Текст книги "Вот жизнь моя. Фейсбучный роман"

Сергей Чупринин
Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Научные рецензенты

Владимир Вениаминович Агеносов, доктор филологических наук, профессор Института международной политики и экономики имени А. С. Грибоедова (Москва).

Инна Семеновна Булкина, доктор философии, старший научный сотрудник Института культурной политики Центра культурных исследований при Министерстве культуры Украины (Киев).

Александр Моисеевич Городницкий, доктор геолого-минералогических наук, профессор, главный научный сотрудник Института океанологии им. П. П. Ширшова (Москва).

Юлий Анатольевич Дубов, доктор технических наук (Лондон).

Евгений Анатольевич Ермолин, доктор педагогических наук, профессор, заведующий кафедрой журналистики и издательского дела Ярославского государственного педагогического университета.

Максим Анисимович Кронгауз, доктор филологических наук, профессор РГГУ и РАНХиГС (Москва).

Андрей Семенович Немзер, профессор Национального исследовательского университета – Высшей школы экономики (Москва).

Александр Львович Осповат, почетный профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, профессор, руководитель направления «Филология» в Национальном исследовательском университете – Высшей школе экономики (Москва).

Виктор Владимирович Селютин, кандидат физико-математических наук, доцент Южного федерального университета, заведующий лабораторией математического моделирования эколого-экономических систем Института математики, механики и компьютерных наук имени И. И. Воровича (Ростов-на-Дону).

Лев Семенович Симкин, доктор юридических наук, профессор (Москва).

Роман Давыдович Тименчик, профессор Еврейского университета в Иерусалиме.

Мария Александровна Черняк, доктор филологических наук, профессор РПГУ имени А. И. Герцена (Санкт-Петербург).

Вячеслав Иванович Шаповалов, доктор филологических наук, профессор Кыргызско-Российского Славянского университета (Бишкек).

От автора

Эта книга родилась будто сама по себе. Нечаянно, комментируя в Фейсбуке чей-то пост, рассказал одну историю из тех, что я называю «подблюдными», поскольку все они уже были опробованы в дружеском застолье, потом вторую, третью. А дальше… Дальше они сами стали выниматься из памяти, выстраиваясь в сюжет, каким я и осознаю свою жизнь – единственную, другой не будет.

Как уже никогда не вернется и время, что родилось на излете оттепели, проползло сквозь вязкие семидесятые – восьмидесятые, рванулось вперед на рубеже девяностых и теперь, шаг за шагом, капля по капле, истекает.

Мое время, время моих ровесников – и чужое, полное тайн и загадок для новых, пошедших в рост поколений.

Его надо бы объяснить.

Так возникли, и опять же сначала в Фейсбуке, комментарии с примечаниями, ссылки на полезные книги и иное всякое, что неожиданно сблизило эту книгу… ну, не с энциклопедией полувека, конечно, я не так самонадеян, а с чем-то вроде подготовительных материалов к ней.

Бог даст, и они пригодятся.

Тем, кто постарше, – для сравнения с собственным опытом.

Тем, кто моложе, – как повод обратиться в будущем к источникам более надежным, чем эта исповедь сына века.

До н/э

Старея, все отчетливее ощущаю свое отличие от тех, кто родился у Грауэрмана[1]1
  Грауэрман – старейший в Москве родильный дом на Большой Молчановке, возникший в начале 1920-х гг. по инициативе врача-гинеколога Григория Грауэрмана. Все здесь было, по советским временам, шикарно – лучшие врачи и медсестры, новые кровати, всегда чистое белье и даже свои телефоны в палате. Поэтому попасть сюда на роды было непросто для тех, кому не посчастливилось обитать в районе Арбата. Среди «звездных детей Грауэрмана» – актеры Андрей Миронов, Александр Ширвиндт, Вера Глаголева, литераторы Булат Окуджава, Кир Булычев, Александр Архангельский, Сергей Гандлевский, Марина Москвина, Олеся Николаева, Лев Рубинштейн, Мариэтта Чудакова. И неудивительно, что появившиеся на свет у Грауэрмана до сих пор воспринимают себя столь же родовитыми, как и потомки тех, кто прибыл в Америку на «Мэйфлауэре». Удивляться можно только тому, что в начале 1990-х роддом был закрыт как нерентабельный.


[Закрыть], а читать учился по Пастернаку.

В доме моих обожаемых родителей книжек не было, кроме численника[2]2
  Численник – отрывной календарь, который обычно вешали на стену. На титульной странице каждого листка, помимо даты, указывались обычно время восхода и захода солнца, а также праздники или самое знаменательное событие, связанные с этим днем.
  Оборотная сторона была отдана текстам – например, кулинарным рецептам, полезным советам, предельно краткому очерку жизни и творчества того или иного писателя-классика либо же отрывку из его произведения. «Численник… – в комментах к этой новелле ностальгически вспоминает Ольга Пустовалова. – Моя тетка Клавдия Николаевна, что жила в селе Ерофеевке Тамбовской области, заправив печь, всякий раз подходила к стене, где на гвоздике висел численник, отрывала листок, аккуратно клала его в карман фартука – прочитаю на досуге, а затем поворачивалась к жестяным голубым ходикам и подтягивала гирьки… Жизнь продолжалась».


[Закрыть] – помнит ли кто-нибудь смысл этого слова? Первой книгой, которую мне, первокласснику, выдали в школьной библиотеке, были «Детские годы Володи Ульянова», а первой книгой, которую я купил, получив пять рублей в подарок на день рождения, стал сборник повестей и рассказов кабардинского писателя Хачима Теунова[3]3
  Теунов Хачим Исхакович (1912–1983) – кабардинский писатель, автор романа «Род Шогемоковых» и многих других прозаических произведений.


[Закрыть]. Что до поэзии, то она началась для меня с книги стихов Евгения Евтушенко[4]4
  Евтушенко Евгений Александрович (1933) – может быть, единственный современный поэт, имя которого вот уже более полувека известно в нашей стране всем и каждому.


[Закрыть] «Нежность», которую мне оставили (ровесники знают, что это такое) в поселковом универмаге, а критика – со «знаниевской» брошюры[5]5
  «Знаниевская» брошюра – спустя годы мне тоже довелось выпустить две такие книжечки: «Чему стихи насучат» (1982) и «Прямая речь» (1988) тиражом, теперь страшно подумать, в 79 890 и в 59 100 экземпляров. Распространялись они по подписке, но и в магазинах были, так что могли, что называется, войти в каждый дом.


[Закрыть] Геннадия Красухина[6]6
  Красухин Геннадий Григорьевич (1940) – критик поэзии, с 1967 по 1993 год проработавший в «Литературной газете». Ныне он известный пушкинист, доктор филологических наук и профессор.


[Закрыть], ставшего много лет спустя моим товарищем, о жанре поэмы в русской поэзии 1950-1960-х годов.

Не беспокойтесь, я не буду дальше тянуть жалостливый сериал «Детство – В людях – Мои университеты», а подойду сразу к университету. Вернее, к дням подготовки к вступительным экзаменам, когда я, приехав в Ростов, отправился в районную библиотеку за учебными пособиями и взял там составленную Н. А. Трифоновым хрестоматию «Русская литература XX века: Дооктябрьский период».

Вернувшись туда, где мне случилось жить в предэкзаменационные дни, я открыл эту книгу. И мне открылась МОЯ литература. Ахматова. Хлебников. Мандельштам. Ходасевич. Бунин.

И Гумилев. Вполне понятно, что в конце первого курса я уже делал доклад о творчестве Гумилева на студенческой научной конференции. Он был, конечно, постыдно щенячьим, но в перерыве меня поманил к себе латинист Сергей Федорович Ширяев. «Не делом занялись, молодой человек, – сказал он мне брюзгливо. – Уж лучше бы Фурмановым». – «Фурмановым? – опешил я. – Никогда!» – «Ну, раз никогда, – так же брюзгливо молвил Сергей Федорович, – то вот вам номер телефона. Позвоните».

И я позвонил. И я пришел в дом по улице Горького, бок о бок с пожарной частью; ростовчане помнят, кто там жил[7]7
  «Ростовчане помнят, кто там жил» – Григорьян Леонид Григорьевич (1929–2010) – по профессии преподаватель латыни в Ростовском медицинском институте, а по призванию и образу жизни поэт, библиофил, переводчик с армянского и французского языков, чья квартира на протяжении нескольких десятилетий была центром неофициальной литературной жизни всего юга России. Здесь принимали А. И. Солженицына, здесь читали стихи и кляли Софью Власьевну, отсюда по всему Ростову расходились книги и, еще больше, ксеро– и фотокопии, машинописные перепечатки того, что считалось (и было) антисоветчиной. На доме, где жил Григорьян, установлена ныне мемориальная доска.


[Закрыть]. Поднялся на третий этаж. Постучал – звонка рядом с дверью так и не появилось до самой смерти хозяина. Мне открыли.

Я вошел – и мне открылся МОЙ мир. Портрет Пастернака на стене. Портрет Солженицына за стеклом книжной полки. И книги, книги, книги, каких я до того не видел даже в университетском спецхране[8]8
  Спецхран – особый, закрытый для обычных читателей отдел в каждой крупной советской библиотеке, где хранились книги и журналы, считавшиеся предосудительными: от трудов 3. Фрейда и Фр. Ницше до публикаций современных авторов, ставших диссидентами и/или эмигрантами. Чтобы попасть в спецхран, надо было, как тогда выражались, оформлять доступ, то есть брать у начальства официальное отношение на бланке и с печатью{3}3
  «Спецхран меня потряс… – вспоминает Алла Латынина. – У меня было ощущение, как будто я попала на короткий срок в пещеру Аладдина, но успела лишь простенькое колечко примерить, – а там россыпи драгоценностей. Надо же за ними вернуться» («Новый мир», 2015, № 1, с. 180).


[Закрыть].


[Закрыть].

Так началась МОЯ жизнь. И она пока продолжается.

* * *

До шестого класса я доучился в деревне Усть-Шоноша, что в пятидесяти километрах от Коноши и в пятидесяти же от Вельска. Там у меня и первая любовь была. Галя Шухтина, за которой я ухаживал также, как все, наверное, в этом трепетном возрасте. Ну, то есть гонялся за нею за переменах, норовя огреть учебником по макушке, а в классе, моя парта была сзади, окунал кончик ее косы, украшенной бантами, в чернильницу-непроливашку. И Галя, оказывается, отвечала мне взаимностью, так что, когда родители увезли меня на свою родину, мы с моей зазнобой года два даже попереписывались, слали друг другу фотокарточки, и одна у меня до сего дня сохранилась: те же косы, такое же форменное платье, но вздымаемое уже завидной грудью.

Тем дело и кончилось. На десятилетия. Как вдруг получаю официальное приглашение на празднование 870-летия Вельска. В этом городе, что означен в метрике как место моего рождения, меня, по правде говоря, только крестили, вот и вся связь, но молодцы-вельчане, разыскивая, надо думать, земляков по Википедии, не сплошали и… Скажите сами, мог ли я не поехать?

О том, как домчались мы с женой до Вельска поездом «Полярная стрела» (Москва – Лабытнанги), в другой раз. О том, что увидел я на родине, – тоже. Это ведь рассказ о первой любви, согласны? Поэтому час езды на такси по унылому хвойному подлеску, и мы в Усть-Шоноше. «Тормози», – схватил я за плечо водителя, мгновенно опознав барак, в котором детство прошло. И, выскочив из машины, у первой же прохожей спрашиваю, живет ли здесь по-прежнему Галя Шухтина. «А как же», – отвечает. И дорогу мне показала.

Добежал, постучал в дверь. Она открылась. «Сережа, ты приехал», – сказали мне безо всякого изумления.

Вот и всё свиданье. По навесному мостику над Шоношей, загубленной диким лесосплавом, мы все-таки прошлись. И у старой школы постояли. Но – таксист ждет, жена улыбается, и говорить нам с Галей вроде бы не о чем; шутка ли, сорок семь лет прошло с тех пор, как расстались… «Получается, – говорю жене уже на обратной дороге, – не так уж сильно я изменился, если Галя меня сразу узнала». – «Да не узнала она, а знала, что вы здесь», – пробурчал водитель. И протянул мне местную газету, где про всех, кто на юбилей приедет, написано, и с фотографиями.

На минуту я даже расстроился. И тут же себя утешил: значит, ждала и, значит, не была уверена, что к ней заеду, и волновалась. И сейчас еще, наверное, волнуется, как и я волнуюсь.

* * *

Меня спрашивают: «А стоило ли вообще становиться москвичом?»

Отвечу. Я учился в Ростовском университете и, по общему мнению, должен был получить рекомендацию в его же аспирантуру. Наверняка поступил бы, наверняка защитил бы кандидатскую, потом докторскую (почему нет?) и к нынешнему дню, скорее всего, заведовал бы в Ростове кафедрой, печатался в соответствующих изданиях, выпускал монографии и т. п.

Не вышло. Так как мы с приятелями затеяли машинописный журнальчик «Одуванчик»[9]9
  «Одуванчик» – машинописный литературный журнал, выпускавшийся студентами филологического факультета Ростовского университета в 1968–1969 годах. И вы не поверите, но оказалось, что он был первым самиздатским журналом на Дону.


[Закрыть] тиражом сначала в четыре, потом в десять экземпляров, не что чтобы крамольный, но все-таки, и это, как решило факультетское начальство, не стоило исключения из университета, но стоило невыдачи рекомендации в аспирантуру. Ну и ладно, я поработал в районной газете[10]10
  «Свет Октября» – газета, выходившая в Тацинском районе Ростовской области. Здесь, еще у школьника, состоялись мои первые публикации, и здесь же я в должности заведующего отделом промышленности и транспорта отработал полгода по окончании Ростовского университета.


[Закрыть], в областной молодежке[11]11
  Молодежка – в Ростове-на-Дону эта газета местного обкома ВЛКСМ называлась просто и хорошо – «Комсомолец». За полтора года работы в отделе пропаганды (а каком же еще?) этой газеты я напечатал в ней несколько десятков рецензий на книги донских писателей и премьеры ростовских театров.


[Закрыть] и, набравши обязательный тогда двухгодичный производственный стаж, поступил-таки в ИМЛИ[12]12
  ИМЛИ (Институт мировой литературы имени А. М. Горького) Академии наук – основан в 1932 году.


[Закрыть]. Стал то есть москвичом.

И вот стою я года три или четыре назад на сцене Донской научной библиотеки, рассказываю что-то собравшейся там профессуре, а сам думаю: ребята, а ведь я бы мог быть среди вас и одним из вас и так же слушать заезжего литературного критика из Москвы. Случись так, жизнь, наверное, была бы не хуже, чем моя нынешняя, эта, но проживаю я все-таки эту.

* * *

OPUS, говорите вы, MAGNUM[13]13
  Opus magnum – как сообщает Википедия, это лучшая или, во всяком случае, наиболее амбициозная работа писателя, художника или композитора.


[Закрыть]?

Мой отец всю свою жизнь проработал железнодорожником – сначала в Ростовской области, потом, уже как ссыльный[14]14
  Ссыльный – мой отец, как и все железнодорожники, был освобожден от призыва в армию и, не успев эвакуироваться при приближении фашистских войск, несколько недель прятался от них в погребе. Пришли наши и тем, кто продолжал работать и при немцах, дали по 15 лет («Никто из лагерей не вернулся», – повторял отец), а его отправили строить Печорскую железную дорогу. Определен он был в десятники, жил не в лагере, но все-таки при лагере. Так что и родился я, за неимением поблизости других больниц, в лагерном лазарете.


[Закрыть], в Архангельской и, наконец, снова в Ростовской. Совершенно поэтому понятно, что первой газетой, попавшей мне в руки, был «Гудок». И то ли читал я в детстве этот орган Министерства путей сообщения чересчур уж старательно, то ли повлияло то, что старший брат у меня был журналистом, правда спортивным, но после девятого класса я заявился в редакцию районной газеты: хочу, мол, попробовать. Ну, пробуй, сказали мне и дали задание побеседовать с крановщиком, победителем, как сейчас помню, социалистического соревнования.

Прихожу на стройку, спрашиваю, где такой-то. Да у себя, отвечают и показывают рукою высоко-высоко вверх. Я обомлел, но полез, конечно, а когда до кабины добрался, то выяснилось, что крановщика-то и нет. Обедать ушел.

До сих пор иногда снится, как я с этого крана спускался. Руки дрожали. Но заметку все-таки добил, ее напечатали, и со временем я благоприобрел некоторую даже, знаете ли, самоуверенность. Так что и первую в своей жизни литературно-критическую статью – о стихах моего сокурсника, блистательно тогда начинавшего Леши Приймы[15]15
  Прийма Алексей Константинович (1948) – поэт, сбитый, как сейчас говорят, влет. Его первые стихотворные публикации в «Литературной учебе» и, как ни странно, в «Знамени», пришедшиеся еще на 70-е годы, были расценены официозной критикой как идеологическая диверсия, и Прийма ушел из поэзии, сосредоточившись, уже в 90-е годы, на издании книг, посвященных неопознанным летающим объектам и другим аномальным явлениям.


[Закрыть], – опубликовал в университетской многотиражке «За советскую науку» без всякой робости. И за первую рецензию в журнале «Дон»[16]16
  «Дон» – литературный журнал, учрежденный в Ростове-на-Дону еще в 1925 году и с 1957 года выходивший ежемесячно как орган СП РСФСР и Ростовской писательской организации. Вплоть до 1975 года им руководил Михаил Дмитриевич Соколов (1904–1992), автор многоверстного романа «Искры» и человек, может быть, даже не такой уж плохой, но прочитавший за свою жизнь удивительно мало книг. Во всяком случае, у меня сохранилась верстка так и не пошедшей в «Доне» статьи о поэзии, где подле имен Н. Заболоцкого и М. Петровых стоит выразительная пометка красным карандашом «Это кто такие?».


[Закрыть] за 1968 год – отчего-то о романе «Зори лютые» кубанского писателя Бориса Тумасова[17]17
  Тумасов Борис Евгеньевич (1926) – писатель, автор более 30 книг исторической, по преимуществу, прозы.


[Закрыть] – тоже, не мандражируя, взялся.

А вот когда я уже на четвертом курсе заклеивал конверт, чтобы отправить в «Новый мир»[18]18
  «Новый мир» – литературный журнал, основанный в 1925 г. и с того самого времени в негласной табели о журнальных рангах считавшийся первым в ряду равных «толстых» ежемесячников страны. «В Литинституте „…и напечататься в „Новом мире“ было, – как вспоминает в комментах Татьяна Набатникова, – целью будущего, сопоставимой с Нобелевской премией». Эта слава стала особенно прочной в годы, когда главным редактором «Нового мира» был А. Т. Твардовский, и неудивительно, что именно на этих страницах десятилетием спустя счел возможным разместить свои творения Л. И. Брежнев{4}4
  «Во втором номере, – записывает 3 февраля 1978 года Лев Левицкий, работавший тогда в редакции, – напечатаны военные воспоминания Брежнева „Малая земля“. В редакции по этому поводу невиданный ажиотаж. Во вторник налетело восемь телевизионщиков с аппаратурой, а вечером вторым кадром в программе „Время“ беседа с Козьминым, который держался именинником. Позавчера киношники оккупировали наровчатовский кабинет и сняли доблестного Мстислава. Видимо, для хроники. Раньше она называлась „Новости дня“. Звонят из посольств. Просят экземпляры второго номера. Редколлегиальная компашка на седьмом небе» (Л. Левицкий. Термос времени, с. 6).


[Закрыть]. Мем «Фрукт – яблоко, поэт – Пушкин, журнал – „Новый мир“» и сейчас известен всем, кто знает о существовании литературной периодики. Что, вполне понятно, задевает честь и достоинство журнала «Знамя», именно в «Новом мире» видящего своего основного спарринг-партнера и соперника.


[Закрыть] малюхонькую, на две всего машинописные странички, рецензию на сборник стихов ленинградской поэтессы Ирины Маляровой[19]19
  Малярова Ирина Александровна (1934–2002) – поэт, на третью книгу которой («Свидания», 1970) я и написал свою рецензию.


[Закрыть], руки у меня опять задрожали. И дрожали ровно до той поры, пока я не взял в университетской читалке наконец-то пришедший журнальный номер – второй за 1970 год и последний, что был подписан к печати Александром Трифоновичем Твардовском.

Две странички всего. Но в «Новом мире»!.. И успел при Твардовском!.. Значит, жизнь удалась. Я же вам говорю – OPUS MAGNUM, как и было сказано.

* * *

Служа в 1971 году заведующим отделом промышленности и транспорта в районной газете, я, разумеется, скучал и, признаюсь уж, резвился. Завел при редакции литературное объединение, а в самой газете «Литературную страницу». Собственные стихи на ней печатать, правда, посовестился, благо самодеятельных поэтов по хуторам и станицам и тогда без меня хватало, а вот два рассказа о любви, до того побывавшие в студенческом журнале «Одуванчик», все-таки тиснул.

Что не принесло мне ни славы, ни неприятностей. Как не принесли мне никакого вреда и журналистские шалости, вроде того, что лирические зарисовки – был в арсенале советской печати и такой жанр – о знатных, допустим, доярках, подписывал именем Игоря Северянина, а проблемные статьи о наболевших нуждах, скажем, стрелочников щедро инкрустировал цитатами из поэтов, которые были строжайше запрещены к упоминанию.

Ну, и кто меня поймает? Отдела проверки в маленькой нашей газете, естественно, не было. Цензора тоже, поскольку эти обязанности возлагались на самого редактора. А большое начальство к стихам было глухо.

Один только всего и помню, раз вызвали меня к секретарю райкома по идеологии. И показывает он мне свежий газетный оттиск с моей же руки отчетом о прошедшем заседании районного партхозактива[20]20
  Партхозактив – совещание руководящих работников партийных и советских органов, комсомольских и профсоюзных организаций, государственных учреждений и производственных предприятий, то есть всех тех людей, кто в советские годы входил в районную или городскую элиту.


[Закрыть]. Где написано, что в докладе первого, наоборот, секретаря рефреном – вы поняли, рефреном! – проходила мысль о чем-то там таком.

Оказывается, наш районный идеолог, человек невинный, но добросовестный, полез-таки за незнакомым термином в словарь и обнаружил, что рефреном могут называть и припев.

«Это что же, – закричал он на меня. – Наш Василий Назарович на трибуне, выходит, частушки пел?!»

Кричал долго. Но я и не оправдывался. Пытался лишь вспомнить, бывают частушки с припевами или все-таки нет.

* * *

И тут же о разнице между московской литературной жизнью и провинциальной[21]21
  «О разнице между московской литературной жизнью и провинциальной…» – «Коренной москвич никогда не поймет провинциальной среды. Как она любит и как калечит!» – заметил Павел Басинский (П. Басинский. «Московский пленник» – «Октябрь», 1997, № 9).


[Закрыть], во всяком случае, тогдашней.

Работаю, еще до всякой аспирантуры, в областной газете «Комсомолец», печатаю первые рецензии в «Новом мире», «Юности»[22]22
  «Юность» – литературный журнал, издающийся с 1955 года и при первом главном редакторе Валентине Катаеве (1955–1961) давший широкую дорогу т. наз. «исповедальной прозе» (А. Гладилин, А. Кузнецов, В. Аксенов и др.) и т. наз. «громкой» или «эстрадной поэзии» (Б. Ахмадулина, Евг. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и др.) – В 1992 году редакция журнала раскололась, и часть сотрудников создала «Новую Юность», а другая часть осталась в прежней. Что ни первым, ни вторым на пользу, кажется, не пошло.


[Закрыть], «Дружбе народов»[23]23
  «Дружба народов» – литературный журнал, выросший в 1955 году из одноименного альманаха, который непериодически издавался еще с 1939 года. И по сей день сохранил верность своей традиционной ориентации на то, что раньше называлось многонациональной советской литературой. Во всяком случае, даже после распада СССР на независимые государства произведения молдавских или грузинских авторов печатаются в переводе именно здесь, а не на страницах, как того следовало вроде бы ожидать, журнала «Иностранная литература».


[Закрыть]. И, естественно, меня приглашают на семинар молодых критиков в Переделкино[24]24
  Переделкино – писательский городок в ближнем Подмосковье, куда, наряду с Домом творчества, функционирующим с 1955 года, входят несколько десятков дач, передаваемых писателям в пожизненную аренду. Предпринимавшиеся многократно попытки приватизировать эти дачи успеха никому не принесли – кроме, естественно, Евгения Евтушенко и кроме, разумеется, Юрия Полякова, которые стали полноправными владельцами своих строений.


[Закрыть]. А как вернулся, звонок, зовут в местное отделение Союза писателей. Встречает меня их оргсекретарь и по совместительству детский писатель. Очень дружелюбен, расспрашивает, расхваливает. Вот тебе, говорит, Сергей, талон на приобретение машинописной бумаги по писательскому лимиту[25]25
  Лимит – норма, в соответствии с которой лицам, имевшим на это право, продавались (или выдавались) товары, бывшие дефицитными.


[Закрыть]. А вот, говорит без перерыва, мои книги. Напишешь о них для «Вечернего Ростова»[26]26
  «Вечерний Ростов» – единственная ростовская газета, в которой я, кажется, так ни разу и не напечатался.


[Закрыть], я уже договорился, а потом расширишь и отдашь в «Дон». Там уж ты сам договоришься, ладно?

Зиновий Самойлович Паперный[27]27
  Паперный Зиновий Самойлович (1919–1996) – доктор филологических наук, профессор, автор содержательных работ об А. П. Чехове и поэтах советской эпохи. Но, как это часто бывает, самыми бессмертными его произведениями стали крылатая фраза «Да здравствует всё то, благодаря чему мы, несмотря ни на что» и ходившая по рукам, а Зиновию Самойловичу стоившая больших неприятностей едкая пародия на роман В. Кочетова «Чего же ты хочешь?».


[Закрыть], руководивший переделкинским семинаром и давший мне, кстати, много позже рекомендацию в Союз писателей, будто предвидя все, говорил мне еще в семинарские дни: «Можно, Сережа, быть в провинции прозаиком, можно поэтом. А критиком никак нельзя. Сожрут вас в этой банке с тарантулами». А что, спрашиваю, Москва – это не банка с тарантулами? Тоже, кивает Зиновий Самойлович, банка, но большая-большая, можно в сторонку отползти…

* * *

Наладившись на рубеже 60—70-х в критики, стремился я, разумеется, печататься в центральных, как тогда говорили, журналах. Но Москва от Ростова далеко, об Интернете еще и слуха не было, так что, приезжая в столицу сначала студентом, затем журналистом из провинции, я в надежде получить заказ обошел все, кажется, известные мне редакции. Кроме, понятно, «Молодой гвардии»[28]28
  «Молодая гвардия» – старейший в Москве литературный журнал, учрежденный в 1922 году и выходивший до 1990 года как орган ЦК ВЛКСМ. Репутация коммуно-патриотического издания, сформировавшаяся еще при главных редакторах Анатолии Никонове (1964–1970) и Анатолии Иванове (1972–1995), была радикализирована, и в 1990-2000-е годы журнал встал в жесткую оппозицию по отношению к демократическим реформам, понятым как сионистско-атлантическая оккупация России.


[Закрыть] и «Нашего современника»[29]29
  «Наш современник» – литературный журнал, с самого момента своего возникновения в 1956 году занимавший (и продолжающий занимать) более или менее ярко выраженную «почвенническую» позицию. Но и в истории этого журнала был, правда, кратковременный, период плюрализма – это когда после увольнения А. Т. Твардовского из «Нового мира» в 1971 году многие «староново мирские» авторы перешли не только в «Дружбу народов», но и в «Наш современник», и на страницах издания с отчетливым антисемитским душком читатели с изумлением обнаруживали, например, повесть Фазиля Искандера или рассказы (ушедшего, правда, не из «Нового мира», а из «Знамени») Юрия Казакова. Держался, впрочем, этот плюрализм не долго, совсем не долго…


[Закрыть], уже тогда мне чужеродных. Для «Юности», ежусь, написал рецензию на первую книжку Татьяны Глушковой[30]30
  Глушкова Татьяна Михайловна (1939–2001) – поэт, эссеист. Она училась в Литературном институте в семинаре И. Сельвинского и в 1960-1970-е годы была обласкана вниманием П. Антокольского, С. Липкина, А. Межирова, Е. Рейна, других поэтов т. наз. либерального направления, но уже в конце 1970-х годов резко сдвинулась, не избегнув и юдофобии, в лагерь русских националистов, а затем, уже в 1990-е, и в этом лагере вступила в жесткую конфронтацию с И. Шафаревичем, В. Солоухиным, В. Кожиновым, Ст. Куняевым, В. Распутиным, уча их Родину любить и называя даже этих демонстративных патриотов «авторитетами измены». Ясное представление о воззрениях Т. Глушковой и об эволюции этих воззрений дает ее переписка со Станиславом Куняевым (см. С. Куняев Мои печальные победы, с. 407–529).


[Закрыть] – но кто же тогда знал, как время развернет эту ученицу Ильи Сельвинского? А в «Знамени»[31]31
  «Знамя» – литературный журнал, созданный в 1931 году как журнал для военных писателей и военных читателей, и первые 50 лет своей истории имевший (не вполне справедливую) репутацию издания респектабельного, но неимоверно скучного и, уж во всяком случае, официозного. «Нынешнему читателю, – вспоминает Ирина Янская, работавшая в редакции в 1970-е годы, – нипочем не вообразить уровень „Знамени“ тех лет – с его бесконечной и безразмерной «секретарской прозой» (…), с его бездарно-верноподданнической критикой, уныло-холуйской публицистикой. (…) Стихи „Знамя“, как правило, печатало только плохие или очень плохие»{5}5
  А вот Андрей Вознесенский был иного мнения. «Журнал „Знамя“, – по его воспоминаниям, – и тогда был лучшим журналом поэзии. Либеральный „Новый мир“ лидировал в прозе и общественной мысли, но из-за угрюмой настороженности великого Твардовского отдел поэзии там был слабым. О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. (…) Именно он единственный опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа „Доктор Живаго“ и предварил появление романа объявлением о нем» («Новое «Знамя», с. 36). Здесь же, в «Знамени», были напечатаны и самые известные стихи самого А. Вознесенского тех лет – от «Гойи» до «30 отступлений из поэмы „Треугольная груша“».


[Закрыть] («Новое «Знамя», с. 93).


[Закрыть] в ответ на предложенную статью об Арсении Тарковском Дмитрий Викторович Стариков[32]32
  Стариков Дмитрий Викторович (1931–1979) – критик, чьи эстетические воззрения неизменно отличались, как тогда говорили, не только повышенной «железобетонностью», но и особой демагогичностью. «Неглупый и небесталанный литератор, – говорит о нем Ирина Янская, – Дима Стариков успел написать столько гнусностей, что хватило бы на дюжину его единомышленников» («Новое «Знамя», там же){6}6
  Д. В. Стариков, как напоминает Р. Д. Тименчик, «стал широко известным, когда атаковал стихотворение Евтушенко «Бабий Яр» за оскорбление торжества ленинской национальной политики и отступление от коммунистической идеологии на позиции буржуазного толка. На него, зятя А. Софронова, была сочинена эпиграмма:
Ну что с него такого взять?Не сукин сын, а сукин зять»(Р. Тименчик, т. 2, с. 84).

[Закрыть].


[Закрыть], ведавший там критикой, посмотрел, помню, на меня с искренним изумлением: «Почему именно о Тарковском? – И он пренебрежительно щелкнул пальцами. – Таких, как Тарковский, у нас на пятачок пучок. Напишите лучше о Сергее Поделкове[33]33
  Поделков Сергей Александрович (1912–2001) – поэт, для стихов которого, как указывает Википедия, «характерны чувство современности, красочность поэтического языка».


[Закрыть] – в нем есть масштаб».

Ну надо же, думаю, а я его и не читал. Пришлось топать в сотый на Горького[34]34
  Сотый на Горького – книжный магазин «Москва» на нынешней Тверской улице, называвшийся тогда магазином № 100.


[Закрыть], чтобы, стоя у прилавка, листать солидный (масштаб же!) том Поделкова. И уж на то, чтобы этот масштаб не поприветствовать, ума у меня все-таки хватило. А в самоучителе литературного поведения, которым я руководствовался, появилось очередное правило – можно писать только о книгах, которые ты либо уже купил за собственный счет и по собственной воле, либо еще только мечтаешь положить на свою прикроватную тумбочку.

* * *

Живя еще в Ростове, но печатаясь уже в столице, я стал приобретать некоторую даже известность в узком, но шумном (тогда, тогда!) кругу местных литераторов. Местная партийная газета «Молот»[35]35
  «Молот» – газета Ростовского обкома КПСС, фундаментально скучная, как это и было предусмотрено для официальных изданий канонами партийно-советской печати.


[Закрыть] даже уделила моей нескромной персоне целый абзац. До сих пор помню. Да и как забудешь, если сказано было – цитирую навскидку: «В славном эскадроне донских писателей появилась еще одна критическая сабля».

Причем слова «еще одна» были, как все понимали, типичной для партийно-советской печати гиперболой. Критиков на Дону как тогда не водилось, так и позже они, кажется, не произросли. Поэтому местные мастера поэзии и прозы начали охотиться именно за мною – не потому, что я стал таким уж хорошим критиком, а потому, что был единственным, других нету.

Они охотились, я прятался, видя даже известную доблесть в том, чтобы ни словом не обмолвиться об окружавшем меня – и не то чтобы очень гадком, но каком-то безнадежно сереньком – региональном ландшафте. Тоже, знаете ли, своего рода эмиграция – из постылой малой родины в вымечтанную и желанную, общероссийскую.

Хотя, признаюсь, случалось и мне оскоромиться. Напечатал я, например, в Ростовской молодежке, где тогда служил, обзор поэтического раздела журнала «Дон» – вполне никакой, поскольку и те немногие цветы моего злоречия, что в нем были, начальство выпололо. Опасаться, следовательно, нечего – и вдруг шум, гам, скандал, вызывают, и не куда-нибудь, а в обком партии[36]36
  Обком партии, обком комсомола – самое большое местное начальство, различавшееся тем, что у партийцев действительно была власть, зато у комсомольских вожаков была инициатива. И показательно, что, когда условия игры в стране переменились, лишь малая часть работников обкомов, горкомов и райкомов КПСС сумела конвертировать власть в деньги, в то время как из функционеров ВЛКСМ вышли самые крутые олигархи всех размеров.


[Закрыть], и это, по нормам тех прекрасных лет, означало неприятности не только для меня, автора, но и для ни в чем не повинного редактора газеты.

Являюсь, куда зван, а мне и говорят: «Вот Виктор Александрович заявление на вас подал. Докладывает, что вы его, товарищ критик, грубо оскорбили». И Виктор Александрович тут же сидит, в упор на меня смотрит. Фронтовик, старейшина нашего эскадрона, грудь в орденских колодках, а стихи ни к черту. «Извините, – отвечаю, – но я ведь о подборке Виктора Александровича вообще, кажется, ничего не написал. Ни одного слова, тем более оскорбительного…»

«Вот то-то, вот-то оно и есть – вскричал оскорбленный поэт, – что ты, сопляк, мою подборку даже не заметил». И – старый человек, фронтовик – тут же в кабинете картинно разрыдался.

С тех пор я так и помню: поэты могут критику простить что угодно, кроме равнодушия к их стихам.

Совсем, простите мне эту рискованную параллель, как случайные спутницы нашей безалаберной юности, каждая из которых (именно каждая) в определенной ситуации, когда «все» уже случилось, непременно говорила: «Теперь ты, наверное, будешь обо мне плохо думать». И не понимала бедная, что все гораздо хуже и что теперь о ней не будут думать совсем.

* * *

Теперь еще 60-е, но самый их конец. Я – студент филфака Ростовского университета, а мой друг уже аспирантом, но на философском. Репутация у него в глазах парткома была ни к черту, но диссертация – о французском экзистенциализме – безупречна, так что пришлось допускать к защите. И вот день торжественного акта. Пора начинать, как кто-то из парткомовских философов спохватывается: «А где стенографистка? Нет стенографистки?»

Ее, как вскоре выяснилось, потрудились не приглашать, а между тем без стенограммы протокол защиты будет недействительным. «Ну что, будем отменять?» – обращается председательствующий к членам ученого совета. И тут меня вдруг осенило: «Я, я буду стенографисткой…»

Защита у моего друга, словом, прошла блестяще. Черных шаров[37]37
  Черные шары – так при защите диссертации называют голоса членов специализированного совета, поданные против присуждения соискателю ученой степени.


[Закрыть] накидали умеренно. К стенограмме – до сих пор горжусь – претензий нет. Но искомую степень специалисту по французскому экзистенциализму так и не утвердили – что-то там неподобающее раскопалось в документах, им представленных.

* * *

Выбор Москвы, как ПМЖ[38]38
  ПМЖ (постоянное место жительства) – документально оформленное право и возможность жить в выбранной стране (или городе) без необходимости периодически переоформлять разрешение на пребывание.


[Закрыть], был для честолюбивого ростовчанина отнюдь не предрешен. Почти на равных котировался и Ленинград, культурная, так сказать, столица. Во всяком случае, в видах своих гумилевских штудий я первым делом отправился не в ЦГАЛИ[39]39
  ЦГАЛИ – Центральный (ныне Российский) государственный архив литературы и искусства, такое же, как и 3-й зал Ленинской библиотеки, место встречи соискателей ученой кандидатской степени.


[Закрыть] и не в Ленинку[40]40
  Ленинка – Российская государственная библиотека (РГБ). Основанная еще в 1862 году в составе московского публичного Румянцевского музея, она с 1924 года носила имя В. И. Ленина, но в 1991 году это имя утратила. Тогда как станция метро, выводящая к Воздвиженке, по-прежнему зовется «Библиотекой имени Ленина», и этот диссонанс многое объясняет в общественной жизни и общественном сознании современной России.


[Закрыть], а в Рукописный отдел Пушкинского дома[41]41
  Пушкинский дом – Институт русской литературы (ИРЛИ РАН), созданный в С.-Петербурге еще в 1905 году.


[Закрыть].

Квартировал же я или, как в России говорят, останавливался у Сергея Николаевича Артановского[42]42
  Артановский Сергей Николаевич (1932) – доктор философских наук, профессор С.-Петербургского гос. университета культуры и искусств.


[Закрыть], к которому как к своему старинному другу меня и направил Леонид Григорьевич Григорьян.

Сергей Николаевич профессорствовал в Институте культуры, был тогда еще молод, уже обеспечен и состоял в очередной раз в разводе, так что, разбираясь с его дивной коллекцией рукописных книг начала 20-х годов, я брал еще и уроки холостяцкого образа жизни – впрок, впрочем, так и не пошедшие.

Особенно восхищало меня то, что Сергей Николаевич, джентльмен до мозга гостей, содержал одновременно экономку, ведавшую хозяйством, и кухарку.

«Дорого же», – сострадал я своему старшему другу. А он отвечал мне наставительно: «Жена, поверьте, обходится гораздо дороже».

* * *

Люди, поколением чуть старше, рассказывают, что и пишущие машинки надо было ставить на специальный учет, чтобы в случае чего те, кому положено, могли определить злоумышленника по специфическим особенностям шрифта. Наверное, так, но я о своей «Эрике»[43]43
  «Эрика» – малогабаритная, производства ГДР пишущая машинка, которая в Советском Союзе во второй половине 1960-х пришла на смену тяжеловесным (и тоже, разумеется, импортным) «Оптимам» и «Континенталям». В свободной продаже почти не появлялась, была страшным дефицитом, и мне, например, «Эрику» еще в редакцию газеты «Свет Октября» привезли прямиком из Москвы, с распродажи на очередном съезде Союза журналистов СССР. Но, как бы то ни было, «Эриками», которых обессмертил своей песней Александр Галич, в свой срок обзавелись почти все желающие, что резко увеличило оборот самиздата в России.


[Закрыть], что берет, как известно, четыре копии[44]44
  «Эрика» берет четыре копии…» – строка из песни «Мы не хуже Горация», в 1966 году написанной Александром Аркадьевичем Галичем (Гинзбургом) (1918–1977). Чрезвычайно успешный в молодости драматург и киносценарист, Галич с конца 50-х годов начинает писать песни, исполняя их под собственный аккомпанемент на семиструнной гитаре. Его известность в интеллигентских кругах, безусловно, соперничала со всенародной популярностью Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого.


[Закрыть], уже никому не заявлял и, ничего поэтому не опасаясь, перепечатывал на ней, что хотелось. Достаточно, впрочем, невинное – стихи там, «Огненный столп» Гумилева, цветаевский «Белый стан» да мандельштамовские «Воронежские тетради». А криминальный самиздат[45]45
  Самиздат – как особое социокультурное явление, он характерен, видимо, не только для Советского Союза, но и для любой страны, где государственная власть присваивает себе монополию на изготовление и распространение словесной продукции. Нарушение этой монополии как частными лицами внутри страны, так и зарубежными организациями, разумеется, государством же пресекается и карается. Даже сейчас, когда и предварительная цензура вроде бы отменена, и Всемирная паутина доступна каждому, можно схлопотать срок, например, за репост сообщения в социальных сетях, если власть усмотрит в этом сообщении признаки преступления, подпадающего под соответствующую статью Уголовного кодекса.


[Закрыть] читал, какой друзья давали – то на недельку, а то и на ночь. И в машинописном, и в ротапринтном виде, реже переснятом и отпечатанном на фотографических карточках.

Прорывным, сейчас бы сказали, стало появление ксероксов. Их было мало, только в солидных учреждениях, так что множительная техника эта точно была под строгим контролем первых отделов[46]46
  Первый отдел – структурное подразделение, существовавшее в каждой организации, чья деятельность была хотя бы в самой малой степени связана с режимом секретности или зарубежными контактами. В обязанности первого отдела входили контроль за доступом к секретной информации и секретным делопроизводством, обеспечение сохранности документов, содержащих в себе государственные и военные тайны, надзор за использованием пишущих машинок и других копировальных аппаратов. Этот же отдел давал разрешение на поездки за границу, на зарубежные публикации и вообще всякие контакты с иностранцами. Здесь хранилась информация о сотрудниках предприятия или организации, включая сведения о их политических взглядах, моральном облике и допуске к документам с грифом «секретно» или «для служебного пользования». О первых отделах, которые напрямую подчинялись органам государственной безопасности, рассказывают ужасы, но в «Литературной газете», их функции выполнял отдел кадров во главе с милейшей Г. В. Сухаревой, ни разу, кажется, не причинившей вреда ни одному из сотрудников первой тетрадки.


[Закрыть].

Но кого ж это у нас контроль останавливает? Так что распространение сведений, порочащих и т. п.[47]47
  Распространение сведений, порочащих и т. п. – согласно статье 190-1 Уголовного кодекса РСФСР, действовавшей с 1966 по 1989 год, «систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания» наказывалось лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей. А если означенные действия приравнивались к антисоветской агитации и пропаганде, проводимым в целях подрыва или ослабления советской власти, то в ход могла пойти и статья 70, угрожавшая лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет.


[Закрыть], чем раньше занимались только бесстрашные энтузиасты, встало и на коммерческую, можно сказать, основу. Ксерокопии можно было уже купить, и стоили они недешево, поэтому и меня однажды познакомили с неким жучком, который на подведомственном ему ксероксе деньгу заколачивал, и немалую. Намекали даже, что он на них дачу построил – в Жуковке, тогда, правда, еще не столь знаменитой.

И как не боялся, вы спросите. Может, и боялся, но дело-то было немногим страшнее фарцовки[48]48
  Фарцовка – колыбелью этого явления, широко распространенного в Москве, Ленинграде, портовых городах и туристических центрах СССР, принято считать VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов 1957 года, когда оказалось, что у заезжих иностранцев можно покупать или выменивать вещи и продукты питания, которые у простого гражданина в нашей стране не было никакой возможности приобрести легально. В 1970-1980-е годы, когда железный занавес стал более проницаемым, к фарцовщикам прибавились обычные спекулянты, перекупавшие дефицитные товары иностранного производства у людей, имевших возможность выезжать за границу или пользоваться услугами специализированных магазинов «Березка», где иностранцы за свои покупки расплачивались валютой, а советские граждане сертификатами или позднее чеками Внешторгбанка и Внешпосылторга.


[Закрыть] и уж точно менее опасное, чем операции с валютой[49]49
  Валютные операции – иметь, как тогда говорили, на руках зарубежную валюту было строжайше запрещено, и людям, выезжавшим за границу, ее обычно выдавали, вместе с зарубежным паспортом, либо поздним вечером перед утренним рейсом, либо непосредственно в аэропорту или на вокзале. Оборотистых людей (см., например, роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита») между тем хватало, и для их острастки в 1961 году был принят указ «Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил валютных операций». Дело валютчиков Я. Рокотова, В. Файбишенко и Д. Яковлева, уже отбывавших к этому времени восьмилетний срок наказания, было по настоянию Н. С. Хрущева спешно пересмотрено, а сами они расстреляны. Чего, действительно, не случалось ни с одним антисоветчиком в послесталинскую эпоху.


[Закрыть], а ведь занимались в 70-е и ими.

* * *

Чего в советские годы по-настоящему боялись, так это слушка, что ты, мол, или твой ближайший друг, или твоя девушка тоже стучите[50]50
  Стучать – доносить властям о предосудительном, с советской точки зрения, поведении и образе мысли. Стукачество подразделялось на бытовое (скажем, жена отправляла в партком жалобу на неверного супруга), служебное (ну, это понятно – доносы по начальству) и политическое (когда доброжелатели обращались непосредственно в органы государственной безопасности). Вот последних-то доброжелателей, как правило, и называли стукачами, имея в виду не столько тех, кто был движим бескорыстным энтузиазмом и действовал обычно анонимно, сколько тех, кто в итоге вербовки давал соответствующую подписку о сотрудничестве и доносительствовал, что называется, на постоянной основе. Без обсуждения, хотя, впрочем, небезосновательно предполагалось, что такие сексоты (секретные сотрудники) были в каждой, например, студенческой группе.


[Закрыть]. Старожилы наверняка помнят это характерное похлопывание по плечам – там, где могли бы быть погоны. Кто сказал? Все говорят. Проверить такой слушок было невозможно, опровергнуть, соответственно, тоже. И мне до сих пор стыдно перед некоторыми своими знакомцами, что я в слушок о их причастности, так никем и не доказанной, тоже верил[51]51
  «Я в слушок о их причастности (…) тоже верил» – «Сейчас, – говорит Наталья Иванова, – даже и не думают о том, как это подозрение могло сломать жизнь. Сейчас это – тьфу, ничего, вынужденное сотрудничество, а порой и доблесть. А тогда, в несвободные годы, подозрение на контакт с органами – позор и приговор» (Н. Иванова, «Знамя», 2015, № 3, с. 21).


[Закрыть].

* * *

Иногда слушок был и не ложным, так что многие из моих ровесников вспоминают, что и их тоже пытался завербовать человек из ГБ[52]52
  ГБ КГБ – эти аббревиатуры, официально расшифровывавшиеся как Комитет государственной безопасности СССР, проходили в приватных разговорах как комитет глубинного бурения или контора. На манер того, как советская власть в тех же разговорах именовалась Софьей Власьевной.


[Закрыть].

Со мною – свят, свят! – никто и никогда таких душегрейных разговоров не вел. Но ожидали их все, и все к ним не то чтобы готовились, но с жадностью слушали, как кому-то удалось-таки ловко отбрыкаться.

* * *

Мне было ужасно жалко бедолагу, парня действительно отличного. Но отношения с ним я все-таки свел до минимума и на заседаниях нашей университетской литстудии, куда он тоже ходил, стал говорить осмотрительнее и тех, кто неосмотрителен, пресекать.

* * *

Лет двадцать назад я придумал фразу, в видах чистоты идейных риз, конечно, рискованную, но, как и сейчас мне кажется, не лишенную смысла.

Вот эта фраза: советская власть, не к ночи будь помянута, существовала так долго, что и в ней успело нарасти кое-что хорошее.

Например, семинары молодых писателей и, в частности, молодых критиков.

Я сам прошел эту школу: Дубулты…[53]53
  Дубулты – писательский Дом творчества на Рижском взморье, открытый еще в 1946 году. Став в 1991 году собственностью Литфонда Латвии, он стал переходить из рук в руки и теперь бесповоротно продан. Писателям остался только один двухэтажный коттедж на пятачке огромного некогда парка.


[Закрыть] Переделкино… Москва… Сначала как семинарист, потом, спустя десятилетие, как руководитель. И не в том, разумеется, дело, что нас чему-то научили или я – позже – кого-то чему-то научил. Но нам кое-что показали вживе, чего на бумаге не увидишь.

Это первое. А вот и второе. Ну, вообразите, вы заведуете отделом промышленности и транспорта районной газеты «Свет Октября», а именно такова первая запись в моей трудовой книжке, – и вдруг получаете приглашение в Дубулты! Покруче, доложу я вам, было потрясение, чем французская виза в паспорте перестроечных уже лет, и стимул идти в профессию очень основательный.

Наконец, третье – люди, ровесники или около того. Покойный ныне иркутянин Женя Раппопорт[54]54
  Раппопорт Евгений Григорьевич (1934–1977) – критик, литературовед, автор нескольких книг, изданных в Иркутске. Был рыж, бородат и неизменно ироничен, как это и подобало сибиряку-шестидесятнику.


[Закрыть], что в моем альбомчике «Чуприделки» написал: «Для чупринского музея я согласен быть евреем». Блистательный эрудит, тогда омич, а десятилетиями позже краснодарский профессор (и тоже ныне покойный) Сережа Поварцов[55]55
  Поварцов Сергей Николаевич (1944–2015) – доктор филологических наук, профессор Краснодарского университета, ярко дебютировавший статьей о творчестве Д. С. Мережковского в журнале «Вопросы литературы». В его послужном списке выделяются глубокие исследования жизненного и творческого пути И. Э. Бабеля и Л. И. Мартынова.


[Закрыть], кому я однажды, путаясь в завистливых соплях, сказал: мы очень с тобой похожи, но ты лучше. Синеглазый, как нестеровский отрок, псковитянин Валя Курбатов[56]56
  Курбатов Валентин Яковлевич (1939) – автор сотен литературно-критических и искусствоведческих работ, едва ли не единственный в нашем поколении критик, пытающийся, по его собственному признанию, «примирить в себе родное, коренное, генетически присущее душе – и чужое, тонкое, отвлеченное» («Москва», 1996, № 7), т. е. православную почвенность и рафинированную западную культуру. Надо полагать, что именно это принесло ему не только Пушкинскую, Толстовскую и Горьковскую литературные награды, но и Патриаршую премию (2014).


[Закрыть], на которого так, говоря нынешним словом, запала Мариэтта Сергеевна Шагинян[57]57
  Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888–1982) – может быть, самая титулованная из русских советских писательниц: Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии 3-й степени за книгу очерков «Путешествие по Советской Армении» и Ленинской премии за тетралогию «Семья Ульяновых». Прославилась тем, что обнаружила сначала калмыцкие, а затем и еврейские корни в родословии В. И. Ульянова (Ленина). На людях появлялась со слуховым аппаратом, который отключала, когда очередной оратор или собеседник казались ей неинтересными. Теперь ее книги забылись, а имя осталось – вместе с посвященной ей эпиграммой М. А. Дудина: «Железная старуха товарищ Шагинян. Искусственное ухо рабочих и крестьян».


[Закрыть], что вызволить его удавалось только саратовскому жителю Сереже Боровикову[58]58
  Боровиков Сергей Григорьевич (1947) – критик, чья жизнь тесно связана с журналом «Волга»: он пришел сюда еще корректором, а годы спустя, уже в роли главного редактора, превратил заурядный журнал в безусловно лучшее провинциальное литературное издание России. Что и было отмечено премией Малый Букер за 1994 год.


[Закрыть]. Насмешливый вятич Витя Бердинских[59]59
  Бердинских Виктор Аркадьевич (1946) – доктор исторических наук, профессор Вятского гуманитарного университета. Из критики он, впрочем, давно ушел – к фундаментальным занятиям историей крестьянской цивилизации в России и историей Вятского края.


[Закрыть], который не писал еще солидных монографий, но силен был мгновенным рецензионным наскоком.

Э, да что говорить! Мы как были, так и остались на ты и по имени – при всех расхождениях, при всем взаимонепонимании, при всех распрях, на которые был так богат рубеж века. И литература как стала тогда, на этих семинарах, делом для нас домашним, где все на ты и всё по имени, так и осталась. Что, разумеется, самое главное.

И кому это, скажите на милость, мешало? И как молодым писателям уже 2000-х не снимать шапку, встречаясь с Сергеем Александровичем Филатовым[60]60
  Филатов Сергей Александрович (1936) – в молодости технарь, лауреат, шутка сказать, Государственной премии СССР («за разработку и внедрение ресурсосберегающего совмещенного процесса непрерывного литья и прокатки сталей и сплавов»), в зрелые годы народный депутат, а затем руководитель администрации Президента Российской Федерации. Ныне же – глава Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, инициатор и организатор Форумов молодых писателей России, что уже пятнадцать лет собираются в одном из подмосковных санаториев.


[Закрыть], который довёз Василия Ширяева[61]61
  Ширяев Василий Михайлович (1978) – литературный критик, живущий на Камчатке в поселке Вулканный и рассылающий оттуда свои экстравагантные эссе по редакциям московских и екатеринбургских изданий.


[Закрыть] с Камчатки в Москву, который открыл Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко и Захара Прилепина, вывел Артема Скворцова[62]62
  Скворцов Артем Эдуардович (1975) – поэт, литературовед, доктор филологических наук, профессор Приволжского федерального университета (Казань), автор книг «Игра в современной русской поэзии» (2005) и «Самосуд неожиданной зрелости: Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции» (2013).


[Закрыть] и Романа Сенчина в руководители семинаров, свел, наконец, вместе чудных «попуганок»[63]63
  «Попуган» – неформальный творческий союз критиков Елены Погорелой (По), Валерии Пустовой (Пу) и Алисы Ганиевой (Ган), возникший на одном из Форумов молодых писателей России в Липках.


[Закрыть]?

В лягушатниках, а семинары молодых и есть лягушатники, не живут. И я не сомневаюсь, что птенцы гнезда Филатова еще не раз передерутся. Но как были, так и останутся друг с другом на «ты» и по имени, и литература для них останется делом домашним. Или, если хотите, семейным.

Я ездил на Филатовский форум[64]64
  Форум молодых писателей России, Липки – ежегодные семинары-совещания, которые, начиная с 2001 года, ежегодно организует и проводит Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, более известный как Фонд Сергея Филатова, при поддержке ведущих литературных журналов Москвы и С.-Петербурга. Время проведения этих встреч – октябрь. Традиционное место проведения – подмосковный пансионат «Липки», так что, когда в 2014 году форум был проведен в пансионате «Звенигородский», он сразу же получил название Не-Липки.


[Закрыть] каждый год, и в этом поеду тоже. Может быть, тоже покажу что-нибудь, что предусмотрено регламентом мастер-класса.

Но так как эта новелла явно подзатянулась и вышла чересчур патетичной, подбавлю-ка я перчику. Скажу о разнице между теми семинарами и нынешними.

Может быть, я и не прав, конечно, пусть меня поправят, но разница, мне кажется, в том, что тогдашние семинаристы едва не наизусть знали книги своих мастеров (тех, конечно, кто того стоил) и завороженно следили за тем, как «свой» мастер рассеянно пролистывал твою машинопись и машинопись твоих товарищей. Нынешние же молодые, хоть с Камчатки, хоть из Литинститута, в большинстве своем книг писателей, отряженных им в мастера, безусловно не читали и вряд ли когда прочтут. Зачем? Если можно волшебный хоровод друг вокруг друга водить ночь за полночь – ту самую ночь за полночь, какую мастера просиживают за чтением рукописей, из которых еще неизвестно, выйдет что-либо путное или нет.

Я поначалу, признаюсь, досадовал. Потом обвыкся – на то, блин, и свобода, чтобы прилежание и почтительность вышли из обращения. Сейчас, как рассказывают мне вузовские приятели, студент, вон, и из аудитории может беспрепятственно выйти, если ему надоест слушать про разницу между юсом большим и юсом малым.

* * *

На одном из семинаров молодых критиков в Переделкине лекцию о перспективах литературы социалистического реализма нам читал ведущий специалист по марксистско-ленинской эстетике. Можно сказать, светило.

И так он ловко читал, что все тенденции обнажил, закономерности обнаружил, но не назвал ни одной книги, ни одного живого – на тот год – писателя. Только «Железный поток»[65]65
  «Железный поток» – этот роман Александра Серафимовича (Александра Серафимовича Попова) (1863–1949), написанный еще в 1924 году, считался эталонным произведением литературы социалистического реализма. Читают ли его сегодня, сказать не решусь, но то, что по улице Серафимовича в Переделкине до сих пор гуляют писатели и их потенциальные читатели, бесспорно, как бесспорно и то, что в Доме творчества имени Серафимовича «Малеевка» писатели больше не живут.


[Закрыть], с которым не промахнешься. И только, кажется, Леонид Леонов[66]66
  Леонов Леонид Максимович (1899–1994) – писатель, лауреат Сталинской (1943), Ленинской (1957) и Государственной (1977) премий, Герой Социалистического Труда (1967), академик Академии наук СССР (1972). Рассматривался официальной критикой как неоспоримый классик литературы социалистического реализма, своего рода «советский писатель № 2» (после, разумеется, М. А. Шолохова, которому была отведена все-таки самая высшая ступенька на литературном пьедестале). Попытки вернуть читательское внимание к этой фигуре, предпринимаемые как литераторами коммуно-патриотического лагеря, так и писателями нового поколения (прежде всего Д. Быковым и З. Прилепиным), успехом пока, кажется, не увенчались.


[Закрыть], да и то со «Скутаревским».

Дочитал, оглядел зал, ждет вопросов. И кто-то из нас: «Разве же можно, говоря о литературе, обойтись вообще без упоминания конкретных произведений?»

«Можно, – был нам ответ, – марксистское представление о Прекрасном так масштабно, что не стоит эмпирикой мельчить тему».

Тогда я только посмеялся. Но теперь, четыре десятилетия прошло, и сам иногда могу так построить лекцию или статью, чтобы и тренды были налицо, и дискурсы чтобы не бездельничали, а ни одной книги – то есть того, что, собственно, и составляет литературу, – названо не будет.

Наловчился, выходит, и я не мельчить тему.

* * *

На встречу с молодыми провинциальными критиками пригласили Катаева[67]67
  Катаев Валентин Петрович (1897–1986) – писатель, за участие в Первой мировой войне награжденный двумя Георгиевскими крестами и орденом святой Анны IV степени, лауреат Сталинской премии 2-й степени за повесть «Сын полка» (1946), Герой Социалистического Труда (1974). Отношение современников к Катаеву, мягко говоря, не однозначно, но несомненно, что он был и прозаиком замечательного дарования, что особенно наглядно проявили повести «Святой колодец» (1966), «Трава забвения» (1967), «Алмазный мой венец» (1978), «Уже написан Вертер» (1979), и замечательным главным редактором в начальную пору журнала «Юность» (1955–1961). «Я не знал, – вспоминает Евгений Евтушенко, – ни одного другого главного редактора, который был не только сам знаменит, но так обожал делать знаменитыми других. Катаев был крестным отцом всех шестидесятников».


[Закрыть]. «Вертер» написан еще не был, но «Святой колодец» и «Траву забвения» уже твердили наизусть – по крайней мере, все те, кто, как и я в ту пору, считал литературу, прежде всего, атакой стилем.

Это казалось невозможным, чуть ли не оксюмороном – вы поглядите-ка: лауреат сталинских премий, секретарь, начальник, казалось бы, пробу ставить негде, и гражданская репутация более чем сомнительна, и вдруг такой, ну надо же, такой виртуоз, такой мастер!..

Как тут встречу пропустить, а если повезет, как не спросить о чем-нибудь важном, судьбоносном!

Спросить удавалось, а вот ответы разочаровывали. Валентин Петрович явно отбывал номер и с нами говорил через губу, отнюдь не воспламеняясь. Так что если и мастер-класс это был, то барственной снисходительности. Не больше.

Ровно до тех пор, пока кто-то из нас не начал свой вопрос со слов: «Валентин Петрович, вот вы сегодня лучше всех пишете на русском языке[68]68
  «Boт вы сегодня лучше всех пишете на русском языке» – похоже, что эту мысль раньше всех высказал Юрий Олеша, чья «Книга прощаний» пестрит фразами вроде «Катаев, кажется, пишет сейчас лучше всех», «Катаев пишет лучше меня». И, видимо, поэтому, Валентин Петрович, чуть кокетничая, чуть всерьез, бросил: «Так как в настоящее время все пишут очень хорошо, то нужно писать плохо, как можно хуже…» – и придумал «мовизм» (от франц. «mauvais» – плохой).


[Закрыть]. Скажите, пожалуйста…»

«Скажу, – прервал вопрошателя Катаев. – Скажу, что лучше всех на русском языке сегодня пишет Владимир Набоков[69]69
  Набоков Владимир Владимирович (1899–1977) – писатель, ни одной книги которого при его жизни не было опубликовано в советской России, но известный абсолютно всем, кого достигал поток сам– и тамиздата. Ко мне он сначала пришел «Лолитой», и я помню, что читал с жадным, понятное дело, интересом, но все никак не мог понять, почему именно Набоков считается гением русской прозы. А вот когда мне открылись «Подвиг», «Дар», «Другие берега» – всё срослось. Так что и теперь «русский» Набоков, то есть написанный по-русски и о русском, мне ближе англоязычного.


[Закрыть]. Все услышали, нет? Тогда я повторю – и будто в разрядку – НА-БО-КОВ!»

И, помедлив, обвел глазами зал: «Я – второй».

Семидесятые, знаете ли, годы. Известный своей, знаете ли, самовлюбленностью и своим, знаете ли, конформизмом сталинский лауреат[70]70
  Сталинские премии – присуждались как наивысшие награды СССР в области науки, техники, литературы и искусства, а также коренного усовершенствования методов производственной работы, в 1941–1952 году. Были предусмотрены три степени, лауреаты которых получали диплом, нагрудный знак и деньги: 100 000 рублей (1-я степень), 50 000 рублей (2-я степень). С 1948 года присуждалась также премия 3-й степени в размере 25 000 рублей. Наряду с бессчетным множеством забытых ныне авторов, премиями среди русских писателей были также отмечены Алексей Толстой (1941, 1943, 1946), Сергей Сергеев-Ценский (1941), Михаил Шолохов (1941), Алексей Новиков-Прибой (1941), Николай Асеев (1941), Василий Лебедев-Кумач (1941), Сергей Михалков (1941, 1942, 1950), Александр Твардовский (1941, 1946, 1947), Константин Тренев (1941), Николай Погодин (1941), Константин Симонов (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950), Илья Эренбург (1942), Самуил Маршак (1942, 1946, 1949, 1951), Василий Ян (1942), Вера Панова (1947, 1948, 1950), Николай Тихонов (1942, 1949, 1952), Павел Бажов (1943), Михаил Исаковский (1943, 1949), Маргарита Алигер (1943), Леонид Леонов (1943), Викентий Вересаев (1943), Александр Серафимович (1943), Вячеслав Шишков (1946), Вениамин Каверин (1946), Алексей Сурков (1946, 1951), Михаил Лозинский (1946), Павел Антокольский (1946), Александр Прокофьев (1946), Александр Фадеев (1946), Валентин Катаев (1946), Вера Инбер (1946), Борис Лавренев (1946, 1950), Виктор Некрасов (1947), Борис Полевой (1947, 1949), Эммануил Казакевич (1948, 1950), Константин Федин (1949), Михаил Луконин (1949), Александр Яшин (1950), Агния Барто (1950), Всеволод Вишневский (1950), Сергей Макашин (1950), Анатолий Рыбаков (1951), Лев Кассиль (1951), Юрий Трифонов (1951), Мариэтта Шагинян (1951), Ольга Берггольц (1951), Семен Кирсанов (1951), Дмитрий Благой (1951), Николай Задорнов (1952), Николай Носов (1952). Когда в 1967 году была учреждена Государственная премия СССР, к ее лауреатам были приравнены и лауреаты Сталинской с выдачей соответствующих дипломов и медалей. Да и сама Сталинская премия с тех пор в печати эвфемистически именовалась Государственной.


[Закрыть].

* * *

Прочел в комменте к одной из своих давних записей: «Писателей оправдывает то, что они – прекрасные собутыльники. А среди поэтов иногда встречаются еще и симпатичные барышни…» И нечаянно вспомнилось.

В первой половине семидесятых я побывал подряд на нескольких семинарах молодых критиков. Юноши были разные, а вот барышни – все, как на подбор, страшненькие. Нетрудно было задуматься, что вот, мол, наша профессия только «синим чулкам» и впору. И лишь десятилетия спустя от некоей союзовский функционерки услышал, что такой была сознательная установка писательского начальства. Симпатичных на семинары в Дубулты и Переделкино не брать: чтобы семинаристы и их руководители в особенности не изблядовались.

Теперь-то от писательских союзов только тень и осталось. А девушек, что в критики нынче идут, хоть на подиум вызывай. Да посмотрите, скажу я вам, на попуганок – ведь чудо же, как хороши!..