Текст книги "До различения добра и зла"

Мораль всегда безнравственна. Безнравственна потому, что она – вернейший признак болезни духа. Если есть чувства, то мораль не нужна. Если человек любит ближнего потому, что это органически вытекает из его природы, то ему не нужно знать, что он поступает, как должно поступать. Если отец любит ближнего, то сын тоже научается любить его. И отцу уже нет нужды поучать сына, что ближнего должно любить. Если же нет чувства любви, сострадания, если нет понимания и принятия, то тогда появляется мораль, тогда появляется слово «должен». Присутствие морали – вернейший знак того, что здесь любовь умерла.

Может создаться впечатление, что я делаю радикальные выводы из ситуации, столь часто становившейся поводом для обличений бытового лицемерия и фарисейства. Не один известный писатель сделал имя и карьеру, обличая ханжескую мораль, опираясь на мораль подлинную. Помилуйте! Ведь я же – философ. И я не собираюсь плутать меж трех сосен, в страхе потревожить покрытых пылью божков европейской культуры. Сам факт классичности ситуации, традиционности, привычности обличения указывает на то, что все еще не затронуты корни, не затронута суть, существо проблемы. А суть в том, что сама структура моралистического мышления вновь и вновь воспроизводит ситуации, которые она считает нужным обличать.

Ольге нужна была санкция. И эту санкцию она надеялась найти или у меня, или у другого мужчины, который согласился бы стать ее мужем.

То же, возможно, и в случае с Жанной. Ее «грех» меньший, чем «грех» Ольги. Но он терзает ее. И она боится, что моральный мужчина не примет ее с этим грехом. А тут как раз подворачивается Белхов – циник и ниспровергатель моралистических ценностей. Уж его-то не смутит ее грех, тем более что грешница сама уже раскаивается. Он простит, он даст санкцию. Она, конечно, не подозревала, что мое падение так велико. Она думала, что имеет дело с либеральным попом, широко смотрящим на вещи, а оказалось, что здесь расстрига-поп. Расстрига-поп не годится для отпущения грехов. Жанна была потрясена этим открытием и потрясенной удалилась. Да, к тому же, выяснилось, что я допускаю проступки немыслимые для солидного человека. Нет, такой муж – слишком рискованная фигура! Связывать с ним свою жизнь неразумно и опасно.

Но, в прочем, наши отношения с Жанной погубила лишь одна моя фраза. В самом конце нашего общения, Жанна горделиво спросила меня: «Ты полагаешь, что относишься к кругу моих близких людей?» – «Нет, Жанна. Я так не думаю. И, заметь, я ни словом, ни делом не сделал и намека на какую-либо близость между нами, Я старательно держу дистанцию» – ответил я. Думаю, именно в этот момент она поняла, что все ее умные разговоры, кормления меня с рук, интимные откровения и посулы справить вдвоем старый Новый Год оказались тщетными. Именно с этого момента она прекратила визиты и… и, наконец, обнаружила всю гнусность моей натуры. Смотри библейскую историю «Иосиф и жена Потифара».

Небольшой постскриптум к истории о «рептилии» Жанне. Что делать! Я пишу книгу медленнее, чем течет жизнь.

После всех этих событий само имя мое приводит Жанну в ужас. Она почитает меня ужаснейшим человеком, способным на все. Правда, не понятно, почему этот ужасный человек не воспользовался ее одинокими визитами к нему в квартиру. Видно, это было чудо – Бог оберег. Иногда она интересуется у моего друга: не уволили ли меня с работы за безобразия, кои, безусловно, я совершаю. На это мой друг отвечает, что, наоборот, я подумываю сменить место работы в то время как меня рады оставить. Правда, это несоответствие реальности и ожиданий не заставляет ее изменить свое мнение.

Недавно я вновь подтвердил в ее глазах свою ужасную репутацию негодяя и сумасшедшего. Дело в том, что у нее осталась изрядная порция моих книг, которые она взяла почитать. Зная, что интеллигентный человек не похитит кошелька, но преспокойно может присвоить книги, я через полгода начал требовать через своего друга возврата книг. Мои неоднократные просьбы вернуть книги, игнорировались Жанной – они были в высшей степени безнравственными, ведь не мог же я не знать, что книги нужны ей для работы! Наконец, я пригрозил, опять же через друга, визитом на ее кафедру и скандалом. «Весеннее обострение. Больной человек! Ведь Вы же, Дима, понимаете это?» – прокомментировала Жанна. Но часть книг все же вернула. Возможно, вернула бы и остальные, но они вновь понадобились ей для работы. Поскольку позвонить такому ужасному человеку, как я, порядочная женщина не может без риска запятнать свою репутацию или, не дай Бог, вызвать преследования и домогательства, Жанна просто самочинно оставила мои книги у себя на неопределенный срок. Пришлось лично позвонить ей и весьма жестко объясниться. Она была так напугана, что, наконец, вернула остальные книги. Представляю, как она квалифицировала наш последний разговор!

Нет, я не намерен стяжать лавры нового Гоголя или Салтыкова-Щедрина, выводя в своей книге гротескные персонажи. Я не преувеличиваю и не искажаю. Подобные фигуры вы обнаружите повсюду. Особенно, среди интеллигенции. Надо лишь уметь видеть. И иметь мужество к общению с ними. Хотя, конечно, в реальности эти люди мягче и приятнее – ведь в моей книге они предстают достаточно однобоко.

Честно говоря, я несколько смущен тем, что уделил столько страниц «рептилии» Жанне. Интересно ли другим будет читать о ней? Конечно, благодаря этой истории мне удалось сделать несколько замечаний, которые я считаю важными для предмета моего исследования. Но все же…?

Должен признаться: рассказывая эту историю, я руководствовался не только мотивами поиска истины. Очевидно, что я отреагировал и свою обиду на Жанну. И эта обида вполне понятна. Представьте, что Вы помогаете человеку консультациями и книгами, принимаете его в гостях, угощаете его, а в итоге он заявляет всем, что Вы больной и ужасный человек, общения с которым должно избегать. Это ли не зловонный «добродетельный пук» Вам в лицо. Естественно, обидно! И я злорадно предвкушаю реакцию Жанны, когда фантазирую о том, как она прочтет эти страницы. Я буду отомщен. Совесть моя чиста – ведь я не погрешил против истины, а рассказал то, что было на самом деле, или, по крайней мере, то, как я это увидел.

Но, впрочем, пора вернуться к моему грустному повествованию. Надеюсь, я достаточно развлек себя и вас рассказом о мелких хищниках женского пола.

Летом я сдал экзамены и неожиданно поступил на философский факультет. Неожиданно, вот почему. Первый раз, до армии, я сдавал экзамены с трудом: долго и тяжко готовился, волновался, ходил на каждый экзамен как на битву. Здесь же, полистав учебник-другой, просто сдал экзамены и поступил. Может быть, я стал более зрелым? А, может быть, экзаменаторы считали меня таковым и не пытались «топить».

Радость моя была безмерна. Мое долгое путешествие закончилось! Путешествие, потому что долгие годы я был предоставлен самому себе, я был никем. Судьба бросала меня по стране и подвергала тяжким испытаниям. Я брел по жуткой пустыне и видел, как мои спутники сворачивают к первому же оазису, потеряв надежду дойти до святого места – мой друг еще до армии потерял надежду поступить на философский факультет и поступил в педагогический. Я завидовал его определившемуся положению – идти в армию «никем» было очень тяжело. И вот, моя верность мечте вознаграждена. Я – студент философского факультета МГУ! Дивная, дивная музыка слышится в этих словах!

Закончилось и мое «паломничество в страну Востока» (это из Гессе). Что за паломничество? О, его совершают многие, хотя не все осознают это:

Благо тем, кто родился и вырос в интеллигентной или высокопоставленной семье. Папа – профессор, мама – художник. Или: папа – партийный бос, мама – театральный критик.[14]14
  Здесь критерии советского времени. Ныне они несколько иные.


[Закрыть] С детства человек приобщается к культуре. Он ходит в аристократическую школу. Друзья его интересны и умны – ведь они дети таких же родителей. Он посещает кружки и клубы. Видит просвещенных людей. Ум такого человека с рождения подвижен и элегантен. Кругозор его широк. Навыки его разносторонни и совершены. Эти люди и в армии-то не служили. А если служили, то в элитных частях, за границей.

«Мажоры» – так звали подобных молодых людей студенты пролетарского происхождения.

Горе же тому, кто вышел из пролетарской среды. Того, что досталось «мажору» по факту рождения, он добивается потом и кровью. И все равно: у «мажора» выходит все элегантнее и совершенней. Он – бог! У нашего же «Ломоносова» из-под магистерской шапочки видны мужицкие уши.

С детства его окружают простые люди, простая жизнь. Ходит он в простую школу. Одноклассники его – такие же, как он – дети из простых семей. Шпана встречает его на улице и в школе. Учителя его непосредственны и слабо образованны.

Достигнув призывного возраста, он забрит в солдаты, и служит в самых обычных частях, окруженный самыми различными людьми.

Но с детства, волею загадочных обстоятельств, в него проникла искра духовности. Она разгоралась с каждым годом и, вот, теперь он читает книги и тонко чувствует. Но, выходя на улицу или приходя в школу, он сталкивается с пролетариями. Те чувствуют в нем чужого и за это бьют его.

Он знает, что он прав. Он знает, что он лучше своей среды. Но он одинок и вынужден скрываться под личиной пролетария.

Вот в этот-то момент и начинается его «паломничество в страну Востока». Из книг он знает, что пролетарский мир не единственный – есть лучший, более чистый мир. Мир, где не бьют морду и не хохочут над сумасшедшим. Мир, где говорят о разумном, добром, вечном. Гадкий утенок вдруг понимает, что он – лебедь, и может вместе с другими лебедями лететь высоко в небе навстречу изумрудному острову.

И часто эти «гадкие утята» достигают-таки лебединой стаи и летят на встречу изумрудному острову. Естественно, во время этого полета не хочется вспоминать о скотном дворе, оставшемся позади. Ведь там били и унижали его. Это была не жизнь, а кошмарное марево. Подлинная жизнь здесь, в лебединой стае.

Я никогда не был «мажором». Простая семья! Лишь отчим внес в нее струю интеллектуализма. И я покинул скотный двор. И я пытался примкнуть к лебединой стае – поступить в МГУ. Первый раз меня не приняли, и я угодил на живодерню. Чудом мне удалось выжить и все же добраться до мира лебедей.

Поступив на философский факультет, я понял: мое паломничество в страну Востока закончилось. Я добрался до дивной страны и теперь могу вволю бродить по ее садам.

Это паломничество совершили многие. И именно это паломничество – одна из причин того, что наша культура не дает книжному человеку ключей к выживанию вне границ этой страны Востока. Тот, кто изначально родился здесь, не знает и не думает о том, что происходит в варварском заграничье. Тот же, кто вышел из этого заграничья, спешит забыть о пережитом и мыслит образами счастливо обретенной родины духа.

Всякий раз, когда я сталкивался с собратом-паломником и говорил ему об иллюзорности и нереальности идей духовной культуры, я не находил понимания. Тогда я ссылался на реалии жизни и повествовал о том, что видел в «варварских странах». Мои истории не желали слушать. Некоторых, как Жанну, начинало тошнить, и они требовали прекратить рассказывать об этих омерзительных вещах. Более же мужественные говорили: «Я знаю это. Я был там. Но почему ты называешь это подлинной жизнью, подлинной реальностью? Это лишь кошмар. Его надо забыть».

Почему я называю эти «варварские страны» подлинной реальностью? Да потому, что здесь живет большинство людей. Потому, что любой обитатель «страны Востока», мира духа, может быть в любой момент принудительно вырван из своих сказочных садов и отправлен на живодерню, как это случилось с героем Джека Лондона «Морской волк». И я не хочу умереть на этой живодерне, или, что более вероятно, стать тряпкой, о которую мясники вытирают ноги. Я хочу выжить и выжить достойно. И мировая философия, и мировая литература, которые не только не могут помочь мне в этом, но еще и способствуют моей гибели, не стоят для меня и ломаного гроша.

Я тот, кто вышел из «варварских стран» в волшебную «страну Востока» и при этом не забыл о горестях моего путешествия. Я громко говорю своим собратьям: «Эта дивная страна окружена злобными варварами. И в любой момент она может быть поглощена ими, как это уже не раз и случалось. Я люблю эту страну, я люблю ее обитателей, и я скорблю о тех, кто еще в пути. Мы не должны предаваться грезам. Мы должны быть лучше и совершеннее во всем. И когда придут варвары, мы должны быть сильнее, изощреннее, коварнее и злее их. Не они должны поглотить нас, но мы должны ассимилировать их. И те, кто выходит в страны варваров, и те, кто путешествуют по ним, должны быть обучены нами с должной мудростью, с той мудростью, что приличествует действительно подлинному духу! И всякий раз, когда обитатель страны Востока путешествует среди варваров, он не должен являть из себя чучело, над которым все смеются и в которого швыряют чем попало. Он должен являть из себя рыцаря, прекрасного в своем служении и грозного в своем гневе. Если он гибнет, то память о нем должна порождать в варварах не презрение, но ужас и восхищение.

И если страна Востока не способна на это, то она не стоит того, чтобы ей служили и ее оберегали. Тогда, – это никчемный чулан, набитый ломаными горшками. Он достоин той бездны, что от начала времен подстерегает его!

Впрочем, мое прибытие в «страну Востока» разочаровало меня. При въезде в столицу я не встретил на первой же площади беседующих друг с другом философов. О, я чувствовал, что они где-то поблизости. Но пока меня окружал рынок с его гвалтом и суетой торгующих. За рынком же виднелся бордель.

Но, впрочем, пора перейти от аллегорий к более простому языку.

Я ожидал найти на философском факультете бескорыстное служение истине, но все мои блуждания по его коридорам по началу оказались напрасными. На первый взгляд, философия здесь мало кого интересовала. Студенты-первокурсники не помышляли о ней вовсе. Из всех причин для поступления на философский факультет – интерес к философии стоял на последнем месте. Кто-то хотел учиться в МГУ – не важно, на каком факультете. Кто-то собирался сделать партийную карьеру. Кому-то был нужен диплом о высшем образовании.

На факультете было множество выходцев из интеллигентных семей, но интереса к философии среди них не наблюдалось. Все очень просто. С детства он читал книги, слушал разные умные разговоры. Но своего пристрастия так и не обнаружил. Что ж, теперь в рабочие идти? Да нет, в МГУ, на факультет расплывчатый и чреватый многими развязками – то есть, на филологический или философский.

Однажды я встретил на факультете однокурсника Женю С. и заговорил с ним о философии. Он был одним из немногих, кто интересовался этим предметом. Мимо нас идет другой однокурсник, останавливается и говорит: «Иду, слышу: о философии беседуют. Что ж такое?! Вот чудеса! Кто бы это мог быть? Ба, да это – Белхов с С-цевым! Ну, тогда все понятно! Больше некому».

Другой мой однокурсник-мажор говаривал мне: «Какая философия? Какая истина? Сергей, брось ты это! Философия – это дойная корова, и ничего более!» При большевиках именно так и было – выпускник мог рассчитывать на отличную зарплату и прекрасную карьеру. Когда преподавателям стали платить в три раза меньше, чем ученику водителя автобуса, все эти «интересующиеся» схлынули в банки и прочие теплые места. Но в 88 году их было множество среди студентов. Они были большинством.

И я с ужасом видел, что философские системы они складывают гладкие и солидные, понадергав кусков из различных книг. А если и выходит противоречие – так, поди, уличи! Затопит морем слов. Отсутствовало главное – внутренняя самоцензура, определяемая любовью к истине.

И не было надежды, что профессора смогут обнаружить эти «плевелы» и не допустят их попадания в науку. Профессура являла из себя столь же безотрадное явление, что и студенчество.

За семьдесят лет большевизма лжефилософы густо обсели факультет. Ведут они здесь себя нагло и бесцеремонно. Ведь они по праву большинства чувствуют себя хозяевами. Многие профессора столь жалки в своих познаниях и способностях, что над ними смеются даже студенты. Но смеются за глаза. Открыто смеяться и презирать – опасно. Когда же студенты решаются заявить протест – случаи эти редки, и вызваны исключительным тупоумием профессора, то получают жесткий отпор со стороны ученого совета. Я сам был свидетелем одной из таких ситуаций.

Соответственно, берут на открывающиеся вакансии людей не обязательно выдающихся. Многие из них серы и невзрачны как философы. Многие из них потом покидают философию ради лучшей доли. Многие же действительно талантливые молодые философы прозябают в захолустных ВУЗах.

Читатель, причастный философскому факультету, возможно воскликнет: «Негодный человек! Кусает руку, вскормившую его!» Я слышал о подобной реакции, возникавшей всякий раз, как предпринимались попытки критики философского факультета.

Представь же себе, негодующий обвинитель, что я с любовью и трепетом отношусь к философскому факультету. Но с еще большими любовью и трепетом я отношусь к философии. И мне отвратительно видеть на родном факультете, у колыбели любимой науки людей бездарных и зловредных. Почему любовь к факультету и философии должна выражаться в столь странной защите мух, обгаживающих ее?!

Многие, многие профессора жалки в своих познаниях и способностях. Мой одногруппник – К., человек оригинальный и талантливый, практиковал открытое выражение своего мнения. Он приходил на первые лекцию и семинар, и если видел, что преподаватель дурак, то более не показывался. Если же преподаватель имел неосторожность спросить о причинах такого отсутствия, то К. правдиво о них сообщал. И что же? Он, кто был одним из немногих, что должен был учиться на этом факультете, он, кто обладал несомненным трудолюбием и умом, не «вылезал» из троек. Да, и тройки он имел лишь потому, что наш заведующий кафедрой всякий раз уговаривал очередного разъяренного дурака-преподавателя не ставить К. двойку и не исключать из университета.

Может быть, мой одногруппник ошибался в своих оценках? Ведь он был всего лишь студентом. Да нет же! Всякий, кто любит философию, уже на первых же курсах в состоянии отличить дурака от умного. Достаточно сравнить лекцию первого с лекцией второго или заглянуть в толковую книгу. Когда сталкиваешься с хорошим профессионалом или умной книгой, то все, что ты знал, и знал неплохо, вдруг открывается с новой стороны. Перед тобой возникают иные, неожиданные перспективы. И здание философии предстает огромным прекрасным дворцом, содержащим бесконечное множество восхитительных галерей и залов. О дурости же лектора или автора наглядно свидетельствует ущемленость и неловкость мысли или же отсутствие таковой.

Мне не понятна та корпоративная солидарность, что часто заставляет людей толковых защищать дураков. Ведь в жертву приносится то, чему они верно служат – философия.

Я уже достаточно долго отторгнут от родного факультета, но знаю, что множество знакомых мне скудоумных преподавателей по-прежнему преподают там. Я лично учился на семинаре нынешнего декана факультета и знаю его как человека умного. Но я не жду от него радикальных реформ. Ведь в бытность мою аспирантом я был свидетелем корпоративной защиты им «дикого» профессора.

История такова. В то время я был выдвинут начальством в качестве представителя аспирантов на ученом совете факультета. У меня почти никогда не болит голова, но после многочасовых заседаний совета, она почти раскалывалась от боли. И вот, я вижу, как на факультете возникает и ширится скандал – студенты не выдержали лекций почтенного, обремененного самыми высокими званиями преподавателя М. Они требуют его удаления. Случай беспрецедентный. Обычно студенты достаточно терпеливы. Но здесь преподаватель столь дик, что терпеть более не возможно. Я говорю об этом столь уверено, поскольку сам слушал его лекции. Официальная краса и гордость факультета – непроходимо глуп, фантастичен и просто элементарно невежествен. Студенты абсолютно правы в своем возмущении. Но на ученом совете нынешний декан, а тогда заместитель декана и еще один «логик» – тоже умнейший и профессиональнейший человек – грубо и бесцеремонно подавляют студенческий бунт, беря под свою защиту бездаря и дурака. Студенты удаляются ни с чем, но с детальным разъяснением своего безголосого положения.

Любопытен разговор, состоявшийся между мной и деканом в курилке. Поймав мой негодующий взгляд и терзаемый чувством вины, он попытался оправдаться: «Отчасти студенты правы. Но нельзя так жестко обойтись с заслуженным человеком. Я не деспот. Ведь я же предоставил Вам слово, а мог бы и не делать этого» Бедняга, он принял меня за бунтующего студента, поскольку один лишь я пытался защитить на ученом совете позицию студентов. Пришлось напомнить ему, что я – официальный член совета от аспирантов, и в предоставлении слова не нуждаюсь, поскольку имею на него законное право. Но мне повезло, старый декан был мягким человеком. Нынешний же и в курилке не признал бы своей вины. Он строго осадил бы меня, так же, как осадил на совете бунтующий студентов.

Я не знаю, какие соображения заставили этого человека – человека, несомненно, умного и толкового – защищать коллегу-«маразматика». Может, это была корпоративная солидарность, может быть, тактические «партийные» соображения. А, может быть, все те же европейские абсолютные ценности. Да-да, не удивляйтесь, именно они.

Но как идеи абсолютного добра, красоты и истины могут обратиться на службу того, что они, прежде всего, отрицают?!

О, эта метаморфоза случается сплошь и рядом. Она не случайна, она неизбежна. И именно об этом я пытаюсь непрерывно кричать в своей книге, обращаясь к оглохшему и ослепшему сознанию европейского интеллигента.

Эту тенденцию можно обнаружить уже у духовного отца европейской культуры, столь ненавистного мне Платона. В «Законах» он хвалит лакедемонян: «в особенности превосходен один закон, запрещающий молодым людям исследовать, что в законах хорошо, и что нет, и повелевающий всем единогласно и вполне единодушно соглашаться с тем, что в законах все хорошо, ибо они установлены богами; иные же утверждения вовсе не следует допускать. Если у вас что-либо подобное придет в голову человеку старому, он может высказать свое мнение должностному лицу или человеку своих лет, но только не в присутствии юноши». «… но только не в присутствии юноши»! Откуда такая стыдливость? Да все очень просто. С позиции Платона, – человека, впервые радикально обосновавшего европейский абсолютизм, – воспитание есть непрерывное натаскивание юношества в поклонении «священным коровам», фетишам, абсолютным идеям. Естественно, любое сомнение в них или в наставниках разрушает преследуемый священный трепет. Сегодня воспитуемый усомнился в педагоге, завтра он усомнится в абсолюте, проповедуемом педагогом. А далее… страшно подумать, что произойдет далее!!! Именно этот страх, столь регулярно посещающий европейского интеллигента, и есть подлинный источник существования абсолютов. Они призваны защищать его сознание от вторжения УЖАСА.

Этой манипулятивной логикой пронизана вся наша реальная педагогика. Вот вам пример из современности.

Мой сын рассказывает: «Эта Кристинка просто отвратительна! Мы все в классе ее ненавидим! Из-за нее нам сделали второй «русский»! Представляешь, папа, она, как дура, простояла целый урок у доски и не смогла ответить на вопросы Светланы Викторовны. Светлана Викторовна огорчилась и сказала, что из-за Кристинки придется сделать второй урок тоже «русским». Уж мы потом эту Кристинку гоняли. Из-за нее нам такое мучение!»

Услышав это, я ответил примерно так: «Никита-Никита! Учительница «купила» вас как маленьких детей, каковыми вы, впрочем, и являетесь. Я сам преподаватель и могу тебе сказать, что обязанность преподавателя или учителя – строго следить за течением урока. Если ученик не в состоянии ответить на вопросы в отведенные для этого несколько минут, то преподаватель обязан посадить его, поставить двойку и вести урок дальше. Если занятие сорвалось из-за молчания ученика, то это вина преподавателя, а не ученика.

Я уверен, что ваша учительница посчитала полезным сделать два урока «русского языка». Но она либо имела что-то против Кристины, либо не хотела выглядеть непопулярно в ваших глазах. Поэтому она сделала то, что считала нужным, а всю вину свалила на вашу одноклассницу. Мне не нравится эта Светлана Викторовна. Она манипулятор. Она нечестный, злой человек, поскольку «подставила» маленькую девочку, взвалив на ее плечи груз вашей агрессии, с которым та не сможет справиться».

Характерна реакция двух человек, которым я рассказал эту историю.

Первый человек – это сотрудница моего друга – директора одной московской школы. Она сказала: «Учительница, безусловно, поступила неправильно. Но ты не должен был обсуждать это со своим сыном, ее учеником!»

Второй человек – мать Никиты. Она долго убеждала меня, что Светлана Викторовна – хорошая учительница. В конце же она воскликнула: «Но что же делать! Бедная Светлана Викторовна уже не знает, как их и запугать, чтобы заставить учиться!»

Заметьте, в обоих случаях логика одна и та же – она въелась в самую сердцевину европейского сознания: есть абсолютные вещи, которые должны быть усвоены подрастающим поколением. Эти вещи столь прекрасны, что для их внедрения в сознание можно решиться на многое. Все, что ставит под угрозу это «поглощение», недопустимо.

Мне подозрительны идеи, которые столь туго входят в плоть и кровь человека, что их приходится загонять туда как гвозди. Мне не нравятся абсолютные идеи добра и истины, коль они неизбежно и повсеместно на практике оборачиваются насилием, манипуляцией, ложью. Я не понимаю, почему я должен, видя, что учитель – дурак и манипулятор, говорить сыну, что учитель – сам Господь Бог, которого следует почитать и слушать? Ведь если мой сын не глуп, то он сам рано или поздно поймет, что есть его учитель. Но подавленный всеобщим авторитетом, он не сможет признаться себе в этом открыто. В лучшем случае, у него сформируется «двойной стандарт»: на интуитивном, слабо отрефлексированом уровне он будет думать одно, и поступать согласно этому, а публично, в том числе и со своими детьми, он будет убежденно говорить другое. Типичнейшая ситуация.

Я повторяю вновь и вновь: репрессивная, жесткая, оторванная от жизни европейская мораль непрерывно порождает «двойной стандарт» мышления и поведения. Этой морали следовать невозможно – она абсолютно противоестественна. Восстать против нее средний человек так же не в состоянии – все профессиональные идеологи на ее стороне. Их стараниями ежечасно осуществляется такая «промывка мозгов» среднего человека, какой мог бы позавидовать любой тоталитарный режим. Но, как и при любом тоталитарном режиме люди остаются людьми. Они выходят из положения тем способом, что имеют два стандарта жизни – реальный и проповедуемый. И самое ужасное – они искренне верят в оба, не замечая их антагонизма. Сознание оказывается «шизофренически» расколото. Одним из главных инициаторов этой ситуации в свое время была церковь. Она имела от этой «шизофрении» власть и деньги – ведь именно она обладала правом «прощать» человека, когда его неизбежный разрыв с моралью становился слишком явным. Церковь пала, но механизм сохранился и работает, время от времени используемый той или иной тоталитарной структурой.

Я не собираюсь бездумно, по обычаю, играть в эти жестокие игры. И не собираюсь приучать к ним сына. Это прямой путь к потери контакта с ним.

Ведь, по сути, столь обычный конфликт отцов и детей в нашей культуре спровоцирован во многом именно этой схемой. Родители, как люди с опытом и реалистичные, руководствуются в жизни одним стандартом, к детям же обращаются с позиции стандарта официального. Эти безжизненные заклинания неизбежно вызывают в детях «глухоту» и протест. Ведь по большому счету дети делают то, что когда-то или и сейчас делают их родители, – нет ничего нового под этой луной. И им непонятно, почему родители ведут столь нечестную игру. А бывает и наоборот. Дети слишком хорошо усваивают «официальную» часть культуры и нападают на родителей как на людей, изменивших идеалам.

Этот конфликт разрешается автоматически. По мере интеграции детей в общество, они не находят ничего лучшего, как воспроизвести схему «двойного» стандарта, который столь успешно демонстрировали их родители. Они свято верят в «священных коров», но приобретают интуитивное знание о том, когда и в каких ситуациях о них необходимо забывать. Типичная и очень полезная стратегия выживания в условиях тотального господства античеловечной европейской морали. Хиппи с седой бородой – это человек, который так и не смог обрести необходимой для жизни гибкости.

По роду своих профессиональных занятий я могу наблюдать этот процесс приспособления в самом его начале. Когда вы проповедуете моральные идеи юношеству, их лица становятся пустыми и скучными – они не слушают вас. На моих же семинарах происходит нечто особенное. По привычке, студенты со скукой ожидают с моей стороны опостылевших проповедей. Когда же они вместо этого слышат мои рассуждения типа тех, что приведены и в этой книге, то их настигает культурный шок.

О, пугливый читатель, не сетуй на то, что «под маскою овцы таился лев» и не печалься о моральном растлении юношества на моих семинарах. Неужели ты полагаешь, что я один в состоянии одолеть всех учителей и все фильмы и книги, что были в их жизни? Любопытнейшим образом, традиционно «раздавленные» жертвы проповедей превращаются в проповедников. Мои идеи настолько контрастируют с тем, чему их всегда учили, что они рьяно встают на защиту традиционных ценностей. Это удивительный, почти волшебный момент для меня – собирателя характерных эпизодов человеческой жизни. Неуверенно, запинаясь и путаясь в словах, студенты воспроизводят то, что без их согласия забили им в голову многочисленные учителя. На моих глазах свершается волшебство – вчерашние «пофигисты» превращаются в искренних защитников морали и духовности. Правда, эта защита и принятие по-прежнему никак не отражаются на их реальной жизни – они не становятся ни духовнее, ни моральнее.

Это превращение вполне объяснимо. Мораль и духовность – привычнейшие элементы их мира. Ставя их под сомнение, я расшатываю привычную картину мироздания. Естественно, что мои студенты стремятся сохранить привычное – человек не терпит хаоса и не любит менять устоявшееся мировосприятие.