Текст книги "К возобновлению истины"

Если Коуз и гений, то в том, что он просто остался в подлинном, органичном фарватере мысли, следовал ему, невзирая на обстоятельства.

Вроде бы, в конце концов Коуза признали. Книжки издают, премию дали. Но мейнстрим по-прежнему продолжает идти куда шел. Он просто приписал себе Коуза. Коуза взяли и зачислили куда-то там рядом с Маршаллом, с основоположниками неоклассики, заодно в Чикагскую школу, и, не моргнув глазом, двинулись дальше. Спустя 90 лет Коуза начали на всякий случай канонизировать, но тем не менее этот беспредметный мейнстрим, на который он показывал пальцем и крутил им у виска, продолжает себе цвести и пахнуть.

Тема будущих Коузовских чтений не в том, чтобы прославить его или пожалеть, а в том, чтобы с его помощью быстрее вернуться в судовой ход мысли, в русло Канона.

* * *

Тенденция к нарастанию проектности мировой экономики проявляется и в России, в частности – в становлении «системы национальных проектов», её постоянной доработке и росте масштабов.

Но всё новые потенции, приобретаемые системой с каждым циклом, пока никак не затрагивают главной проблемы: её плановые мероприятия лишь именуются «проектами», но не являются таковыми, поскольку не обладают инвестиционным качеством. Они финансируются из бюджета и по существу представляют собой государственную благотворительность. Граница между благотворительным и инвестиционным качеством, которую отчаянно штурмовал Impact Investing, для нас пока остаётся на замке.

Известный экономист Улюкаев, будучи ещё при исполнении, в программной статье в «Ведомостях» 07.08.2014 призвал правительство «инвестировать весь объем средств фонда национального благосостояния в инфраструктурные и иные инвестиционные проекты, вложить эти средства так, чтобы обеспечить их доходность и надежность, максимально простимулировав экономику страны». Но в том же тексте он мимоходом делает фрейдистскую оговорку о том, что «инфраструктурные проекты дают косвенные доходы в виде увеличивающихся поступлений в бюджет от общего роста экономической активности».

«Косвенные доходы от общего роста экономической активности»! – слабое утешение для конструкторов национальных проектов, наводящих мосты из настоящего в будущее. Вся страна была в заложниках у своего «экономического блока», не умевшего считать.

На деле все мы вместе с этим блоком – заложники неоклассической модели.

Станислав Лем в «Сумме технологии» предлагает образ самодостаточной математики:

Представим себе портного-безумца, который ничего не знает ни о людях, ни о птицах, ни о растениях. Его не интересует мир, он не изучает его. Он шьёт одежды. Не знает, для кого. Некоторые одежды имеют форму шара без всяких отверстий, в другие портной вшивает трубы, которые называет «рукавами» или «штанинами». Число их произвольно. Готовую одежду портной относит на огромный склад. Одни костюмы подходят осьминогу, другие – деревьям или бабочкам, некоторые – людям. Мы нашли бы там одежды для кентавра и единорога, а также для созданий, которых пока никто не придумал. Огромное большинство одежд не нашло бы никакого применения.

Неоклассическая экономическая модель – умозрительное одеяние безукоризненного кроя, высшая прикладная математика, которую в теперешнем мире почти не к чему приложить.

* * *

Институционализм пока переживает своё младенчество. Типология трансакций недалеко ушла от гениального наброска Коммонса. Знания об институтах обрывочны и разрозненны, их взаимодействие между собой не изучается. Нет оснований надеяться, что с таким скудным багажом возможна сколь-нибудь полная институциональная реконструкция «национальных проектов». Парадигма Коуза поможет сделать лишь начальные шаги. Но малый шаг в сфере даже одного или нескольких нацпроектов мог бы стать огромным шагом для страны.

В каждом из них нужно на первом этапе перенести внимание с ожидаемых конечных результатов (к примеру, «развитие системы носимых медицинских гаджетов для дистанционного мониторинга состояния здоровья») на реальную структуру финансовых трансакций в сфере деятельности по реализации проекта. Понятно, что получение доступа к сведениям о них столкнётся со значительными трудностями. Зато первые же правильные шаги по их технологизации, по передаче функции управления стоимостными потоками экономическим платформам сформируют в теле нацпроекта зону высокой прибыльности.

Деятельность по реинжинирингу «национальных проектов» на базе техноэкономических платформ уже на первых этапах способна обеспечить их самоокупаемость, а в перспективе – превратить в источник быстрого долговременного роста национальной производительности.

* * *

В XX столетии Россия стала первым плацдармом и одним из эпицентров прорыва к овладению стихией самодвижения институтов собственности, к строительству всё более интегральных её форм вплоть до общественной. Этот прорыв был отчасти вынужденным, во многом авантюрным, ресурсно и концептуально не подготовленным. При этом он часто приобретал героические формы и позволил захватить и удержать важные плацдармы будущего в настоящем. Одновременно он повлёк за собой колоссальные жертвы и потери, трагедии и провалы. Россия в своей советской ипостаси была на острие этого прорыва, несла на себе основное бремя и потерпела самое тяжёлое поражение, скатившись из авангарда в арьергард.

Пришло время возвращаться, возобновлять участие в мировом спектакле, где стране предназначена одна из ведущих ролей. Но это будет другая страна, ей предстоит учиться думать, говорить и действовать по-новому.

Язык

Между каноном (в виде томов сочинений классиков) и рабочим языком, которым могли бы пользоваться социальные инженеры, пролегает ещё одна бездна.

Канонические труды неподъёмно изучать, их невозможно пересказывать.

Странное наречие «Науки логики», подобно узелковой письменности, вообще не поддаётся чтению.

Проблемой гегелеведения в России и даже в Германии (и не только) является устоявшийся подход, согласно которому исследователи не желают отказываться от использования языка Гегеля при объяснении его мысли. К сожалению, это выливается в постоянное повторение и жонглирование гегелевскими формулами (что, как правило, не прибавляет понимания) вместо их объяснения, так что большинство текстов представляют собой скучные, ничего не дающие многостраничные пересказы, которые не утруждаются расшифровкой такого словоупотребления и конкретным пониманием стоящих за ним смыслов. Тем самым такие работы едва ли содержательно увеличивают понимание Гегеля; скорее они, как правило, мумифицируют его фигуру и выстраивают вокруг нее своеобразный культ. Прежде всего вышеописанные проблемы касаются гегелевской «Науки логики»[16]16
  https://www.logosjournal.ru/archive/2023/2615/


[Закрыть]. Тайна этого манускрипта уже два века ждёт своего Шампольона.

Казалось бы, в качестве «Розеттского камня» можно использовать незаконченный конспект Маркса «К критике гегелевской философии права». За год до «Экономическо-философских рукописей», где предпринято серьёзное разбирательство с гегелевским «отчуждением» и его историософией, молодой Маркс предпринял лихой рейд по понятийным тылам своего философского дедушки, многое там разворошил, перевернул вверх дном и попутно многое для себя обнаружил. Но его конспект и сам тщетно дожидается читателя.

Работа с текстами Маркса напоминает взаимодействие с компьютером. Пользователь-чайник, которому ноутбук нужен для чтения и письма, может не иметь представления о самом существовании «операционной системы», да и не нуждается в этом. Но у каждого текста Маркса есть второе (как минимум) гегельянское дно, своего рода «порождающая грамматика», которая остаётся невидимой для миллионов читателей «Манифеста», искренне причисляющих себя к «коммунистам». Неснятые строительные леса, попадающиеся на глаза редким читателям черновых и подготовительных материалов к «Капиталу», воспринимаются как чудачество, дань молодости или старинной моде. Даже преданный и самоотверженный Энгельс испытывал по отношению к гегельянщине друга раздражение и отторжение.

В 1843 году Фридриху было всего 23. Он только что опубликовал удивительный очерк «Наброски к критике политической экономии», который побудил философа Маркса годом позже засесть за труды экономистов. За этими его занятиями родились на свет гениальные «Парижские рукописи». Но едва ли не важнее, что очерк Энгельса толкнул их навстречу друг другу и породил одну из самых плодотворных и самоотверженных дружб.

Лишь вдвоём с Марксом они составляли полноценную личность. Порознь один был невыносим, другой банален.

После смерти друга Энгельс занялся изданием его неоконченных трудов. Но что он там наиздавал? Выходили всё новые тома «Капитала», а гениальные гегелевские конспекты, Парижские рукописи, «Немецкая идеология», Grundrisse оставались никому не известными. Избирательный подход Энгельса к работе над рукописями немало способствовала тому, что презираемый им «марксизм» расцвёл махровым цветом, и могила друга утонула в сплетении ветвей австро-, евро-, пост-, нео– и прочих измов, как пирамида майя в джунглях.

Энгельса объединяет с марксистами то, что они не поняли ни буквы, ни духа Маркса и, не заметив этого, перетолковали в меру своего неразумения. Энгельса отличает от марксистов то, что подспудно он ощущал подлинный масштаб мысли друга. Для прочих тот был не более чем «видный деятель»…

Вот как раз деятель из Карла никакой. Деятельное начало в их тандеме было за Фридрихом.

Рукописи друга стареющий Энгельс воспринимал как долг и бремя. Ворохи, стопки, беспорядочные скопища листков, на которых словно бешеная курица наследила. Он понимал: не успеть, и выбирал по надёжному, проверенному критерию: чем позднее писано – тем стало быть актуальнее, злободневнее. Но у текстов Маркса иная актуальность, даже не вневременная – надвременная. Работа с черновиками пошла от непонятого «Капитала» вперёд, а надо было – назад, к истокам откровения, без которых его живая вода оставалась мёртвой.

После сусеков Энгельса рукописи в конце концов перекочевали – не без потерь – в закрома социал-демократических коллекционеров. Там бумаги отлёживались десятилетиями, видимо, в надежде, что станут более ценными. И ведь не прогадали спекулянты-макулатурщики. Явившись путями незнаемыми, сумасшедший русский Рязанов-Гольдендах скупил всё на корню по велению-хотению вождя большевистских варваров. Если бы не его налёт на тыловые архивы европейской социал-демократии, гениальный философ-институционалист Маркс посмертно умер бы неузнанным и неизданным, так и не родившись.

На перекидном календаре у председателя Совнаркома операция по поиску и вызволению марксовых рукописей соседствовала с Врангелем, голодом, разрухой, крестьянскими мятежами.

Как, по каким неуловимым признакам смог он учуять, что в капусте марксизма затерялся спасительный ребёнок?

Не мне судить по части отечества, но мировая мысль была спасена от непоправимой, невосполнимой потери.

И в историю этой мысли, конечно, Энгельс вписан навечно. Не как автор унылой, заслуженно заброшенной им «Диалектики природы». А как дешифровщик, подаривший поколениям марксоведов ключ к тайне летучих смыслоносных каракулей. Как самоотверженный спасатель старшего друга-гения от голода, нищеты, приступов хандры и ударов судьбы. Как первый незадачливый хранитель наследия.

С учётом этих печальных обстоятельств – как именно владение каноном обществознания поможет обществу пережить момент истины?

Пригодится ли нам понимание того, на каком языке, о чём и зачем написан «Капитал»?

Похожим вопросом задаётся Фернан Бродель ближе к середине второго тома своего фундаментального трёхтомника «Материальная цивилизация, экономика и капитализм». И приходит к выводам, неутешительным для любителей «определений».

Прежде всего обратимся к словарям. Следуя советам Анри Берра и Люсьена Февра, ключевые слова исторического словаря следует употреблять лишь после того, как задашься вопросом по их поводу – и лучше неоднократно, чем единожды. Откуда эти слова взялись? Как они дошли к нам? Не введут ли они нас в заблуждение?

Я захотел ответить на эти вопросы, взяв слова капитал, капиталист, капитализм – три слова, что появились в том порядке, в каком я их перечисляю.

Надо предупредить читателя, что это – сложное исследование, что следующее далее сжатое изложение не дает представления и о сотой его части. Любая цивилизация – уже вавилонская, уже греческая, римская и, вне сомнения, все остальные, – сталкиваясь с потребностями обмена, производства и потребления и с порождаемыми ими спорами, должна была создавать особые словари, термины которых затем непрестанно искажались. Наши три слова не избегли действия этого правила. Даже слово капитал, самое древнее из трех, не имело того смысла, в каком мы его понимаем (следуя за Ричардом Джонсом, Рикардо, Сисмонди, Родбертусом и в особенности – за Марксом).

Любителям дефиниций можно в качестве временной психологической опоры предложить фрагмент об «институтах» из Эвальда Ильенкова:

Здесь, в социальной действительности, а вовсе не только в фантазиях религиозных людей и философов-идеалистов всеобщие (коллективно осуществляемые) способы деятельности организуются в виде особых социальных институтов, конституируются в виде профессий, своего рода каст со своими особыми ритуалами, языком, традициями и прочими «имманентными» структурами, имеющими вполне безличный и безликий характер. В итоге не отдельный человеческий индивид оказывается носителем, то есть субъектом той или иной всеобщей способности (деятельной силы), а, наоборот, эта отчужденная и все более отчуждающая себя от него деятельная сила выступает как субъект, извне диктующий каждому индивиду способы и формы его жизнедеятельности. Индивид как таковой превращается тут в раба, в «говорящее орудие» отчужденных всеобщечеловеческих сил и способностей, способов деятельности, персонифицированных в виде денег, капитала и, далее, в виде государства, права, религии и т. д.

Нам пока не нужны строгие определения. Тем более нет нужды отбирать завтрашний хлеб у институциональных лингвистов. Всё, что требуется на данном этапе – назвать, выговорить главные слова нового языка, понятия нового видения мира. Новой его картины, созданной прозрениями Гегеля, Маркса, Коуза. И начать общаться на этом языке в проблемных, проектных ситуациях, произнести простейшие осмысленные фразы. Тогда сразу станет понятно, можем ли мы и впрямь понять и сказать что-то новое.

Вот три этих главных слова:

Институты. Трансакции. Платформы.

Язык институтов, трансакций и платформ мы с коллегами каждодневно используем с начала 2000-х. Но не для переливания из филологического пустого в методологическое порожнее – в реальной работе по инжинирингу предпринимательских проектов.

Здесь предпринята попытка пересказа трёх разговоров, трёх открытых инженерных диалогов, ведущихся на этом языке много лет.

Государство

Человек, застигнутый недугами и старостью, вовсе не находит, что почести и богатства заслуживали предпринятой им тяжкой погони за ними. Власть и могущество оцениваются им в таком случае по достоинству и принимаются за огромные и сложные машины, предназначенные доставить несколько пустых удобств и состоящие из таких хрупких и непрочных пружин, что правильное их действие требует неусыпного внимания и что, несмотря на всю нашу заботливость, они ежеминутно могут разлететься вдребезги и раздавить своего несчастного обладателя. Эти громадные сооружения, возведение которых требует целой жизни, ежеминутно грозят засыпать своими обломками того, кто желает иметь их своим жилищем; к тому же в них чаще, чем где-либо в ином месте, он подвергается тревогам, страданиям, опасностям, болезням и смерти.

А. Смит. «Теория нравственных чувств»

Одним из наиболее часто исполняемых произведений разговорного жанра является мантра о недостижимой эффективности «невидимой руки рынка» и о порче, которую наводят на неё жадные монополии и неповоротливое коррумпированное государство. Сама эта конфигурация из трёх слов, приписываемая Адаму Смиту, приобрела статус идейного ядра современного экономического мировоззрения.

С помощью Google легко убедиться, что Адам Смит никогда не употреблял такого словосочетания. Сам он говорил просто о «невидимой руке», безотносительно к рынку, в широком смысле слова. Но и эта связка из двух слов во всём корпусе его работ встречается лишь трижды.

В опубликованной посмертно ранней «Истории астрономии» в качестве хозяина руки подразумевается конкретно бог Юпитер, а вовсе не его оборотистый отпрыск Меркурий.

В знаменитом (везде, кроме РФ) трактате «Теория нравственных чувств» принадлежность руки никак не оговаривается, но атрибут невидимости там дважды недвусмысленно отнесён к «божественному существу». Единственное же упоминание невидимости в комплекте с «рукой» встречается в абстрактном внеисторическом контексте:

Земля почти всегда питает все то население, которое обрабатывает ее. Одни богатые избирают из общей массы то, что наиболее драгоценно или редко. В сущности, они потребляют не более, чем бедные. Несмотря на свою алчность и на свой эгоизм, несмотря на то, что они преследуют только личные выгоды, несмотря на то, что они стараются удовлетворить только свои пустые и ненасытные желания, используя для этого труд тысяч, тем не менее они разделяют с последним бедняком плоды работ, производимых по их приказанию. По-видимому, какая-то невидимая рука заставляет их принимать участие в таком же распределении предметов, необходимых для жизни, какое существовало бы, если бы земля была распределена поровну между всеми населяющими ее людьми. Таким образом, без всякого преднамеренного желания и вовсе того не подозревая, богатый служит общественным интересам и умножению человеческого рода. Провидение, разделив землю между небольшим числом знатных хозяев, не позабыло и о тех, кого оно только с виду лишило наследства, так что они получают свою долю из всего, что производится землей.

Тут речь не о рынке или, как минимум, не только о нём. Смит указывает на незримые общественные силы, чья работа не только не управляется, но даже не осознаётся людьми, вовлекаемыми в их оборот, но приводит, тем не менее, к социально значимому переделу долей в общественном продукте. Роль такого перераспределителя в дорыночную эпоху успешно выполнял, к примеру, «потлач» у индейцев северо-западной Америки и иные институты разнообразных «обществ дарения», где обмен отсутствовал и как явление, и как понятие.

Во второй из своих великих книг, «Исследовании о природе и причинах богатства народов», Смит наконец-то помещает «невидимую руку» в общий социальный контекст с «капиталом» и «прибылью». Казалось бы – вот оно, чего ж вы ещё хотите? Но прямые обращения к текстам классиков неизменно токсичны для их адептов, и шотландский мыслитель тут не исключение. На этот раз под ударом оказывается приписанная Адаму Смиту идея устремлённости усилий невидимой руки ко всеобщему благу.

Всякий человек употребляет капитал […] только ради прибыли. […] Разумеется, обычно он не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, насколько он содействует ей. […] В этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это.

Оказывается, относительно цели, к коей невидимая рука благоволит направить общество, классик утверждал лишь то, что общество от неё «не всегда страдает». Впрочем, с другой стороны, человек, преследующий частный интерес, благодаря этой руке «часто более действительным образом служит интересам общества». Часто – но опять-таки не всегда.

Шотландец рулит! Одного лишь мимолётного образа «невидимой руки», одного перышка из хвоста чудной райской птицы хватило потомкам, чтобы воздвигнуть на нём целое мифовоззрение.

Непременным атрибутом мифа, в особенности научного, является агент тьмы, чинящий обструкцию носителю света. Эту роль в данном случае играет государство, вставляющее палки в незримые колёса.

1.1

В институциональной парадигме феномены «государства» и «рынка» объединяет то, что оба, говоря высоким штилем, относятся к числу отчуждённых социальных сил: существуют сами по себе с незапамятных времён, не имеют официального создателя (если не разуметь под ними богов и мифических героев), обладают собственной логикой и претерпевают в истории собственную эволюцию. До новейшего времени они не были предметом рационального исследования и трактовались скорее метафорически или оценочно-идеологически. Но вот с метафорами им повезло совершенно по-разному. Томас Гоббс наградил государство мрачным аватаром «Левиафана». У Адама Смита рынок позаимствовал образ добродетельной «невидимой руки». Оба классика, впрочем, имели в виду не совсем то (и даже совсем не то) содержание, которым обросли их аллегории в процессе народного творчества.

«Невидимая рука» до недавнего времени рисовалась в обыденном сознании как конструктивная сила, армия трудолюбивых гномов, подпольно приводящих в движение рычаги экономики. Незримая длань виделась свободной, как ковбой, справедливой, как шериф, беспощадной к не вписавшимся в рынок, чудесно обращающей низменные порывы корыстолюбцев и жмотов в рычаги достижения общественного блага.

В мечтах советских обывателей невидимая рука – своего рода «тимуровцы». У писателя Гайдара (не Егора Тимуровича, а его дедушки Аркадия) в одной из пионерских повестей-сказок был подпольный отряд под командованием Тимура, который тайно по ночам вершил добрые дела. Просыпается утром ветеран большевистского подполья – глядь, а дрова уже поколоты и огород вскопан. И только звезда на память на воротах нарисована.

Ну теперь-то, умудренные опытом, мы знаем, что добрые дела у невидимой руки получаются, грубо говоря, через раз. Но сейчас речь не об этом.

Второе свойство невидимой руки, как бы подразумеваемое, вытекает из ее невидимости. Раз она невидимая – то стало быть и анонимная. Не к кому обращаться. С Тимуром в контакт вступить довольно трудно (если вы только не его прямой оппонент Миша Квакин – двоечник и хулиган). Поэтому пламенные обращения, призывы, речи, адресованные рынку, выглядели бы странновато, как заклинания жрецов, обращенных к духам дождя с прошением прекратить засуху. Рынок – сила анонимная, и в этом смысле никто персонально ее не олицетворяет, а стало быть, персонально никто за ее деяния не отвечает – ни за добрые, ни за злые. Будь то олигарх-миллиардер, министр финансов или даже лично председатель совета управляющих ФРС.

«Левиафан», напротив, в медийном зеркале изображался состоящим из хорошо видимых руководящих лиц – одно антипатичнее другого – за спинами которых маячат толпы неэффективных, алчных, коррумпированных бюрократов. Публицисты настаивают на том, что мы сами нанимаем эту орду «оказывать услуги» в качестве служащих на зарплате, образующейся из наших налогов. Считается, что оборотистой невидимой руке громила Левиафан только мешает, к рынку чиновников лучше и близко не подпускать – разве что караулить частное добро в роли «ночного сторожа».

Обе картинки рассыпаются при соприкосновении с первым же фрагментом реальности. Об этом умаялись талдычить и эксперты, и учёные, но мифы живут-поживают в параллельном мире.

Нынешнее общественное блогосознание того и гляди совершит традиционный кульбит, поменяв местами благо со злом. Оно нацелилось спихнуть невидимую руку рынка с пьедестала почёта и водрузить туда Левиафана в качестве двигателя планового хозяйства, по коему наметилась ностальгия.

Самое время (если оно ещё есть) поместить видимо-невидимую парочку в объемлющий институциональный контекст и задаться относительно неё несколькими конкретными вопросами.

Во-первых, так ли уже невидима к началу XXI века невидимая рука рынка, а также все прочие социальные конечности? И что мы можем теперь сказать относительно их видимых частей, обрисовавшихся в поле зрения?

Второй вопрос: всегда ли рука рынка творит благо? Или – как обнаружилось в скрижалях ветхого Адама/Смита – не всегда? В последнее время даже апологеты поговаривают и пописывают, будто рука амбивалентна, раскладывает пасьянсы по ту сторону добра и зла, но по случаю совершает добрые дела и выполняет некоторые важные функции. И распространяется ли эта амбивалентность на прочие социальные руки, из коих нас прежде всего интересует державная длань?

Третий касается подразумеваемой анонимности либо, того хуже, бессубъектности руки рынка (в связи с её невидимостью). Имеет ли смысл персонализированное обращение к социальным институтам с призывами, проповедями и требованиями? Последнее в случае с рынком вроде не практикуется, а в случае с государством и властью, наоборот, почему-то считается в порядке вещей.

1.2

Прожектор финансового кризиса-2008 высветил из пресловутой невидимости многорукое чудище-гекатонхейра с головами вполне узнаваемых мега-барыг финансового рынка. На фоне их деяний матёрые казнокрады смотрятся октябрятами. На волне неслыханных безобразий к научным обличителям дефектов рынка подключилось искусство вплоть до кинематографа (см. оскароносную «Игру на понижение») – но тоже без особого успеха. Напротив, немалые интеллектуальные силы брошены на защиту и реабилитацию облажавшейся невидимой руки.

Книга Джеффа Малгана «Саранча и пчела» искусно балансирует на грани между принципиальной товарищеской критикой и утончённой апологетикой. Рука капитала поочерёдно отождествляется то с медоносной труженицей, то с всепожирающей казнью египетской, с лёгким креном в пользу первой. На деле автор клеит поверх полотна, приписываемого кисти Адама Смита, вторичную метафору, притом куда более сомнительную. В ней эксплуатируется ходульный миф о добрых трудолюбивых пчёлках, не учитывающий прозы реалий: орды трутней, жрущих мёд втрое против работниц, или роя диких пчёл, что заживо загрызают бортников-налоговиков. Обличители пороков саранчи тоже в лучшем случае слыхали, что Иоанн Креститель (как и многие схимники) не брезговал акридами, но им невдомёк, что во многих странах мира саранча и поныне служит вкусной и здоровой пищей, добываемой дёшево и в больших количествах.

С другой стороны, описаниям феномена государства явно недостаёт если не позитива, то хотя бы показной амбивалентности уровня Малгана. А ведь батюшка Левиафан тоже бывает не чужд добродетели.

Поставим себя на место общинников-«смердов» из компьютерной игры про древнюю историю. Ежегодно доблестный князь с дружиною по осени возвращается из разбойной засады на днепровских порогах либо из прикладной экскурсии по тылам византийского царства. По исчерпании награбленных припасов силовики седлают оголодавших коней и отправляются в «полюдье». Это значит, что в любой из дней с ноября по апрель толпа мордоворотов во главе с августейшим может внезапно нагрянуть к вам в деревеньку погостить, постоловаться, а по убытии оставить пейзаж как после мора и глада вкупе с пожаром/наводнением. Причём ни даты, ни сроки, ни аппетиты гостей по шкале Рихтера абсолютно не предсказуемы.

Но вот однажды у входа в деревенское капище обнаруживается испещрённая знаками каменная плита, ещё хранящая тепло 36-принтера. И любой общинник, владеющий древнехараппским языком межплеменного общения, водя пальцем по иероглифам и шевеля губами, с волнением читает:

«Я, великий владыка неба и земли Левиафанхамон, объявляю открытый конкурс на замещение вакансий подданных мне общин. Победителям ниспосылается государева благодать в трёх пунктах:

1. Полюдье отменяется навеки. Нефиг нашим величествам мотаться по вонючим деревням. Дань отныне взимается путём добровольной доставки её самими данниками в заранее установленной номенклатуре и объёме строго в нормативные сроки в дворцово-храмовый приёмо-сдаточный пункт. Сдавшему вдевается в ноздрю бронзовое кольцо-оберег с QR-кодом, избавляющим от дополнительных обременений и санкционирующим разовую поездку на ярмарку либо в отхожие промыслы.

2. Для снижения надзорного давления на малые и средние общины мытарям контрольно-ревизионного храмового хозяйства предписывается шмонать оные только по случаю недоимок (либо в особо установленном порядке по предъявлении мандата, выдаваемого кем следует кому надо).

3. Буде объявится некто, самопровозглашённый князь содомский и гоморрский (да хоть заморский), претендующий на изъятие материальных благ помимо и сверх нормативных сроков и объёмов, – об том надлежит немедля проинформировать дворец почтовым голубем либо по факсу. Государевы гвардейцы грудью встанут на защиту законных интересов, порвут беспредельщику пасть и натянут глаз на седалище. По таковому отрадному поводу надлежит их вознаградить, расквартировать, накормить до отвала и напоить до беспамятства».

Прослышав о привалившем счастье, широкие массы смердов, естественно, устремляются к сияющим чертогам хозяйственной определённости на добровольное закрепощение. И вот уже поверх чересполосицы и вечной свары маломерных княжеств простираются пределы древних царств с их храмово-складским хозяйством и регулярными упорядоченными поборами. Но ведь обратной стороной этого унылого орднунга является колоссальный рост производительности, чьи циклопические постройки заметны даже из космоса. А заодно – бурный расцвет письменности, тонны глиняных табличек с хозяйственной документацией и формирование сословия грамотеев, на досуге пробавляющихся анекдотами о Гильгамеше.

Каждая новая ступень эволюции отчуждённых социальных институтов поначалу смотрится как шаг к производительности и прогрессу, свободе и гуманности. Но вскоре пчела-устроительница сот обзаводится хищной челюстью и аппетитом саранчи. И в этом отношении институты «рынка» и «государства» стоят один другого.

1.3

Начнём с пресловутой неуловимости Неуловимого Джо. Как обстоят дела с невидимостью невидимых рук спустя четверть тысячелетия после их обнаружения сверхчутким радаром Смита?

На первый взгляд, ситуация с Левиафаном выглядит попроще. Чем там занимаются чиновники у себя в кабинетах, мы, конечно, не знаем (хотя и догадываемся). Но спрятавшись в кустах у проходной министерства, можем по крайней мере посчитать их по головам. По данным Минфина РФ, на июль 2019 года в стране насчитывалось «603 тыс. федеральных государственных гражданских служащих, 252 тыс. региональных гражданских служащих и 395 тыс. муниципальных служащих в органах местного самоуправления». Миллион с четвертью нахлебников-госуправленцев. Впечатляет?