Текст книги "Тень Серебряной горы"

Ну, не совсем ещё ночью, но когда уже крепко стемнело, завыл ветер в дымоходе, Степанида сказала, что у неё голова болит, и легла спать… Капитан вышел во двор, повернул наискосок, взошёл на съезжее крыльцо, прокрался вдоль самой стеночки – там, где доски не скрипят, после резко открыл дверь – и верно! Адъюнкт сидел за столом и что-то записывал, а как увидел капитана, сразу отложил перо и хотел перевернуть бумагу другой стороной…

Но капитан строго сказал:

– Э, нет! Пусть так лежит!

После чего прошёл к столу, сел, покосился на тот недописанный лист и, как и думал, увидел там письмо не по-нашему писанное. Но для верности всё же спросил:

– Письмо?

– Письмо, – кивнул адъюнкт.

– По-немецки?

– По-латыни, – ответил адъюнкт.

– А письмо немцу?

– Немцу.

– Вот оно как! – сказал капитан. – Мудрёно! И чужому никому не прочитать!

И он ещё раз осмотрел стол, увидел на нём несколько листов, исписанных такими же, как он теперь знал, латинскими буквами. Листы были похожие, то есть одинаково густо исписанные, без помарок и клякс… И только один лист был не похож на остальные – на нём был рисунок.

– А это ещё что такое? – спросил капитан с удивлением.

– Это зверь мамонт, – ответил адъюнкт. – Мамонт по-латыни Mammuthus. Правильнее, Mammuthus Primigenius, то есть шерстистый.

Капитан ещё раз посмотрел на рисунок. Там и в самом деле был изображён какой-то странный носатый бык с клыками.

– Какой зверюга! – сказал капитан. – Я его зубов видел много, а вот чтобы всего самого целиком, этого ни разу не было. Хотя люди говорят, встречали.

– Живого? – настороженно спросил адъюнкт.

– Нет, не приведи господь, как говорится, – сказал капитан. – А на болоте, бывает, всплывают где голова, где нога. Инородцы их очень боятся. Говорят, это подземный олень, очень злой. – Капитан ещё раз осмотрел рисунок и спросил: – А что это за приписки вокруг? И что за рогульки?

– Это не рогульки, – ответил адъюнкт, – а это его кости. И не приписки, а названия костей. Всё по-латыни. Возле которых стоит птичка, те у нас уже есть, а где птички нет, тех ещё не имеется. Меня просили поискать их. Вот левая вторая пястная кость, надо найти. Вот правая трёхгранная кость. И вот тут ещё две мелких косточки обломанных. Шумахер о них очень спрашивал.

– Что ещё за Шумахер? – спросил капитан.

– Господин Шумахер, Иоганн Даниэль, или Иван Данилович, статский советник и директор нашей академической библиотеки, – сказал адъюнкт и прибавил: – А я при нём помощник. И это ему письмо.

– Но как ты его пошлёшь? – удивлённо спросил капитан. – Почты же у нас теперь всё лето не будет, до зимы.

– А я и не собираюсь сейчас посылать, – сказал адъюнкт. – Я буду письма писать и складывать, а когда вернусь в Петербург, сразу ему всё передам, пусть читает.

– А почему по-латыни? – спросил капитан. – Он же немец!

– Да потому, что немец он или не немец, или ещё кто, это не главное, – сказал адъюнкт, – а главное то, что если он учёный человек, то должен читать и писать единственно по-латыни, и так не только в нашей академии, но и во всех прочих европейских академиях принято. Вот ты его, наверное, знаешь, – господин Татищев, Василий Никитич, главный начальник государыниных горных заводов в Перми и в Сибири. Знаешь?

Капитан кивнул, что знает.

– Так вот он не только за заводами присматривает, – продолжил адъюнкт, – но и ещё недавно написал большой научный артикул про мамонтов. Написал тоже по-латыни, отправил в Стокгольм, в Швецию, и там его в одной научной книге пропечатали. По-латыни, а не по-шведски. И когда к нам в библиотеку один экземпляр такой книги прислали, господин Шумахер очень разволновался и сказал: Григорий, тебе выпал такой редкий шанс, ты едешь с этим болваном…

– С кем, с кем? – переспросил капитан.

– Ну, так уже издавна сложилось, – ответил, смущаясь, адъюнкт, – и все давно привыкли к тому, что господин профессор Миллер очень недолюбливает господина советника Шумахера, а тот в свой черёд ничуть не меньше недолюбливает господина Миллера, и поэтому меня в миллеровскую экспедицию взяли по очень большой случайности. Вот почему я везде, где могу, умалчиваю про своё знакомство с господином Шумахером и в особенности с его мнением о затеянной господином Миллером этой так называемой Великой Северной экспедиции. Господин Миллер, – продолжал адъюнкт, – считает, что давно уже пора нанести на карту побережье Ледовитого моря и испытать, где там можно ходить кораблям, и докуда им можно ходить, то есть соединяется ли Азия с Америкой или можно обойти вокруг Азии и тем самым найти короткий путь на Камчатку и к другим нашим тамошним владениям, и оттого будет большая выгода торговле. А Шумахер, тот напротив говорит, что это только слепая гордыня не позволяет господину Миллеру признать, что тамошние, то есть для нас с тобой здешние, моря скованы льдами столь крепко, что никому через них не пробиться, так что от всей этой миллеровской затеи будут одни только растраты государственной казне, и надо Миллера судить за это! Но, продолжал господин Шумахер уже только в частной беседе, во всяком безумии всегда можно найти крупицу пользы. И так же, говорил он мне, и здесь: в тех местах, в которые тебя посылает этот болван, имеется великое множество захоронений мамонтов, так почему бы тебе не попытаться отыскать там те недостающие фрагменты, то бишь кости, к нашему академическому скелету? Это было бы, он говорил, весьма полезно для науки. Вот я и готовлюсь к этим поискам, жду, пока земля просохнет.

– И жжёшь свечи, – сказал капитан. – Люди это видят, людям это непонятно, они ко мне приходят, говорят, ты по ночам не спишь, значит, затеял что-то недоброе. А тюрьма у нас стоит пустая! Так что увлекайся, да не очень!

Сказав это, капитан встал, поправил шапку, развернулся и, не прощаясь, вышел.

Когда он ложился в постель, Степанида заворочалась.

– Ты что, – удивлённо спросил капитан, – ещё не спишь, что ли?

Степанида тяжело вздохнула. Капитан строго спросил:

– О чём ты думаешь?

– О тебе, дурак! – сказала Степанида и заплакала.

Капитан стиснул зубы, молчал. Степанида немного поплакала и перестала. Капитан осторожно положил ей руку на плечо и сказал…

Ну да и мало ли что он тогда ей говорил?!

Глава 5

На следующий день, в пятницу, после поднятия прапора, капитан построил свою команду, так называемую вторую роту первый батальон (второго не было), и вывел их за головной лабаз, туда, где гауптвахта. Так капитан отомкнул замок, Ситников открыл дверь, и Пыжиков вышел на волю. Рожа у Пыжикова была ещё не совсем приличная, а в пятнах, то есть с фонарём, как это называется. Но капитан не стал об этом говорить, а только сердито вздохнул и велел ему и Ситникову, Ситников, конечно, старший, идти и снимать печать с питейни. И они пошли, а все остальные заступили кто на службу, кто на роздых. Через четверть часа Ситников и Пыжиков вернулись и доложили, что печать снята, люди довольны, буйных нет.

И так оно, кстати, после всю пятницу там было спокойно, и субботу, и, забегая вперёд, и в воскресенье тоже. То есть когда Ситников повёл туда своих, казаки к ним вязаться не стали. Но это было уже в воскресенье, а пока что, ещё только в пятницу, капитанова команда несла службу, а сам капитан, войдя в съезжую, увидел, что адъюнкт и Черепухин на месте, то есть за столом, а Шалаурова нет. Капитан спросил, где он. На что Черепухин ответил, что люди видели, как Шалауров шёл в питейню. Адъюнкт на это усмехнулся, но Черепухин сразу же сказал:

– А вот и нет! Никита Павлович не из таких. Никита Павлович пошёл туда по делу! Он будет искать там работников. Было опечатано, он не искал, а распечатали – и сразу же пошёл.

– И бог ему в помощь, – сердито сказал капитан. – А то сколько уже дней сидите, одну бумажку подписать не можете!

– Так что, – спросил адъюнкт, – Шалаурова сегодня здесь не будет?

На что капитан ответил, что, скорей всего, не будет.

– Вот и прекрасно! – воскликнул адъюнкт. – А то, смотрю, время уходит, а то я всё никак не приступлю к полевой практике.

– Какая ещё полевая практика? – настороженно спросил капитан.

– Та, которая проводится в поле, конечно, – ответил адъюнкт. – Погоды вон какие жаркие, кругом всё подсохло, значит, уже вполне можно начинать полевые практические наблюдения. Или, иными словами, изучать, какая тут у вас земля, из чего она сложена и что на ней растёт.

– Нет, – сказал капитан. – Я тебя за посад не пущу. Мало ли что там с тобой случится, а мне после отвечать.

– Но это очень важно, – возразил адъюнкт. – По возвращении в Академию я должен буду представить письменный отчёт о проделанных наблюдениях и показать образцы здешней натуры. И что я им покажу?

И он сердито посмотрел на капитана. Это ты на мамонтов нацелился, подумал капитан, после чего ещё подумал и сказал, что он в принципе может позволить господину адъюнкту выходить за пределы крепости, но только совсем недалеко и под охраной провожатого – Орлова.

Адъюнкт не стал на это возражать, а сразу начал собираться, то есть взял с собой маленькую лопатку, такой же маленький горный молоточек и, конечно, книжицу для записей. Ну а Орлов взял ружьё, и они пошли. Капитан велел им возвращаться к обеду, не позже, а сам подумал, что а как же, так они его и послушают! Ну да, тут же подумал капитан, ни к кому свою голову приставить нельзя, каждый живёт своим умом – и с этой мыслью он кликнул Черепухина, Черепухин, по его велению, достал ясачную тетрадь, и они сели её читать и проверять, где сколько чего с прошлого года осталось, а где и были недостачи.

Да только что там было проверять, когда и так было ясно, что весь нынешний, этого года ясак, ещё в январе был собран и отправлен на Якутск, и только один Илэлэк всё не едет и не платит! Вот какая он скотина, этот Илэлэк, сердито думал капитан, просматривая Илэлэковы подушные списки ясачных людей. Списков было три вместо пяти, то есть двух стойбищ сразу не хватало, а в трёх представленных в каждом не хватало по чандалу, то есть по семье, да и в каждой семье… Ну и так далее. Капитан нахмурился, велел подать прошлогодние списки. Черепухин подал. Капитан начал сличать, порыкивать.

– Звать его или не звать? – спросил Черепухин.

– Звать, конечно, – сказал капитан. – Надо же когда-то это решать.

Черепухин вышел на крыльцо, кликнул Козлова и велел ему позвать Ефимова, и срочно. Капитан молчал, посапывал, сличал списки, ставил птички. Черепухин усмехнулся и сказал, что Ефимов не придёт. Капитан ничего на это не ответил, поставил ещё птичку, встал и заходил по горнице.

Вскоре пришёл Хрипунов, поздоровался, увидел списки и нахмурился.

– А где твой Ефимов? – спросил капитан.

– Я за него, – ответил Хрипунов. – Ефимов захворал. Не ходит.

– А зимой вон какой был бойкий! – сказал капитан. – У Илэлэка почти половину ясачных скостил. Почти тридцать соболей прорухи!

– Я это… – начал было Хрипунов.

– Но это ещё не всё! – продолжил капитан. – Люди говорят, у него после того, как он к Илэлэку в последний раз съездил, новый зимний кафтан появился, зелёный, с бобровой опушкой. А у его жены новый платок. Пуховый!

Хрипунов вздохнул. Капитан провёл рукой по столу, по спискам, и сказал:

– У Илэлэка пять стойбищ, а здесь только три. Где остальные?

– Он говорит, они откочевали, – сказал Хрипунов. – А куда откочевали, говорит, не знает. И я об этом сразу доложил, чего ты сегодня вдруг вспомнил?

– Не вспомнил, – сказал капитан, – а не забыл. Договоренность у нас с ним есть. Приедет на следующей неделе, привезёт всё сполна, говорил. А что такое сполна? Пять стойбищ или три?

Хрипунов долго смотрел на капитана, а потом сказал:

– Василий Юрьевич!

– Что «Василий Юрьевич»? – строго спросил капитан.

– Мы на краю света. Дальше только чукчи.

– Ну, не скажи, – ответил капитан с улыбкой. – В Академии наук говорят, что если плыть дальше, за Чукотский нос, то можно приплыть в Америку.

Хрипунов подумал и сказал:

– Ну, может быть. – И сразу же спросил: – Так я пойду?

– Иди пока.

Хрипунов откозырял и вышел. Капитан опять начал ходить по горнице. Со двора вернулся Черепухин и спросил, что делать со списками.

– Положи недалеко, – ответил капитан. – Скоро приедут же.

Черепухин убрал списки. Капитан стоял посреди горницы и думал. Черепухин, помолчав, заговорил, что Илэлэк-тойон человек толковый, малопьющий, с ним всегда легко договориться, но всё равно нужно будет ещё раз заранее всё пересчитать и ко всему приготовиться, и приготовить подарки, конечно. Капитан строго спросил, сколько у них чего осталось, и Черепухин не задумываясь ответил, что запасов у них хватит, одних пронизок, то есть бисера, у них три пуда разноцветных новых. И табаку полмешка.

– Это хорошо, – сказал, оглаживая подбродок, капитан.

Тут в съезжую вошёл Меркулов доложить, что хозяйка говорит: обед готов.

– Рано ещё, – ответил капитан. – Досчитаем, тогда и пойду. А ты пока что сходи посмотри господинчика.

Меркулов пошёл, через полчаса вернулся и сказал, что господинчик ходит по Лысому бугру, месит грязь, рвёт травки и в бумажные пакетики складывает. А если где увидит камни, то молоточком их простукивает, отбивает куски и тоже берёт в пакетики. Но больше всего Меркулова удивило одно необычно толстое стекло, адъюнкт через него на травки смотрит, и тогда можно много чего рассмотреть, он это стекло Меркулову давал, и это очень удивительно. Дурень, сказал на это капитан, я тебя для чего посылал? Чтобы ты его привёл!

И неизвестно, чем бы это тогда кончилось, но тут как раз вернулся сам адъюнкт. Капитан спросил:

– Ну, как?

– Пока ничего интересного, – ответил адъюнкт. – Нет, даже совсем нет ничего!

– Да, это верно, – сказал капитан. – Здесь только камни да ягель.

– А вот Орлов говорит, – сказал адъюнкт, – что здесь раньше водились мамонты.

– Да, водились, – подумав, сказал капитан. – Но очень давно! Здесь же, в этих краях, раньше было тепло, как на киргизской линии. А потом вдруг стало холодать, трава стала жухнуть, есть им стало нечего, и они все вымерли.

– А говорят, – сказал адъюнкт, – что кое-где они выжили.

– Ну, – нехотя ответил капитан, – я про такое тоже слышал. Это что будто есть одно такое место в чукочьей стороне, где бьют горячие ключи, так там и сейчас тепло, и там и зимой есть их трава, вот они там и пасутся. Но теперь они очень пугливые! Чуть что, они сразу в пещеру нырь, и не найти их там. Люди ходили туда, в ту пещеру, искали. Нашли только кости.

– А ты там был? – спросил адъюнкт.

– Нет, конечно! – сердито сказал капитан. – Это же уже не наши земли!

– Ну, посмотрим, посмотрим, – сказал адъюнкт задумчиво. – Посмотреть это всегда нелишне.

И на этом их тот разговор закончился, потому что пришла Матрёна и сказала, что обед уже накрыт. Капитан пошёл к себе. Ел, ничего не говорил, смотрел только в миску. А когда поел, то так и не встал из-за стола, а продолжал сидеть, поглядывая то на икону, то в окно. Степанида настороженно молчала, боялась о чём-либо спрашивать. Вдруг капитан сам спросил, чего бы она больше всего хотела. Степанида покраснела и ответила:

– Я не знаю.

– Вот! – строго сказал капитан. – А о чём ты тогда молишься?

– Я за тебя молюсь, – сказала она тихо.

Капитан смотрел на неё и молчал. Потом встал, сходил к стене, взял с полки коробку шахмат, принёс её и высыпал на стол, и замер. Потом медленно расставил шахматы, начал ходить. Сделал два хода и остановился. Вспомнился ему Иван Иванович, тот ссыльный, который два года у них столовался, потому что был такой приказ. И это были его шахматы, это он их с собой привёз. Капитан, правда, и раньше играл в шахматы, и тоже хорошо это умел, но Иван Иванович его много чему научил в шахматах. Времени-то было у них предостаточно! Зимой, бывало, как сядут играть сразу после обеда, так и играют до ночи. И Иван Иванович почти всегда молчал, а если что и говорил, то всегда кратко и к месту.

– Вот это, – например, он говорил, – не тура, а ладья. И это не королева, а визирь. Не офицер, а слон. То, как ты их именуешь, это французская манера, а шахматы – это игра, пришедшая к нам из Персии, поэтому и фигуры здесь должны быть персиянские! – И замолкал. А через пять минут вдруг продолжал: – Хотя ещё правильнее было бы называть сии фигуры на наш собственный манер. Тогда вот это будет не король, а государыня. А это не визирь, а Бирон. А это Остерман, это Долгорукие, это Миних. А это пешки, их много, и эта, наверное, я, ваш покорный слуга. А ты даже в пешки не выбьешься! Так и будешь здесь всю жизнь торчать, на краю света! А хочешь, выведу тебя в слоны? Нет, даже в мамонты! Слоны здесь не приживутся, а мамонты смогут, если их кормить как следует. И поить водкой для сугреву, как меня!

И он засмеялся, и налил себе и капитану. Но капитан пить не стал. Иван Иванович выпил своё, утёрся и сказал…

Ну да и мало ли чего он говорил? Теперь всего и не упомнишь. Много чего всякого он говорил тогда за шахматами, и после всё это можно было повторить кому надо. Этот кому надо однажды приехал на четырёх нартах с солдатами и, в приватной беседе, спрашивал у капитана, может, тому есть что передать для следствия, но капитан сказал, что нечего. Почему он так ответил, он не знает, а вот ответил, и всё. И теперь так, как и предсказывал Иван Иванович, он здесь и торчит. А что сам Иван Иванович, что стало с ним дальше, никто не знает. Может, его и в самом деле начали именовать господином бароном, как он отъезжая загадывал, или он опять Иван Иванович, а то и арестант номер такой-то, кто знает?! Да хотя какая разница, подумал капитан, у каждого своя голова на плечах и своя планида в небе. Капитан вздохнул, поднял голову…

И увидел Степаниду, которая стояла посреди горницы и смотрела на него. Глаза у Степаниды были большие-большие и блестящие-блестящие. Капитан встал, подошёл к ней, обнял и так и замер. Стало хорошо.

Глава 6

И в субботу, 23 апреля, на Егория Вешнего, в этот день у них в деревне в первый раз после зимы коров в поле выгоняют, думал капитан, а здесь какие коровы, здесь только одни мамонты, и те в болоте утопленные… Да, так вот: в субботу адъюнкт опять пошёл на полевую практику, потому что Шалаурова опять в съезжей не было. Ну и адъюнкт как ушёл, так и никак не возвращался. Капитан сильно злился, потому что в эту субботу он загодя назначил банный день, а то и без того прошлую субботу пропустили из-за приезда гостя, так хоть теперь не оплошать бы, думал капитан, мы же не медведи, чтобы по полгода не мыться! И, что ещё очень важно, тут нужно, чтобы всё было вовремя, потому что чуть позже войдёшь, и пар уже не тот. А адъюнкт всё не возвращался и не возвращался! Капитан уже дважды поднимался на ворота в башенку, смотрел в поле, но ничего не мог высмотреть – и опять послал Меркулова. Меркулов опять ходил не меньше получаса, а когда вернулся, то сказал, что адъюнкт велел его не ждать. Вот где собака, думал капитан, ну как с таким иметь дело?!

И плюнул, и пошёл вместе с солдатами. Попарились на славу. Истрепали ползапаса веников, вылили почти полведра кваса, камни лопались! Вышли, хватанули по чарке, закусили квашеной рыбкой, ещё выпили…

А адъюнкт всё не приходил и не приходил! Ну да это была уже его беда. И, мало этого, капитан её усугубил – велел, чтобы теперь шла Степанида с бабами. И те пошли, тоже попарились, и тоже вволю. И вот только когда они оттуда вышли, вернулся адъюнкт. Он был задумчивый, мрачный. Капитан сказал ему со смехом, что пока он прохлаждался в поле, пар кончился. На что адъюнкт совершенно спокойно, нет, даже безразлично ответил, что ему это неважно, что только была бы тёплая вода и он помоется в чане.

– Да как это так?! – удивился капитан. – Ты что, совсем онемечился?

– Нет, – ответил адъюнкт, – я не онемечился, а у меня от жаркого духа сердце стучит, вот я и не парюсь.

– Немец! – строго сказал капитан. – Может, ты после бани ещё и не пьёшь?

– Да, и не пью, – сказал адъюнкт.

Тогда капитан, уже ничего не прибавляя, просто сказал Орлову, чтобы тот присмотрел за адъюнктом, или, как он его назвал, за нашим гостем, а сам взял с собой Черепухина… а тут ещё прибежал казачок, принёс ведёрко двойной водки из питейной, – и капитан пошёл с солдатами и с Черепухиным в казарму. Там к тому времени стол был уже накрыт, и они сразу сели. И сидели часа два, не меньше, было очень весело, потом Костюков играл на ложках, Меркулов ему поддудукивал, а остальные пошли плясать русского. Капитан, уже прилично выпивший, радостно смотрел на них и думал, что как жаль, что государыня не видит их!

Ну а потом, когда ещё сильнее зашумело в голове, капитан сказал, что у него дела, оделся и пошёл домой. Шёл, улыбался, вспоминал, как ему было свободно, легко, весело, никто перед ним не умничал, все говорили простые слова, а вот сейчас он ещё придёт к Стёпке, а она после бани всегда бывает румяная, грудастая, от неё пахнет банными берёзовыми вениками, да и сама она…

Ну и так далее. Капитан остановился возле крыльца, набрал пригоршню снега, умылся, вошёл в дом и увидел, что Степанида стоит, к нему спиной, на коленях, и молится.

– А сейчас о чём загадываешь? – спросил капитан подвыпившим весёлым голосом.

Степанида обернулась на него, лицо у неё было румяное, вся она вот здесь была пышная, дородная, у капитана аж дух захватило… А она покраснела и ничего не ответила. Опять про своё про бабье, сердито подумал капитан, а кто виноват, сама и виновата, а теперь что, теперь терпи как есть, теперь только и осталось что молиться!

И Степанида отвернулась от него. Капитан прислушался – она что-то шептала. Эх, только и подумал капитан, какая же она упрямая! А вот бы послушалась его, и всё было бы в порядке! И ведь говорил он ей, и говорил не раз, чтобы она съездила на Рождество в Анадырск. Там церковь веселей, чем здешняя, церковь с попом, отцом Лазарем, и отец Лазарь дал бы ей просвирку, а ведь как замечено, кому он просвирку даст, та сразу понесёт! Почти всегда! Но Степанида не поехала, потому что был недобрый слух, будто Хыпаевы, или как там его правильно, ну да и ладно, пусть будут Хыпаевы люди, заворовали и вырезали ясачную команду, которая к ним в стойбище пришла, и сбежали, и всем говорили, будто это не они, да только Дмитрия Ивановича разве обманешь? Дмитрий Иванович сразу сказал, что это они и чтобы другие стереглись, вот Степанида и не поехала в Анадырск, не получила просвирку и не понесла, а теперь стоит и молится, дура последняя, в сердцах подумал капитан, но вслух ничего такого не сказал, а, наоборот, весь вечер был тихий, послушный, да и потом, ночью, ага…

Ну и так далее. То есть назавтра утром, в воскресенье, капитан встал, побрился и позавтракал, сходил к своим на построение, все они были бодренькие, свежие, подняли прапор, сходили в церковь, капитан прочёл часы, вышли из церкви, он дал им на водку, и они ушли в питейную.

А капитан вернулся в дом. Степанида, румяная и улыбающаяся, распоряжалась, Матрёна слушалась и негромко покрикивала на девок, из печи несло жаром и духом, капитан сидел у стола и читал календарь, тоже подарок Ивана Ивановича.

Потом капитану велели уйти. Он ушёл, зашёл в съезжую. Там уже сидели адъюнкт с Черепухиным. Адъюнкт был в бархатном малиновом кафтане, на шее у него был бант, а на откидных полах здоровущие серебряные пуговицы. Вот чёрт какой, сердито подумал капитан, это же тащил из Петербурга, это же сколько тысяч вёрст собаки надрывались, а ради чего?!

И день был испорчен. Не помогло уже потом ни то, что адъюнкт проиграл в шахматы, тем более нарочно, ни то, что Черепухин рассказал очень весёлую историю про попадью, ни даже то, что Степанида совсем не смотрела в адъюнктову сторону, а всё больше только в капитанову, и вот так моргала, и…

Ну и так далее.

Да, и ещё: а Шалауров опять не пришёл.

Пришёл он уже только назавтра, в понедельник, сразу в съезжую. И привёл с собой Софрона Пальцева, известного на весь Нижнеколымск мастера по плотничьему, столярному и лодочному делу. Привёл, а представлять не стал. Софрон остановился при пороге и с достоинством молчал. Да капитан его и так узнал, Софрону было лет под пятьдесят, он был невысок ростом, жилист и приметчив. Он и сейчас, посмотрев на сидящих, чему-то своему кивнул. Но ни словечка не сказал!

– Софрон Пальцев? – спросил капитан, улыбаясь.

– Он самый, – кратко ответил Софрон.

А Шалауров сразу зачастил:

– Вот, господа хорошие, прошу любить и жаловать: это наш здешний мастер и профессор всех нужных наук, Пальцев Софрон Лукьянович! Он всё умеет – построить, разобрать и опять построить, но уже по-новому. Вот я и думаю взять его к себе в долю, чтобы скорее дело шло, чтобы пока господин лейтенант морской службы к нам приедет, у нас бы всё уже было готово в наилучшем виде.

Адъюнкт посмотрел на Софрона. Софрон в ответ посмотрел на адъюнкта. Адъюнкт усмехнулся и спросил:

– Так говоришь, всех наук?

На что Софрон слегка нахмурился и вполне с достоинством ответил:

– Про все науки не скажу, но за которые брался, те освоил.

– И чертежи? – спросил адъюнкт.

– И чертежи, – сказал Софрон.

Адъюнкт посмотрел на капитана, капитан кивнул. Адъюнкт порылся по столу, вытащил один из чертежей и подал Софрону. Тот взял его, начал рассматривать. Адъюнкт не удержался и сказал:

– Ты его боком держишь.

– Мне так удобнее, – сказал Софрон, продолжая держать как держал. Потом сказал: – Это стоячий такелаж. Почти как на галерах.

– А ты галеры видывал? – спросил адъюнкт.

– Я на них езживал, – сказал Софрон и, усмехнувшись, прибавил: – Три года.

– Это хорошо! – сказал адъюнкт. – Значит, ты это дело знаешь. А вот это что такое? – и показал второй чертёж.

– Это шпангоуты, – сказал Софрон. – Это суть корабельные рёбра.

– А это?

– Это парусные рифы. Их берут…

– Ладно, ладно! – перебил его адъюнкт. – Это уже не наше дело. Наше дело собрать две дупель-шлюпки. Или, для начала, хотя бы одну. С тем расчётом, что лейтенант Лаптев раньше Троицына дня с места не сдвинется, ибо раньше льды пустят, и так же позже Успенья его уже можно не ждать, потому что если он к Успенью не придёт, значит, застрял во льдах. Я так говорю?

– Так, – сказал Софрон.

– Сколько тебе нужно человек? – спросил адъюнкт.

– Один, – ответил Софрон и указал на Шалаурова.

Шалауров засмеялся и сказал:

– Это он про то, что мы с ним сами обо всём столкуемся. У него есть артель, все люди мастеровые, серьёзные, а у меня есть заказ, и я в их дела не лезу. До поры, конечно.

– Это правильно, – сказал адъюнкт. – Тогда и я буду так: у меня тоже будет только один человек, и это ты, Никита Павлович, – прибавил он, уже другим, очень серьёзным голосом. – И вот я говорю тебе при всех: вот эта бумага, – и тут он взял со стола большой густо исписанный лист, и продолжал ещё серьёзнее: – Видишь? Так это и есть наш подряд, я его заранее составил! И в нём сказано, что ты, Никита Павлович, обязуешься, как перед Богом, поставить мне первую дупель-шлюпку до Петрова дня, и это ещё девять недель. А про вторую мы после отдельно подпишем. И про маяк и про казармы тоже. Согласен?

Шалауров собрал бороду в кулак, помолчал, потом сказал:

– Согласен.

– Черепухин! – окликнул адъюнкт. – Дай перо!

Черепухин дал перо, чернильницу. Адъюнкт к первому листу взял второй, при этом прибавив:

– Оба идентичной силы.

Шалауров прочёл один лист, расписался, прочёл второй, расписался ещё раз. Потом адъюнкт два раза расписался, потом капитан – предварительно прочтя, конечно. Потом оба листа адъюнкт скрепил командорской печаткой, и один лист взял себе капитан, а второй Шалауров.

– Дело сделано! – сказал адъюнкт, повернулся к двери и громко окликнул: – Эй!

Вошёл Орлов, вынес на подносе пять полушкаликов, так называемых напёрсточков.

– С богом! – строго сказал капитан.

Все дружно выпили и поклонились друг другу. После чего адъюнкт сказал:

– Ну что, теперь пора и верфь закладывать. А она у нас будет, конечно, на пристани. Прошу!

Они собрались, вышли из крепости, а там и дальше, к реке. А Нижнеколымск тогда, если кто помнит, стоял не на самой Колыме, как сейчас, а на так называемой Стадухинской протоке. И лёд там тогда, в конце апреля, был ещё крепок, так что об открытой воде думать было ещё рано, и пока они ходили туда-сюда вдоль пристани и мерили на глаз, шагами. Шалауров диктовал, адъюнкт записывал. Черепухин вбивал колышки, капитан вычерчивал чертёж. Потом им туда же принесли обед, они перекусили и ещё померили, продрогли и пошли обратно. Вернулись в съезжую, и Шалауров говорил, что место насмотрено вполне приличное, но всё равно там надо будет устроить караул, и содержать его со всей строгостью. Капитан рассердился, сказал, что нестрогих караулов не бывает. Потом пришёл вызванный Шалауровым купец Яков Парамонов, у которого они, по совету Шалаурова, собрались купить доски. Парамонов просмотрел так называемый реестр и сказал, что всё такое у него имеется и в наилучшем виде.

Правда, когда они пришли к нему назавтра и он показал свои запасы, то капитану они не понравилось, так как доски были не досушены. Но Шалауров не давал слова сказать – бессовестно врал, расхваливал, адъюнкт с ним не спорил, и капитан вскоре махнул рукой, и доски были куплены. То есть пока что оформили на них купчую с условием, что, как раньше было оговорено, потом Шалауров поедет в Якутск и там в воеводской канцелярии получит деньги. А Нижнеколымску это не будет стоить ни копейки, радостно заявлял Шалауров, и Черепухин согласно кивал. Но как только Шалауров вышел, Черепухин сердито сказал, что эти доски никакие не Парамоновские, а Шалауровские, и Шалауров их сам у себя покупает, а Парамонов получает отступные.

– Так чего ты, скотина, раньше об этом ничего не сказал? – сердито спросил капитан.

– Не уверен был, – ответил Черепухин. – Да и как ты его за руку схватишь? Никак! А торг провалится, и потом никто другие не придут и ничего не предложат, тогда как? Совсем без досок оставаться, что ли? И этот змей будет похмыкивать, а про меня все будут говорить, что это всё из-за меня, что это я всю навигацию расстроил!

Капитан посмотрел на адъюнкта. Адъюнкт, помолчав, сказал:

– Доски как доски. Если бы всё дело было только в досках.

– А в чём ещё? – спросил капитан.

Но адъюнкт ничего не ответил, а только махнул рукой. Так же и ссыльный Иван Иванович, вспомнил капитан, бывало, начнёт что-нибудь говорить, а потом вдруг замолчит и только рукой махнёт. Это у них в Санкт-Петербурге, наверное, мода такая, подумал капитан, и уже больше ничего не спрашивал.

И, более того, когда назавтра, во вторник, Шалауров, скривившись, сказал, что так как доски ему показались не очень добротные, то надо их ещё купить, в запас, – капитан спорить не стал. Также он не спорил и тогда, когда они ходили к третьему купцу покупать брёвна и жерди для стоячего такелажа, и там опять брали с запасом и втридорога. И парусину в среду брали не скупясь. А потом, в четверг, договаривались с кузнецом Силой Мокеичем, и там тоже загибались сумасшедшие деньжищи, и капитан опять молчал, а Степанида ночью говорила: