Текст книги "Связной"

Слева волки пропали. Он вгляделся в темноту справа, что-то еще мелькнуло, и он с расстановкой выпустил туда еще две пули. Через полверсты лошади замедлились, и стало слышно их хрипящее дыхание.

– Ушли, – удивленно сказал мужик. – Нет у тебя, доктор, вина боле?

В большой неуютной гостиной, убранной немного с претензией на английский манер, сидели шесть человек. Аккуратный прямой старикан читал газеты.

– И что же, вы полагаете, Владимир Андреевич, Учредительное собрание сильно нам поможет? – не поднимая головы, спросил он.

Владимир Андреевич рисовал в это время профиль Екатерины Карловны Шеффер, знакомой нам эффектной полковничьей вдовы. Рядом с ней сидела некрасивая девушка, с напряженной улыбкой следящая за его работой. Владимир Андреевич тем не менее вежливо отвечал:

– Я, Василий Осипович, думаю, что нам уже мало что поможет, но какое-либо представительство должно все же быть, по крайней мере, чтобы сказать себе: «Мы, что смогли, сделали».

– Эх, а вот и ничего-то мы не смогли пока. Царя-батюшку только попросили вежливо и с немцами теперь будем миндальничать. И с террористами…

– Папа, ну право, хватит о политике, пусть лучше Владимир Андреич про Петербург расскажет… – подала голос девушка.

– Да уж, Владимир Андреич, папа у нас политик опытный, вы с ним не связывайтесь, – подхихикнул лысеющий Осип Васильевич, сын, который такими же влюбленными глазами, как и его сестра, смотрел на художника.

– Может, вы нам тогда сыграете, Танечка, – обратился к некрасивой девушке Владимир Андреевич. Танечка, вспыхнув, двинулась к роялю, но тут вошел старенький лакей.

– Ваше превосходительство, там доктор молодой приехали из Мурьино, в пурге сбились, замерзшие… Велите привесть?

– Тащи доктора, мы с ним про Учредительное собрание потолкуем, – весело отвечал старикан. Все, кроме Тани, заулыбались. – Да спроси, не за немцев ли он. Ха-ха… Да вели вина еще принести.

Таня поняла, что сыграть не получится, и с кислым лицом оглядела вошедшего доктора.

Поляков был совершенно окоченевшим, даже передвигался с трудом. Увидев собрание, он слегка растерялся и остановился в дверях.

– Прошу вас, молодой человек, – приветствовал его хозяин. – Рад познакомиться.

– Здравствуйте, доктор Поляков. Простите великодушно, сбился с дороги, волки лошадей загнали…

– А-аах, – артистично вскрикнула Екатерина Карловна, и тут только Поляков ее заметил. – Милый наш доктор чуть не погиб. Я вас, господа, с ним сейчас познакомлю. Это чудный доктор, он, во-первых, спас меня, – заговорила Екатерина Карловна, игнорируя ироничный Танечкин взгляд, – во-вторых, милейший и храбрый человек. Только велите ему налить шампанского сначала.

– Здравствуйте, Екатерина Кка…

– Водки ему надо, вы, Екатерина Карловна, неисправимая аристократка… – перебил Василий Осипович.

– Водки, водки…

Благодарю, господа, я, право, не рассчитывал… – подали рюмку, Поляков ее опрокинул, – я не рассчитывал, здесь уж мне две версты осталось… Это что же, Муравишники?

– Совсем потерялись вы, доктор… – хохотнул старикан Василий Осипович.

– Михаил… э-э…

– Алексеич.

– Михаил Алексеич, счастливая судьба забросила вас в имение Муравишники, – продолжала очаровательная Екатерина Карловна, – Сычевского уезда Смоленской губернии. Владелец сего, наш добрый хозяин, Соборевский Василий Осипович. Большой политик, будущий министр просвещения.

– Очень рад, – поклонился Поляков.

– Его очаровательные наследники: Танечка – прекра-а-асно музицирует – и Ося. Осип Васильевич, – строго поправилась она, уже шурша платьем по паркету. Ося погрозил ей пальчиком и сердечно пожал руку Полякову.

– Владимир Андреич Фаворский, столичный талант, путешественник, только что из Испании, повеса, но большой русский живописец…

– График, – шутливо поклонился тот.

– Простите. Ну вот, ваши соседи, могли бы и раньше заехать, сделать визит как порядочный человек.

Поляков смущенно кивал, но компания вроде бы была приятная.

Екатерина присела рядом.

– Танечка собиралась играть, намечались танцы…

– Да-да, Танечка… – вспомнил Фаворский.

Таня выдержала паузу, взяла первый аккорд.

– Неужто правда волки? – понизив голос, спросил хозяин.

Таня выжидательно застыла.

– Прости, детка, играй, пожалуйста…

Принесли еще водки, Поляков выпил, стал отходить. Незаметно стянул ботинок, поморщился. Выпил еще, но почему-то стало трясти, да еще Екатерина Карловна все время что-то шептала. Стиснуло лоб, он вытащил портсигар, открыл и снова закрыл. Видимо, он отогревался, и колотило все тело. Надо было выйти.

Он поднялся и, чтобы все на него не смотрели, подошел к печке, присел. Василий Осипович подмигнул, показал на штоф, налил себе и ему. Поляков выпил еще и вышел в коридор. Немного покачивало, он спустился, нашел пальто, пошарил по карманам. Папирос не было.

На кухне у печки сидел его возница, рассказывал что-то дворникам и лакею. Увидев Полякова, лакей поднялся с поклоном:

– Чего прикажете, ваше благородие?

– Ну, давай водки, что ли… Как ты, отошел? – спросил он симоновского мужика.

– Ничего, отогрелись маленько… Только я уж никуда, не губите, Христа ради, – вдруг испугался он.

Поляков выпил и, кивнув, пошел прочь к выходу. Лакей семенил за ним, провожая.

– Слушай, братец, а где нужник-то?

– Извольте в господский, сюда…

Поляков заперся в ванной, посмотрел в зеркало, увидел, впервые за несколько месяцев, настоящий унитаз, куда его тут же вырвало. Было плохо.

Он вернулся к гардеробу, стараясь быть незамеченным, отыскал свой саквояж и вернулся в туалет. Морфий был, в готовом растворе, в блестящей коробочке лежали шприцы, не было только спирту. Поколебавшись, он закрыл саквояж, нужное положил в карман и вновь направился к кухне. Лакея, как назло, не было.

– Братцы, налейте еще, ради Бога, – весело попросил он и заметил, как трясутся руки. – Никак не согреться…

Дворник испуганно налил ему в какую-то чашку. Пить было невозможно, взять с собой тоже. Поляков сделал глоток, криво подмигнул мужикам и пошел в туалет.

Кто-то спускался по лестнице и даже вроде бы его окликнул, но он прошмыгнул в маленький коридорчик и в ванную. Собрать шприц – три секунды.

Изо рта он выплюнул водку на тампон, протер иглу, набрал раствор. Никак не получалось с рукой, пришлось развязать галстук, чтобы использовать как жгут, но тут раздались голоса и шаги по лестнице.

Он замер и заметил, что не закрыл дверь. Решил постоять, прислушался. Голоса приблизились, один был раздраженный, кажется Танин. Закрывать было поздно, она была уже в маленьком коридоре.

– Танюша, – говорил пьяненький мужской голос, кажется ее брата, – ты все драматизируешь.

Чья-то рука взялась за дверь, и Поляков попытался подготовить какую-то гримасу для встречи, но Таня заскрипела с той стороны истеричным шепотом:

– Ты вечно лезешь со своими дурацкими шутками, во-первых, во-вторых, это тебя совершенно не касается, в-третьих, твоя проститутка уже совершенно неприлично себя ведет, а ты ее всем еще суешь!

– Танечка, Танечка, успокойся, пусти, мне надо…

Побледневший Поляков понял, что сейчас его здесь застанут, и, медленно пятясь, скрылся за зеркалом в углу.

Старая амальгама облупилась и с обратной стороны походила на звездное небо. Одна из звезд-дырок приходилась напротив его глаза, и он увидел, как зашел помочиться Осип Васильевич, полный и добрый человек, пукнул, потрясся немного и вышел. За ним, хлопнув дверью, вошла Танечка и уселась на унитаз. Полякову казалось, что проходит вечность, и шприц в его руке начал выбивать мелкую дробь по стеклу. Кажется, Таня прислушалась, но он спохватился. Таня обстоятельно протерлась салфеткой, поднялась и, задрав юбки, уставилась прямо на Полякова. Повернувшись и так, и сяк, она неприлично потрогала себя, понюхала палец, снова повернулась задом, не отрывая томного взгляда через плечо. На самом деле она, конечно, рассматривала себя, но, когда приблизила лицо вплотную, Поляков невольно отшатнулся.

Хлопнула дверь, Поляков, с мелкими каплями на лице, вздохнул, расстегнул брюки и сделал укол в бедро. Вышел он медленно, обернулся, привел в порядок волосы и одежду.

– Куда же вы, доктор, пропали, – заворковала Екатерина Карловна откуда-то сбоку. – С Танечкой, верно, кокетничали?

Танечка, опять задрав юбки, со строгим лицом прошлась по гостиной, мимо доктора и вдовы, и вернулась к роялю. Поляков весело расхохотался, даже хлопнул в ладоши, Фаворский тоже зааплодировал. Таня поклонилась, привстав из-за клавиатуры.

– Дивно, дивно… Екатерина Карловна, я вас должен закончить…

– Вы вот лучше доктора нарисуйте…

– Доктора обязательно… Вы, Михаил Алексеевич, верно, тоже человек творческий?

– С чего вы взяли?

– У вас вкус… Раз вы за Екатериной Карловной ухаживаете… Нет-нет я серьезно! Делаете что-нибудь? Пишете, рисуете?

– Пишу, пишу… Времени только нет.

– Ясно… «Записки земского врача»… Или роман?

– Нет, роман я напишу в… сорок восемь лет, еще полжизни осталось. Напишу и помру. В сорок девять. А в какой-нибудь вечерней газете, в крохотной рамочке, будет напечатано: «Умер Михаил Александрович Поляков».

– А я ваш портрет нарисую… Если только не уеду… В Америку…

– Ах, господа, совсем забыл, – стукнул себя по лбу Фаворский. Он выудил из своей папки пластинку и подошел к граммофону. – Совсем новая вещица, очень модная в Испании… Танго…

Игла заскрипела, и послышалась грустная и проникновенная музыка…

– Besame, besame mucho…

Таня и Фаворский танцевали, старик наливал водку, Ося задремал. Пластинка крутилась, Поляков чуть покачивал головой в такт музыке…

Ему было действительно хорошо, вдруг даже глаза увлажнились, он набрал воздуху, на каком-то аккорде Екатерина Карловна застонала, его тоже пробила судорога, и они обессиленно сползли на кафельный пол туалета.

Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу.

– Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора.

– Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна.

– Прекрасно! Много там еще?

– Человек пятнадцать…

– Тяжелые есть?

– Девочка, только привезли…

– Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна?

– Пятый день, пятый.

Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней белокурой девочки, которая сипела и глотала воздух ртом.

– Пятый, батюшка, пятый, с воскресенья… – плаксиво запричитала бабка из угла.

– Ты, бабка, помолчи, мешаешь. О чем же ты пять дней думала? – обратился он к матери.

Та вдруг встала, передала девочку бабке и бухнулась на колени.

– Помоги. Дай капель каких.

– Это каких же, не подскажешь?

– Тебе, батюшка, лучше знать, – фальшиво заныла бабка. – Удавится она, если Лидка помрет…

– Да замолчи ты, бабка! А ты встань сейчас же, или вовсе разговаривать не стану.

Баба моментально встала, взяла ребенка и опять принялась качать.

– Вот так все они, – проворчал фельдшер. – Своих же детей морят…

Девочка хрипела все сильней, бабка начала мелко креститься на гинекологическое кресло.

– Что ж, значит, помрет она? – глядя с черной яростью на доктора, спросила мать.

– Помрет, – негромко подтвердил Поляков.

– Ой, Божечки, Божечки, – заголосила бабка, – удавится, удавится она…

Баба нехорошо смотрела на Полякова, потом крикнула:

– Дай ей, помоги! Капель дай!

– Вот что, баба. Теперь поздно. У ней горло забито, дышать невозможно. Операцию делать надо.

– Это как же?

– Горло разрежем пониже и трубку серебряную вставим. Иначе помрет.

Мать вцепилась в ребенка, глядя на Полякова как на безумного.

– Что ты! Не давай резать! – заголосила бабка. – Что ты! Горло-то!

– Уйди ты! Камфары впрысните, Анна Николаевна…

Мать все защищала девочку, но Анна сделала укол.

– Думай, баба. Если за пять минут не надумаешь, сам уже не возьмусь делать.

– Не дам! Не согласна я!

– Нет нашего согласия! – подтвердила бабка. – Как же это, горло резать…

Поляков пожал плечами и приказал, выходя:

– Отведите их в палату, пусть сидят…

Во дворе, как обычно, сидели пациенты, кто на телегах, кто на лавке у входа. Поляков поднялся к себе, сел за стол, закурил. Механически перелистал руководство по оперативной хирургии, открыл на главке «Трахеотомия», где были изображены разрезанная шея и серые кольца дыхательного горла со вставленной туда трубкой. Поляков некоторое время смотрел на картинку, потом расслабил галстук, мучительно потер виски. На часах было пять. Он посидел немного, взял кочергу и застучал по печной двери.

– Анну Николаевну пришли! – крикнул он в топку после паузы.

Больничный коридор был пуст, в одной из палат лежала задыхающаяся Лидка, мать ее качала, бабка крестилась. Поляков прошагал мимо, остановился у двери аптеки, огляделся, подергал. Дверь была закрыта.

Поляков вышел через черный ход, без пальто, в одном халате, подошел к окну флигеля, где жили акушерки.

В комнате светила лампа под абажуром, у зеркала стояла Анна и курила. Поляков хотел было постучать, но заметил, что она кого-то слушает, равнодушно пожимая плечами. И действительно, из-за стола выглянула рыжеватая голова Анатолия Лукича. Он стоял посреди комнаты на коленях, прижав руки к груди.

Поляков посмотрел и быстро пошел к корпусу.

– Пелагея Ивановна, будем оперировать, готовьте инструменты, зонд и Анну Николаевну сюда. Где фельдшер? – строго спросил он, распахнув дверь ординаторской.

– Сию минутку, доктор… Привезли кого?

– Трахеотомию девочке.

– Согласились? – удивилась сестра.

Поляков прошагал дальше. В коридоре сидела баба, Лидкина мать, и, раскачиваясь, твердила:

– Мужик вернется, узнает – убьет меня, убьет, истинно говорю…

– Батюшка, как же это, горло-то резать, а? Она баба глупая, а моего согласия нету, нету согласия… – прилипла к Полякову бабка.

– Бабку эту – вон! – скомандовал он акушерке, которая немедленно бросилась исполнять.

Раскрасневшийся фельдшер устремился к операционной, а Анна, поймав взгляд Полякова, пошла прямо за ним, к аптеке.

Операция шла не так давно, но лица фельдшера да и врача были покрыты потом. Анна вытирала иногда марлей лоб Полякова. Глаза его блестели, движения были уверены. Он положил нож, взял зонд, начал раздвигать ткани. Наконец добрался до дыхательного горла, зацепил крючком и передал его Анатолию Лукичу. Когда уже можно было делать надрез, рука фельдшера вдруг потянула крючок и стала буквально выдирать горло. Поляков замер, поднял глаза и увидел, как Анатолий Лукич медленно валится назад, раскрыв рот. Извернувшись, он успел схватить его за руку и так держал, пока фельдшер со стуком не свалился на пол, опрокинув лоток с грязными инструментами. Сестры бросились к нему, но Поляков не мог освободить крючок, держа фельдшера за запястье одной свободной рукой практически на весу. Пока все копошились внизу и никто не смотрел, он отодрал его пальцы зубами.

– Оставьте… Это обморок. Держите, – передав инструмент Пелагее, он наконец сделал надрез и вставил туда трубку.

Ничего не произошло. Лидка лежала синяя, с разрезанным горлом.

В оглушающей тишине Поляков спокойно обвел глазами операционную. Все смотрели на стол, фельдшер испуганно поднялся, мотая головой. В этот момент девочка вдруг содрогнулась всем телом, с хрипом выплюнула из трубки какие-то сгустки прямо на Полякова и истошно заорала.

– Зашивать.

Поляков вышел на двор. На противоположной стороне, у забора, лицом к полю стоял Влас. Надрывно и пронзительно он играл на гармошке «Бесаме мучо». С подводы поднялась темная фигура и направилась к Полякову. Он узнал черного мужика, которого встретил в первую свою ночь в Мурьино. Поляков замер, потому что на вытянутых руках тот опять держал сверток и с поклоном протягивал его доктору. Поляков тоскливо огляделся и заметил красивую одноногую девку на костылях.

– На здоровьице, на здоровьице… Спаси Бог… – глухо прогудел мужик и почти силой толкнул дочь на колени.

– Что… это? – спросил Поляков, отдернув тряпку.

– Вам, вам, на здоровьице, в благодарствие, баба молится тож…

Под вышитым полотенцем был завернут здоровый шмат сала.

Поляков взял сверток и пошел, и гармошка Власа пропела последние ноты.

У дверей своего флигелька плакала Анна в накинутом на плечи пальто.

– Вы уже, Михаил Алексеевич, которую неделю… Так нельзя… Я не буду больше вам раствор приготовлять…

– Анна, мне сейчас это необходимо, я болею…

– Лечитесь.

– Где?

– В отпуск езжайте. Морфием не лечатся. Не могу себе простить, зачем только согласилась во второй раз вам приготовить…

– Аннушка, я что, по-вашему, морфинист, что ли?

– Вы становитесь.

– Так вы сделаете укол или нет?

– Михаил Алексеич… Миша…

– Дайте ключи от аптеки, тогда я сам.

– Миша, не надо, я прошу, надо остановиться…

– Дадите ключи или нет?

– Не дам.

– Вы здесь всего лишь сестра милосердия. И я вам приказываю, как врач: выдайте ключи от аптеки. Немедленно.

Анна тихо посмотрела и протянула ключи. Поляков вырвал их и направился к корпусу.

– Сделаете или нет? – зло спросил он, оглянувшись.

Анна двинулась следом.

В свете керосинки руки Анны быстро перемешивали раствор. Поляков нервно курил у двери, потом подошел к полкам. Рука его взяла один из четырех пузырьков с надписью «Morphini» в шкапе, метнулась к карману, затем вниз, и за колбами с физраствором пузырек был спрятан.

Поляков полулежал на диване, Анна сидела у его ног, гладила колени. Кажется, оба плакали. Но если Поляков и плакал, то незаметно и легко, а Анна плакала без слез.

– Ты прости меня, – сказал он.

– Нет, что ты, я не сержусь. Я теперь знаю, что ты пропал. Это я виновата, ты меня прости. Не надо было тогда делать второй укол. Это я виновата, Миша. Ты теперь погиб. И я с тобой.

– Я поеду в Москву, в лечебницу. Не волнуйся. Или просто уменьшу постепенно дозу и отвыкну.

– Фельдшер подозревает что-то. Бомгард от этого застрелился, они не говорили просто… Он всего за год погиб, тоже кололся морфием. Все знали.

– Не может быть… Что ты говоришь…

– Фельдшер догадывается. Заметна убыль морфия в аптеке.

– Завтра же поеду в уезд, выпишу еще. (Если что, я пузырек десятипроцентного переставил вниз, за реторты. Там же, будто заставили банками, если хватятся…)

– Тебе надо ехать в Москву. Хочешь, я с тобой?

– Аннушка, вздор все это. Я же не морфинист… Уменьшу дозу, и все. Давай патефон включим.

– Что же тебе нужно, Миша? Ты скажи только, я сделаю… Как же мне быть…

– Включи патефон, Анечка.

– Может, она тебя спасет, твоя Амнерис, – Анна кивнула на фотографию женщины. – Может, тебе к ней нужно?

– Нет. Мне с тобой нужно.

– Знаешь, я тоже хочу уколоться. Узнать, за что ты его так любишь.

Лошадка Власа пугливо косилась на облупленные двухэтажные домики уездного городка, шарахнулась от пожарной цистерны с двумя ломовиками и наконец остановилась у желтого здания аптеки. Поляков, застегнутый на все пуговицы, соскочил с телеги и вошел внутрь.

Аптекарь, сверяясь с рецептом, выбирал из шкафа какие-то скляночки. Поляков напряженно следил за ним, в какой-то момент даже оглянулся. Поставив кофеин на прилавок, аптекарь снова уткнулся в рецепт и пошел за аспирином. Поляков смотрел в окно. Перед входом, на улице, суетливо рылся в карманах пальто чернявый фельдшер из Симоновской больницы, Лев Аронович. Поляков вздрогнул от голоса аптекаря.

– Сорок грамм морфия?

Звякнул колокольчик входной двери.

– Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.

Поляков молчал.

Лев Аронович подошел к прилавку, робко сказал «здрасьте» аптекарю и тут заметил Полякова.

– Вы из Симоновской? Что у вас? – кивнул аптекарь.

– Добрый день, – поздоровался Поляков.

– Здравствуйте… Я для Симоновского пункта, – чернявый протянул бумажку.

– Господа, да что вы, сговорились?.. Нет у нас такого количества…

У Полякова даже задергалось веко, однако Лев Аронович оказался настойчив.

– Позвольте, я заказывал… Еще месяц назад… У меня заказ, вот квитанция…

– Господа, у меня разнарядка для фронта, на складе семнадцать грамм для земства. Десять коллеге – остальное вам.

Поляков чуть отошел от стойки, ослабил шарф и молча наблюдал, как неприятно изменилось лицо Льва Ароновича.

– У меня тридцать койкомест. И сорок семь больных. У коллеги в Мурьино, полагаю, менее.

– Господин… Бомгард, – заглянул в рецепт аптекарь, – мне, поверьте, все равно кому. Разберитесь с коллегой сами.

Чернявый замер, а Поляков подошел и начал укладывать склянки в саквояж:

– Мне, думаю, нужнее, чем господину… Бомгарду. Давайте хотя бы грамм десять.

Они ехали по той же дороге, что и в сентябре. Снегу было мало, так что пейзаж почти не изменился. Ехали долго, не разговаривали. Потом Влас высморкался, а Поляков сказал:

– Уеду я, наверное… В Москву, в отпуск.

– Да, все одно… – почему-то ответил Влас. – И в Москве не лучшее нынче…

Анна сидела у печки с закатанным рукавом, массируя место укола.

– Не увеличивать дозу, самое главное. Я увеличил, и… привыкание. Скверное состояние… бывает, – возбужденно говорил Поляков, протирая пластинки и глядя куда-то на улицу. – Попробую снизить, или можно кокаином заменить…

– Надо стерилизовать шприцы непременно, Миша. У тебя уже нарывы, может быть заражение…

– Да-да… Стерилизовать… Ну я же не сестра, я врач. У тебя руки золотые, ты и колешь незаметно. А я, по правде сказать, и раствор приготовить как надо не умею…

Поляков установил пластинку, посмотрел в окно. Посередине двора бессмысленно торчал фельдшер, глядя в их сторону.

«Я о сестре тебя молю», – запел Валентин.

– Хорошее, – сказала Анна, лежа у огня. – Хорошее лекарство – морфий. Только мне кажется, Миша, мы погибнем от этого.

– Глупости, Аннушка…

– Надо тебе ехать, надо ехать…

Анатолий Лукич повернулся и пошел к корпусу.

Не зажигая света, он вошел в аптеку с лампой, открыл шкаф и пошарил за банками в нижнем отделении. Достав пузырек, он поставил его на провизорский стол, сел, поколупал бумажку. Потом, потирая переносицу, прошелся вдоль шкафов, что-то выбирая.

Так же быстро, как и в руках Анны, смешались порошки, одна ладонь смела в другую лишние крошки белых кристалликов, потом вытрясла в карман халата. Пальцем он чуть приладил отклеивающийся уголок ярлыка, поставил пузырек на место и, поправив очки, неловко перекрестился.

Большие напольные часы в докторском кабинете, доставшиеся в наследство от Леопольда, показывали без пяти пять. Все было на своих местах, уютный маятник, когда-то страшное гинекологическое кресло, коллекция инструментов и книжный шкаф, стеклянная дверца которого отражала две фигуры. Поляков сидел у стола, перед ним на коленях стояла женщина и, кажется, занималась с ним любовью. За окном шла обычная дневная жизнь: разгружали дрова с помощью выздоравливающих, бегали дети, несколько родственников ждали своих. Из своего флигеля к аптеке прошла Анна, бросив взгляд на окошко.

Поляков чуть ослабил галстук, но было ясно, что ему скорее плохо, чем хорошо. Он как-то тяжело сглотнул, глянул вниз на двигающуюся красивую голову, на часы и сразу на дверь аптеки, через двор. Она была закрыта.

Сосредоточиться на любви не получалось. Поляков попытался было, но вдруг увидел, как медленно и спасительно открылась черная дерматиновая дверь, как вышла Анна, увидел даже, как она придерживает карман пальто. На часах было пять, время укола.

Поляков встал, молча посмотрел на Екатерину Карловну и, застегнувшись, вышел.

Пластинка крутилась очень медленно, вместо музыки было слышно дыхание. Но громче всего был слышен глухой стук, похожий на биение сердца. Анна спала, Поляков лежал, неподвижно глядя то ли перед собой, то ли в окно. Странным было то, что по лицу и по комнате бегали красные блики. Там, куда он смотрел, за рекой стояло горячее красное зарево. Это горела усадьба Муравишники.

Наконец стали слышны голоса на улице. Причитала Наталья, фыркали сонные лошади, которых выгнали на двор. Поляков вышел и двинулся вслед за бегущими по склону людьми.

Мимо него, стоя на телеге, во весь опор с горы пронесся Влас. Полякова обдало ледяными крошками, он было ускорил шаг, но потом остановился, посмотрел на тот берег и ничком упал в снег.

Оттуда, со стороны пожара, прямо на него молча бежала босая старуха без юбки.

Противоположный склон был усеян какой-то одеждой, потерянной или выкинутой, несколько мужиков метались с баграми и лопатами, остальные просто стояли, собирались вокруг новые.

Откуда-то со стороны леса появилась вдруг странная черная фигура с иконой, почти без одежды, с обгоревшим лицом без волос и усов.

– За что же вы меня пожгли, братцы? – тихо обратился страшный человек голосом Василия Осиповича к стоящим поблизости. Мужики молча посторонились. К нему подбежали, повели куда-то.

Из дома вынесли еще кого-то, там визгливо распоряжались Яков Аронович и пристав с помощником, который подбежал к зевакам, что-то требуя, видимо телегу. Мужики неуловимо растекались по сторонам, пока пристав не ухватил одного за воротник и не замахнулся кобурой. Крикнули, подогнали телегу, стали укладывать тело, потом сняли и снова положили на снег, усадили двух обгоревших. Василий Осипович, который сидел на телеге Власа, вдруг сорвался и бросился к дому, зовя Таню. Его нагнали, поволокли обратно.

– За что же пожгли? – снова спросил он. Яков Аронович подбежал со шприцем, сделал укол, и Влас тронулся к реке в сопровождении баб и старенького лакея, который еле поспевал за ними.

Поляков догнал обе телеги уже в больничных воротах.

– Перевязочные готовьте, морфий, – отрывисто командовал во дворе Яков Аронович.

– Готово все, – крикнула Пелагея Ивановна, растворяя двери. Анатолий Лукич отогнал мужиков, собирающихся нести пострадавших на руках, Влас вытащил носилки.

В предбаннике операционной Поляков наткнулся на Якова, которому Анна помогала застегнуть халат.

– Пятерых привезли, верно, еще будут… – возбужденно начал он и приказал Пелагее: – Морфию всем…

Не отвечая, Поляков прошел дальше, открыл дверь в операционную.

– Анатолий Лукич, кто тяжелее?

Фельдшер что-то отвечал сквозь крики обгоревшего мужика.

– Тампонируйте пока. С черепно-мозговой мне, Яков Ароныч возьмет второго. Соборевского готовить. Руки.

Анна стала лить воду, прибежала и Пелагея с двумя лотками, набрала морфий в шприцы и зашла в операционную, где уже начали работать фельдшеры. За дверью установилась вдруг странная тишина. Обгоревший перестал орать, а Поляков увидел сквозь стекло, как наблюдают за инъекцией и Яков, и Анатолий Лукич. Причем последний как-то жалко улыбнулся и остался так стоять, проводив взглядом Пелагею, которая спешила в палату.

Через секунду высунулся всклокоченный Яков:

– Умер больной… Сердце остановилось…

Вбежала задыхающаяся Пелагея:

– Доктор, там Василий Осипович… После инъекции…

– Это не морфий, Пелагея Ивановна, это же калий, – спокойно пояснил Анатолий Лукич и сел на пол.

Анатолий Лукич покорно прошел в сопровождении пристава по коридору, мимо двух каталок, накрытых белым, мимо Анны и Полякова. Его вывели во двор, заполненный людьми, посадили в бричку рядом с помощником и повезли.

Яков Аронович посмотрел на Анну через дверь и, быстро перебрав пузырьки, сунул два себе в карман.

Бричка ехала по тем же знакомым унылым местам, которые Поляков проезжал раньше. И Влас, и он смотрели прямо. Патефонная труба вздрагивала на кочках.

Резкий гудок паровоза стрельнул дымом, лязгнули буфера. Паровоз гуднул еще раз.

Анна вздрогнула как будто от этого звука. Она лежала на кушетке в ординаторской и плакала. За столом ел Яков Аронович.

Стучали колеса вагонов.

За окном бесконечная волна провода летала вверх-вниз, перечеркивая виды смоленской дороги. На столике стоял полуразобранный саквояж, лежала желтая тетрадка.

«………………………………………………..»

Поляков шел вдоль стены Новодевичьего монастыря по направлению к Пироговской больнице. Москва была пуста, и когда на колокольне зазвонили, Поляков остановился и долго не мог понять, что звук идет прямо сверху, над ним.

На лавке в безлюдном сквере он привычно скинул жгут, помассировал руку. Потом посмотрел на часы, свернул папироску.

Стеклянная дверь была по-больничному замазана белым. Поляков затянулся в последний раз, поправил волосы и галстук, позвонил. Из окон во двор смотрели несколько бледных лиц.

– Не вы первый, не вы последний, коллега, – доносился голос из коридора. – Полежите месяцок, сейчас психиатрическая клиника – самое спокойное место. А потом лучше бы в Москве остаться, в суете, в заботах. В революционном вихре, так сказать. Здесь меланхолия быстро уйдет. Не до депрессий.

Старичок с женским лицом отставил в сторону утюг и переложил стопку наволочек в высокий шкаф. В проеме двери появился толстый и усатый доктор в очках.

– Сюда, коллега. Переоблачайтесь. Кирилл, прими… – Доктор впустил Полякова и вручил старичку направление. Сам же вышел кликнуть сестру. Эконом прочитал, выдал Полякову за ширму белье и пижаму, занес что-то в книгу и продолжал писать, даже когда пришла сестра и увела поступившего.

Кровать стояла возле окна, рядом тумбочка. Снова ударило откуда-то сверху. Это был звон с колокольни монастыря.

Утром Поляков выпил, что положено, из маленького стаканчика, потом еще таблетки. Встал и увидел соседа, совсем не похожего на больного, а похожего, скорее, на офицера.

Тот отвел глаза. Поляков вышел в коридор.

В дальнем конце стоял фикус и тикали большие напольные часы. Поляков двинулся в другую сторону. Кто-то сидел в палатах, было тихо. Свернув за угол, он наткнулся на дежурную сестру, которая сидела за столом.

– Вы в уборную? Вон там, слева.

Пришлось пойти в уборную, и через приоткрытую дверь аптеки Поляков помимо своей воли увидел шка-пик с лекарствами. Как раз заканчивалась раздача.

В умывальной в ряд стояли ванны, и санитар со шлангом наполнял уже третью. В двух лежали люди – лысый и старичок с бородой, который тихо перекрестил вошедшего.

– На процедуры? – крикнула сухая фельдшерица из окошка. – Вы из какой палаты?

– Поляков…

– Поляков… Поляков… – она сверилась с тетрадью. – Десятая, во вторую смену. Позовут вас.

Ночью Поляков заснуть не мог. Весь в поту, он достал из тумбочки папиросы, встал на кровать, попытался открыть форточку.

Сосед наблюдал за ним без всякого интереса. Поляков слез.

– Морфинист? – также без интереса спросил офицер. – Водки могу дать. Взаймы.

Поляков кивнул и подошел к нему.

– В чашку налью…

Пока Поляков искал в темноте свою чашку, офицер выудил откуда-то чекушку.

– Деньги-то есть?

– Сколько стоит?

– Если всю, то полтинник, – офицер налил точно половину. – Потом можно, – добавил он.

Поляков выпил и вышел в коридор. Сестра дремала, дверь аптеки была закрыта. Он тихо подергал ручку и вздрогнул от голоса: