Текст книги "К возобновлению истины"

Маркс

Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же словно молния, вспыхивает в мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям?.. А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста?

Генрих Маркс – сыну Карлу

Идеи… которые овладевают нашей мыслью, подчиняют себе наши убеждения и к которым разум приковывает нашу совесть, – это узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца, это демоны, которых человек может победить, лишь подчинившись им.

Карл Маркс

Ведь демон не непременно бес, это среднее между богом и человеком: в этом смысле ангелы – демоны и олимпийские боги тоже демоны… Они ведь только уста, через которые вещает святой дух.

Максимилиан Волошин

Андропов сам указал адрес, по которому предполагал и предлагал обращаться за поиском ответов на новую загадку сфинкса. Его программная статья называлась «Учение Карла Маркса».

Туда мы и обратились, будучи морально готовы к многолетним текстологическим изысканиям, многослойным интерпретациям и глубоким раздумьям. Но почти сразу наткнулись на «Парижские рукописи» 1844 года. Загадка андроповского сфинкса была там разрешена «с пушкинской простотой», не оставляющим сомнений способом. Нашему потрясению и радостному изумлению – как и недоумению – не было границ.

Соавторы С. Платонова пережили тогда незабываемый момент истины. С той поры неизбывной целью-мечтой стало пережить его снова, но уже вместе со страной.

Когда эмоциональное цунами отхлынуло, рациональному взору предстали несколько открытий.

Во-первых, Маркс изначально неотделим от Гегеля. Причём не только в том банальном смысле, что второй продолжает работу первого. И даже не в том, что второй этаж воздвигается и держится на первом как на фундаменте. Связь несравненно глубже. Маркс – космический аппарат, в бортовой компьютер которого Логика Гегеля инсталлирована как операционная система. Об этом – чуть ниже.

Во-вторых, «марксизм» не имеет никакого отношения к Марксу.

В 1895 году, в Берлинской королевской библиотеке, молодой Ульянов читал и подробно конспектировал редкое издание – «Святое семейство», единственную доступную на тот момент теоретическую работу «младогегельянского периода». Все прочие тексты 1843–46 гг. (не считая политической публицистики) оставались тогда не просто неопубликованными, но практически неизвестными. Гегельянские корни Маркса в «Святом семействе» более чем очевидны, центральной категорией является «отчуждение». Это не просто ссылка, не заимствование – Маркс писал на языке Гегеля, это был их общий язык. Ленин всегда помнил об этом и был подготовлен к перспективе знакомства с немецким гением. Томики Гегеля попали к нему ещё в ссылке, в Шушенском. Но непосредственное знакомство с гегелевской системой состоялось только спустя два десятилетия.

В августе 1914-го, когда грянула мировая война, он успел перебраться из Польши в нейтральную Швейцарию. Не было никакой связи ни с Россией, ни с зарубежными социал-демократами, охваченными шовинистическим энтузиазмом. В ситуации полного разрыва с политической практикой появилось немалое время на теорию. С сентября по декабрь в Берне он неотрывно занимается изучением системы Гегеля, и прежде всего – его «Логики». Он читает её в оригинале – русского перевода тогда ещё не существовало. Конспекты и заметки составляют целую тетрадь в сто с лишним страниц. Ближе к концу тетради появляется известный ленинский вывод-афоризм:

Нельзя вполне понять «Капитал» Маркса, особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса % века спустя!!

По сути, это был приговор «марксизму» – но с отсрочкой исполнения. Ленинские конспекты «Логики» опубликованы посмертно, в составе тома «Философских тетрадей», в 1933 году. Тем временем на родине Гегеля и Маркса к власти пришёл социалист Гитлер, и читатели надолго потеряли интерес к философии.

Однако смертельный удар «марксизму» был уже нанесён годом ранее, в мистическом 1932-м, и тоже благодаря Ленину. Тогда в России и в Германии впервые были опубликованы на языке оригинала «Экономическо-философские рукописи 1844 года». По поручению Ленина ещё в 1921 году (шла Гражданская война!) они были найдены в архивах немецкой социал-демократии и выкуплены Д. Рязановым вместе с целым пакетом ранних рукописей Маркса, а также подготовительных материалов и версий «Капитала». Их последовательная публикация с конца 1920-х по 1950-е годы наглядно продемонстрировала, что «марксизм» не имеет и никогда не имел отношения к философии Маркса. Собственно, для него самого это не составляло секрета. В письме Конраду Шмидту от 5 августа 1890 г. Энгельс свидетельствует:

Маркс говорил о французских “марксистах” конца 70-х годов: “Я знаю только одно, что я не марксист”.

Парижские рукописи предельно далеки от жанра популярного изложения основ философской или социологической системы. В большей степени это фрагментарные конспекты, черновики и заметки, адресованные самому себе. Тем удивительнее логичная периодизация человеческой Истории – бывшей и будущей, лежащая в их основе и вполне доступная разумению непредвзятого читателя.

Маркс делит социальную историю на три этажа: «Предыстория», «Социализм» и «Гуманизм». Каждый из них представляет собой огромную эпоху, включающую целый ряд этапов-формаций.

Предыстория начинается с антропогенеза и включает в себя капитализм в качестве её завершающего способа производства.

Человек, как и положено хозяину, занимается освоением и присвоением природы, превращением природных сил в свои производительные силы. При звуке этих слов «марксист» привычно кивает, и в его дремлющем уме всплывают картинки из учебников. На первой – дубравы и пажити, по которым бродят стада динозавров, на второй – индустриальный пейзаж в стиле стим-панк: элеваторы, паровозы и доменные печи.

Частное определение в адрес «марксизма», вынесенное в 1914 году, остаётся в силе. Никто из марксистов не понял Парижских рукописей 140 лет спустя.

Природа, которую осваивает человек, – это в первую очередь его собственная общественная природа, пребывающая в отчуждённом состоянии. Человек социальный, (wov roAltlkov, вступает в Историю как популяция обезьянолюдей. Её формы производства, формы самоорганизации и формы коммуникации поначалу унаследованы от стаи приматов. И человек в той мере становится человеком, в какой он предпринимает действия, ведущие к преодолению-aufheben этого отчуждения, выходу из него, преобразованию социо-популяции в общественную производительную силу.

Выход из состояния стада к планетарной всечеловеческой общности (типа разумного океана Солярис) осуществляется, грубо говоря, в три приёма.

Сначала популяционная жизнедеятельность, основанная на охоте и собирательстве, трансформируется в систему общественных сил производства, распределения и обмена. Процесс завершается освоением и присвоением универсальной силы расширенного воспроизводства – капитала. Обитатель, герой и продукт этой Истории № 1 – Homo Faber, человек умелый, создатель и оператор, собственник и раб конвейерного машинного производства.

На втором этапе доходит дело до популяционных форм самоорганизации. Конечно, к этому моменту они уже сами по себе не таковы, какими были у обезьянолюдей. Забегая вперёд, можно сказать, что теперь социоприродные силы отчуждения, непосредственно противостоящие человеку на пути исторического восхождения к свободе, – его социальные институты, институты собственности. Овладение ими, их преодоление, «снятие» – сценарий совершенно новой исторической драмы. По богатству содержания и разнообразию форм она эквивалентна всей Предыстории, в отношении которой выступает Зазеркальем. Это целый ряд формаций Социализма, ни одна из которых не является статичным идеальным типом общества, завершающим историю в учебниках истмата[15]15
  Отсюда выросла идея названия книжки С. Платонова «После коммунизма».


[Закрыть]. Обитатель, герой и продукт этой Истории № 2 – Homo Ludens, человек играющий.

На протяжении Истории № 3, эпохи Гуманизма, человек будет пробиваться через третью линию обороны самоотчуждения – институты идентичности. Обитатель, герой и продукт этой Истории № 3 – Homo Sapiens, человек (наконец-то) разумный.

Маркс 1844 года – мыслитель-математик, сомасштабный Гегелю. Он опирается на аксиоматическое ядро его системы, отталкивается от него, идёт дальше, постулируя новый класс прикладных математических объектов. У двух этих гениев – разные задачи. Гегель создаёт аксиоматику, целостную, неограниченно конкретизируемую, потенциально интерпретируемую на любую сферу человеческой деятельности – бывшей, настоящей и будущей. Маркс интуитивно выделяет на многомерном глобусе «Философии Духа» зоны с координатами текущего и предстоящего опыта общественных трансформаций, точки и узлы социальной сингулярности. Он готовит и конкретизирует понятийные инструменты для предстоящих преобразований. При этом он опирается на собственный практический опыт реформатора, публициста, оппозиционера, которого не было у его великого предшественника.

Концепцию младогегельянца Маркса, воздвигаемую на фундаменте гегелевской системы, по состоянию на 1844 год можно кратко выразить в нескольких пунктах.

• Он рассматривает не весь «глобус» гегелевской системы, не всю глобальную спираль событий-этапов человеческой деятельности, а лишь непосредственно предшествующие и предстоящие эпохи «социальной истории».

• Он вводит периодизацию социальной истории на три эпохи: Предысторию, Социализм и Гуманизм.

• Он конкретизирует гегелевское понятие отчуждения, вводя представление о самоотчуждении.

• Он показывает, что по мере присвоения производительных сил человеческой природы пласты высвобождающихся социоприродных сил самоотчуждения образуют слоёный пирог.

• Он отождествляет совокупность слоёв самоотчуждения (производственных отношений) со структурой понятия собственности.

• Он вводит важнейшее представление о симметрии этапов Истории: предстоящее снятие самоотчуждения на протяжении эпохи Социализма будет проходить этапы, зеркальные формациям Предыстории, но в обратном порядке.

Даже этих элементарных представлений оказалось достаточно для того, чтобы подслеповатый С. Платонов разглядел девять этапов-формаций Предыстории, включая капитализм, и предстоящие девять сомасштабных формаций Социализма.

Мы немедленно засели за «Тезисы по теории реального социализма», которые удалось доставить Андропову прямо в ЦКБ – за полтора месяца до его смерти в феврале 1984 года.

Коуз

Я не внес ничего нового в высокую теорию. Мой вклад в экономическую науку состоял в том, что я настаивал на включении в анализ столь очевидных характеристик экономической системы, что они ускользали от внимания, подобно почтальону из рассказа Г. К. Честертона о патере Брауне «Человек-невидимка».

Тем не менее, если эти характеристики все-таки включить в анализ, то, по моему убеждению, они приведут к полному изменению структуры экономической теории.

Из Нобелевской лекции Рональда Коуза

* * *

О современной системе хозяйствования говорили и писали как о социуме «взаимного доступа» к активам, «шеринга», «импакт-инвестирования», «общих ценностей» и т. п. Но главная её черта – в том, что она проектно-обусловлена, её производительность предопределена качеством проработки совместных проектов, и в первую очередь – адекватностью лежащего в их основе образа проектного будущего. Это следует уже хотя бы из того, что взаиморасчёты участников проекта ведутся в долях от будущего совместного результата. Залог будущего в проектном соинвестировании заступает место имущественного залога.

 
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Готово будущее мне
Верней залога.
 

И здесь общественная наука, выброшенная было за борт социально-экономической практики под предлогом идеологической ангажированности, должна вернуться на капитанский мостик по парадному трапу. Чтобы возобновить связь настоящего с будущим, отозваться на призыв генсека Андропова к самоопределению, а для начала – исчислить стоимостной эквивалент инвестиционного «импакта».

Но что это за наука? И где её взять?

* * *

В том пути, который проделывает и прокладывает рациональное познание, есть смысл различать фарватер и мейнстрим. Фарватер – русло, в котором течение мысли тесно взаимодействует с человеческой практикой, то освещая для неё путь, то устремляясь вдогонку. Мейнстрим – текущее направление статистического большинства исследований, разработок и публикаций, своего рода поветрие или модный тренд. Фарватер в науке имеет преемственный, традиционный характер, подобный судовому ходу религиозного сознания, очерченному маяком Писания и створными знаками Предания. Европейское социальное познание восходит к Платону. Гегель завершил работу философии, построив всеобщую систему знаний, в которой наука об обществе занимает вполне определённое место. Маркс, а затем Дюркгейм и Вебер сформировали ядро системы социального знания как науки об институтах.

Мейнстрим в большей мере ситуативен и конъюнктурен. Совпадая временами с фарватером, он то и дело отрывается и удаляется от него, образуя отраслевые рукава и заводи, локальные отмели и болота, непригодные для практического судоходства, но комфортные для размножения околонаучного планктона.

Признаки долговременного отхода экономического мейнстрима от фарватера науки об обществе обозначились в 1870-е. Спустя два десятилетия Маршалл перегородил основное русло, и в боковой проран хлынул поток любителей «численной экономики». Образовался обширный затон, обычно называемый неоклассической теорией. Конечно, мысль – даже отойдя от русла практики, но не утратив интеллектуальной преемственности и культуры – остаётся самоценной, её конструкции и модели могут быть математически безукоризненны. Проблема в том, что эти модели всё менее пригодны для интерпретации и решения актуальных практических задач.

Подлинная беда приходит, когда адепты интеллектуального сектантства приписывают своим моделям нормативный статус. Практике предъявляются идеологические требования просоответствовать им, а текущую деятельность объявляют порочной и подлежащей принудительному реформированию. Ростки мысли, устремлённые к фарватеру, мейнстрим душит своей массой и тотальностью. В кафедральной педагогике на долгие годы восторжествовал карго-культ «Экономикс», чьи претензии на сожительство с практикой оказались в итоге бесплодными.

Точка перегиба, тенденция возврата экономического мейнстрима к фарватеру наметилась в мистическом 1932 году. К читателям попал номер American Economic Review со статьёй Джона Коммонса, в которой центральным является понятие трансакций, а вокруг него обустраиваются базовые представления институциональной экономики. В октябре того же 1932 года студент Рональд Коуз в письме своему другу Фаулеру изложил представления о трансакционных издержках рынка, опубликованные в статье «Природа фирмы» пятилетие спустя.

* * *

По непостижимому совпадению в том же 1932 году впервые увидели свет «Экономико-философские рукописи 1844 года», обнаруженные в архивах европейской социал-демократии Давидом Рязановым по заданию Ленина.

По глубине и фундаментальности социокультурного последействия этот текст, возможно, не имеет и долго не будет иметь себе равных. Коммонс, не знакомый с ним, утверждал, тем не менее, что Маркса следует признать первым институционалистом. Притом Коммонсу и его современникам был недоступен весь корпус важнейших работ Маркса, не было известно о самом их существовании. Они имели дело с т. н. «марксизмом», политизированной сектой, которая оперировала узким спектром опубликованных текстов, зачастую – по жизненным обстоятельствам – вынужденно конъюнктурных.

Последовавшая маргинализация марксизма, его банкротство в Советском Союзе повлекли в самой стране и в мире диаметрально противоположные последствия.

В РФ имя Маркса на долгие годы попало под негласный лингвистический запрет, обзавелось привкусом ретроградной оппозиционности. Обжёгшись на марксизме, передовая общественность додумалась «конституционно запретить» себе иметь идеологию и правящую партию, что фактически означало отречение от какой бы то ни было общей картины мира и социальных институтов, ответственных за долговременную стратегию общества. Как если бы престарелая звезда местного драмтеатра провалилась в роли Офелии – и на этом основании, вместо ввода новой актрисы, сама роль была вычеркнута из цензурированной пьесы «Гамлет», потом вся пьеса запрещена, Шекспир изъят из районной библиотеки, а театр закрыт.

Никакой удар не мог бы стать более сокрушительным для мирового «марксизма», чем введение корпуса основополагающих работ Маркса в социокультурный оборот в послевоенные годы. Ортодоксальное ядро скукожилось, а политическое тело раздробилось на множество сект типа «еврокоммунизма» или корейского «чучхе». Каждая из них силилась склеить осколки веры с отдельными фрагментами, выхваченными из вновь открытых шедевров уровня «Немецкой идеологии» или «Grundrisse». И по мере того, как шелуха отваливалась, фигура самого Маркса становилась всё значительнее. В книге с симптоматичным названием «Маркс после марксизма» американский философ Рокмор пишет:

В наше время было затрачено много усилий на выработку концепции современного мира. Вспомним в этой связи теорию немецкого социолога Макса Вебера или точку зрения Хайдеггера. В какой-то момент в 1980-е гг. интерес к «современности» охватил всю философию и литературу. Этот концепт широко обсуждался так называемыми постмодернистами во Франции (такими как Лиотар, Делёз, Деррида, Глюксман) и модернистами (Хабермас).

Эти точки зрения бледнеют на фоне Марксовой теории современного общества. В этом отношении Маркс, безусловно, настоящий колосс, создатель самой впечатляющей общей теории современного мира из всех, какими мы располагаем, теории, которая при всех ее многочисленных изъянах на самом деле не имеет полноценных конкурентов.

Пожалуй, не лишено смысла лишь сравнение Маркса с другим колоссом – Гегелем. Маркс первым создает надежную теоретическую структуру для постижения современной жизни как целого. Нет теории, которая по масштабности и глубине могла бы сравниться с теорией Маркса.

* * *

«Природа фирмы» Рональда Коуза – решающий пункт на пути восхождения социальной мысли от абстрактного к конкретному. Концепция современного мира, о которой речь, впервые доведена здесь до возможности прямого соприкосновения с практикой.

Но практиков эта возможность не заинтересовала. Те, кто учреждали реальные фирмы, полагали, что отлично знают, как и зачем. Их консультанты не читали Дюркгейма, Веблена и Коммонса, не думали ни об институтах, ни о трансакциях. У коллективного разума связь между экономическим и организационным полушариями была разорвана. Те немногие, кто услышал Коуза, смогли достучаться до практики только спустя полвека.

Колумб, переоткрывший этот материк, – Оливер Уильямсон в «Экономических институтах капитализма». В 1987 году, через пятьдесят лет после публикации «Природы фирмы», он организовал первую представительную конференцию, посвящённую её автору. Мир наконец-то узнал своего героя. Спустя ещё четыре года, на девятом десятке жизни, тот за студенческую работу был увенчан премией имени Нобеля.

Увенчан – но так и не понят. Принято считать: раз при обнулении трансакционных издержек (согласно «теореме Коуза») творятся экономические чудеса, то, стало быть, трансакционные издержки являются злыми чарами, которые надлежит запретить или отменить. Вывод самого Коуза противоположен: отсутствие чудес указывает на принципиальную неустранимость институциональных издержек в реальной рыночной системе.

Мир с нулевыми трансакционными издержками часто описывали как коузианский мир. Ничто не может быть дальше от истины. Это мир современной экономической теории, тот самый, из которого я пытался выманить современных экономистов.

Рональд Коуз

Наиболее гуманный, необременительный исход из трагикомического положения – предоставить «современных экономистов» самим себе в их стране невыученных уроков.

* * *

Так оно фактически и происходит с пришествием «революции платформ». Она окончательно обращает неоклассические модели в реликт.

Впрочем, в модном слове «платформа», в самом дискурсе этой революции, узком по предмету и расплывчатом по смыслу, покуда нет ничего особо революционного. Понятие «европейские технологические платформы», вошедшее в обиход в Евросоюзе два десятилетия назад, не в пример содержательнее. Но и оно не выходит за концептуальные рамки, очерченные работой Веблена «Теория делового предприятия» (1904). Там дана классическая постановка проблемы издержек управления финансовыми активами – издержек биржевой игры, подрывающих сами основы расширенного воспроизводства современного индустриального комплекса. Острота этой проблемы с тех пор только усугубляется.

Большинство новых разработок, в угоду конъюнктуре именуемых «цифровые платформы», не содержат революционных новшеств по сравнению с привычным классом прикладных IT-продуктов типа SCM (управление цепочками поставок), LCM (управление жизненным циклом) и т. п. Не блещет новизной и знаменитый блокчейн, относящийся к давно известному классу распределённых баз данных.

Но на общем фоне теоретического бесплодия «цифровой экономики» тем контрастнее выделяются островки и целые зоны революционной практики. Так и не нашёл внятного объяснения известный казус платформы «Убер», чья реальная капитализация в двадцать раз превзошла рассчитанную Дамодараном по неоклассическим методикам. Ещё грандиознее масштаб китайских экономических чудес. Так, экосистемы Алибабы и Тенсента по совокупной капитализации к 2017 г. были уже сопоставимы со всем хозяйственным комплексом РФ. При этом данный плацдарм китайской экономики платформ предшествующие семь лет подряд рос в размерах в среднем на 40 % ежегодно.

Атлант техноэкономики расправляет плечи, стоя на плечах китайского гиганта.

Цзен Мин, главный стратег Alibaba, писал:

Уникальная особенность моего положения была в том, что я являлся исследователем и практикующим специалистом на континентах с обеих сторон Тихого океана. Я родился в Китае, получил образование в Соединенных Штатах и преподавал в школах бизнеса по всему миру. В Alibaba я быстро обнаружил: то, что работает там, невозможно объяснить с помощью теорий, которые я изучал в университете, а затем преподавал.

Конечно, ни в коей мере нельзя считать, что Alibaba нашла все решения. Однако ее концепции стратегии и организации кардинально отличаются от традиционных моделей и обеспечивают немыслимые прежде темпы роста.

Видимых пределов роста… похоже, не существует. В этом в конечном итоге и заключается главный вывод из этой книги.

* * *

«Природа фирмы» Коуза, короткий непритязательный текст 90-летней давности, содержит прозрачное объяснение загадок революции платформ. В ней сконцентрирована энергия знания, идущего в фарватере, проложенном откровениями Маркса, Дюркгейма, Вебера, Веблена, Коммонса и других выдающихся умов XIX–XX столетий. Это знание – как и положено подлинному знанию – обладает мощным предсказательным потенциалом. Оно содержит необходимые основания для прикладной конкретизации, формализации и математического моделирования.

Но, возможно, это не главное в феномене Коуза.

Рональд Коуз – пожалуй, наименее политизированная фигура во всей плеяде создателей институционализма.

Маркс грешил – иногда невольно, чаще вынужденно – публичностью и политизацией в отчаянных поисках исторического субъекта грядущей трансформации, в попытках наклеить гегельянский концепт «пролетариата» на то или иное социальное движение. У Коуза не было подобной нужды. Он обнаружил такого субъекта в коллективном лице «предпринимателя» – группы поиздержавшихся производителей, связанных рынком и согласованно заменяющих внутригрупповые рыночные трансакции менее обременительными организационными технологиями. Это своего рода микросоциализм или, если угодно, микрокооперация, не требующая для осуществления ни диктатуры, ни партии нового типа. Конечно, первые же попытки продвинуться от микро– к макро– потребуют революции. Собственно, она уже идёт – перманентная революция, революция платформ.

Коуз проводил границу между твёрдо установленными теоретическими основаниями – и разнообразными идеями, воспринимаемыми на веру либо вызывающими эстетическое приятие/отторжение. В студенческие годы, отдавая дань моде, он числил себя социалистом – одновременно будучи приверженцем идеи саморегулируемой экономики. А на недоумённые вопросы отвечал коротко, что «никогда не испытывал потребности примирять эти две позиции». Коуз понимал, что любые социальные институты – как сами по себе, так и особенно в роли нового предмета нового обществознания – идеологически нейтральны в отношении извечного устремления человека к свободе, справедливости и братству. Любой из них – будь то рынок или план, власть или демократия – неизбежно может и будет использоваться то как инструмент строительства, то как орудие подрыва очередного «-изма». И любой из них, взятый сам по себе, как одна из отчуждённых сил общественной интеграции, ведёт себя амбивалентно, проявляя то качества «пчелы», то «саранчи» (в метафоре Малгана). У Коуза позиция социального инженера, а не политика, она сближает его с Дэн Сяопином. Не случаен глубокий исследовательский интерес, проявленный им в поздние годы к трансформации Китая. Не случаен и встречный огромный интерес к Коузу в Китае.

Свою роль, возможно, играл и темперамент Коуза. Он прожил долгую, плодотворную и мирную академическую жизнь во временах и местах, раздираемых всяческими конфликтами, расколами и скандалами. Он не был приверженцем «борьбы школ» в науке, не говоря уж об идеологической борьбе. Истина не рождается в спорах – уже хотя бы в силу того, что истина вообще не рождается и не умирает, а пребывает вечно. Он мягко иронизировал над идеологической предзаданностью экономистов – там, где она приводила к зашоренности в отношении к фактической структуре институтов и трансакций. Но никогда не обобщал эту иронию и не переходил ни к оценкам, ни на личности.

Парадигма Коуза, среди прочего, должна найти воплощение ещё и в стиле, и в духе академических дискуссий и дебатов о будущем. Подлинная предметность в знании трансакций, открытое предъявление концептуальных императивов, инженерная компетентность и оснащённость в выстраивании социальной трансформации – вместо патетических призывов и истерик на публику, идеологической маркировки белья и торчащих бород, сотрясаемых праведным гневом. Время покажет, во что обходится обществу круглосуточная трансляция невротического шоу «Время покажет».

* * *

Ещё одна заметка с первых Коузовских чтений, давно забытых и не имевших продолжения.

История про Коуза – вовсе не про гения, который «внес существенный вклад» в науку. Если бы Коузу сказали, что он гений, он бы долго хихикал. Его тексты просты как репа, не отличаются красотами стиля. Он писал простым скучным языком об исключительно простых вещах, при этом всё время об одном и том же. Его искренне удивляло, почему эти простые вещи, про которые он талдычит долгую жизнь напролёт, с 1932 по 2012 год, никто не воспринимает и не обсуждает.

Тема гениальности Коуза касается не столько собственно Коуза, сколько вопроса, кто такой гений вообще.

Можно было бы из биографии Коуза извлечь историю про непризнанность гения, это уже ближе к теме. Он публикует свою статью «Природа фирмы» в 1937 году, при этом опирается на собственное письмо другу 1932 года. То есть молодой человек, двадцати двух лет от роду, сформулировал гениальную мысль, за которую через 59 лет ему дали-таки премию имени Нобеля. За эти 59 лет он умудрился не сдохнуть с голоду под забором, и, будучи уже глубоким старцем, еще и обладать изрядным чувством юмора.

Но, по мнению Коуза (и в общем, по правде), как никто не понимал, что он там понаписал девяносто лет назад, так никто и не понимает по сей день. Оказывается, можно полвека быть непризнанным гением, потом стать признанным. Но это никак не отражается на степени понимания научной общественностью того, что там автор нагородил.

Есть две книги, посвящённые нобелевскому лауреату Коузу, обе переведены на русский язык. Автор послесловия к одной из них – очень культурный и образованный человек, с искренней симпатией и пиететом относится к Коузу. При этом он почему-то считает, что Коуз ярый сторонник рынка и противник государственного вмешательства. Ничего подобного у Коуза найти невозможно. Более того, он открытым текстом пишет, что ситуация может быть самая разная. Может быть необходимость во вмешательстве государства, а может быть ровно наоборот: нужда в свободе рынка. Важно заниматься конкретно структурой собственности под каждую задачу. Коуз призывает к этому. Автор послесловия приписывает ему то, что ему самому нравиться. Наша симпатия к гению приводит к тому, что мы приписываем ему наши собственные склонности. Коуза продолжают записывать «в свои» и по ту сторону баррикады, и по эту. Иногда он открытым текстом берет образцы такого приписывания и говорит: «Ребята, вы что, с ума, что ли посходили?» Коуза вообще не интересовали баррикады между двумя пустыми местами, бессодержательные схватки тупоконечников с остроконечниками.

Но и это не главное в теме коузовской гениальности.

Случается, мейнстрим в какой-то человеческой деятельности (в науке, а может быть, в живописи, в поэзии или еще где-нибудь в строительстве) съезжает с фарватера и уходит в тупик. И пребывает в тупике, в стоячем затоне не год и не три, а лет 100. И в этом тупике рождаются и уходят поколения, люди живут и умирают, становятся корифеями, приобретают репутации, издается литература, созидается наука, кафедры, институты, степени. Потом, со скрипом, мелкими шажками, сообщество крадучись возвращается в фарватер, а этот заболоченный тупик остается странным памятником девиациям и аномиям науки и культуры. Понятно, что и болото не может не быть плодотворным в чём-то, просто оно никуда не ведёт.

Коуз – это история о том, как линия экономической мысли идет в классическом русле, в фарватере канона – идет, идет, а потом вдруг на 100 лет описывает безумный крендель и уходит в бессмысленную даль, не имеющую отношения к практике. Туда следуют мейнстримные толпы, целые поколения, и мы наследуем этот мир, мы в нем рождаемся. А Коуз – человек, который тупо и упорно продолжает идти по линии фарватера, опустевшего задолго до его рождения. Он ничего конъюнктурного не хочет слышать, он продолжает утверждать очевидные ему вещи, поскольку они соответствуют здравому смыслу человека, для которого есть писание и предание. Да, Коуз был человек Писания и Предания. А весь мейнстрим забыл про Писание, забил на Предание, развернул оглобли и устремился черт знает куда. И мы всё ещё живем в эпохе, когда большинство населения дезориентировано.