Текст книги "Вот жизнь моя. Фейсбучный роман"

Поэтому ни слова больше ни про детскую литературу, ни про художественный перевод, то есть ни слова о том, что и без меня известно. Взглянем лучше под этим же углом зрения на историю отечественной филологии. На то, как укрепился и, особенно в послеоотепельные десятилетия, бурно расцвел в ней жанр комментария. Всякого – от реального до текстологического и интертекстуального.

Полномасштабные труды типа «Актуальные проблемы теории литературы» или «Классическое наследие и современность» оставили начальникам или тем, кто в эти начальники рвался. Зачем? Затем, чтобы ни при какой погоде в эти труды не заглядывать. И, брезгливо отстраняясь от всего, что маркировано как идеология, заниматься делом – то есть расшифровывать <нрзб>, прояснять в рукописях темные места, ликовать, что удалось установить отчество одного из фигурантов одного из писем Александра Ивановича Тургенева[128]128
  Тургенев Александр Иванович (1784–1846) – государственный деятель, историк, мемуарист, провожавший тело А. С. Пушкина из Петербурга к родовой усыпальнице в Святогорском монастыре. Его письма, по свидетельству И. И. Срезневского, «одна из драгоценностей нашей литературы, и по разнообразию и богатству данных, в них отмеченных более или менее живо и верно, и по их содержанию, по мыслям, чувствам, в них высказанным, по литературному достоинству».


[Закрыть]. Ида, протаскивать, было такое слово, в нонпарельный набор то, что крупным шрифтом было непредставимо. Не забыть ведь: первая на родине публикация пастернаковского «Гамлета» прошла в комментариях будущего академика Вячеслава Всеволодовича Иванова к книге Льва Семеновича Выготского «Психология искусства» (М., 1965).

Да и я помню, как почти полностью привел в одном из примечаний «Слово» («В оный день, когда над миром новым…») Николая Гумилева. Милая молодая женщина, мой редактор, взглянула на меня не без ужаса. Хорошо, я заменил крамольное имя никаким словосочетанием «старый поэт»: вдруг пройдет – не через редактора, конечно, а сквозь цензуру.

И прошло ведь. Как многое тогда проходило – складывающийся помалу массив академических, научно выверенных изданий, пополняя хотя и облегченными, зато комментированными сборниками полузабытых второ– и третьеразрядных писателей, за которые взялись не только профессиональные литературоведы, но и критики, но и, случалось, поэты или прозаики.

И выросла культура филологических комментариев, претендующая на то, что только она-то и есть наука, строгое и точное знание – в отличие как от начальнических глобалок, так и от партизанских вылазок в стиле ярко талантливых, но недисциплинированных Владимира Николаевича Турбина[129]129
  Турбин Владимир Николаевич (192*7-1993) – самый, может быть, классический шестидесятник в отечественной филологии. Его первая футурологическая книга «Товарищ время и товарищ искусство» (1961) вызвала гневную отповедь партийного начальства. Его головокружительные фантазии на темы Пушкина, Лермонтова, Гоголя приводили в оторопь коллег по филологическому факультету МГУ. Его семинары в университете, его пестрые, как весенний букет, журнальные статьи о современной литературе разбудили воображение тех, кто пришел в критику уже в 70-80-е годы. И остается только сожалеть, что роман «Exegi monumentum», опубликованный в журнале «Знамя» уже посмертно (1994), так и остался почти никем не прочитанным.


[Закрыть] и Георгия Дмитриевича Гачева[130]130
  Гачев Георгий Дмитриевич (1929–2008) – теоретик культуры, разработавший учение об ускоренном развитии литератур и выпустивший целую библиотеку книг о национальных образах мира.


[Закрыть].

И, слава богу, конечно. Но… В одном прибывает, в другом убывает. И не сбросить со счетов, что как раз в те же 60-80-е, когда филология из разреженных концептуальных высот опустилась у нас на землю грешных фактов, филология в Европе, наоборот, от всякой дисциплины отвязавшись, пустилась в продуцирование всё новых и новых кружащих голову концепций и гипотез.

Итог? Комментируя всё, комментируем теперь и эти гипотезы.

Придя, еще аспирантом третьего года обучения, на работу в «Литературную газету», я, разумеется, позвал в ней печататься всех, кого тогда знал. Кто-то откликнулся – например, Карен Степанян[131]131
  Степанян Карен Ашотович (1952) – доктор филологических наук, один из крупнейших специалистов по творчеству Ф. М. Достоевского, что не мешает ему, начиная с 1992 года, вести раздел критики и историко-литературных публикаций в журнале «Знамя».


[Закрыть], и с тех пор мы с ним уже больше трех десятилетий работаем вместе. Кто-то не согласился. А один мой тогдашний приятель по аспирантуре задумчиво спросил: «И что ты можешь предложить?» – «Для начала, – говорю, – рецензию» («Сто строк на машинке», как это тогда по газетной рубрикации называлось).

«Нет, – отказался он решительно. – Не буду и мараться. Вот если бы мне дали разворот под статью о смысле искусства, тогда да. А так нет, не хочу я».

Прошли десятилетия, и мы с тем приятелем случайно встретились на эскалаторе в метро. Поговорили, пока спускались. Или поднимались, неважно. Работает, рассказал он мне, лифтером, или, на новый манер, консьержем. Диссертацию не защитил. Трактат о смысле искусства пишет.

* * *

А вот моей начинающей сослуживице поручили подготовить статью[132]132
  «Подготовить статью…» – спичрайтеров и рерайтеров тогда не водилось, референты тоже были еще редки. Поэтому статьи и доклады за «рабочих» секретарей Союза писателей и руководителей академической науки сочиняли обычно безымянные сотрудники «Литературной газеты» или Института мировой литературы{9}9
  Да что, впрочем, статьи… Повидавшись с М. Б. Храпченко, в ту пору еще членом-корреспондентом АН СССР, К. И. Чуковский 28 октября 1965 года записал в дневник: «Хр. рассказывал случаи, когда автор, не знающий языков, пишет солидные научные труды руками подчиненных ему специалистов (Щербина). Покойный Александров-академик прибег к такому способу: призвал к себе молодого человека, талантливого, и сказал ему: звонили из ГПУ, справлялись о вас, вообще вам грозит катастрофа; единственное для вас спасение – написать книгу в честь Сталинских статей по лингвистике. Тот в панике пишет, Ал. запугивает его вновь и вновь и получает книгу в 20 листов, на котор. Ал. ставит свое имя».
  Обычная, что уж тут говорить, обычная в советские годы практика… Вот и гоголевед Ю. В. Манн вспоминает, как он в молодости сначала перерабатывал для нового издания книгу «Патриотические и освободительные идеи русской литературы» члена-корреспондента АН СССР А. М. Еголина, а затем и писал за того же Еголина выступление на Втором съезде советских писателей («Память – счастье, как и память – боль…», с. 93–94).


[Закрыть]. Было даже известно, кто из титульных авторов забирает гонорар себе, а кто великодушно делится им с автором реальным.


[Закрыть] о буржуазных, с позволения сказать, литературоведах, что злонамеренно извращают великую русскую классику.

Подготовить – это ведь не значит написать. Кто она, в самом деле, пока такая, чтобы лично бросать вызов акулам западной советологии? Подготовить – это значит для начала соорудить список пригодных к ответственному делу авторов, и пусть уж начальство, после долгих обычно колебаний, выберет наиболее достойного.

Выбрали наконец: Щербина Владимир Родионович, член-корреспондент Академии наук и в ту пору заместитель директора Института мировой литературы. Ну, сослуживица, как положено, дозвонилась, договорилась о теме статьи, об ее объеме, сроках и, в назначенный день, приезжает за готовеньким. А ее перенаправляют к Ушакову[133]133
  Ушаков Александр Миронович (1930) – кандидат филологических наук, в более поздние годы возглавлявший в ИМЛИ группы по изучению творчества В. Маяковского и М. Шолохова.


[Закрыть], в ту пору институтскому ученому секретарю, и уже Александр Миронович протягивает ей папочку, заметим, пухлую. А в папочке… нет, не статья, конечно, а стопа инионовских рефератов и вырезки из других газет и журналов – «Правды» там, «Коммуниста», – где кузькину мать нашим заклятым недругам уже показали другие, предыдущие бойцы идеологического фронта. «Вот, – ласково говорит молодой журналистке Александр Миронович, – сами разберитесь, что отсюда для статьи Владимира Родионовича пригодится».

Ну что, и пошла она, сиротинушка, солнцем палима. Но статью, конечно, по цитатам выстроила, сдала в набор, из набора получила. И везет сверстанную уже полосу опять в ИМЛИ. Член-корреспондент Щербина Владимир Родионович без большого внимания глянул, губами пожевал. «Не маловато ли получилось?» – спрашивает… не сослуживицу, конечно, кто она пока такая, а Александра Мироновича, что рядом застыл. «Нет, – говорит ученый секретарь, – хорошо получилось. Достойную вы им, Владимир Родионович, отповедь дали».

Так статья в газете и появилась. На «красную доску», была у нас такая, ее, конечно, не выдвинули, премией не вознаградили. Но бессловесную, зато понятливую мою сослуживицу на заметку взяли, пригласив, спустя малое время, на работу уже… да, да, в Институт мировой литературы.

Встретились мы как-то. «Что делаешь-то хоть?» – спрашиваю. «Да что, – отвечает. – Готовлю вот, как и раньше, материалы, но не только для статей, а больше уже для монографий – то заместителю директора, то самому директору[134]134
  Директор – принимали меня в аспирантуру еще при Борисе Леонтьевиче Сучкове (1917–1974), человеке, как рассказывают мемуаристы, циничном, но, безусловно, образованном и, вне всякого сомнения, ярком. А учиться пришлось при Георгии Петровиче Бердникове (1915–1996), никакими талантами и познаниями уже не обладавшем, но отличившимся еще на посту декана филфака ЛГУ усердием в разоблачении своих учителей – безродных космополитов, а затем, после успешной работы в правительстве и в отделе культуры ЦК КПСС, ставшем директором ИМЛИ. Писал он, между тем, всю жизнь о Чехове, за что в 1985 году и получил Государственную премию СССР.


[Закрыть], бывает даже, что лично академику Храпченко»[135]135
  Храпченко Михаил Борисович (1904–1986) – политик, и немалого калибра. Отслужив председателем Комитета по делам искусств в самые мрачные для искусств годы (1939–1948), был брошен партией на науку, где его осыпали беспрецедентными для филолога почестями: академик (1966) и академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР (1966–1986), лауреат Ленинской премии (1974) и Государственной премии СССР (1980), Герой Социалистического Труда (1984). Как политика его и похоронили – на Новодевичьем кладбище.


[Закрыть].

* * *

Трех царей, как Пушкин, я, безусловно, не видел. Зато… Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным[136]136
  Косыгин Алексей Николаевич (1904–1980) – государственный и партийный деятель, председатель Совета министров СССР (1964–1980). Пользовался, и до сих пор пользуется, репутацией человека, который хотел хорошего, но не сумел пробить свои идеи в жизнь. Как заметил в комментах к этой новелле Александр Милях, «Косыгин – светлая личность на темном фоне Совмина СССР», на что Давид Маркиш возразил: «Все властные функционеры, служившие „Империи зла“, заслуживают проклятия потомков. Все до единого». «Мало тогда народу останется, – откликнулся на это утверждение Вячеслав Шаповалов. – У империи зла нет границ ни во времени, ни в пространстве, ни в степени услужения ей. Может статься, что и никого не останется».


[Закрыть], что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, Он двинется – и охранник двинется.

А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз[137]137
  Членовоз – так художник-карикатурист Виталий Песков назвал служебный автомобиль представительского класса «чайка», который не поступал в свободную продажу и предназначался исключительно для перевозки членов Политбюро ЦК КПСС и других советских сановников. Смешно, но в течение примерно недели и мне, уже в начале 90-х, довелось московские просторы рассекать на членовозе, вероятно, списанном – просто «волга», закрепленная за редакцией «Знамени», сломалась, и на время ремонта автохозяйство издательства «Правда» выделило нам «чайку». Помню, что чувствовал я себя, скажем так, сконфуженным, да и жена запретила на членовозе подъезжать прямо к дому – чтобы соседей в смущение не вводить.


[Закрыть], тоже, когда надо, притормаживая.

И я понял, что манера Виталия Александровича Сырокомского[138]138
  Сырокомский Виталий Александрович (1929–2006) – главный редактор газеты «Вечерняя Москва» (1963–1966), первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» (1966–1980){10}10
  «Все самые громкие публикации, наделавшие много шума, вызвавшие ярость начальства, появились в газете благодаря Виталию Александровичу, – вспоминает Александр Борин. – В ту пору ходила фраза: смелых журналистов не бывает, бывают только смелые редактора. Это в полной мере относилось к Сырокомскому» (А. Борин, «Знамя», 2014, № 7).


[Закрыть]. Его собственные публицистические статьи и книги, отмеченные почему-то премией Ленинского комсомола, ныне благополучно забылись, но его мемуары «Загадка патриарха» («Знамя», 2001, № 4) остаются ценным источником для изучения советской журналистики и вообще общественной жизни в СССР 60-80-х годов.


[Закрыть], тогдашнего первого заместителя главного редактора «Литературной газеты», ходить с Астраханского[139]139
  Астраханский переулок – один из адресов, где жили московские писатели. Их советская власть, начиная с 1920-х годов, предпочитала селить кучно. Поэтому в историю литературы XX века вошли и Лаврушинский переулок, дом 17 (А. Барто, И. Ильф и Е. Петров, В. Каверин, Э. Казакевич, В. Катаев, Ю. Олеша, Б. Пастернак, К. Паустовский, К. Федин и др.), и улица Черняховского, дом 4 с кооперативом «Московский писатель» (К. Симонов, А. Галич, Ю. Нагибин, И. Ильина и др.), и Красноармейская улица, дома 21–29 с кооперативом «Советский писатель» (В. Гроссман, М. Шагинян, Л. Копелев, В. Аксенов, Б. Окуджава, В. Солоухин, С. Куняев и др., в том числе ваш покорный слуга), и Безбожный, ныне Протопоповский (В. Богомолов) с Астраханским переулками (место жительства Д. Самойлова, Ю. Левитанского, Р. Казаковой и др.).


[Закрыть] в редакцию на Костянском[140]140
  Костянский переулок – здесь, в здании под № 13, как свидетельствуют москвоведческие справочники, с 1900 по 1917 год был публичный дом, а в 1981–2007 годах размещалась редакция «Литературной газеты»


[Закрыть] пешком, но так, чтобы его черная «Волга» след в след стелилась вдоль тротуара, взята не из одних соображений моциона, но еще и по руководящей моде. Ноблесс оближ – вот как это называется.

И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать[141]141
  «Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать» – «Справедливости ради стоит добавить, что Алексея Николаевича никому не приходило в воспаленную голову объявлять своим кровником и прочее аллах-акбар», – с позиций сегодняшнего дня прокомментировал Михаил Визель. А Владислав Борецкий добавил: «Улоф Пальме тоже ходил пешком, и без охраны, а зря ведь. К чему бы это я?»


[Закрыть].

* * *

Вообще-то в ранние 70-е годы мы, конечно, были полными дураками. Беспечными от непобитости. Советскую власть в телефонных разговорах, разумеется, хаяли, но – конспираторы хреновы – исключительно как некую (догадайтесь, мол) Софью Власьевну запретные книжки и ксероксы давали кому ни попадя, к знаменитым диссидентам, за которыми и в самом деле была слежка, в гости захаживали, и всё как с гуся вода, вот что интересно. То ли жандармский контроль не был совсем уж тотальным, как про него думали, то ли таких, с позволения сказать, фрондеров, как мы, насчитывались многие тысячи, и заниматься ими (нами) было уже бессмысленно.

Да вот случай. Приезжает к нам в Плющево, где мы тогда с женой квартиру снимали, приятель по аспирантуре – и натурально с портфелем, вперемешку с библиотечными книжками набитым тамиздатом. Поменял у меня Набокова на Авторханова[142]142
  Авторханов Абдурахман Геназович (1908–1997) – выпускник Института красной профессуры, партийный работник, в 1941 г. перешедший линию фронта с предложением Гитлеру союза с восставшей Чечней. После войны профессор Русского института армии США (1949–1979), автор антисоветских бестселлеров «Сталин во власти» (1950), «Технология власти» (1959), «Происхождение партократии» (1973), «Загадка смерти Сталина: заговор Берии» (1976), считавшихся, наряду с «Хроникой текущих событий» и солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ», самым опасным криминалом в потоке самиздатской и тамиздатской литературы.


[Закрыть], «Время и мы»[143]143
  «Время и мы» – русско-еврейский литературный и общественно-политический журнал, учредителем, редактором и единственным сотрудником которого был Виктор Перельман. Издавался с 1975 по 2001 год первоначально в Тель-Авиве, а с 1981 года в Нью-Йорке. При попытке перенести издание в Москву его главным редактором в течение короткого времени числился Лев Аннинский (1998).


[Закрыть] на «Вестник РХД»[144]144
  «Вестник РХД» («Вестник русского христианского движения») – старейший религиозный, философский и литературный журнал Русского Зарубежья, который начал издаваться в Париже еще в 1925 году. До 1974 года (№ 111) выходил под названием «Вестник русского христианского студенческого движения». С 1999 года «Вестник РХД», составляющийся по-прежнему в Париже под руководством Н. А. Струве, печатается и тиражируется в Москве.


[Закрыть] – и за стол, обильно сервированный – сами догадайтесь, что мы тогда пили. А когда отправился на электричке домой, то портфель этот… Может быть, украли у него, а скорее всего, просто потерял. Взволновался, поскольку установить владельца по библиотечным ярлычкам было раз плюнуть, позвонил и – «это не телефонный разговор» – снова ко мне приехал, чтобы объясниться и передать, ходила тогда и такая по рукам, брошюру «Как вести себя на допросах»[145]145
  «Как вести себя на допросах» – брошюры известного диссидента Владимира Яновича Альбрехта «Как быть свидетелем» и «Как вести себя при обыске», распространявшиеся в самиздате под этим названием.


[Закрыть].

Стоим – не в квартире, конечно, там прослушка[146]146
  Прослушка – как утверждают историки, тайное прослушивание телефонных переговоров возникло почти одновременно с телефонизацией сначала Гатчинского (1881), а затем Зимнего (1882) дворца. В дореволюционные времена разговоры высших государственных чиновников и тех, кто пользовался телефонными будками на территории, скажем, Царского Села, прослушивались специально выделенными сотрудниками Дворцовой полиции. А при советской власти первую прослушку зафиксировал личный секретарь Сталина Борис Бажанов, который в своих мемуарах описал, как он осенью 1923 года застал будущего генералиссимуса за прослушиванием абонентов кремлевской телефонной станции. Вполне понятно, что в дальнейшем число людей, разговоры которых действительно прослушивали или могли прослушивать, расширилось необыкновенно. Так что фразу «Это не телефонный разговор» можно было услышать едва ли не в каждом телефонном разговоре, а дальше… Дальше (во всяком случае, в годы моей молодости) собеседники переходили на эзопов язык, чтобы вволю поиздеваться над придурковатой Софьей Власьевной, а то и над особо нам ненавистной Конторой глубинного бурения.


[Закрыть] может быть, – а на улице, и на повышенных от возбуждения тонах уславливаемся, кто что говорить будет, когда заметут. А договорив, оглянулись… Время было летнее, и стояли мы, оказывается, под широко распахнутым окном местного отделения милиции. Не ГБ, конечно, но все-таки. И тоже ведь пронесло[147]147
  «И тоже ведь пронесло»{11}11
  И проносило действительно многих. «ГУЛАГ» на толстой фотобумаге, – вспоминает критик Михаил Трофименков, – я читал в вагоне метро, пусть и последнем, почти пустом: это говорит о том, насколько уютно мы чувствовали себя, в большей степени, чем о моей глупости». – «Коммерсантъ Weekend», 17.04.2015.


[Закрыть] – «В семидесятые годы 5-е управление КГБ начало работать преимущественно в режиме социологической службы, репрессивный механизм включали редко. Иначе пришлось бы полстраны пересажать за одни только анекдоты», – прокомментировал эту фразу Николай Гуданец. Ему в том же Фейсбуке ответил Сергей Дмитренко: «Думаю, Вы не совсем точны. Разумеется, обеспечение рабочей силой посредством ГУЛАГа они уже сняли с повестки дня (да и какая рабочая сила из шклявой интеллихеншшины-диссидентуры?!). Но все же, насколько могу судить, поощрялось карьерное рвение, выявление сомнительных сообществ, которые могут переродиться в несомненные и т. д. и т. п.».


[Закрыть].

* * *

На поэтическом «квартирнике»[148]148
  Квартирники – музыкальные концерты или поэтические вечера, проходящие в домашних условиях и рассчитанные, как правило, на ограниченное число слушателей.


[Закрыть] я был всего раз в жизни. Москва, 70-е, я аспирант, и зовут меня послушать приехавшего на один вечер из Питера Виктора Кривулина[149]149
  Кривулин Виктор Борисович (1944–2001) – поэт, чьи стихи до перестройки почти не появлялись в подцензурной печати, зато с 1985 года широко публиковались в нашей стране.


[Закрыть].

Имя совсем для меня новое, но как же не послушать, если чтение будет только для своих, а я в Москве все еще чувствую себя понаехавшим.

И вот собрались, ждем поэта из другой комнаты, а пока кто-то из организаторов собирает со всех по трешке – «Виктору на обратный проезд». Что тоже в моих глазах повышает статус и, сейчас бы сказали, эксклюзивность того, что нам предстоит услышать.

Впрочем, как Виктор Борисович читал, описывать не стану, чтобы не проиграть в состязании с петербуржцами, знавшими его не в пример лучше меня.

И вот – расходимся. Идем к метро гурьбою, жарко обсуждаем услышанное и увиденное Я, правда, от провинциальной робости стараюсь никому не перечить. И лишь когда кто-то из новых моих знакомых восклицает: «И все-таки я так скажу: Кривулин гораздо выше Слуцкого!», подаю голос: «А почему именно Слуцкого?» – «Что ж тут непонятного, – объясняют мне хором. – Ведь сейчас же именно Слуцкий у них считается самым первым». Воля ваша, но я опять, сейчас бы сказали, не догоняю: «А чем Кривулин-то выше?» – «Чем, чем? – отвечают мне уже с раздражением. – Тем, что Слуцкий у этих сук печатается»[150]150
  «У этих сук печатается» – «Любой ценой, с любыми искажениями увидеть свой текст в печати – это было уже не для нас, – рассказывает Ольга Седакова. – Зачем? И так прочтут кому нужно. А ведь из мемуаров об Ахматовой мы видим, что для нее это было еще не так. Эзопов язык, снятые заглавия, посвящения и даты, все другие виды „каторжного клейма“ – на это шли ради читателя». И еще одна цитата – об андеграундной, в данном случае, мансардной жизни поэтов, сознательно отказавшихся публиковаться в советской печати; вспоминает Андрей Сергеев: «На мансарде читали свое-новое и, по просьбе, старое, обсуждали, в глаза разносили или превозносили. Не обсуждали как несуществующих си-си-пятников (ССП), от Светлова и Твардовского до Евтушенко».


[Закрыть].

* * *

Была – это я совсем уж несмышленышам напоминаю – литература советская, в том числе хорошая. Была антисоветская, в том числе, по эстетическому счету, очень иногда так себе.

А была еще катакомбная, и вот ее-то в 70-80-е я совсем не знал. Ни смогистов[151]151
  Смогисты – участники СМОГа, одного из первых в СССР неформальных объединений молодых поэтов. По свидетельству Юрия Кублановского, который вместе с Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и др., был среди организаторов этого объединения, название СМОГ первоначально являлось аббревиатурой слов «Смелость. Мысль. Образ. Глубина», но позднее стало расшифровываться как «Союз молодых гениев». И хотя СМОГ просуществовал чуть более года (февраль 1965 – апрель 1968), библиотека воспоминаний и документальных свидетельств о нем насчитывает сейчас десятки томов и сотни публикаций.


[Закрыть], ни лианозовцев[152]152
  Лианозовцы – неформальное объединение андеграундных поэтов (Генрих Сапгир, Ян Сатуновский, Игорь Холин, позднее Эдуард Лимонов и др.) и художников (Оскар Рабин, Лидия Мастеркова и др.), существовавшее с конца 1950-х до середины 1970-х годов. Название объясняется тем, что участники этой группы обычно собирались у поэта и художника Евгения Кропивницкого в квартире № 2 барачного дома около станции Лианозово Савеловской железной дороги.


[Закрыть], ни «Московского времени»[153]153
  «Московское время» – неформальное сообщество поэтов (Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Татьяна Полетаева, Александр Казинцев), совместно выпускавших одноименный машинописный альманах тиражом, колебавшимся от 7 до 10 экземпляров.


[Закрыть], ни питерского андеграунда[154]154
  Питерский андеграунд – наиболее панорамно он представлен в литературной энциклопедии «Самиздат Ленинграда» (М., 2003).


[Закрыть]]. И это, ей-богу, как-то даже странно. Во всяком случае, для критика, мало того что специализировавшегося в те годы на поэзии, так еще и стремящегося, как я, к систематике, каталогизации всего сущего и имеющего хоть какое-то право на существование.

Но вот же – не знал. Самиздат и тамиздат со стихами такого рода в моей среде – сначала аспирантской, затем журналистской – не бродил; всё больше Бродский, ну, и то, что в эпоху гласности станут называть возвращенной классикой – в диапазоне от «Реквиема» Ахматовой до «По праву памяти» Твардовского. «Младофилологи»[155]155
  «Младофилологи» – так я называл, и до сих пор в шутку называю, своих друзей, в кругу которых считалось зазорным не только печататься в гонорарных изданиях (типа журнала «Вопросы литературы»), но и работать над трудами с многообещающими названиями вроде «Судьба Пушкина» или там «Истоки русского реализма». Только комментарии! Только архивные публикации! И только лаконичные, чисто конкретные статьи – ну, например, «Еще раз к вопросу об еще одном из возможных источников…»! Позиция, понимаете ли.


[Закрыть], в чей круг я тогда входил по касательной, всем современным, «савецким» в общем-то брезговали – хоть литованным, а хоть бы даже и не литованным.

Что же до самих катакомб… В них надо было еще попасть – по чьему-нибудь личному приглашению. По избирательному родству, словом. А какое, спрошу я вас, у дворников, сторожей и операторов газовой котельной могло быть родство с вполне себе благополучным – так это, во всяком случае, воспринималось – homo soveticus: защищает диссертацию, печатается в подцензурных газетах и журналах, ездит на семинары молодых советских писателей, про черное и белое вслух не говорит, на горячее и горькое публично не откликается. Знать, конформист. Или, хуже того, коллаборант.

И вот годы миновали, десятилетия. Первые перья нашего андеграунда – те, что не погибли, конечно, – вышли в князья, приобрели статусность: их издают, переводят, зовут на Запад и на Восток, пишут о них монографии. Так что трещинке, какая тридцать – сорок лет тому назад нас разделяла, пора б зарасти. Но вот же – не зарастает. Как до дела какого, отношения прекрасные, полные согласия и взаимного уважения, а чуть попробуешь душевно сблизиться – прежний холодок, дистанция: ты, мол, родом из СССР, мы – из подполья.

С чем сравнить? Помню, как неприятно меня, читателя, уже в поздние советские годы, в перестройку изумлял Виктор Петрович Астафьев. Ведь всеми почестями был к тому времени осыпан – и Герой, и лауреат, и депутат, – а никак, хоть убей, не мог забыть, что на заре туманной писательской юности его, никому еще не известного провинциала, по приезде то ли в Дубулты, то ли в Ялту вселяли в номер подле сортира, а лучшая комната доставалась какому-нибудь, прости Господи, куплетисту, и с подозрительной непременно фамилией.

Родовая травма, знаете ли. Ее не избыть.

* * *

Ну, а если к квартирникам возвращаться, то они (или, еще лучше, салоны) были в большой позднесоветской моде. Там и первые наши рок-группы пробовали голос, и стихи читали какие ни попадя, и, разумеется, философствовали.

Вот и Миша Эпштейн тогда такой затеял[156]156
  «Вот и Миша Эпштейн тогда такой затеял» – «У Эпштейна был не разовый квартирник, а собиравшийся регулярно (раз в три недели) в течение нескольких лет кружок эссеистов, – где основным блюдом были не «разговоры», а тексты все-таки», – уточнил в комментах к этой записи Алексей Михеев. «Я, – заметил Андрей Каргальцев, – тоже с грустью вспоминаю эти „квартирники“, „кухонники“ – какие интересные и разные при том люди собирались, как спорили, именно в них зрела „перестройка унд гласность“». – «И куда же всё это делось, интересно?», – спросил Niky Noon. «Увы, в никуда», – ответила Эльвина Мороз.


[Закрыть]. Настолько исключительный по своему интеллектуальному наполнению, что разговоров я, «старый позитивист», каким себя грешным делом числю, почти не запомнил. Но одну деталь из запасников все-таки вытащу.

Миша (Михаил Наумович, естественно) – человек ищущего ума и познаний энциклопедических, к каким он в ту пору решил прибавить еще и японский язык. Так что со всех предметов в квартире (с ламп, с подпотолочных карнизов, с гвоздиков, на которых картины) свисали длинные бумажные ленты с иероглифами. Поэтому чувствовал ты себя будто в японском саду. И даже в туалете с иероглифами не мог расстаться.

Мода на квартирники, на салоны, на кружки, грубо говоря, по интересам, как и всякая другая, оказалась все-таки преходящей. Ведь десятилетием раньше за подобные сборища могли бы и замести. А десятилетием позже, когда споры выплеснулись на печатные площадки и площади городские, в них нужда вроде бы отпала.

Хотя… Наша редакция по Большой Садовой соседствует с домом Шехтеля, где нынче фонд «Стратегия», возглавляемый Геннадием Бурбулисом[157]157
  Бурбулис Геннадий Эдуардович (1945) – государственный секретарь и первый заместитель председателя правительства России (1991–1992). Как утверждают, один из инициаторов Беловежского соглашения (декабрь 1991), оформившего распад СССР. Ныне, как и положено отставнику, руководит гуманитарным и политологическим центром «Стратегия», где разрабатывает авторское учение о т. наз. «политсофии».


[Закрыть]. Чем фонд занимается, знать не знаю, однако позвали нас однажды с Натальей Борисовной Ивановой на заседание образовавшегося там дискуссионного клуба.

В зале – герои вчерашних дней: Андраник Мигранян[158]158
  Мигранян Андраник Мовсесович (1949) – политолог, кандидат исторических наук. В 1993 году он был членом Президентского совета, а с января 2008 года руководитель нью-йоркского представительства Института демократии и сотрудничества, то есть одной из двух – по утверждению В. В. Путина – российских неправительственных организаций за рубежом, получающих финансирование из России.


[Закрыть], Виталий Третьяков[159]159
  Третьяков Виталий Товиевич (1953) – журналист, политолог, бывший главным редактором «Независимой газеты» в 1990–1995 годах. Ныне является деканом Высшей школы телевидения МГУ, автором и ведущим программы «Что делать? Философские беседы» на телеканале «Культура».


[Закрыть], президентские помощники – еще ельцинские и даже, не исключаю, горбачевские. А солировал, понятное дело, сам Геннадий Эдуардович, объявивший, что он открыл новую область научного знания – политсофию. С чем ее едят, я (старый позитивист, как было сказано) так и не уразумел, а вот многочисленные гипсовые бюсты античных философов, в кругу которых шла дискуссия, помню отлично.

* * *

Превращая «Литературную газету» из официозной «Литературной правды» (по аналогии с «Комсомольской» или «Московской») в Гайд-парк[160]160
  Гайд-парк – королевский парк в Лондоне, известный прежде всего тем, что тут, как сообщает Википедия, находится Speakers Corner, где традиционно оттачивают свое красноречие разного рода ораторы и проповедники.


[Закрыть] при социализме, Александр Борисович Чаковский[161]161
  Чаковский Александр Борисович (1913–1994) – один из наиболее высокопоставленных и титулованных советских писателей: Герой Социалистического Труда (1973), лауреат Сталинской (1950) и Ленинской (1978) премий, Государственных премий РСФСР (1980) и СССР (1983), главный редактор журнала «Иностранная литература» (1955–1962) и «Литературной газеты» (1962–1988), секретарь правления СП СССР (1962–1991), депутат Верховного Совета СССР (1966–1989), кандидат в члены, затем член (1986–1990) ЦК КПСС. Перечитывать его сейчас незачем, а вот помнить стоит.


[Закрыть], надо думать, выговорил у властей два условия.

Первое – обозревателем или заведующим отделом мог быть беспартийный.

И второе – обозревателем или заведующим отделом в «Литературной газете» мог быть еврей.

Оно конечно, русских беспартийных, как приравненных к ним евреев-коммунистов, и в других редакциях хватало. Но выдвинуться на заметную, как сейчас бы сказали, позицию им было трудно. Поэтому Сырокомский или легендарный Индурский[162]162
  Индурский Семен Давидович (1912–1988) – многолетний главный редактор газеты «Вечерняя Москва» (1966–1988), при котором она, по всеобщему мнению, достигла своего наивысшего расцвета.


[Закрыть] возглавлявший московскую «Вечерку», воспринимались, безусловно, как исключение из общего негласного правила.

А тут – все флаги в гости к нам…[163]163
  «Все флаги в гости к нам…» – «Редакция, – свидетельствует Ю. П. Изюмов, пришедший в газету в 1980 году, – сложилась интернациональной. У нас работали евреи, русские, армяне, татары, башкиры, абхазец, поляк, венгр, немало таких, кто произошел от смешанных браков или состоял в таковом. Два русских зама главного были женаты на еврейках, еврей ответственный секретарь – на русской… Не помню, чтобы когда-то что-то возникало на национальной почве. Боюсь громких слов, но по справедливости «ЛГ» в миниатюре отражала по тогдашней терминологии «новую историческую общность людей – советский народ» (Ю. Изюмов, http:// izyumov.ru/Vospominaniy_rG/kollegi.htm).


[Закрыть] Флаги и потянулись – один другого профессиональнее. А за ними и авторы – один другого блестящее.

Что привело, конечно, к перекосам в национально-кадровой политике редакции. О тех, кто сообщал про эти перекосы Центральному Комитету нашей партии, пусть расскажут другие. Но и я помню, как первая моя «литгазетовская» начальница, земля ей пухом, искренне недоумевала:

«Но ведь это и в самом деле несправедливо: башкир по статистике в стране больше, чем евреев, но башкир в редакции всего один (Ахияр Хасанович Хакимов[164]164
  Хакимов Ахияр Хасанович (1929–2003) – башкирский прозаик, народный писатель Республики Башкортостан, в 1967–1992 гг. член редколлегии «Литературной газеты» по разделу литератур народов СССР. Однажды, во время какого-то стремительного обсуждения в редакции я – в его присутствии – позволил себе бросить второпях: «Ну, об этом пусть лучше кто-нибудь из нацменов напишет». И тотчас же помертвел от вопиющей бестактности своих слов. Ахияр Хасанович, не посмотрев на меня, повернулся и вышел. Я тут же за ним: «Простите, что я Вас задел!..» – «Вы, – высокомерно смерил глазами меня, нижнего чина, да еще и мальчишку, Ахияр Хасанович, – вы не сможете меня задеть». Тоже, знаете ли, школа; до сих пор помнится.


[Закрыть], член редколлегии по литературам народов СССР), зато евреев…» И она начинала загибать пальчики.

* * *

Мой коллега по 70-80-м Олег Мороз[165]165
  Мороз Олег Павлович (1938) – в течение тридцати шести лет работал в «Литературной газете», был там обозревателем и заведующим отделом науки. Уйдя в 2002 году на вольные хлеба, выпустил более десятка книг о политической истории России на рубеже XX–XXI веков.


[Закрыть], комментируя в Фейсбуке одну из моих новелл, сравнил вторую (нелитературную) тетрадку старой «Литературной газеты» с тетрадкой первой, собственно литературной – к явной невыгоде для последней. Вторая, нелитературная, да простит мне Олег Павлович вольный пересказ его коммента, на протяжении многих лет посылала луч света в темное царство советской действительности, тогда как первая, литературная – экая паршивка! – советской власти что есть мочи прислуживала.

Взгляд, конечно, варварский, но (в целом) верный, как сказал бы сами знаете кто, и я далек от намерения разрушить представление, сложившееся еще в те приснопамятные времена. Правда, два десятилетия, отданных словарному промыслу, прочно приучили меня, сколь возможно, уклоняться от оценочных суждений и держаться, опять-таки сколь возможно, точности при характеристике как происходящего, так и давно случившегося. Поэтому я так люблю давать справки, всегда скучноватые, но иногда полезные.

Итак, справка. Задуманная (не знаю уж, насколько сознательно) как дискуссионный клуб в условиях реального социализма, «Литературная газета», тем не менее, была и оставалась, прежде всего, органом Союза писателей СССР. Там, на улице Воровского, сидели – говоря по-нынешнему– члены ее совета директоров, которые, неся ответственность только перед подлинными владельцами (ЦК КПСС, Совмин, КГБ, МИД и проч.), вели все оперативное управление газетой. Разумеется, неусидчивые акционеры то и дело тоже вмешивались «в теченье месячных… изданий», но напрямую, каждый день и каждую минуту руководили редакцией, повторяю, именно так называемые «рабочие» секретари[166]166
  «Рабочий» секретарь – в секретариаты Союза писателей СССР и писательских организаций меньшего ранга входило по несколько десятков человек. Но реальной властью располагали лишь те, кто сидел на зарплате и при должности, – их-то как раз и называли «рабочими»{12}12
  «Писатель без власти – не писатель», – в простоте душевной изрекла одна из руководящих писательских жен, и фраза эта стала крылатой», – вспомнил то время Г. Бакланов в книге «Входите узкими вратами».


[Закрыть].


[Закрыть] правления СП. И им, что очень важно, было глубоко начхать на Госплан, Аэрофлот, собес, прокуратуру и все прочие ведомства, тяжбами с которыми так прославились «литгазетовские» отделы экономики, коммунистического воспитания, науки, писем и, кажется, еще один, забыл какой, отдел. Зато им – членам совета директоров – было глубоко не наплевать на их собственное благополучие, на их собственный символический капитал и вообще на порядок в идеологических войсках, вверенных их попечению.

Это понятно?

Я еще кое-что расскажу о кунштюках, какие выкидывало в те годы писательское начальство. Но что кунштюки? Гораздо тяжелее переносилось рутинное каждодневное давление, какое испытывали сотрудники литературных отделов и от какого были почти свободны «золотые перья» второй тетрадки.

Впрочем, почему, говоря «вторая тетрадка», мы – и Олег Павлович, и я – всякий раз имеем в виду только комвос (это был самый звездный – отдел коммунистического воспитания), экономику и науку? Ведь восемь полос второй пагинации[167]167
  Вторая пагинация – в дореволюционных «толстых» литературных журналах страницы, отданные «беллетристике» (стихам, прозе, иногда пьесам), и страницы, на которых публиковались статьи, обзоры, рецензии, заметки, информация, часто были пронумерованы раздельно. В XX веке эта норма не сохранилась, но сохранилась привычка всё, что не относится к собственно художественной литературе, называть второй пагинацией.


[Закрыть] делились между внутренними отделами, клубом «12 стульев» (самым популярным у публики) и отделами международными. В обязанности которых (а вовсе не в обязанности литературных отделов) как раз и входило ведение идеологической борьбы с «литературными власовцами», сионистами, антисоветчиками и прочими агентами мирового империализма. И именно туда – не знаю уж, с Лубянки[168]168
  Лубянка – здесь размещалось центральное здание Комитета государственной безопасности СССР, а ныне находится ФСБ (Федеральная служба безопасности России).


[Закрыть] или со Старой площади[169]169
  Старая площадь – от нее пониже Ильинки идет комплекс зданий, а по сути целый закрытый город, где раньше располагался Центральный комитет КПСС, а ныне, огородившись решетками, жительствует Администрация Президента Российской Федерации, перенявшая все властные функции у своего предшественника.


[Закрыть] – фельдкурьеры привозили самые зловещие статьи, подписанные всегда безлико – В. Петров или, допустим, Н. Николаев.

Смешно было бы мне снимать сейчас вину и с самого себя, и со своих коллег. Мы не были героями, хотя как победу понимали всякую удавшуюся попытку отбить у начальства какую-нибудь крамольную фразу или пробить выпад в сторону «секретарской литературы». Люди, не способные жить по лжи, в «Литературной газете», как и вообще в печати советских лет, не задерживались. Увы, но это так. Среди нас, вне всякого сомнения, были трусы, были дураки, были раздолбай, но подлецов при мне все-таки, кажется, не было.

Что, разумеется, никого из нас не освобождает от ответственности за грязь, которой более чем с избытком хватало на литературных полосах старой «Литературной газеты».

Мой коллега, а сейчас писатель Андрей Яхонтов[170]170
  Яхонтов Андрей Николаевич (1951) – писатель и журналист, работавший сначала в отделе русской литературы, а затем возглавлявший отдел юмора – тот самый клуб «12 стульев» – «Литературной газеты».


[Закрыть], с которым я как-то в те годы столкнулся в туалетной комнате, едко заметил: «Работа у нас такая – приходится часто мыть руки…»

Так что у наших коллег, у тех, кто в глухие годы безвременья отважно боролся с Академией наук и Аэрофлотом, были (и, вероятно, до сих пор есть) основания относиться к коллегам из литературных отделов с некоторым высокомерием, если не с презрением.

Никаких обид!

Хотя я, что уж теперь скрывать, все равно обижался. Пока не вспомнил мопассановскую «Пышку» – ну, вы, конечно, тоже помните чудесную историю о простушке, которая телом спасла знатных дам от бесчестия, а они ее же за это запрезирали…

* * *

С тех пор, как Александр Борисович Чаковский придумал, а Виталий Александрович Сырокомский обустроил еженедельный Гайд-парк при социализме, «Литературная газета» к подписчикам и в розницу поступает в среду.

Но!

Не знаю, как сейчас, а в советскую пору ее подписывали в свет и печатали малую часть тиража еще поздним вечером в понедельник, так что, уходя домой, ты, если оказывался «свежей головой»[171]171
  «Свежая голова» – на журналистском жаргоне так называют сотрудника редакции, который уже после корректоров прочитывает весь очередной номер журнала или газеты на завершающем этапе, когда у всех остальных, как обычно говорят, глаз замыливается.


[Закрыть], мог и с собой прихватить экземплярчик. Вторник же считался днем санитарным: газету с курьерами развозили по тем адресам, где могли, что надо поправить, что не нужно снять или, наоборот, поставить срочно возникшее в уже вроде бы вышедший номер.

Такого рода изменения случались не часто (все ж таки и заместители главного редактора свое дело знали туго, и свой, прикрепленный к редакции цензор[172]172
  Цензор – сотрудник Главлита (Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР), функционировавшего под разными наименованиями с июня 1922 по октябрь 1991 года и призванного, помимо своих титульных обязанностей, следить еще за очень многим. Например, за моральным обликом авторов и их персонажей. Или за тем, чтобы художественные эксперименты и искания ни при каких обстоятельствах не выходили за черту социалистической по содержанию и национальной по форме культуры{13}13
  «…Работники Главлита, – подтвердил Ю. П. Изюмов, – несли и другую службу: вылавливали материалы, абзацы, предложения, а порой даже отдельные слова, которые с их точки зрения могли быть превратно поняты читателями, нести антисоветскую окраску или вызвать недовольство начальства» (Ю. Изюмов, http://izyumov.ru/Vospominaniy_rG/novobranec.htm).


[Закрыть].


[Закрыть] не дремал), но, тем не менее, случались – как правило, на второй (общественно-политической или, как мы ее называли, «духоподъемной») полосе или на полосах международного отдела.

Впрочем, как-то произошло подобное и с материалом, который я вел. Интервью с одним второстепенным литначальником в понедельничном номере есть, а в том номере, что за среду, что к подписчикам ушло, его уже нету. Интервьюируемый, вспоминаю, едва не плакал – так напечатали его или нет, можно ли это интервью ставить в свой, сейчас бы сказали, curriculum vitae, или никак нельзя?

Интервьюируемого не жалко. А вот специалистов по истории отечественной журналистики пожалеть можно. Ведь они, если уж работать совсем тщательно, должны будут ушедшие в продажу номера сравнивать с понедельничными, да и сохранились ли эти понедельничные?..

* * *

Картинка из жизни позднесоветской «Литературной газеты», уже на Костянском. Буфет – не тот, что на втором этаже, закрытый, только для членов редколлегии, а общедоступный, на первом. Все галдят, занимают друг другу и любимым авторам очередь, переходят от компании к компании, подсаживаются туда, где веселее.

А в углу стол, где хлебает свою лапшичку цензор. К нему не подсаживались – никто и никогда.

* * *

Обозревателем в «Литературной газете» жилось мне в общем-то неплохо. Но все-таки – мечтать же не вредно? – грезились и вольные хлеба. Фриланс, говоря по-современному. И вот как-то встречаю на улице Юлика Смелкова[173]173
  Смелков Юлий Сергеевич (1934–1996) – литературный, театральный и кинокритик, много лет проработавший в газете «Комсомольская правда».


[Закрыть] – совсем, боюсь, ныне забытый, он был кинокритиком не из худших, литературным тоже. И совсем недавно ушел из «Комсомольской правды», где служил, на эти вот самые вольные.

«Ну и как?» – спрашиваю. «Да нормалек, – отвечает Юлик. – Бегать вот только надо много».

И я вспомнил, как много хлопот все-таки было у тогда печатавшихся. Сначала надо отвезти заметку в редакцию, потом съездить туда же – «снять вопросы», и еще раз – вычитать верстку, а в хороших редакциях – еще и сверку. И только после всего, когда заметка выйдет, отправиться за гонораром – либо на улицу Чехова[174]174
  Улица Чехова – ныне опять Малая Дмитровка, где ранее располагалась бухгалтерия издательского комплекса «Известия», куда входили, в частности, журналы «Новый мир» и «Дружба народов».


[Закрыть], где окормлялись авторы «Нового мира» и «Дружбы народов», либо на улицу Правды[175]175
  Улица Правды – здесь располагались все службы издательства «Правда», выпускавшего, помимо газет, еще и журналы «Знамя», «Октябрь», «Юность», «Литературное обозрение».


[Закрыть], куда были приписаны авторы «Знамени», «Октября»[176]176
  «Октябрь» – один из старейших московских ежемесячных литературных журналов, основанный в 1924 году.


[Закрыть], «Юности» да хоть бы даже и «Литературного обозрения»[177]177
  «Литературное обозрение» – ежемесячный журнал литературной критики и библиографии, издававшийся с 1973 года в соответствии с постановлением ЦК КПСС «О литературно-художественной критике». После 1991 года выходил с перебоями. Малоуспешной оказалась и попытка Виктора Куллэ в 2000 году возродить издание этого журнала под названием «Старое литературное обозрение».


[Закрыть].

Это вам не нынешний удаленный доступ, и деньги, если их все-таки дают, на карточку.

* * *

Было в приснопамятные времена такое явление – «секретарская литература», куда включались произведения, да и вообще любой чих, секретарей (особенно так называемых «рабочих», то есть состоящих на службе и при жалованье) правления Союза писателей СССР, лауреатов Государственной[178]178
  Государственная премия СССР – вторая по значимости, после Ленинской премии, награда за выдающиеся творческие достижения в области науки и техники, литературы и искусства, ежегодно присуждавшаяся с 1967 по 1991 год в канун Октябрьской революции. Размер ее денежного обеспечения составлял половину Ленинской премии. По этому же образцу и подобию в союзных республиках были учреждены собственные Государственные премии. Лауреатами среди писателей были: в 1967 – Ираклий Андроников за книгу «Лермонтов. Исследования и находки», Мирдза Кемпе за книгу стихов «Вечность мгновений», Ярослав Смеляков за цикл стихов «День России», Виктор Розов как автор инсценировки спектакля «Обыкновенная история»; в 1968 – Чингиз Айтматов за повесть «Прощай, Гульсары!», Сергей Залыгин за роман «Соленая Падь», Зоя Воскресенская как автор сценария фильма «Сердце матери»; в 1969 – Андрей Малышко за книгу стихов «Дорога под яворами», в 1970 – Николай Дубов за роман «Горе одному», Сергей Сартаков за трилогию «Барбинские повести», Георгий Полонский как автор сценария фильма «Доживем до понедельника»; в 1971 – Вадим Кожевников за повести «Петр Рябинкин» и «Особое подразделение», Александр Твардовский за книгу стихов «Из лирики этих лет»; в 1972 – Рамз Бабаджан за поэму «Живая вода», Мустай Карим за книгу стихов «Годам вослед»; в 1973 – Михаил Луконин за книгу стихов «Необходимость», Алексей Метченко за книгу «Кровное, завоеванное», Наби Хазри за книгу стихов «Море начинается с вершин», Виктор Перцов за книгу «Маяковский»; в 1974 – Василь Быков за повести «Обелиск» и «Дожить до рассвета», Кайсын Кулиев за сборник стихов «Книга земли», Леонид Мартынов за книгу стихов «Гиперболы», Борис Реизов за литературоведческие труды, Владимир Железников как автор сценария фильма «Чудак из 5 «Б»; в 1975 – Федор Абрамов за трилогию «Пряслины», Андрей Лупан за цикл стихов «Магистрали», Борис Олейник за книгу стихов «Стою на земле», Борис Сучков за книгу «Исторические судьбы реализма», Гавриил Троепольский за повесть «Белый Бим Черное Ухо», Борис Васильев за повесть и сценарий к фильму «А зори здесь тихие…»; в 1976 – Михаил Алексеев за роман «Ивушка неплакучая», Зульфия за книгу стихов «Строки памяти», Давид Кугультинов за книгу стихов «Зов апреля», Геворг Эмин за книгу стихов «Век. Земля. Любовь», Александр Гельман как автор сценария фильма «Премия»; в 1977 – Юрий Бондарев за роман «Берег», Мумин Каноат за поэмы «Голоса Сталинграда» и «Материнский лик», Михаил Матусовский за стихи последних лет, Валентин Распутин за повесть «Живи и помни», Генрих Боровик за пьесу «Интервью в Буэнос-Айресе», Александр Александров как автор сценария «Сто дней после детства», Чингиз Айтматов за повесть и сценарий фильма «Белый пароход», Леонид Леонов как автор сценария фильма «Бегство мистера Мак-Кинли»; в 1978 – Иван Анисимов (посмертно), Алексадр Пузиков, Ираклий Чхиквишвили, Николай Любимов за издание 200-томной «Библиотеки всемирной литературы», Анатолий Алексин за повести для детей, Виктор Астафьев за повествование «Царь-рыба», Андрей Вознесенский за книгу стихов «Витражных дел мастер», Даниил Гранин за повесть «Клавдия Вилор», Джубан Мулдагалиев за поэмы «Орлиная степь» и «Сель», Сергей Михалков как художественный руководитель сатирического киножурнала «Фитиль»; в 1979 – Илья Зильберштейн за книгу «Художник-декабрист Николай Бестужев», Афанасий Коптелов за роман «Точка опоры», Роберт Рождественский за книгу стихов «Голос народа» и поэму «210 шагов», Василий Федоров за стихи и поэмы последних лет, Виктор Шкловский за книгу «Эйзенштейн», Петр Проскурин за сценарий кинодилогии «Любовь земная» и «Судьба», Анатолий Иванов за сценарий телесериала «Вечный зов»; в 1980 —Алексей Арбузов за пьесы последних лет, Хамид Гулям за роман «Бессмертие», Павел Загребельный за роман «Разгон»; в 1981 – Василий Белов за произведения последних лет, Михаил Дудин за циклы стихов, Виталий Озеров за книги «Коммунист наших дней в жизни и литературе», «Тревоги мира в сердце писателя», Пимен Панченко за книгу стихов «Где ночует жаворонок», Чабуа Амирэджиби за сценарий телесериала «Берега»; в 1982 – Григорий Бакланов за повесть «Навеки – девятнадцатилетние», Ояр Вациетис за циклы стихов, Олесь Гончар за роман «Твоя заря», Виталий Закруткин за роман «Сотворение мира», Василий Новиков за книгу «Движение истории – движение литературы», Борис Панкин за книгу «Строгая литература», Владимир Чивилихин за роман-эссе «Память», Евгений Велтистов за сценарий фильма «Приключения Электроника», Кир Булычев за сценарии фильмов «Через тернии к звездам» и «Тайна третьей планеты»; за 1983 – Чингиз Айтматов за роман «И дольше века длится день», Юрий Бондарев за роман «Выбор», Иван Драч за книгу стихов «Зеленые врата», Анатолий Преловский за свод поэм «Вековая дорога», Владимир Соколов за книгу стихов «Сюжет», Иван Стаднюк за роман «Война», Александр Чаковский за роман «Победа», Георгий Фридлендер за книгу «Достоевский и мировая литература», Михаил Шатров за пьесу «Так победим!»; за 1984 – Сергей Алексеев за книгу «Богатырские фамилии», Бахтияр Вагапзаде за книгу стихов и поэм «На одном корабле», Евгений Евтушенко за поэму «Мама и нейтронная бомба», Грант Матевосян за книгу повестей и рассказов «Твой род», Шота Нишнианидзе за книгу стихов «Избранное»; за 1985 – Георгий Бердников за книгу «А. П. Чехов», Константин Ваншенкин за книгу стихов «Жизнь человека», Андрей Дементьев за книгу стихов «Азарт», Виталий Коротич за роман «Лицо ненависти», Всеволод Овчинников за книги «Сакура и дуб», «Горячий пепел», Юрий Клепиков за сценарий фильма «Пацаны», Аркадий Хаит за сценарий цикла мультфильмов «Приключения кота Леопольда», Юрий Яковлев за сценарий фильма «Семеро солдатиков», Алексей Дударев за пьесу «Рядовые»; за 1986 – Генрих Боровик за книгу «Пролог», Тулепберген Каипбергенов за трилогию «Дастан о каракалпаках», Владимир Карпов за повесть «Полководец», Александр Межиров за книгу «Проза в стихах», Ролан Быков и Владимир Железников за сценарий фильма «Чучело», Светлана Кармалита за сценарий фильма «Торпедоносцы»; за 1987 – Борис Бурсов за книгу «Судьба Пушкина», Евгений Винокуров за книги стихов «Бытие» и «Ипостась», Юрий Давыдов за роман «Соломенная сторожка», Юрий Мушкетик за роман «Рубеж», Валентин Распутин за повесть «Пожар», Игорь Шкляревский за книгу стихов и поэм «Слушаю небо и землю», Виктор Мережко за сценарий фильма «Полеты во сне и наяву»; за 1988 – Спиридон Вангели за книгу «Гугуцэ и его друзья», Эдуард Володарский за сценарий фильма «Проверка на дорогах», Лидия Гинзбург за книги «О литературном герое», «Литература в поисках реальности», Владимир Дудинцев за роман «Белые одежды», Анатолий Приставкин за повесть «Ночевала тучка золотая», Давид Самойлов за книгу стихов «Голоса за холмами»; за 1989 – Белла Ахмадулина за книгу стихов «Сад», Фазиль Искандер за роман «Сандро из Чегема», Борис Можаев за роман «Мужики и бабы», Арсений Тарковский (посмертно) за книгу стихов «От юности до старости», Анатолий Стреляный за сценарий фильма «Архангельский мужик»; за 1990 – Сергей Аверинцев, Павел Гринцер, Вячеслав Вс. Иванов, Владимир Топоров за энциклопедию «Мифы народов мира», Борис Чичибабин за книгу стихов «Колокол»; за 1991 – Виктор Астафьев за книгу «Зрячий посох», Исхак Машбаш за роман «Раскаты далекого грома», Булат Окуджава за книгу стихов «Посвящается Вам», Александр Миндадзе за сценарий фильма Слуга». По этому же образцу и подобию в союзных республиках были учреждены собственные Государственные премии.


[Закрыть] (не говорю уж – Ленинской![179]179
  Ленинские премии – наивысшая награда СССР за достижения в области науки, техники, военной науки и техники, литературы, искусства и архитектуры. Начиная с 1957 года присуждались ежегодно к дню рождения В. И. Ленина, а с 1967 – 1 раз в 2 года, по чётным годам. Лауреатами среди писателей были: в 1957 – Леонид Леонов за роман «Русский лес», Муса Джалиль (посмертно) за цикл стихотворений «Моабитская тетрадь»; в 1959 – Мухтар Ауэзов за роман «Путь Абая», Николай Погодин за драматическую трилогию «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья Патетическая»; в I960 – Максим Рыльский за стихотворные сборники «Далекие небосклоны» и «Розы и виноград», Мирзо Турсун-Заде за поэмы «Хасан-арбакеш», «Лунный свет» и цикл стихотворений «Голос Азии», Михаил Шолохов за роман «Поднятая целина», Николай Грибачев (в составе группы авторов книги «Лицом к лицу с Америкой. Рассказ о поездке Н. С. Хрущева в США»); в 1961 – Александр Прокофьев за книгу стихов «Приглашение к путешествию», Михаил Стельмах за трилогию «Хлеб и соль», «Кровь людская – не водица», «Большая родня», Александр Твардовский за поэму «За далью – даль», Иоханнес Смуул за «Ледовую книгу»; в 1962 – Петрусь Бровка за книгу стихов «А дни идут…», Эдуардас Межелайтис за книгу стихов «Человек», Корней Чуковский за книгу «Мастерство Некрасова»; в 1963 – Чингиз Айтматов за «Повести гор и степей», Расул Гамзатов за книгу стихов «Высокие звезды», Самуил Маршак за книгу стихов «Избранная лирика» и стихи для детей»; в 1964 – Олесь Гончар за роман «Тронка», Василий Песков за книгу «Шаги по росе»; в 1965 – Сергей Смирнов за книгу «Брестская крепость»; в 1967 – Михаил Светлов (посмертно) за книгу «Стихи последних лет»; в 1970 – Гафур Гулям за стихи последних лет, Николай Тихонов за книгу «Шесть колонн», Сергей Михалков – за стихи для детей; в 1972 – Иван Мележ за романы «Люди на болоте» и «Дыхание грозы», Мариэтта Шагинян за тетралогию о В. И. Ленине, Агния Барто за книгу стихов «За цветами в зимний лес», Юрий Бондарев и Оскар Эстеркин-Курганов как авторы сценария киноэпопеи «Освобождение»; в 1974 – Константин Симонов за трилогию «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето», Михаил Храпченко за книгу «Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы»; в 1976 – Йонас Авижюс за роман «Потерянный кров», Георгий Марков за роман «Сибирь», Ираклий Андронников за телефильмы, Василий Шукшин (посмертно) за работы в области киноискусства; в 1978 – Максим Танк за книгу стихов «Нарочанские сосны», Александр Чаковский за роман «Блокада»; в 1980 – Но дар Думбадзе за роман «Закон вечности», Егор Исаев за поэтическую дилогию «Суд памяти», «Даль памяти»; в 1982 – Микола Бажан за книгу стихов «Знаки»; в 1984 – Мустай Карим за повесть «Долгое-долгое детство» и трагедию «Не бросай огонь, Прометей!»; в 1986 – Василь Быков за повесть «Знак беды», Иван Васильев за книгу очерков «Допуск на инициативу»; в 1990 – Кайсын Кулиев (посмертно) за выдающийся вклад в литературу. Лауреатам вручались диплом, нагрудный знак (медаль) и деньги (с 1961 года в размере 10 000 рублей, с 1989 года – 20 000 рублей). Не менее значимым было и то, что при переизданиях гонорар за премированные книги выплачивался по наивысшей ставке как за первое издание.


[Закрыть]) премии и прочая, и прочая. Так что литературные критики эпохи развитого социализма подразделялись на две категории – одни могли (иногда даже хотели) сказать доброе слово о Сергее Венедиктовиче Сартакове[180]180
  Сартаков Сергей Венедиктович (1908–2005) – писатель, лауреат Государственной премии СССР (1970), Герой Социалистического Труда (1984), автор романов, которые и называются так же тяжеловесно, как были написаны, – «Каменный фундамент», «Хребты Саянские», «Философский камень», «Свинцовый монумент». Был чрезвычайно влиятелен, поскольку, исполняя обязанности «рабочего» секретаря правления СП СССР (1967–1986), курировал книгоиздательскую сферу{14}14
  Не удержусь от искушения привести фрагмент из воспоминаний Г. Бакланова «Входите узкими вратами»: «Так вот – Сартаков. Он когда-то пробовал петь, но повредил голосовые связки, и нам уже досталось слышать просто-таки женский сиплый голосок, из-за этого однажды совершил я непростительную ошибку: позвонил ему, а секретарши на месте не было (не помню, как ее звали, допустим, Мария Павловна), и трубку телефона, чего ожидать было невозможно, снял он сам. „Мария Павловна?“ – „Это – Сартаков!..“
  Мне бы затихнуть, положить трубку, а я извинился и продолжал разговор. Какое после этого должно быть ко мне отношение, если я спутал его с женщиной, с секретаршей?.. А еще была у него склонность, как у всех не шибко образованных людей, иностранное словцо подпустить в разговоре. Вызвав к себе консультанта иностранной комиссии, на которую нажаловались арабские коммунисты и ее из-за этого увольняли, он так разъяснил причину: „Вы – персона не грата… Понимаете?“
  После неудавшейся певческой карьеры стал Сартаков бухгалтером, писал годовые отчеты, а там и романы пристрастился писать. Его и определил Марков контролировать финансы и ведать изданиями, то есть самое главное держать в руках: кого не издавать, чью книгу издать, а кому и собрание сочинений поднести к юбилею. Уж тут-то он себя не обижал».
  И вот в издательстве „Художественная литература“, в „Роман-газете“ печатается очередной его роман под названием „Козья морда“. „Роман-газета“ в те времена выходила с фотографией автора на обложке. И представил себе зрительно директор издательства Косолапов, как это будет выглядеть: резко сужающееся к подбородку лицо Сартакова, а под фотографией – „Козья морда“…
  Летели мы с Косолаповым в Болгарию, и он, смеясь, рассказал, как звонил автору: мол, прочел ваш роман, прочел, огромная в нем философская глубина, хорошо бы, чтоб и в названии это как-то отразилось… И вместо „Козьей морды“ назван был роман „Философский камень“, так и подписано было под фотографией».


[Закрыть].


[Закрыть] и Егоре Александровиче Исаеве[181]181
  Исаев Егор (Георгий Александрович) (1926–2013) – безусловно, самый титулованный из советских поэтов: лауреат Ленинской (1980) и Государственной премий СССР (1980), Герой Социалистического Труда (1986), депутат Верховного Совета СССР (1984–1989). Написал сравнительно немного, в том числе поэмы «Суд памяти» и «Даль памяти», поэтому выпускал не трех– или четырехтомники, на что он мог претендовать по статусу, а всего лишь двухтомники, да и то дополняя стихи и статьи бесчисленными газетными интервью.


[Закрыть], а другие, хоть ты стреляй, таких слов не находили. Это называлось, помнится, «критика умолчанием».

Ну так вот. Был, значит, порядок, который все знали и который «старая» «Литературная газета», разумеется, не нарушала. Если же и нарушала, то по недоразумению.

Вышел – один только пример приведу– новый, не помню уж какой, роман Петра Лукича Проскурина[182]182
  Проскурин Петр Лукич (1928–2001) – прозаик, Герой Социалистического Труда (1988), лауреат Государственных премий РСФСР (1974) и СССР (1979), эпические полотна которого («Судьба», «Имя твое» и другие) успешно конкурировали с романами Анатолия Иванова («Повитель», «Тени исчезают в полдень», «Вечный зов») в борьбе за любовь широких читательских масс. Случалось ему в этой борьбе и побеждать. Во всяком случае, комментируя мою новеллу в Фейсбуке, Надежда Кондакова вспомнила: «Однажды году примерно в 82-83-м были Дни литературы в Рязанской области, на которой мы со Стасиком Лесневским и еще двумя-тремя литераторами оказались в той группе, которая отправилась в одну из библиотек на встречу с читателями. Ну, как водится, выступили, потом завязался разговор о современной литературе. Лесневский больше говорил о Блоке и Есенине (дело было в Рязани!), а директриса все больше склоняла к „современности“. Наконец она куда-то удалилась и принесла „книгу учета“, где велась запись, какие книги пользуются повышенным спросом у читателей. Так вот на первом месте безоговорочно был Проскурин, за ним много ниже шли Марков и Распутин. Шолохова читали уже меньше, ну а Блок с Есениным были где-то в конце списка».


[Закрыть], и он кому-то в верхах не понравился. Надо, следовательно, указать на недостатки, на которые, по редакционному заданию, и указал наш нижегородский (тогда, понятно, горьковский) постоянный автор. Что при всей-де значительности замысла автору не удалось… не проработанной оказалась центральная сюжетная линия… и особенно не получилось с женскими образами.

А «Литературная газета», я уже рассказывал, выходила в свет по понедельникам, а подписчикам поступала в среду, так что вторник оставался днем, когда можно было точечно устранить точечные же ошибки.

И вот вторник. Петр Лукич по своим, как тогда бы сказали, каналам узнал, что на него, как сказали бы сейчас, наезжают, и тотчас связался с кем-то наверху, причем повыше, чем его недоброжелатель, поэтому – приходит новая команда: роман этот одобрить.

За дело, ввиду срочности и значимости, взялся сам Евгений Алексеевич Кривицкий[183]183
  Кривицкий Евгений Алексеевич (1929–1997) – многолетний (с 1966) заместитель главного редактора «Литературной газеты», курировавший в ней почти все литературные отделы.


[Закрыть]. И поступил просто – убрал все отрицательные частицы перед глаголами и эпитетами. Так что все теперь сановному автору удалось, и сюжетная линия оказалась проработанной… Кроме – у Евгения Алексеевича тоже было ведь было свое понятие о самолюбии – женских образов. Они у Петра Лукича Проскурина так и остались – не получившимися.

Правда, уже не «особенно».

* * *

Геннадий Красухин эту историю рассказал бы, конечно, лучше. Но и я помню.

Отправились мы одновременно с Геннадием Григорьевичем в отпуск. Прилетели в Сухуми, оттуда автобусом в Гульрипши, где был тогда Дом творчества «Литературной газеты». Оформляемся, а Геннадию Григорьевичу и говорят: «Вам телеграмма». Читаем: «Срочно возвращайтесь тчк Сырокомский».

Оказывается, последним материалом, который Гена вел в газете перед отпуском, была статья безвреднейшего Иосифа Львовича Гринберга[184]184
  Гринберг Иосиф Львович (1906–1980) – критик, писавший по преимуществу о советской поэзии. «И вот Вам, – прибавил в фейсбучных комментах Гасан Гусейнов, – для стереоскопичноети: через неделю, наверное, после выхода статьи сидим на веранде – тогда еще не забор, а штакетник был. Трусцой пробегающий по Гоголя Е. А. Евтушенко кричит Иосифу Львовичу: „Привет опальному критику!“».


[Закрыть], где деликатно-деликатно, с оговорками-оговорками, но были все-таки высказаны какие-то упреки в адрес Роберта Рождественского[185]185
  «Какие-то упреки в адрес Роберта Рождественского» – «Словом, – вспоминает Геннадий Красухин, – обыкновенная бодяга человека, который хочет одновременно и властям угодить, и сохранить собственное достоинство. До сих пор Рождественского обычно ставили рядом с Евтушенко и Вознесенским, и это значило, что власти считают его нужным им поэтом, но доверяют ему не во всем. Что ж, Гринберг ведь его не хвалит безоговорочно, он его журит за что-то. А с другой стороны, и похваливает, показывая, что не имеет ничего против этой триады Рождественский – Евтушенко – Вознесенский. Но, напечатав рецензию, мы совершенно упустили из виду, что Роберт Рождественский на недавно закончившемся съезде Союза писателей был избран одним из его секретарей!» (Г. Красухин. Стежки-дорожки, с 143.)


[Закрыть][186]186
  Рождественский Роберт Иванович (1932–1994) – поэт, у которого в течение жизни менялись не столько стихи, сколько репутация. В 1950-1960-е он воспринимался как равный в плеяде так называемых «эстрадных» поэтов, которых официозная критика обвиняла в формализме и нечеткости идейной позиции. Но затем, став секретарем правления СП СССР (1971), вступив в КПСС (1977) и опубликовав поэму о Ленине «210 шагов» (1979), перешел в разряд «неприкасаемых» литературных начальников, а славу у широких народных масс набирал не столько стихами, сколько песнями, равно лирическими и патетическими. Вел себя, впрочем, осмотрительно, от участия в одиозных политических акциях воздерживался, что и позволило, уже посмертно, вернуть ему юношескую репутацию рыцаря без страха и упрека.


[Закрыть]. Натурально, скандал, и надо было теперь «Литературной газете» замаливать грехи перед секретарем правления Союза писателей СССР, давать гневную отповедь зарвавшемуся Иосифу Львовичу.

* * *

В поздние годы советской власти менять место работы людям нашей профессии смысла почти что не было. Зарплаты всюду примерно одинаковые. Уровень идеологического давления тоже, и если ты не стремишься сделать шуструю карьеру и не возражаешь публично против верноподданических ритуалов, то тебя и не тронут. Так что если и уходили, то разве от совсем уж скверного начальника или соблазняясь тем, что на новом месте сулили либо укороченные часы «отсидки» (так это называлось), либо «библиотечный» (считай, свободный) день.

Но! Публично рассказывать, что тебя, мол, и туда, и сюда переманивают, было, тем не менее, принято. Повышая – в собственных, по крайней мере, глазах – свой, сейчас бы сказали, деловой рейтинг. И вот, помню, мой тогдашний руководитель, член редколлегии «Литературной газеты», собрал у себя в кабинете едва ли не весь отдел. Зовут меня, говорит, в «Новый мир» заместителем главного редактора. Что посоветуете? Стали гадать, кто-то не поленился даже разграфить лист бумаги: в одну колонку плюсы, в другую минусы. Зарплаты сопоставимы. Продуктовые «заказы»[187]187
  Продуктовый заказ – это понятие возникло в связи с дефицитом продовольствия в 1970-е годы и в разных городах звучало по-разному и имело разное наполнение. Выдавался заказ (он же паек, он же набор), как правило, полутайно, в подсобных помещениях гастрономов и либо по талонам, либо по спискам. Никакие вольности в комплектации заказа предусмотрены не были. Каждый получал по принципу «Хватай что дают» то же, что и его соседи по очереди: обычно килограмм гречки, шпроты, консервированную китайскую тушенку, банку венгерского зеленого горошка и венгерскую же (или польскую) бройлерную курицу. К праздникам заказ пополнялся за счет бутылки «Советского шампанского» и бумажного стаканчика с черной икрой. У писателей эти заказы продержались едва не до гайдаровского отпускания цен, плавно сменившись иноземной гуманитарной помощью того же примерно состава.


[Закрыть] (понимают ли нынешние это слово?) тоже. Список книжной экспедиции[188]188
  Книжная экспедиция – предприятие по обслуживанию книгами и другой печатной продукцией сотрудников высших органов партийной и государственной власти, а также лиц, к этим сотрудникам приравненных. Экспедиция раз в месяц рассылала сброшюрованные списки наиболее дефицитных, как правило, книг своим абонентам, а те направляли курьеров за укомплектованными посылками. Пользование списком книжной экспедиции воспринималось как такой же знак престижа, что и персональный автомобиль, доступ к телефонам спецсвязи, пропуска в спецраспределитель и медицинские учреждения 4-го (Кремлевского) Главного управления Минздрава СССР. Готовя этот комментарий, я с удовлетворением обнаружил, что книжная экспедиция существует и сейчас, но уже в структуре Управления делами Президента РФ. Так что, хоть книга и перестала, кажется, быть лучшим подарком, по-прежнему 9000 важных лиц ежемесячно рассылаются вышеозначенные списки.


[Закрыть] есть и тут и там. Здесь на работу к десяти, там к двенадцати, что плюс, но здесь есть спецбуфет[189]189
  Спецбуфет – традиция наряду со столовыми, доступными для всех сотрудников, заводить в советских учреждениях еще и спецбуфеты для, как сейчас бы сказали, ВИПов была заложена, естественно, Центральным Комитетом КПСС, где, по рассказам бывалых людей, отдельно столовались инструкторы, отдельно – заместители заведующих отделами, отдельно – заведующие отделами и уж совсем отдельно – секретари ЦК. Вполне понятно, что и «Литературная газета» не могла оказаться вне этой традиции, и ее спецбуфет для членов редколлегии отличался прежде всего тем, что там можно было выпить не только пива, как в общей столовой, но и коньячка.


[Закрыть] для членов редколлегии, а там нету, что минус. Долго – Геннадий Красухин не даст соврать – судили и рядили, пока вдруг не вспомнилось: «А машина?» Персональной машины члену редколлегии, правда, и в «Литературной газете» не полагалось, зато были разгонные, то есть можно было брать свободного водителя, когда понадобится, или дожидаться своей очереди на него. Не очень, конечно, удобно, но в «Новом мире» ведь и этого нет! Что, собственно, дело и решило.

* * *

Оправдывая NN, под началом которого я служил много лет, обыкновенно говорили, что он человек вообще-то добрый, то есть по собственной инициативе никого не зарежет. Ну, а уж если прикажут…

* * *

Слышал я, что землячества и сейчас есть. Даже процветают. Возможно. Но в 70-е они точно были, так что однажды и я, став сотрудником центральной, как тогда говорили, «Литературной газеты», сподобился быть приглашенным.

Собрались где-то в полуцентре Москвы, в огромной, по тем временам, представительской квартире, то есть в квартире, что предоставлялась высокопоставленным командированным, как опять же говорили, с мест. Мебель – по тем временам, только по тем, не по нынешним! – роскошная, но на каждом стуле жестяная бирка с инвентарным номером. И на бокалах, на вилках– тоже, чудилось, номерочек.

И сразу за стол, вел который, как сейчас помню, замзав одного из отделов ЦК – с внешностью ровно такой, как на портретах, что ликующие москвичи носили с первомайской демонстрации на октябрьскую. Но голос, не в пример прямым его начальникам-геронтократам, зычный, так что, как он рявкнул: «Дончаки! Казаки!!!», так все и присмирели. Чтобы вослед каждому зажигательному тосту подниматься единой волною: любо, мол, братцы, любо!..

Улучив паузу, ко мне сосед склонился: «Ты, – тогда принято было, что все партийцы меж собою на ты, но по имени-отчеству – Ты из какой станицы? Или, может, из Ростова?» Но увы. «Я не казак, – говорю. – Я из иногородних». И он в ту же минуту потерял ко мне интерес: иногородних, то есть жителей Донской области, не входящих в казачье сословие, оказывается, не жаловали не только в царское время, но и в позднесоветское.

А мне-то что, литературному, с позволения сказать, критику? Закусываю себе потихоньку, послеживаю, как земляки мои яства обильные вкушают, а скованность снимают «Араратом» да «Стременной», и очень успешно, гляжу, снимают. Во всяком случае, «любо», спустя час, кричали уже вразброд. Но когда кто-то – в ранге, кажется, руководителя главка – произнес здравицу во славу Михаила Александровича Шолохова[190]190
  Шолохов Михаил Александрович (1905–1984) – самый, согласно табели о рангах, великий – наряду только с Максимом Горьким – советский писатель, дважды Герой Социалистического Труда (1967, 1980), лауреат Сталинской (1941), Ленинской (I960) и Нобелевской (1965) премий, академик Академии наук СССР (1939), депутат Верховного Совета СССР десяти созывов (1939–1984), член ЦК КПСС (1961–1984). Понятно, что отношение к Шолохову и его творчеству было тождественно отношению к советской власти: те, кто ее принимал, его боготворили, зато те, кто ее терпеть не мог, охотно делились предположениями, что «Тихий Дон» либо не так уж хорош, как о нем предписано думать, либо украден (скомпилирован) Шолоховым из текстов совсем другого (или других) авторов.


[Закрыть], встали все, и многих – сам видел – слезою пробило.