Текст книги "Тихая работа вежливых людей"

Глава 13
Август, 2014. На Алчевском направлении

Алексей и Андрей с утра увязались за группой Дэна – тот обещал «погулять» по передку с заходом на «нейтралку». Сегодня «отгул» – Марат подался в администрацию «полировать острые политические углы», как он сам выразился. Мне не очень нравилась его затея, и я выразил Каме опасения, что эта «полировка» может закончиться мордобоем, но тот успокоил, что ситуация под контролем и братец может быть политкорректным.

На базе не сиделось, писать настроения не было – Муза, эта девка гулящая, опять вильнула хвостом и куда-то завеялась, поэтому решил податься вместе с ребятами. Заодно и присмотреться к ним не мешало на будущее. «Андрюхе и Алексею в новинку, ну а тебе-то зачем? Не нагулялся?» – мысленно корю я себя, но включать заднюю постеснялся: ещё подумают, что очко заиграло. Конечно, не струсил, но вот судьбу лишний раз пытать не надо бы. Но раз назвался груздем – полезай в лукошко.

Машину спрятали в балке за речкой, сами перебрались вброд и незамеченными проскользнули тенями к степного хуторку. Так себе хуторок – два десятка притулившихся у речушки домиков, будто нуждой пришибленных, сложенные из песчаника заборы, покосившиеся палисадники, деревья с блёклой листвой, ощущение запустелости и безысходности.

Дэн поднимает руку – внимание! – указательным пальцем поводит вправо и влево от себя, раскрывает пятерню и машет – вперёд! Всё понятно и без слов: направо и налево от него рассыпаться веером, дистанция пять метров. Выполнили с точностью до наоборот: вытянулись в цепочку справа и слева от Дэна, оставив его в одиночестве на пустынной улице, сгрудились плотнее, двинулись полусогнувшись, сократив дистанцию от головы до земли, жмутся к заборам, флажок сдвинут на одиночный огонь, палец рядом со спуском на скобе. Дэн матерится змеиным шёпотом, обречённо машет рукой и сам втискивается в цепочку справа.

Андрей астматически пыхтит, пот под броником льётся струями. Обвес килограмм на двадцать, а то и больше. Хотя нет, это у остальных, а у Андрея, пожалуй, все сорок: насовал дюжину магазинов вместо четырёх, сотни три патронов россыпью в рюкзак, санитарная сумка, подсумки с гранатами, фляжка, нож, бинокль…

Дэн скалится и подначивает его: уж не Новый ли год встречать здесь собрался? Тот молча сопит и не отвечает.

Что ещё должен был захватить доктор для полного счастья, он досказать не успевает: раздавшийся за спиной шорох волчком разворачивает его. Мужик в женской кацавейке маячит в проёме калитки, вытягивая шею. Ещё мгновение – и лежать бы ему бездыханному на пороге собственного дома, но Дэн в доли секунды схватывает взглядом и пустой двор, и редкий садик, и подгнившее крыльцо, и этого одинокого селянина.

– Ты кого тут скрадываешь, убогий? – с плохо скрываемой злостью спрашивает его Дэн, но мужик отвечать не торопится. Прищуренным карим глазом обводит нас, прощупывает с головы до пят, вычисляет, кто мы и откуда. Тут любая ошибочка жизни стоит.

Дэн нетерпеливо теребит его: оглох, что ли?! Давай, дед, крути шарики, крути, соображай скорее. Наконец голос его прорезался – скрипучий, как несмазанный ворот на колодце. Он ворчит, что хорошо бы в это время онеметь и оглохнуть – полезнее для здоровья. А ещё лучше ослепнуть, чтобы не видеть всего этого. И интересуется, чьих мы будем?

Дэн далеко не дипломатичен и напористо вопрошает, не бандеровцев ли, случаем, ждёт он? Может, хлеб-соль приготовил? Старик за словом в карман не лезет, бубнит под нос, что, может, и приготовил бы, да только не из чего. Разглядев георгиевские ленточки в петлицах, светлеет: ну, так бы сразу и сказали, а то заладили «бандер, бандер». У него у самого сын в Алчевске у Мозгового.

Дэн теплеет и спрашивает, кто есть на хуторе. Старик говорит, что с вечера какие-то военные околицей проходили, но не разглядывал – боязно, а так никого. Правда, в крайней хате беженка поселилась с мальцом, но сегодня не видать её. Ушла, наверное.

Может быть, и ушла бы, если бы успела. Она лежала на спине, раскинув руки, и из распоротого живота вывались на пол внутренности, облепленные жужжащими зелёными мухами, а наплывшая из-под неё огромная лужа крови забурела и покрылась матовой плёнкой. На белёной стене синим было выведено: «Слава Айдару!» и «Смерть сепаратистам».

Алексей рассматривает надписи и констатирует, что краской написано. С собой, что ли, носят? Дэн глухо роняет, играя желваками, что это нацики, что это их почерк. Поймать бы эту мерзость да кишки выпустить, а ещё лучше прилюдно вешать. Он их принципиально в плен не берёт, и они это знают. Похоронить бы её надо. Он поворачивается к молодому парню и велит поискать во дворе лопаты, может, там, в сарае, есть.

Я направляюсь к столу – хорошо бы документы найти. На полу куча тряпья – как раз между столом и шкафом. Надо бы обойти – неровен час «растяжку» поставили от щедрот своих. У них этого добра валом, не то что у нас, каждая по счёту. Что-то торкнулось сердце и ноги сами остановились. Ополченец советует не трогать, но я стволом автомата осторожно приподнимаю рваньё, внутренне сжимаясь в ожидании взрыва. Сначала показалось личико, бледное и чумазое, с зажмуренными глазами, потом ручонки, поджатые колени…

– Мужики, пацан!

Мать закопали в саду. За лопатой идти к старику поленились, могилу вырыли ножами, желтовато-серую землю вычерпывали худым ведром, кое-как прикрутив дно найденной проволокой. Документов так и не нашли.

Вёрст пять до машин шли молча. Малыш тоже молчал, накрепко обхватив ручонками, и вжимался всем своим исхудавшим тельцем. Мой автомат нёс Дэн – он так решил, надеясь, что укры, если напоремся, стрелять в меня не будут, пока на моих руках эта кроха. Всякого навидался, а уразуметь не хочет: мать не пощадили, а то какого-то ополченца, хоть и с ребёнком на руках… Эх, Дэн, хороший ты малый, да видно, мало тебя ещё жизнь тёрла, раз не вытравила ещё веру в людей.

Убеждаю его, что они нелюди, им всё одно кого, лишь бы было в кого, но Дэн неуверенно сопротивляется, что и среди них тоже люди есть. Говорит, а сам себе не верит…

Алексей так и не снял распластанное на полу тело, укутанного тряпьём малыша и этот покинутый людьми хуторок. Впрочем, он и не жалел, хотя понимал, что Марат этого ему не простит: профессионал обязан снимать даже собственную смерть, не то что чужую.

Глава 14
Август, 2014. Сепаратисты, ватники, колорадо…

Марат с группой ушли утром – как всегда, обещал настоящую работу, будто всё, чем занимались до этого, – забава для детей дошкольного возраста.

Я остался на хозяйстве – повреждённое накануне плечо болело так, что кетанол был бессилен. Пытался писать, но строка не ложилась. Снимать расположение и бойцов Фёдорович запретил.

Батый со своим войском опять где-то шастал всю ночь и теперь дрых, что называется, без задних ног.

Первым выполз Влад, высунулся в окно, втянул в себя утренний, не разбавленный запахами, воздух и ушёл на зарядку.

Я перемыл посуду, вымыл полы, выкурил сигарету и, вздохнув, принялся делиться с блокнотом виденным – вдруг когда-нибудь что-то да получится.

Зашла Багира, заспанная, с размазанной вокруг глаз краской, села рядом, закурила, спросила между прочим, о чём пишу. Отвечаю, лишь бы отстала, что роман пишу о жизни нашей. Наивный: с женщиной односложные ответы не проходят, они только распаляют её. Понятно, что хочется ей поговорить с чужим человеком, да только мне это занятие не в кайф.

Багира разочарованно вздыхает: а что о ней, о жизни нашей, писать? Жизнь – она и есть жизнь, у каждого своя, а чужая кому интересна. Вот если бы о любви, тогда да, это интересно. Это же как горизонт, любовь-то, тянешься к ней, идешь-идешь, а не добраться. Лучше бы о ней написал и для неё, будет хоть кому прочесть.

И тут же без перехода и паузы начинает рассказывать, что был у неё свой бизнес на этом вот заводе, где мы сейчас расположились, был достаток, муж, квартира, машина, дочка с зятем, вторая в Москве учится. Теперь что в остатке? Машины нет – миной разворотило, бизнеса тоже нет – кому сейчас краска нужна? Да и работать некому, разбежались все. Мужа тоже нет – он теперь в Киеве в депутаты лезет, вышиванку нацепил, какие-то корни запорожские придумал, сказочник, а по-украински дуб дерево. Да какой он казак? Прадед – курский москаль, в голодный год на шахты пришёл, прабабка вообще из вологодских, окала до самой смерти. Сто годков прожила при ясной памяти и светлом уме. Рукодельница была знатная, да только детям не передалось. Дед всю войну прошёл, всё перед пионерами выступать любил. Бабка тоже заслуженная, учительницей всю жизнь проработала. Отец на автобазе баранку крутил, мать медсестра в больнице. Теперь они его на порог не пустят, щирого украинца, не простят, что с «Айдаром» связался. Вот такая вот судьба-судьбинушка.

Багира прикуривает новую сигарету и продолжает как-то устало, словно выговорилась уже, рассказывать, что дочка из Москвы ни шагу: сдалась ей эта незалэжная, там все с ума посходили, а она не психиатр, чтобы лечить. Пусть их Путин лечит, он это может. Про отца слышать не хочет, да и он тоже. Старшая с мужем в Харькове, у них там своё кино. В квартиру наведывается изредка – не растащили бы. Сама вот здесь, а дальше что? Майдан всё перевернул, развёл, искорёжил.

Она смотрит изучающе, по-птичьи искоса, потом спрашивает-утверждает, что я, видно, из начальства, так рассказал бы, как жить дальше будем?

Да нет, Багира, не майдан вас перевернул – корёжили все два десятка лет, потому как сами особо не возражали, смирились, думали каждый на своей кухне отсидеться. Майдан – это лишь гнойник, нарыв, вскрытый искусным хирургом, только не для лечения – убрали кусок распухшей ткани, и выперла такая же, гнилая, вонючая, алчная, ставшая дожирать ещё здоровые клетки. Да, жрёт Украину саркома этносоциального нацизма, жрёт с аппетитом, а что дальше? Самому бы знать. Эх, Багира, закрутил тебя водоворот, а вот на какой берег выбросит, ещё вопрос. Я задумчиво кручу в пальцах сигарету, мну, но не закуриваю.

Неожиданно Багира предлагает сварить борщ. Вот оно, женское и материнское прорывается, не прикроешь их никаким камуфляжем.

При слове «борщ» появляется Батый: рефлекс собаки Павлова. В профессорских очках, с остатками сна на лице, детскими ямочками на щеках. Впрочем, одна ямочка – след осколка, и, как результат, онемевшая щека. Он сыплет в таз привезенную картошку, достаёт из ножен нож и начинает чистить. Я ставлю на плиту огромную кастрюлю и присоединяюсь. С шуточками и прибауточками оседлал стул Петрович и тонкой стружкой заворачивает лезвием картофельную кожуру. Растёт гора очисток, белой горкой выпирают из воды начищенные клубни.

Возвращается Влад, ему придвигают миску с луком – приобщайся, болезный. Из глаз текут слёзы, но он стоически переносит выпавшую участь. Появляется Багира, уже умытая и накрашенная – баба она и есть баба, хочется выглядеть привлекательной даже в этой опостылевшей форме. Да, знатный борщичек будет. Мясо бы, да где же его взять, так что опять тушёнкой обойдёмся, хотя навар не хуже.

Пока Багира колдует у плиты вместе с поспешившим на помощь Седым, Батый травит анекдоты с серьёзнейшим выражением лица, будто читает скучнейшую лекцию. Время от времени хохот прокатывается по холлу, и даже вечно хмурый Малой постанывает в углу – от смеха свело скулы и болят мышцы живота. Седой давно растерял серьёзность и, отвернувшись к окну, изображает озабоченного хлебореза, но его выдаёт трясущаяся от смеха спина.

– Кама, хватит, – умоляет Джексон, кивая на уронившего голову на сложенные на столе руки и обессилено скулящего Пуха. – Ты их совсем запытал, басурманин.

Кама объявляет антракт, встаёт и, подволакивая ногу, подходит к плите.

Запах щекочет ноздри, кадык ходит вверх-вниз, сглатывая накатывающуюся слюну, сосёт под ложечкой. Он колдует над кастрюлей, снимает пробу и радостно кричит, что борщ готов. Седой подхватывает кастрюлю и тащит её к столу. Я разливаю по мискам, и вот уже ложки дружно молотят. Багира улыбается: какое же это счастье кормить мужиков, даже чужих.

После позднего завтрака или раннего обеда расползаемся по своим комнатам спать – впрок бы выспаться, когда ещё голова встретится с подушкой. Я вышел во двор, бесцельно пошатался и уж собрался возвращаться, как появилась Багира с высоким симпатичным парнем:

– Вот, это тоже для романа. Экземплярчик что надо: это он, гад, кашу майдановскую заварил, а теперь к нам сбежал. Знакомьтесь, это журналист из Москвы, а это Шаман. Самый что ни на есть сепаратист и ватник.

Не стал поправлять, что не журналист вовсе и не из Москвы, но не стал: какая, в общем-то, разница кто и откуда.

Багира шутит, но Шаман оправдывается, что не заваривал он никакой каши. Их много там было, на майдане, надоело на этих братков смотреть, устроили жизнь по понятиям. Сначала цэковский Кравчук[62]62
  Первый президент Украины, бывший секретарь ЦК КПУ по идеологии.


[Закрыть] со своей маленькой хатынкой в Канаде, потом комсомолец Кучма, любитель игры на гитаре, кирпатый[63]63
  Лицо в оспинах (укр.).


[Закрыть] Ющенок, одержимая Юля, шестёрка Янек… Не надо возражать – стопроцентная шестёрка, назначенная в паханы. Назначенцы, смотрящие, хотя каждый раз думали: а вдруг этот не такой, как прежние? За их спинами одни и те же стояли, за ниточки дёргали, между собою грызлись, всё по понятиям. Янек, дебил конченый, стал руку дающую грызть, вот и получил салом по сусалам.

Шаман кивает на скамью у входа, предлагает присесть и спрашивает, о чём пишу. А что ему ответить? С романом пролетел, да и опасно – вдруг тоже заведёт канитель о своей поломанной судьбе. Неопределённо пожимаю плечами и говорю, что вообще-то я с Маратом, и предлагаю перейти на «ты».

Он оживляется, переспрашивает, не с Мусиным ли из «АННА НЬЮС», и, получив утвердительный ответ, напористо делится, как тот брал у него интервью на майдане. Он тогда ещё в образе революционера был, гордый от собственной значимости: как же, творец истории. А ведь кандидатскую по истории Французской революции писал, знал судьбы Марата, Робеспьера, Де Мулена, знал, что однажды проливший кровь ею же и захлебнётся… Ничему история не учит, а она дама мудрая. Вот теперь бы сказал, что нынешним гоп-стопникам Янек и в подмётки не годится. Люмпены сознания, а холуй во власти – самое страшное, что может быть. Эти власть не для того брали, чтобы отдавать. Людей немерено положат, да что людей – они для них навоз, удобрение, они Украину сожгут и на пепелище сидеть будут. Шизофрения полная. Ахметка с Фирташем[64]64
  Украинские олигархи Р. Ахметов и Фирташ.


[Закрыть] локти кусают – их тоже метёлкой погнали. Хотя не до конца ободрали, выкарабкаются, это семя живучее.

Парень рассуждает, сомневается, ищет и уже этим интересен. Вообще-то Донбасс магнитом притянул много людей думающих, с душой обнажённой, лакмусом проявил подлость внутреннюю, до того скрытую внешним лоском. Любопытствую, а чего же он с майдана-то майнул? Революцию же гидности сварганил – пользуйся.

Шаман морщится и говорит, что словно тумблер щёлкнул в голове, когда «беркутят» жечь стали под фашистские да бандеровские марши. Ладно, это психоз толпы, это объяснимо, но вот оболваниться сами захотели. Не сразу, конечно, но дошло.

Он опять выстреливает из пачки сигарету, прикуривает, затягивается, выпускает колечками дым и рассказывает, как пытался своих друзей образумить, но они даже слушать не хотели, а потом и вовсе рассорились, даже в СБУ настучали. Сейчас очи долу, а тогда его иначе как ватником не называли. Маргиналы с Галичины решили, что они первозданные украинцы, а остальные на ступень ниже. Ну, а после Одессы бросил всё и сюда подался.

«Опять Одесса как точка невозврата, – подумал я. – Почему кровь как лакмусом высвечивает, пробуждает? Нас тоже октябрь девяносто третьего просветил, а до этого овцами за баранами шли и радовались: блеять дозволено».

Шаман говорит, что в Киев ему дороги нет, только на танке. Тоскует, конечно, старики остались, жена, дочка, работа, но не мог высидеть. Поначалу звонили, теперь нет – боятся.

Шаман замолкает, носком берца катает камешек, подбирает слова. Потом говорит, что не думал, не гадал, что украинцы такие разные. Считал, что славяне же, одной крови… Да не в крови дело, по вере разрыв прошёл, по совести, по терпимости, по культуре, по гордости. Много ещё по чём, но только не по крови. Сербы тоже одной крови с хорватами и боснийцами, а вера давно развела их. А вообще во всём Россия виновата: двадцать лет отгораживалась, под американцев да немцев ложилась, их с белорусами пинками гнала, а теперь виноватит. Границ понаделали, всё тын городили, всё врозь да врозь. Вот и ломают пальцы по одному. Сегодня нас, завтра вас, ну а батька потом сам завалится.

Он снова замолкает и снова носок берца катает камешек: влево – вправо, влево – вправо… В чём-то он прав, но мне не нравится, что во всём Россия виновата. И с чего он взял, что галичане – украинцы? Они давно всё себе барина выбирали, дружно ложились и шапку ломали то перед геррами, то перед панами. Но спор затевать не хочется, всё-таки интересно послушать. Спрашиваю, чем здесь занимается. Отвечает резко, что в пресс-центре пока, но не задержится, надоело осанну петь новой прежней власти. Хочет к Мозговому перебраться или к Дрёмову, у них хоть идея, не то что у этих: всё отнять и Плоте в карман переложить.

Мы ещё долго говорим, потом Шаман спохватывается, бросает взгляд на часы, сожалеет, что пора ему, а так хотелось бы с Маратом повидаться, сильный он мужик, заряжающий. Ну, как Бог даст, авось свидится. Просит передать ему привет, может, помнит.

Свидеться не удалось: через неделю Шамана застрелили в Луганске из проезжавшей белой «Нивы».

Глава 15
Август, 2014. Продразвёрстка

Полдня провели на передовой. Солнце обдавало жаром, как в преисподней, выбеливало и пятнило футболки и «разгрузки» выходившей по́том солью. Водой, как всегда, не запаслись: торопил Марат, поэтому пришлось обходиться тем, что давали бойцы.

К ополченцам второй роты добрались как раз под аккомпанемент разрывов. Те попадали вповалку на дно расширенной под будущий блиндаж воронки, наивно полагая, что снаряд в одно и то же место дважды не ложится. Ложится, да ещё как ложится!

Когда неурочные гости свалились к ним, сразу стало тесно. А скученность под обстрелом – вещь довольно неприятная. Марат стоял, широко расставив ноги, и ехидно вопрошал, долго ли они будут планету тискать и чем же земелька пахнет. Заодно обзывал их дегустаторами.

Пух, присев на корточки, яростно тянул его за полу куртки, уговаривая лечь, но Марат был искренне уверен, что эти взрывы его ну уж никак не касаются. Наконец им с Седым удалось свалить его и уложить на самое дно, стиснув боками.

Взрыв вздыбил бруствер и ссунул землю внутрь, сразу сделав тесной воронку, срезал осколками сухие былья полыни, обдал кислым запахом сгоревшего тротила и щедро сыпанул мелким крошевом. Хотя взрывная волна прошла поверху, но оглушающий звук взрыва будто приподнял над землей и резко бросил вниз. Кто-то ошалело пытался отползти в сторону, кто-то тряс головой и круглил по-совиному глаза, стоя на карачках, кто-то, наоборот, вжимался в землю.

Марат несколько ошарашен таким непочтением укровских миномётчиков, шлёпает себя по ушам сложенными в лодочку ладонями, чтобы убрать в них звон, вслух сетуя на свою неосмотрительность, что ведь могло бы быть иначе… Пух просто пообещал в следующий раз убить самолично, не дожидаясь укров.

Ближе к полудню Марата известили о предстоящем обмене пленных, и он умчался с частью группы – не упускать же такой шанс, пообещав забрать остальных к вечеру.

Пух ненавязчиво делился опытом с ополченцами – тоже вроде при деле, к чему куда-то ехать. Ну, проторчишь на переходе, а будет ли обмен или опять отложат – тот еще вопрос. Чего время зря терять, уж лучше здесь, тем более до вечера укры стрелять не будут.

Влад, всю ночь шарившийся с Камой, тоже не поехал – жара разморила и клонило в сон.

Я не поехал принципиально: плечо который уже день изводила сверлящая боль. Даже уколы Джексона не очень помогали – хватало максимум часа на три-четыре. Ну как свяжешься с Маратом, так обязательно жди беды: прошлый раз левая рука, теперь правая – видно, для симметрии. Ладно, чего же Бога гневить, хорошо, что так. Видно, Ангел покрывало убрал, не уберег. А может, наоборот весточку шлёт: угомонись, старик, пора и остепениться.

Я достал из рюкзака фотоаппарат и стал выбирать ракурс съемки. Конечно, поснимать бы лица этих мужиков, сменивших отбойные молотки на автоматы, но в кадр они попадать не хотели, о чём предупредили сразу. Ничего не оставалось, как снимать окрестности, скучные и практически одинаковые что под Калиновом, что на Весёлой Горе, что у Первомайска – всхолмлённые поля, засеянные подсолнечником, перелески, широкие и давно не чищенные лесопосадки, балки и балочки, порой сплошняком тянущиеся застройки, и чужаку сразу не разобрать, где кончается один город и начинается другой.

Звенел в выси жаворонок, вовсю старался скрипичный оркестр цикад, я щелкал фотоаппаратом, спал, свернувшись калачиком, на дне окопчика Влад, наставлял уму-разуму ополченцев Пух.

Июль, полдень, пастораль.

Шёл второй месяц этой страшной войны.

Комвзвода покуривал, искоса поглядывая на меня и Пуха, и нудил, что у Шайтана фактура лучше, как раз для нашего кино. Ему хотелось спровадить гостей от греха подальше: ну как прилетит какая-нибудь дура приличного калибра, рванёт, и отвечай потом за этих гастролёров. Я лениво возражал, что у меня не кино, а фотография, выразительная вещь, особенно чёрно-белая. Но комвзвода упирался: для него не было разницы – кино или фото, всё одно баловство. Он уважительно поглаживал свой «калашников» и твердил, что вот это – вещь серьёзная, а фотоаппарат – это так, баловство, забава на войне никчемная.

Спорить не хотелось, и на всякий случай поинтересовался, где этот самый Шайтан находится. Ополченец даже обрадовался, сказав, что это совсем рядом, километра полтора-два отсюда, и он даст сопровождающих. Они хоть ближе всех к украм, но зато там тихо всегда. Притёрлись, суслики, можно сказать, почти родные.

Носком берца потормошил Влада. Тот сел, замотал головой, отряхивая остатки сна, и вопросительно взглянул на меня.

– Прогуляться предлагают на передок.

– А мы где? – хмыкнул Влад.

– В заднице, где же ещё, – заржал Пух своей остроте. – Подзаборное у тебя, Пух, воспитание. Тёмный ты человек, можно сказать, дремучий.

К Шайтану добрались за час.

Из дальнего окопчика ополченцы приволокли печку – что-то вроде самодельного мангала, налили в закопчённое ведро воду и развели огонь: под ложечкой сосёт, время обеда, пора варить макароны. Со стороны укров донеслось блеянье и потянуло дымком – тоже решили отобедать.

– Мясо жрать будут, – зло сплюнул небритый, в годах, ополченец с позывным «Шайтан». – И где это они барана надыбали, проходимцы? Никак у кого-то из местных реквизировали, бродяги?

Ополченцам насильно ничего брать у местных не велено, а покупать не на что, вот и перебиваются тем, что подбросят из города. Шалят, конечно, не без этого, но так, по мелочи: война давно вычистила все запасы, подгребла по сусекам дочиста. Мне становится неловко: свалились как снег на голову, да ещё с пустыми руками. Ополченец спохватился: видно, понял мои думки, и успокоил, что макарон у них валом, на прошлой неделе гуманитарщики притарабанили.

Хочется есть – с утра маковой росинки во рту не было, так что переглядываемся с Пухом. Мы понимаем друг друга с полувзгляда, не то что с полуслова. Вот и сейчас прокручиваем шальную мысль позычить пайку у укров. Интересуюсь, сколько здесь до укровских окопов. Шайтан достаёт из ящика пачку макарон и не глядя бросает через плечо, что с полкилометра, а может, и того меньше, кто же мерил.

Предлагаю мясцом разговеться. Шесть пар глаз с недоумением и затеплившейся надеждой уставились на меня. Пух с ходу ловит шальную мысль и тут же облёк её в короткую и ёмкую фразу, что укры поделятся. Надежда, не успев обосноваться, тут же гаснет в глазах ополченцев, и они отворачиваются.

Встревает Влад, аргументируя, что они здесь уже давно, притёрлись друг к другу, разведка через них не ходит. Считай, родные совсем. Не ждут гостей оттуда? Нет, вот и они не ждут. Это темнота настораживает, дополнительно слух включает, а сейчас день, жара, расслабуха полная, к тому же обедом заняты.

Головы поворачиваются, во взглядах уже пляшут бесенята. А что, чем чёрт не шутит?

Высовываю голову над бруствером, оцениваю перспективу незамеченными подобраться к блокпосту и тут же пожалел о сказанном. Ясно, что наша затея – полное безумие: белым днём, открытой степью, пусть и рассечённой пологими балками с редколесьем, с наверняка поставленными минами и растяжками, лезть под неминуемые пули. И всё ради какой-то баранины, гори она синим пламенем. Сумасбродство, полное сумасшествие. А что, неужто до этого разумом отличался? Не замечено что-то, вечно тянет куда-то, Че Гевара недоделанный. Но обратного хода не дашь, не попятишься, никто ведь за язык не тянул.

На позицию укров вышли часа через полтора кружным путём, сначала по подсолнечнику, потом по дну почти пересохшего ручья, обогнули неглубокой балкой, рывком преодолели оставшиеся два десятка метров чистого поля и свалились на головы обедавших. Вэсэушники-срочники, шеи цыплячьи, глаза голодные, в замызганной и давно не стиранной форме так и застыли с ложками у рта. Влад отвесил по затрещине подвернувшимся под руку солдатам, и они, теряя миски и ложки, покатились, сбитые с ног.

Ополченцы, хоть и тоже тощие, но против них пожилистей, покрепче будут, поматерее, да к тому же злые и голодные, шансы к сопротивлению даже своим внешним видом свели к нулю.

Они шумно втягивали в себя дурманящий запах наваристой шурпы, едва не захлёбываясь обильной слюной, словно голодные псы. Шайтан подобрал оброненную ложку, вытер её о штаны, зачерпнул варево, шумно потянул в себя:

– Братцы, цимус! Пальчики оближешь!

Тощий, с тонкой мальчишеской шеей солдат в грязном хэбэ вдруг заплакал и стал просить, чтобы его не убивали, что один он у мамки, а отец давно помер. Он и в армию идти не хотел, да мобилизовали. Всхлипывая и размазывая слёзы по чумазым щекам, он просил, вцепившись грязными пальцами с обгрызенными ногтями в руку Шайтана.

Тот с силой выдернул её, оттолкнул солдата и вдруг неожиданно для себя шагнул к нему и прижал его голову к своей ноге:

– Ты, хлопче, того, сопли подбери, мы вас не тронем. Эх, недоразумение, сидел бы ты дома у мамкиной титьки, так нет же, принесла вас нелёгкая… Держи мешок, трофей грузить будем.

Он поднял пустой мешок и протянул его солдату. Тот торопливо схватил его за края и с готовностью старался поймать взгляд Шамана.

Баран был тощеват – не успел нагулять жир, не сезон, но выбирать не из чего. Разделили щедро – солдатам оставили шею, лопатку и заднюю ногу, остальное сунули в мешок.

Шайтан обернулся к сержанту и сердито отчитал, что не к тёще на блины приехали, и чтобы зарубил на своём носу: если во главе баранов стоит лев, то бараны тоже будут львами, ну а если баран, то и львы заблеют. И посоветовал возвращаться домой, тут и без них проживут. А если будут и впредь их баранов жрать, то пусть ждут продотряд. Короче, продразвёрстка.

Сержант согласно закивал, помогая ополченцу с мешком выбраться на бруствер.

Шайтан вытащил из автоматов затворы и сказал, что оставит их у дальних кустов и чтобы они забрали их через полчаса. А о реквизиции барана рекомендовал не распространяться, а то с них самих три шкуры их же командиры сдерут.

Вэсэушники согласно закивали, еще не совсем веря в то, что их не просто оставили в живых, но и котёл с шурпой не тронули.

Обратно добрались минут за двадцать, напрямую, всё больше бегом. Затворы выбросили у кустов, как и обещали. Солдаты забрали их через полчаса, а сержант остановился и помахал рукой.

Когда вернулись, Шайтан улыбнулся в усы и сказал, что нам повезло, а если бы были нацики, то всё могло кончиться иначе. Пух посмотрел на него, покивал головой, соглашаясь – это так, сопляки, с ними и воевать-то западло. А вот насчёт везения, то это нацикам повезло, что не них нарвались. Они было заспорили, да только Влад веско подытожил:

– Эх, дядя, мало вам врезали, жалостливость ещё не соскоблили. Как бы поздно не было, а то ведь с кровью сдирать будут.

Марат вернулся к вечеру, как и обещал. Вернулся с почерневшим лицом, потухшим взглядом, со вселенской усталостью в опущенных плечах и непривычно шаркающими по-стариковски шагами. Киев передал калек: у кого-то руки и ребра переломаны, все избиты и исколоты, а наши отдали их солдат целёхонькими, даже нациков отдали. Зачем? Действительно, зачем? Перед кем хвост пушим?

Эти кадры модератор к показу запретил, как содержащие сцены жестокости.

Страусы, голова в песок: убивать можно, говорить об этом нельзя.