Текст книги "Тихая работа вежливых людей"

Глава 3
Полевой аэродром

Наша задача – добраться до аэродрома, провести разведку окрестностей и дождаться прибытия ополченцев, которые возьмут на себя его охрану. Пустяк задачка, для первоклашек, если не считать того, что будущую аэродромную команду ещё только собирают и когда они доберутся сюда, неизвестно.

Три машины выбираются из Макеевки и несутся сначала на юго-запад, а потом сворачивают на второстепенную дорогу. Навстречу ни души, мариупольская трасса безжизненна, на Новоазовск изредка проскакивают легковушки, на развязках прямо на асфальт змейкой свалены кучи щебня – полоса гашения скорости, осталась от прежних блокпостов.

Машины переваливаются через колдобины, ныряют с объездной на очередное «направление» и трясутся по видавшей виды условно асфальтированной дороге. Степь, солнце в зените, хочется пить, духота в салоне зашкаливает и не спасают открытые лючки для стрельбы. Подобие асфальта выравнивается, ныряет в длинный тенистый коридор из пирамидальных тополей, тянется вдоль заросшего кустарником забора из сетки-рабицы.

Уазик рывком вырывает вперёд, резво обходит «бусик» и резко тормозит, выбрасывая из одновременно распахнувшихся дверей Ваздара[81]81
  Александр Ваздар, луганчанин.


[Закрыть] и белгородцев: Димку, Саху и Серёгу. Из «бусика» валят Ведун, Марат, Кот, Док и я, хоть и скопом, но всё же порознь, не толкаясь и рассыпаясь веером. Из третьей машины показываются ребята Дока и мгновенно берут под прицел тыл и фланги. Последним выбирается Македон, ковыляя на своих коротких ногах, волоча в руках канистры с бензином, исподлобья бросает взгляд на аэродром, ангары, стоящие вразброс самолёты, и кивает в сторону снятого пролета сетки: заходить через него.

Следующий этап – «захват» аэродрома. «Ломимся» через проем и опять рассыпаемся веером. Топот берц, щелчки передёргиваемых затворов, и вот уже перед «взлёткой» бойцы Дока занимают позиции, определяя сектора стрельбы, берут под прицел маячащую на противоположном краю аэродрома лесопосадку.

Второй рубеж ближе к центру занимаем мы. Саха распластался на бетонке, укрывшись за чугунной тумбой. Серёга на две короткие перебежки слева присел на ногу, выставив колено – упор для руки. Это уже классическая иллюстрация из «Наставления разведчика».

У Саши Ваздара нет опыта войны в Чечне, не служил он в разведке, не ходил в поиск, зато как губка впитывает всё, что, по его мнению, отличает бывалого солдата от сосунка. Вот и сейчас он находит укрытие и размещается за ним так, чтобы вся левая часть тела была прикрыта. Затем садится, как Серёга, на ногу, выставив колено для упора согнутой в локте руки, но долго так сидеть непривычно, спина от напряжения затекает, нужна тренировка, которой нет, и он, оглядевшись, встаёт во весь рост. Это с подачи Димки, демонстрирующего анархизм и пофигизм. Прислонив «граник» к колесу «аннушки» на брошенную тут же куртку, он в одной футболке с «макаровым» на боку, приняв наполеоновскую позу и приставив ладонь козырьком ко лбу, осматривает окрестности, словно победитель поле сражения.

Следом подъезжаем «таблетка» с технарями Македона. Мужики в годах, неразговорчивые, молча выгружают инструменты и идут к самолётам. Тихо, без шума и пыли, они осмотрели рухлядь и выбрали то, что еще условно может летать. И опять вопрос: если Македон бывал здесь, то зачем он приволок нас на базу к Сочи?

Осмотр окончен, и звучит веское, что всё, ради чего приехали, – хлам. Целая дюжина хлама. Дядя Марат погорячился. Это летать не должно, потому что летать не может.

Марат считает самолёты – Яки, «аннушка», Л-29, «вертушка» – и торопит Македона, чтобы он скорее задействовал своих «кудесников». Не дожидаясь команды, они уже колдуют над кучей железа, которая по определению должна быть мотором, промывая соляркой каждую деталь, протирая её и смазывая. Движения быстры, но расчётливо точны, без суеты и такой-то матери. Обещают к вечеру один «як» собрать.

Интересуюсь у Македона, далеко ли укры. Он неопределенно пожимает плечами и равнодушно кивает на дальнюю посадку вдоль аэродрома: может, там, а может, и нет. Потом поворачивается на сто восемьдесят градусов и так же равнодушно замечает, что может быть, и в той, что вдоль дороги со стоящими на ней нашими «бусиком», уазиком и «тойотой».

Мне не нравится его пофигизм, и уже откровенно наседаю, чтобы он сказал, сколько до них километров. Он смотрит на меня, как на недоумка, – какая, мол, разница, где они, но всё же отвечает, что может, в паре километров, а может, и в десятке, хотя, возможно, наблюдают за нами из посадки, что в полутора сотнях метров.

Конечно, зря к нему привязался: сплошной линии фронта нет – гуляет, как та кошка, что сама по себе. По сути, она обозначена только блокпостами у городов и посёлков, а ДРГ шарятся по всей округе.

Македон шепелявит: передние зубы покинули его заросший щетиной рот после приватной беседы в СБУ в марте этого года, а новые вставить недосуг, поэтому манера изъясняться вызывает невольную улыбку.

Я подзываю Дока и прошу его взять под контроль все посадки и фланги. Док кивает: он всё слышал, ему втолковывать не надо. Его ребята быстро рокируются, перемещаясь вдоль «взлётки», чтобы автоматной очередью в случае опасности прикрыть каждый метр.

Ещё вчера они были студентами или работали в фирмах и фирмочках, знали о войне из книг, фильмов или компьютерных игр, никогда не держали в руках автоматы и даже не помышляли об этом. У них были любимые, друзья, приятели, был дом и уют, была какая-то определённость и размеренность. Теперь ничего нет, и в одночасье они стали изгоями, а дома, в Славянске или Краматорске, Харькове или Днепропетровске, их ждали застенки или бессудная смерть.

И Док, и Кот, и остальные ребята истово верят, что вернутся, потому что зло не должно править миром, и никогда не сдадутся. Им без веры нельзя, она мотивирует на жизнь.

Взятые в перекрестие прицелов поле и окаймляющие его лесопосадки, подконтрольная каждой пуле «взлётка»[82]82
  Взлётно-посадочная полоса аэродрома.


[Закрыть] – это всё по законам жанра. Вне его импровизация – летчики и техники, ключи, гайки, болты, солярка и привезенный бензин, сумасшедшая скорость сборки прямо на траве, опрокинутое в бездну неверие в удачу, взлёт «яка», круг с виражами над полем, посадка и сорвавшее с тополей ворон и галок громовое «Ура!».

Пух наждаком тщательно сдирает нарисованный на фюзеляже тризуб и ворчит:

– Вилы тут понарисовали, конюхи. Флаг у шведов спёрли, герб у князей киевских. Ничего своего, всё стырили, проходимцы. Ничего, сейчас всё оформим как надо.

Пух прикладывает найденный в ангаре трафарет звезды к хвостовому оперению и макает кисть в ведро с краской. Кто-то из сибиряков Дока накладывает другой трафарет и краской рисует гвардейский знак.

Марата прёт: нервное напряжение отпускало, и на смену ему приходило безудержное веселье. Он сыпал шуточками, радостно похлопывал по плечу, и сияющее счастьем лицо в бисеринках пота расплывалось в широченной улыбке. Вся группа обожала этого взрослого ребёнка, хотя в детстве его, наверное, изрядно баловали, а надо было пороть.

Его распирала гордость – теперь у ополчения будет своя авиация, во всяком случае, к вечеру один «як» уже поднялся в воздух, а завтра к утру очередь за вторым. Поставить бы ещё на крыло реактивный чешский и старую добрую «аннушку», но времени в обрез: надо сматываться, а то накроет ночь и тогда шансы на благополучное возвращение станут призрачными: укры наверняка уже пронюхали о шатающейся по Донбассу группе Марата, а ушей и глаз у них в избытке, особенно в это продажное время.

Марат понимает, что надо уйти с аэродрома, пока не пронюхали о появлении здесь нашей группы. Надо отвести чужие взгляды от остающихся Македона и его «кудесников». Он обещает приехать завтра и берёт слово, что ему дадут возможность сделать хоть пару кругов на самолёте.

Мы сделали своё дело и уходили, но оставалась команда Македона: трое ополченцев в охране, два летчика, трое техников: их имён на случай помолиться за них не спрашивали – не принято. Оставались на заклание, на верную гибель, собою прикрыв этот крохотный аэродром. Они должны были сначала реанимировать самолёты, а потом дать им взлететь, даже ценою своей жизни. Таковы законы войны, и хочешь ли, нет ли, но ты должен быть им верен, коль взял в руки оружие.

Глава 4
Чудный вечер в Снежном

Как ни торопились, но сумерки стали настигать уже за Харцизском и полчаса спустя накрыли густой вязкой темнотой, так что к блокпосту у Снежного добрались в кромешной тьме. Натянутая тетивой дорога резко обрывалась у сложенных в два ряда бетонных блоков, из-за которых прямо под колёса бросился ополченец, размахивая руками:

– Стой! Стой! Бронетехника, колонна, укры прорвались, – на одном выдохе заполошно, но вполголоса кричит он и смотрит с затаённой надеждой: больше дюжины стволов лишними не бывают.

Димка советует так не махать руками, иначе оторвутся, а потом ищи, пришивай, будто делать больше нечего. Он спокоен, и только прищуренный взгляд уже щупает дорогу и посадки вдоль неё.

– Ветрище-то какой поднял, пылишь, ты спокойно докладывай: кто, что, откуда, сколько.

Я внешне спокоен, даже излишне, но внутри обдало холодом и заломило зубы: только этого не хватало для полного счастья. Голый щербатый асфальт шириной метров в семь, пологие откосы обочин, наверняка в растяжках, густо переплетённые порослью посадки вдоль дороги и тоже наверняка с сюрпризами. Радость одна, что впереди видимость метров на триста, днём, конечно, но и сзади столько же открытого асфальта: стендовая стрельба по неподвижной мишени, пали – не хочу. Вот попали, так попали! Можно, конечно, развернуться и уйти в Донецк, благо ещё только полпути прошли, но оставлять ополченцев одних просто свинство.

Высыпавшие из машин ребята инстинктивно столпились, вглядываясь в темноту. «Не хватало, чтобы одной очередью всех пересчитали», – мелькнула мысль, но не кричу, а отрывисто говорю, что нечего в кучу сбиваться, как цыплята в грозу. Пуха направляю к блокам – пусть держит сектор слева. Ведуна на правый фланг. Димку с Серёгой по фронту – их задача подпустить ближе, чтобы бить наверняка. Женьке, водителю «бусика», приказываю сдать метров тридцать назад и развернуть свой бронированный катафалк поперёк дороги – авось прикроет, когда метелить назад будем.

Сахе говорить ничего не надо – он уже удобно устроился за блоком. Красавец! Подзываю Дока и говорю, чтобы отходил со своими ребятами к «бусику» и организовал второй рубеж. Его задача в случае отхода прикрыть нас. Но самое главное – при любом раскладе вытащить Марата. В крайнем случае приказываю уходить без нас, но с Маратом. Будет сопротивляться – глуши и тащи.

В Доке и его ребятах я уверен: эти вытащат.

Звезды россыпью сыпанули до самого горизонта, луна с завидной скоростью вскарабкалась как раз над блокпостом, предательски высветив распластавшихся на асфальте ребят. Каждая клеточка тела впитывала навалившуюся ночь, выцеживая звуки, вычленяя несущие опасность. Откуда здесь могут быть укры? Это же глубокий тыл, да и ночью кататься по степному бездорожью танковой колонной – маловероятно. Что-то здесь не так, и я толкаю в бок Ведуна, делясь сомнениями.

Тот неуверенно говорит, что вроде про прорыв речь шла…

Старший блокпоста жмётся рядом, но особого волнения не показывает. Спрашиваю у него, кто сказал о прорыве. Отвечает, что из Пелагеевки позвонили.

Пелагеевка – это рядом, это рукой подать. Значит, со степи зайдут, во фланг… Диспозиция не в дугу. Негромко, почти на ухо спрашиваю, сколько у него на блокпосту бойцов.

– Вообще-то четверо, но сейчас двое. Один заболел, домой отпустил, а второй в село за жратвой подался. Девка там у него, затосковал совсем.

– Ты бы ему резиновую бабу лучше достал, раз невтерпёж, – ворчит Серёга.

– И то правда, да где ж её здесь возьмёшь? Тут с натуральными беда… – соглашается ополченец, принимая совет всерьёз.

На душе хреново: жалко ребят, заложники бестолковости или пофигизма, но разбираться некогда, да и не к чему. Обочины, конечно, в «растяжках» – это они мастаки. Интересно, а вдоль дороги в обе стороны на сколько метров они умудрились себе «мешок» сделать?

Ополченец переминается с ноги на ногу и робко сообщает, что метров на сто. Господи, святая простота! Это же надо умудриться упаковать себя в мешок. Ну, дебилы, стратеги хреновы! Схемы минирования, конечно, нет. Спрашиваю, что будет делать в случае эвакуации или отступления, манёвра или подмоги, но в ответ он начинает крутить головой – может, подскажет кто? Теперь до него доходит, что он не обезопасил себя, а загнал в капкан. Остается отвесить затрещину в это стерильное от мыслей чело, но что это даст? Если там бээмпэшки, то минут на десять активной фазы нас хватит, а потом перемешают с ошмётками травы и щебёнкой. Ну, а если танки, то… Вот про танки лучше не надо, заутюжат за милую душу, думать не хочется. Ну, за что такая немилость? Так хорошо всё начиналось, денёк выдался, что надо… день… день рождения… Стоп! День рождения? Так сегодня же день рождения! Мой! Господи, ну зачем же в этот-то день?! Господи, спаси и сохрани! Господи…

Минуты ожидания тягостны. Я успеваю передумать, переосмыслить и раскаяться – жил не всегда праведно, но больше не буду. Конечно не буду, потому как пошли отсчитываться последние минутки… Тьфу, это же надо, такие паскудные мысли в голову лезут. Какие на хрен последние! Побарахтаемся ещё! Нам ещё вечерком за столом посидеть надо бы, так что всё обойдётся.

Ожидание хуже пытки. Хотя нет, долгие проводы тоже не мёд. Я тихо матерюсь и лезу за сигаретами, но курить не стал: зачем судьбу испытывать, её и так уже за все бока мял, а вылепил себе вот такой финал в холодной ночи на холодном асфальте… Господи, да что ж за мысли такие? Не-е-т, жить будем, братцы, ещё как жить!

Димка укрылся за бетонными блоками и курит в кулак, гася огонёк. Я всё ещё в сомнении, потому и спрашиваю у него, полез бы он ночью на «броне». Димка хмыкает: разве он похож на идиота? Максимум, это разведку двинул бы, а на «броне» ночью воевать стрёмно. Ни черта ж не видно, где свои, где чужие. Утра ждать будут, а потом полезут.

Что-то напутали стратеги. Нет тут никакой бронегруппы прорвавшихся укров. В прозрачной тишине лязг и грохот стояли бы ещё какие, за версту слыхать, а ничего же нет! Эдак до утра можем ждать у моря погоды, а зачем?

– Марат, нет тут никакого прорыва. Туфта всё это.

Марат соглашается: конечно, нет, иначе давно бы уже услышали их. В голосе чувствуется разочарование – подвига сегодня, видимо, не предвидется.

Зуммер мобильника взрывает тишину. Даже в темноте видно, как физиономия старшего блокпоста расплывается в улыбке: отбой, колонна ушла в степь. Может, её и не было вовсе? А то сразу: «Больше не буду! Больше не буду!» Не успели напугаться, а сразу каяться. Детский сад, да и только.

– Чудный вечерок. Жаль, что без салюта, – Марату действительно жаль, что всё обошлось.

* * *

На базе никто не ужинал: ждали возвращения группы. Слух о том, что мы попали в замес, долетел по неведомым каналам к Фёдоровичу, и тот уже готовился послать спецназ на выручку, но Кама придержал:

– Придержи коней, там ребят Саныч подбирал, рэксы, их за просто так не схаваешь, можно и подавиться. Подождём.

У Камы не нервы – витые канаты, хладнокровие зашкаливает, но никогда не простит себе, случись что с Маратом. Нюх у него волчий, опасность чует за версту, а тут подсказывал: обойдётся.

Заходили шумно, топоча берцами и позвякивая железом. Я поймал взгляд Камы: в глазах тревога – любовь старшего брата невыразительна внешне, но за Марата он горло порвёт.

Говорю, что всё нормально, вводная, проверка слуха, и успокаивающе машу рукой. Напряжение в лице Камы тает. Потом мы уединяемся, и я на вырванном из блокнота листе рисую схему блокпоста, рассуждая, как надо, по моему мнению, переставить блоки, растяжки, обозначить пути отхода. Кама согласно кивает головой, складывает лист вчетверо и прячет в карман, обещая завтра же передать в штаб.

Джексон и Малой накрыли роскошный стол: макароны с тушёнкой, ломти белого хлеба, сало, солёные огурцы. Замелькали ложки, захрустели огурцы: мужики здоровые, одной похлёбкой сыт не будешь, да и когда это было.

Появившемуся Дэну освобождают место, но он направляется ко мне и губы его расползаются в улыбке:

– С днём рождения! – и протягивает нож в ножнах.

Дэн москвич, пришёл ещё в апреле, да так и остался в военной полиции. Он разведчик, поэтому неудивительно, что он каким-то неведомым образом узнал о дне рождения.

Шарю по карманам, нахожу рубль, отдаю Дэну. Заодно бурчу тихонечко, что мог бы втихаря вручить подарок, раз невтерпёж.

Ложки дружно звякнули, ладони изобразили нечто вроде долгих и продолжительных, Фёдорович что-то шепнул Багире, и через минуту на столе уже коньяк, водка и вино. Невиданное дело: командир отменил сухой закон, правда, только на эту ночь.

Жаль, что в тайне сохранить свою «днюху» не удалось – сиди теперь истуканом и внимай тому, как тебя все любят и просто жизни без тебя не представляют.

Уже далеко за полночь, давно всё съедено и выпито и гуляет от Джексона к Петровичу и обратно гитара. Марат ставит камеру – исторические съёмки! У меня такого праздника ещё не было – душевно и трогательно до слёз.

Сентиментальность – это уже возрастное, пора баиньки. Я осторожно выбираюсь из-за стола, проскальзываю в свою комнату, быстро раздеваюсь и ныряю под одеяло. Боже мой, какое же это блаженство! Пусть холодина – не топят же, пусть стылая постель, но снять берцы, коснуться прохлады простыни, вытянуться до хруста… Мысль угасает, путается, и сон медленно обволакивает сознание.

Глава 5
Утро. Сборы

Я просыпался тяжело и нехотя, но вставать надо. Чёрт подери Марата и всех его татарских предков – этот потомок древних мурз решил выезжать с рассветом. Сон держал, не выпускал, но мысль уже ввинчивалась в мозг, борясь с желанием ещё хоть минуточку понежиться. Понежиться – это слишком громко сказано: в комнате холодина редкостная и сыро, тонкое солдатское одеяло совсем не греет и, лишь вжимаясь спиной в тонкий матрас, сохраняешь молекулы тепла.

Выползаю из-под одеяла, шарю по холодному полу босыми ступнями в поисках берц, нащупываю, сую в них ноги и лишь тогда размыкаю веки. Из-за зашторенного одеялом окна темень в комнате плотная, насыщенная и вязкая, особенно по углам. Стараясь не разбудить Саню Ваздара, на цыпочках крадусь к двери, но тот уже заворочался и сонно бормочет:

– Может, всё-таки возьмёшь?

Саня из местных, с весны мотается в Москву и обратно, налаживает контакты с коммунистами, и не только по обеспечению снаряжением, парень надёжный, засвечен полностью и в плен не сдастся, но он здесь нужнее. И потом, что за блажь устраивать утренние дискуссии, когда с вечера ясно было сказано, кто идёт. «Не обижайся, Саня, что не беру с собою, но кто знает, будет ли обратная дорога домой?» – мысленно говорю ему, но вслух резко бросаю:

– Спи, давай. Дискутировать в Раде будешь, а здесь приказ. Мой приказ.

Да, политесу я явно не обучен, но ведь прав по сути. Бужу ребят, ставлю на плиту чайник, выхожу во двор… Уже сереет, изморозь растеклась по траве, лужицы подёрнуты хрустящим под ногой ледком. В бочке вода обжигающе ледяная, но я всё равно раздеваюсь догола, обливаюсь, едва сдерживая рвущийся наружу крик, с ожесточением растираюсь, пока всё тело не охватывает жаром, и вот уже дрожь уходит, тело полыхает и мышцы наливаются силой. Тщательно бреюсь – впервые за трое суток, чищу зубы, не спеша одеваюсь в чистое. «Исстари повелось на Руси перед боем надевать чистое бельё, смертное… – мелькает в подсознании. – Неужели не разминёмся сегодня с дамой в саване? Не хотелось бы… Разве что Господь устал попускать, махнул рукой: будь что будет». Что-то мысли одолели совсем нерадостные, какое-то предчувствие беды гнетёт уж который день. Даже, пожалуй, с той минуты, когда Марат позвал с собою: ну сколько можно судьбу пытать, на излом брать? А мысль-то материальна, старик, гнать такие мысли надо от себя, иначе действительно берцы с тебя уже снимут другие.

Чайник уже согрет, но на всех даже по полчашки не хватит. На соседней конфорке закипает вода в приличной кастрюле – подсуетился Седой. Я его опять с собою взял – затосковал мужик совсем в Белгороде. Он из-под Луганска, там сейчас «Айдар», так что дома будет нескоро, если вообще когда-нибудь будет. Мог бы спать и спать, так нет же, поднялся, надеется, что возьмём с собою.

Наскоро, обжигаясь, пьём чай: молча, без обычных шуточек и подколок. Наверное, понимают, что неспроста я отобрал в группу только своих, белгородцев, не только проверенных-перепроверенных, но уже натасканных на войну, вжившихся в неё и способных выживать в ней.

Дима из грушников[83]83
  Грушник (сленг) – военнослужащий Главного разведывательного управления (ГРУ) Генштаба.


[Закрыть], бригада спецназа, семь командировок в Чечню, мгновенная реакция, полдюжины медалей, сломанная нога и бравады выше крыши. Серёга – «глубинщик»[84]84
  «Глубинщик», глубинная разведка – разведподразделения ВДВ для работы в глубоком тылу противника.


[Закрыть], осторожен, взгляд цепкий, аналитик, стреляет в яблочко из любого положения. Каждое утро – метание ножа. Найдёт какую-нибудь деревянную хреновину, черканёт на ней мелом круг и ну забавляться. Если из двадцати двадцать не воткнулись в круг – начинает сначала. Но это исключение – обычно всегда с первого раза. Саха из десантуры, за первую Чечню тяжёлое ранение и орден Мужества – ордена срочникам[85]85
  Военнослужащий срочной службы.


[Закрыть] за просто так не давали. Надёжен, стрессоустойчив – хоть гранату рви под ногами, а ни один мускул без приказа не дрогнет.

– Если кто заболел, то может остаться, – как бы невзначай роняю я, а у самого ворохнулось в душе: неужели кто-то даст слабину?

– Ты чё, чаем обжёгся, или сна лишку хватил? – Дима прищуривает кошачий глаз, Саха не обращает внимания, молча шнуруя берцы, зато Серёга полоснул взглядом, как лезвием.

Да, обидел ребят, хотел, как лучше, а вышло вон как… Оправдываюсь, что это я так, просто на всякий случай, и туплю взгляд на берцы. Пыльные, с потёртыми носами, всего двое суток без крема, а будто месяц. Да-а, не годится так, непорядок, тем более старший вроде.

Ловлю себя на мысли, что, наверное, зря вырвал ребят из привычной жизни, что из-за меня они уже не раз ходили в обнимку со смертью и не приведи Господи случиться неотвратимому. И в этом будет виноват я и только я, и нет ничего мучительнее смотреть в глаза детей или жён, подбирая слова о том, что их отец или муж погибли.

Пока ребята рассовывают магазины по карманам «разгрузок», я достаю шприц – обезболивающее не помешает разваливающемуся от боли плечу, не хватало ещё, чтобы рука подвела в самый неподходящий момент. Марат порывается сделать укол, но я вежливо посылаю его подальше и бужу Джексона – шприцем тот владеет виртуозно, впрочем, как и ножом: сорокапятка[86]86
  Сорокопятка – 45-й полк ВДВ, спецназ, ныне бригада.


[Закрыть] всё-таки, а это школа.