Текст книги "Игра как жизнь. Часть 3. Ярославль, 1948-1958"

Этот приезд гостей из Тулы ознаменовался и памятным застольем, приуроченным к празднику Первомая. Кроме родственников были приглашены Барбасовы: Феоктист Александрович, его жена и сын (их имена я, к сожалению, не запомнил). Сын Барбасова был примерно такого же возраста, как Павлик или Саша. Они что-то обсуждали, во что-то играли, а я как младший «просто присутствовал». Событие зафиксировано на групповых фотографиях, сделанных на нашем балконе 2 мая 1958 года (рис. 129—130). На снимке 129 слева-направо: супруга Ф. А. Барбасова – настоящая генеральша и по своей стати, и по накинутой на плечи мужниной генеральской шинели без погон, – дядя Леня, бабушка Люба, тетя Полина и мама. На снимке 130 слева-направо Люда Христофорова, тетя Полина, супруга Ф. Барбасова, мама; в первом ряду – сын Барбасовых, Сережа и Саша Белкины.

Феоктист Александрович Барбасов (1906—1978) работал с отцом в сельхозинституте, кажется, он заведовал военной кафедрой (рис. 131). Был полковником в отставке и Героем Советского Союза. Сведений о нем в Интернете немало: родом из Ярцево Смоленской области, после школы работал на текстильной фабрике, с 1924 года – в армии, куда пошел добровольцем и стал кадровым военным. Окончил 3-ю пехотную школу в Смоленске и артиллерийское отделение военной школы в Минске. В 1934 году – Курсы усовершенствования командного состава, а в 1939 направлен в Военную академию имени Фрунзе, которую успешно окончил. Великую Отечественную войну начал в должности начальника штаба бригады, а с января 1944 командовал полком. Вот выписка:

За период наступательных боёв полк под командованием Ф. А. Барбасова уничтожил более 850 вражеских солдат и офицеров, 12 орудий, 4 танка. Освободил около 500 кв. км. территории, десятки крупных населённых пунктов и в их числе 4 города. Прошёл с боями 204 км и захватил в плен свыше 350 вражеских солдат.

За умелое руководство полком, личное мужество и бесстрашие Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 сентября 1944 подполковнику Барбасову Феоктисту Александровичу присвоено звание Героя Советского Союза.

Феоктист Александрович был очень общительным и веселым. Когда мы сидели за столом, он рассказал, за что ему присвоили звание Героя, причем сделал это в шутливой манере, без хвастовства и фанаберии. Начал рассказ с того, что сказал: «Героя мне дали за громкий голос», – и засмеялся. История же мне запомнилась такой.

Боевой путь Ф. А. Барбасова в последний год войны пролегал через Польшу – в Германию. Видимо, в ходе Львовско-Сандомирской операции и произошел тот эпизод, о котором он рассказывал.

Шли упорные бои. Полк захватил определенный рубеж и закрепился. Вперед выдвинулась только ударно-разведывательная группа. Местность была равнинной, местами болотистой, с перелесками. После того, как группа ушла и связь с ней прервалась, поступило донесение разведки, что по направлению их движения сформирована хорошо укрепленная немецкая засада. Наши бойцы шли на верную гибель. Предупредить их уже не было никакой возможности: ни телефонной, ни радиосвязи нет, а гонец достигнуть уже не успеет. Вот тогда Барбасов и использовал свой действительно громкий голос: стал кричать, да так, что голос долетел над болотцами и кустарниками до бойцов, они услышали, поняли и остановили движение. Тем самым наши бойцы были спасены, а полк вовремя перестроился и нанес удар, уничтоживший противника.

Эпизод, пересказанный мной, нигде не описан, и я впервые излагаю его так, как запомнила моя детская память. Не следует воспринимать мой пересказ как документальное свидетельство (думаю, все было не так романтично, как рассказывалось в веселом застольном настроении и как запомнилось ребенку), но обратить на него внимание стоит. Добавлю, что до присвоения звания Героя Советского Союза и награждения в связи с этим орденом Ленина Ф. А. Барбасов был четырежды награжден орденом Красного Знамени и орденом Отечественной войны I степени. А 10 мая 1945 года – орденом Александра Невского. Это был настоящий Герой!

Потом Барбасов уехал, как наш отец, в Уссурийск, но впоследствии вернулся. В его опубликованной биографии я прочитал, что он умер в Ярославле в 1978 году и сперва был похоронен на Чурилковском кладбище, а потом, в 1994 году, перезахоронен на аллее Героев Воинского мемориального кладбища в Ярославле.

Возвращаясь к той памятной встрече с туляками, остановлюсь на упомянутом Павликом подарке. То, что нам подарили «воздушку», мне тоже, конечно, запомнилось. Пневматическая винтовка ПСР (пневматическое спортивное ружье) образца 1945 года была куплена дядей Леней для сына Игоря. Видимо, решив, что Игорь уже вырос и достаточно наигрался, он решил подарить ее подрастающему поколению своих племянников. Это был, конечно, неслыханный, царский подарок! Позднее винтовка уехала с нами в Кишинев и служила нам долгие годы. Стреляли и дома, в квартире, и во дворе. Слава богу, никаких неприятных происшествий не случилось, хотя такая винтовка, пока она новая, может нанести тяжелую травму, особенно если попадает в область мягких тканей или в глаз. Ещё до нас Игорь ухитрился неосторожно выстрелить и попасть в ногу сестре Люде: пулька пробила кожу и проникла вглубь, но никаких серьезных последствий не было, пулю извлекли, ранка зажила.

На фото 132 я с Людой на балконе 2 мая 1958 года.

А про пистолет мне запомнилось то, как дядя Леня дал нам им поиграть. Служебный пистолет был у дяди Лени, поскольку он как директор военного оружейного НИИ №147 не просто имел на это право, а был обязан заботиться о личной охране и обороне. Модель пистолета я тогда, конечно, определить не мог и не задумывался об этом, но, думаю, что у него был ПМ – пистолет Макарова. Прежде чем дать его нам в руки, он вынул обойму, все проверил и дал «пощелкать». Ясно, что первым это счастье выпало Павлику, потом – Саше, но и до меня очередь дошла. Для мальчишки послевоенного поколения это было невероятной удачей и предметом гордости: подержать в руках боевое оружие!

Вспоминая визит туляков в Ярославль, вспомню и нашу встречу в августе 1956 года на перроне вокзала в Туле: мы возвращались из Харькова. В Туле была достаточно долгая стоянка. К поезду пришли дядя Леня, тетя Полина и Люда. И мы сфотографировались на перроне возле проходящего поезда: папа, тетя Полина, Люда, дядя Леня, мама; впереди стоят Саша, Сережа и Павлик Белкины (фото 133). Я эту фотографию с детства невзлюбил: я там – довольно придурковатый очкарик в коротких штанишках с помочами. Да ещё и рожу скорчил идиотскую… Образ, конечно, комический, но теперь гляжу и умиляюсь…

Разглядывание фотографий тех лет – процесс увлекательный. Для меня это эмоциональное переживание, встреча с прошлым, для других – знакомство с внешностью ушедших людей и окружавших их реалий. Но мне хочется, чтобы для них только этим дело не ограничивалось. Хочется, чтобы фотографии людей, подкрепленные моими ремарками, воссоздавали более широкие образы той жизни, позволили этим образам поселиться в собственной памяти. Да так, чтобы о том времени формировалось ощущение добра, мира, любви, взаимного уважения, оптимизма, развития…

Город

Первые месяцы своей жизни человек проводит в очень маленьком мире, в котором есть мама, папа, бабушка… Потом возникает ощущение окружающего пространства: комната, квартира, дом, соседи, двор. И только после этого в жизнь входят представления о городе, стране, мире.

Я, как и все, познавал и осознавал город, в котором родился, постепенно. Первый преодоленный самостоятельно рубеж – переход на другую сторону улицы Гражданской. Не такое уж интенсивное по нынешним временам было по ней движение, но трамвай ходил, и мы его боялись. Словосочетание «попасть под трамвай» употреблялось часто и внушало страх. Почему-то трамвай воспринимался как своего рода «резательная машина»: железные колеса, грохот, позвякивания – все это формировало чувство неотвратимости «разрезания» при попадании под трамвай. Но перейти на другую сторону хотелось, потому что там, за домами, находилась «кожанка»: свалка обрезков кожи, выбрасываемых какой-то мастерской. Обрезки были цветными и привлекательными. Не могу сказать – чем именно они привлекали… Использовать их в качестве материалов для поделок я ещё не мог, но, видимо, просто подражал старшим, которые копались в куче кожаных отходов производства. Что касается поделок-самоделок, то в те времена я ещё ничего не умел, а вот братья уже приобщились. Они часто что-то мастерили, а Саша и вовсе посещал кружок «Умелые руки» при клубе «Гигант». Хорошее это было дело: кружки при домах культуры и дворцах пионеров. В кружках «Умелые руки» обучали разным навыкам: пилить, строгать и прочим способами обработки дерева, металла, бумаги, картона и пр. для изготовления чего-то полезного. Были кружки специализированные: авиамодельный, радио, юных натуралистов и т. п. В той мере, в какой я с этим сталкивался – и сам в более поздние годы, и через братьев или друзей, – могу сказать, что обретенные навыки были не только полезны «по жизни», но и хорошо развивали многие качества личности. Руководили этими кружками всегда очень хорошие мастера, знающие свое дело и любящие детей. Вместе с мамой и я однажды посетил тот самый кружок «Умелые руки», где братик Сашенька занимался…

В клубе «Гигант» мне довелось побывать не один раз. Прежде всего как посетителю кинотеатра, куда меня брали мама с папой. Мало что помню из виденного, но уверенно могу сказать, что смотрел «Тарзан», «Повесть о настоящем человеке», «Господин 420» и «Бродяга», какой-то китайский мультфильм «про дракона». Там же видел очень мне понравившийся польский фильм «Шляпа пана Анатоля».

Помню потолок зала клуба «Гигант»: множество маленьких золотых звездочек, рассыпанных по потолку, а в центре – большая металлическая ажурная пятиконечная звезда. Из ее центра спускался трос, на котором висела большая люстра. Ходил страшный рассказ о том, что однажды из-за того, что кто-то пробрался на чердак, чтобы оттуда сквозь прорези этой большой звезды смотреть кино без билета, но как-то неловко что-то там сдвинул, и в прорезь прямо в зал свалилась то ли чугунная труба, то ли стальная балка. Повезло, что она упала как раз в проход и никого не убила. Думаю, что это типичная местная детская страшилка. Однако очень похожий на это случай вспоминает Павел (см. главу «Походы Павла». )

Здание клуба «Гигант» сейчас признано объектом культурного наследия. Памятником архитектуры его признать трудно, поскольку конструктивистское здание кинотеатра, построенного в 1934 году по проекту архитектора И. И. Князева, существенно и не один раз перестраивалось. Первый раз в 1936 году: приспосабливали кинотеатр под задачи клуба Ярославского резино-асбестового комбината. В таком виде клуб существовал и в мое время. Позднее – в 1963 году – его основательно перестроили: добавили ещё один этаж, реконструировали внутренние помещения. Так что того потолка со звездами, который хранит моя память, более нет. Не смог я найти и фотографий интерьеров. Нашел лишь фотографию общего вида здания, сделанную, видимо, в начале 1970-х годов. Сейчас здесь расположен Ярославский Дворец молодежи.

За пределы нашего квартала я выходил только с родителями, в основном, конечно, с мамой. Ходили мы, разумеется, по делам хозяйственным или в поликлинику: на «просто прогулки» у мамы времени не было. Просто погулять я ходил с папой. О наших с ним прогулках я написал отдельную главу. А с мамой я регулярно посещал небольшой рынок – он располагался где-то внутри застройки на противоположной от нас стороне улицы Гражданской: между клубом «Гигант» и упомянутой «кожанкой». Рынок выглядел так же, как и большинство рынков в России в те времена: деревянные прилавки с навесами над ними. Запомнились молочные ряды, сюда мама ходила регулярно. Молоко продавали на разлив из бидонов, сделанных их оцинкованного железа: цилиндры, емкостью, наверное, литров 10—15, с узким горлом. Были бидоны и поменьше – литров на пять. Продавщица наливала молоко в емкость покупателя, наклоняя свой бидон. Емкостями покупателей тоже были в основном молочные бидоны, вмещавшие до трех литров. Такие бытовые бидоны были в каждой семье, они могли быть эмалированными или алюминиевыми. Ещё там покупали-продавали сметану. Сметана стоила дорого, поэтому продавали ее на стаканчики, причем свой мерный стакан продавщица опорожняла с помощью деревянной лопаточки, тщательно соскребая сметану со стенок, доводя их до идеальной чистоты: каждая капля оплаченной сметаны должна быть передана покупателю. Меня всегда восхищала ловкость, с которой это делалось. В этих же рядах продавалось и сливочное масло, но оно стоило недоступно дорого. Почему-то Ярославль был радикально обделен сливочным маслом, в магазинах оно бывало очень редко, и его мгновенно раскупали. Те, у кого была возможность, привозили масло из Москвы. Были, наверное, и спекулянты. А на рынке самодельное масло у частников водилось всегда. Помню, мама рассказывала, как то ли во время, то ли до войны с ней или с кем-то из родственников произошел случай: купили масло, которая продавщица продавала только цельным куском – бруском граммов в 200—300. Резать на меньшую порцию отказывалась. Когда купили, оказалось, что внутри брусочка была мокрая тряпочка – «для веса». Так вот мошенничали, и это надо было знать: если продавец отказывается резать, может быть подвох!

Вероятно, мама что-то ещё покупала на рынке, но этого я уже не помню. Надо сказать, что этот – ближайший – рыночек был совсем крошечным: два-три торговых ряда. Главный же рынок был в другом месте, и туда мы с мамой тоже ходили. Там было уже много рядов. Но мне больше всего запомнилась необычная ограда, через которую надо было проходить: кирпичный забор с фигурной решеткой, «пузатыми» столбиками, изразцами. Это была ограда закрытой, недействующей церкви, вокруг и рядом с которой рынок и существовал. Теперь я понимаю, что это была ныне знаменитая Сретенская церковь. Пишут, что в те времена, о которых я вспоминаю, в ней был склад… Хорошо помню рядом проходящую улицу Кирова, это был главный торговый квартал города, сюда мы с мамой тоже нередко приходили. Но для ежедневных походов в магазин это было все-таки далековато. Тем более, что вблизи дома магазинов хватало. Ближайший большой продовольственный магазин – в «стоквартирном» доме, который и ныне стоит на своем месте, на пересечении проспектов Октября и Победы, окружая подковообразной частью дома треугольный сквер. В этом доме жила некая портниха, к которой мы с мамой тоже приходили: мне она сшила пальто, переделав старое мамино суконное пальто цвета, близкого к оранжевому, – что мне не нравилось. Но долго носить этот неподходящий цвет не пришлось: я вырос.

Коль скоро вспомнилась портниха, на память пришла и шляпница: была (да и сейчас встречается) такая профессия – мастерица по изготовлению шляп. Жила она где-то на улице Флотской, и мама, случалось, брала меня с собой. На своем детском языке я назвал ее «шляпная тетя», и это вошло в семейный вокабуляр.

Вспомнив о шляпнице, вспомню и о сапожнике. Наряду с мастерскими, где чинили обувь, существовал и т.н. «индпошив» – индивидуальный пошив. Своих воспоминаний о посещении такого ателье у меня нет, но из разговоров помню, что мама обращалась к самому знаменитому в городе обувному мастеру, закройщику по фамилии Баснер. Фамилия запомнилась и когда, став намного взрослее, я слышал по радио «музыка Баснера», – а его песни звучали регулярно, – долгое время никак не связывал композитора с Ярославским сапожным мастером. Оказалось, что это отец и сын! Композитор Вениамин Баснер родился в Ярославле в семье «работника обувной фабрики «Североход» (так пишут в энциклопедии).

Среди объектов, регулярно посещаемых с мамой, была и аптека, вернее, две аптеки. Одна недалеко от дома, в деревянном доме с резными наличниками, другая – дальняя и «дежурная» – на проспекте Шмидта (ныне проспект Ленина). Ближняя аптека зрительно помнится мне окруженной гигантскими сугробами – выше человеческого роста. Это типичное искажение геометрии пространства в детской памяти: сугробы, сформированные дворниками, расчищавшими тротуар, вероятно, были действительно взрослому по пояс, а в детской памяти – выше головы. Помню, как мама ведет меня туда, держа за руку, а я играю, оттягиваюсь в сторону, как бы повисая на растянутой маминой руке. В один из моментов правая вязанная варежка сваливается с моей руки, я смотрю на нее, лежащую на утрамбованном снегу, и ничего не говорю… Почему – не знаю. И не помню: нашлась потом варежка или так и сгинула.

Поделюсь ещё одним описанием картины, живущей в памяти: посещение поликлиники. Не помню, где она находилась, но ее называли «обкомовской». Хорошо помню небольшой холл, в центре которого стоял круглый стол, накрытый скатертью, на полу – ковры, вдоль стен – несколько кресел. Сюда выходили двери некоторых врачебных кабинетов. Сидели мы там с мамой довольно долго, я слонялся от плаката к плакату – они были развешены на стенах, – разглядывая то, что там нарисовано. Но главный интерес вызывали вращающиеся четырехгранные деревянные стойки, собранные из стеклянных картинок, просматривать которые надо было на просвет, для чего внутри стоек горела электрическая лампочка. Прежде такие медицинские агитационные стойки имелись повсеместно, теперь их нет вовсе. На них были изображены – нарисованы – разные медицинско-агитационные сюжеты: о правилах соблюдения гигиены и т. п. Пришли мы туда с мамой для одной из самых страшных экзекуций, когда-либо выпадавших на мою долю: к стоматологу. Это было впервые, и я ещё не знал, что взрослая тетя-врач способна так коварно обманывать ребенка в присутствии его матери, причем мама и не пытается защитить. Фраза «доктор только посмотрит» навеки стала формулой самого циничного обмана! Именно там я впервые познал боль от сверления зуба бормашиной. Ответить я мог только диким ревом, что и сделал. Потом потянулась долгая жизнь, не завершившаяся и по сей день. Отношения с зубами у меня не сложились, в связи с чем на свет появилось эссе «Зубы, или 32 маленькие трагедии» (его можно найти в Интернете). 27 из них пали смертью мучеников, пятеро ещё в строю.

Я уже не раз вспоминал Елену Петровну и ее мать – Маргариту Петровну Сташко. Теперь, вспоминая прогулки по городу, следует воскресить в памяти и посещение их домика во Втором Суздальском переулке. Это был небольшой деревянный домик из двух комнат, прихожей и кухни, с участком, на котором росли яблоньки, кусты смородины, малины… Растения были ещё молодыми, не разросшимся, поэтому участок запомнился как пустоватый. Как выглядел дом изнутри, я помню лишь в общих чертах. А вот Маргариту Георгиевну помню очень хорошо. Она давно была полупарализована и либо лежала в постели, либо сидела в кресле. Елена Петровна легко брала ее на руки и переносила – такой она была маленькой и иссушенной старостью. Но ум у нее был ясный, речь хорошая. В семье всегда говорили, что она из всех братьев Белкиных особенно любила меня. Возможно, потому что считала меня своим крестником – я писал о том, как этот обряд мог быть произведен ею и моей бабушкой одновременно. Так что и я почитаю ее в своей памяти как свою «крестную». Ещё один памятный объект, вернее – предмет, бывший их доме, – это гипсовый раскрашенный кот-копилка. Он мне так понравился, и я так открыто выражал свой восторг, что кота мне подарили. На спинке кота была щель, в которую бросали монетки, а иногда даже пропихивали аккуратно сложенный в несколько раз рубль. Кот сопровождал меня ещё много лет, уехал с нами в Кишинев, где был сперва «раскулачен» (из него я вытряс скопившиеся деньги, проделав отверстие в дне), а потом при уже забывшихся обстоятельствах исчез: то ли разбился, то ли кому-то был подарен… А скопленные деньги я отнес в магазин почтовых марок, купил какую-то «серию».

Походы к Елене Петровне ввели в семейный речевой оборот новое слово: курицебаза – Павлик об этом написал в воспоминаниях. Так братик Сашенька ещё в своем раннем детстве, когда мы жили в Новоселках, назвал объект, возле которого следовало совершить поворот, чтобы дойти до Елены Петровны. На самом деле там была «Птицебаза», а скорее всего – «Птицефабрика».

Случалось, что брат Саша брал меня на свои прогулки. Однажды, в самом начале весны, когда лед еще не сошел, но солнышко уже припекало, мы с ним гуляли, бродя по берегу Волги. Нам «посчастливилось» наблюдать, как у самого берега, возле сторожевой башни, в кузове грузовика, заехавшего прямо на пристань, откалывали «лишние» куски льда с трупа, утонувшего, видимо, еще осенью. Наверху, на арочном мосту, стояла какая-то женщина и плакала, утирая слезы платочком… А в другой раз, уже летом, мы снова бродили по берегу, наблюдая спортивный праздник ДОСААФ: приземление парашютистов на воду, гонки катеров и т. п. А ещё мы захаживали на стадион «Шинник», где я впервые в жизни увидел метание молота: и само это упражнение, и собственно снаряд – шар на проволоке. С названием «молот» я не мог согласиться категорически: я знал, как выглядит молот, а тут – шар на проволоке! Стадион, надо сказать, был похож, скорее, на большую спортплощадку, а не на настоящий стадион. Он был окружен дощатым забором, трибуны у футбольного поля были самые простые – несколько рядов обычных лавок.

Стадион был виден из окон нашей квартиры. И не только стадион, но вообще все пространство – до Сенной площади, там, где сейчас здание цирка. Цирка тогда ещё не было. Здание с башенкой – на углу Свободы и Некрасова, где военные казармы, – строилось. Хорошо помню, как мы с бабушкой из окна наблюдали за вертолетом, водружающим шатровое окончание башни на свое место на самом верху.

Мое знакомство с окрестностями Ярославля тоже начиналось в эти годы, хотя многое пришлось узнавать в гораздо более поздние периоды жизни. Павел в воспоминаниях пишет, как мы ездили в «Красный холм» – навестить отдыхавших там Мусабековых. Мне эта поездка тоже запомнилась.

Красный холм – местность вблизи Ярославля, вверх по течению Волги. Не могу сказать – в какой именно дом отдыха мы тогда ездили. Сейчас эти места связаны с популярным санаторием «Красный холм». Видимо, это он и был.

В моей памяти хранится образ дома, в котором отдыхала семья Мусабековых: двухэтажный, с башенкой, резными наличниками. Рассматривая фотографии, найденные в Интернете, я догадываюсь, что мне запомнился бывший дом купца Пастухова, с именем которого связана вся история этого места (фото 135). Вот что я прочитал на сайте санатория.

В 1868 году Н. П. Пастухов приобрел 10 десятин земли в имении Холм Норской волости Ярославского уезда у ярославского отставного поручика Петра Васильевича Толбухина для постройки дачи. За короткий период на этом месте возникла замечательная дача, построенная в стиле английского замка ярославским архитектором Н. И. Поздеевым. Дача представляла собой двухэтажный дом с мезонином. Здание венчала башня, с вершины которой в хорошую погоду на много миль вокруг были видны прекрасные приволжские дали. Сам дом называли «белым» из-за постоянной окраски в белый цвет. Дом окружал парк с большим фруктовым садом на южном склоне холма, сосновой и березовой рощами на северном. Среди посадок насчитывалось более 60 видов растений, не растущих в европейской части России: редкое пробковое дерево, голубые ели, маньчжурский орех, кедры, лох серебристый, южноамериканская черемуха моакко, туя и другие. К Волге круто спускалась красивая трёхуровневая лестница в 265 ступенек. Каждый ее уровень украшали беседки – верхняя, средняя и нижняя. На каждой площадке были скамеечки для отдыха. Как часовые, по обеим сторонам лестницы высились прямые ряды елей. У её подножия стояла пристань, которую в народе так же звали – пастуховской. Прибывали Пастуховы на дачу обычно пароходом. Николай Петрович прожил 60 лет в браке со своей женой Фелицатой Никоновной, дочерью ивановского текстильного фабриканта Н. М. Гарелина, и воспитал 13 детей (5 сыновей и 8 дочерей). В 1907 г. Н. П. Пастухов завещал дачу старшему сыну: «Дачу мою, находящуюся в Норской волости Ярославского уезда на берегу Волги, со всеми при ней строениями и землею, завещаю в полную собственность сыну моему Леониду Николаевичу…» Также он завещал «горные заводы со всеми землями, лесами, рудниками, правами, со всеми строениями, заводскими и выработанными металлами» двум сыновьям – Леониду и Сергею в размере: «…первому, как старшему и многосемейному, две трети, а второму – одну треть».

В архитектуре дома старшего сына Леонида, ещё при жизни отца ставшего главой семейного бизнеса, смешались разнообразные стили в строении – итальянская веранда и английская башня, купол-луковка и русская резьба чердачного окошка производили неповторимое впечатление. На берегу пруда в обрамлении березок когда-то стояла баня. У воды сохранились каменные столбики купальни. Видимо, по русскому обычаю разгоряченные хозяева и гости ныряли в пруд после парной.

Я не стал бы связывать архитектуру этого дома с чем-либо «английским», сказал бы что-то о деревянном модерне, довольно широко распространенном в дачном строительстве конца XIX – начала ХХ века в России, и этим бы ограничился. Но сейчас дело уже не в этом: найденное в сети фото современного состояния этого дома удручает. Нет, он не разрушился, – напротив: пребывает в прекрасном функциональном состоянии, в нем есть номера для отдыхающих и все прочее. Но облик дома ужасен! Он изуродован до неузнаваемости: обшит современной «евровагонкой» с утратой всех элементов декора…

Мне запомнилось, что помещение, которое занимали Мусабековы, было в двух уровнях. Причем соединены комнаты были внутренней деревянной винтовой лестницей. Это было необычно, мы охотно превратили лестницу в игровой объект.

Помню прогулки по обширной территории и купание в Волге. Волга в этом месте показалась мне довольно узкой, помню, что это обсуждали отец и Юсуф Сулейманович, сказавший, что он легко переплывает на другой берег, ложится там на траву и прямо ртом поедает растущую в изобилии землянику. Юсуф Сулейманович был человеком обаятельным, веселым, остроумным, общительным, хорошим рассказчиком.

Запомнилось мне посещение дома-музея Н. Некрасова в Карабихе. Павел пишет, что мы туда ездили вместе с родственниками из Тулы, приехавшими к нам в Ярославль на автомашине. В Карабиху, как он пишет, мы на этой «Волге» и ездили. Я этого не запомнил, а вот сам музей помню хорошо: и само здание, и предметы, выставленные на витринах под стеклом: почему-то особенно ярко помнится чайное ситечко. Магическим образом с годами в памяти могут сформироваться некие «виды», коих в действительности не было. Так, например, во мне долгие годы существует вид на Волгу, открывающийся прямо из усадьбы Некрасова: от некой угловой башенки окружающей каменной ограды. Ясно помню, как мы якобы прошлись по зеленому лугу от главного дома усадьбы до белоснежной каменной ограды, потом прошли до угловой башни… И все это подкреплено поэтическими образами: «Один, по утренним заря́м, когда еще все в мире спит и алый блеск едва скользит по темно-голубым волнам, я убегал к родной реке…»

В действительности этого не было, и быть на могло: до Волги оттуда очень далеко, а река, протекающая вблизи, – Которосль. Ну, ладно: детская ошибка, вызванная более поздними наслоениями, включая изучаемые в школе строки «О, Волга, колыбель моя…» Но ведь белокаменной ограды, преспокойно существующей в моей памяти, там нет и, похоже, никогда и не было. Впрочем, я никогда более в Карабихе не оказывался. Если доведется – поброжу, попробую «вызвать» эти видения…

Помню ещё одну поездку: на пароходе до Рыбинска и обратно с классом брата Саши. Одного меня в поездку класса, думаю, не взяли бы, но, поскольку поехала мама, то я был при ней. На сохранившихся фотографиях (фото 136—137) видны измазанные черной сажей коленки: лазали по пароходу в тех местах, где накопилась копоть от дымящей трубы. На фото 136 я стою первым слева, Саша – шестой, мама – крайняя справа во втором ряду. На фото 137 первый слева во втором ряду (на корточках) – Саша, третий справа в первом ряду – я. Мама в центре последнего ряда на фоне трубы.

Ещё одна памятная вылазка на природу: мама с тремя детьми взяла весельную лодку, и мы, пересекая Волгу, съездили на остров! То, что остров, расположенный «напротив» впадения Которосли в Волгу, называется Саввинский, я узнал только сейчас, заглянув в Интернет. Тогда, мне кажется, его называли просто остров, без имени собственного.

Не понимаю, как мама на такое решилась? Волга – река серьезная, ходить по ней на лодке дело небезопасное. А если ни у кого нет подобного опыта, да ещё не все умеют плавать, то такая вылазка попахивает безрассудством. Тем не менее, мама взяла лодку напрокат, лодочник, можно сказать, проявил некую бдительность и дал лодку «непотопляемую»: у нее вдоль бортов с внутренней стороны имелись некие камеры, обшитые фанерой, – вроде как для повышения плавучести. Почему при этом произносилось слово «швербот», я понять не могу, но в мои детские мозги надолго вошло представление о том, что «лодка-швербот» – это лодка с подобными внутренними «поплавками». Потом я многое узнал и о швертах, и об устройстве швертовых колодцев, и об управлении этим замечательным приспособлением, и о правильном наименовании этого типа судов: с буковой «т» посередине. А тогда Павлик сел за весла этого «швербота» и смело направился поперек течения великой русской реки к нижнему острову, до которого грести надо было не менее километра. Причем «туда» – под углом, но по течению, а обратно – против течения. Думаю, что было это очень нелегко для тринадцатилетнего подростка. Но он справился и ни разу не пожаловался.

А на острове мы купались, играли, искали и находили грибы, лазали по деревьям. Павлик, как всегда, фотографировал, благодаря чему у нас есть возможность взглянуть сквозь толщу лет в эти замечательные мгновения. На фото 138 – Сережа на сосне, на фото 139 – Саша с найденным грибом. В своих воспоминаниях Павел пишет, что эти фото, возможно, сделаны во время другой вылазки на левый берег Волги: в «Кировские лагеря», куда ходили пассажирские катера. В нашем архиве сохранилась и мамина попытка описания этой поездки в виде письма-рассказа, отправленного папе в Уссурийск.

Обращаясь к своим детским воспоминаниям о Ярославле, следует признать, что цельного представления о городе у меня так и не возникло – слишком я был мал. Я знал клуб «Гигант», в который мы ходили в кино, проспект Шмидта, на котором был Детский парк, аптека, разные магазины. Знал Сенную площадь и стадион, Кремль, театр Волкова и, конечно, кондитерскую на Волжской набережной, ну и саму набережную со Стрелкой. Стоящий сейчас на набережной памятник Некрасову при нашей жизни в Ярославле открыть не успели, хотя к открытию готовились: помню, что уже стоял забор, за которым сооружался постамент.