Текст книги "Сережик"

И смех и грех

Дорогой читатель, некоторые эпизоды из этой книги вошли в мой спектакль «Серёжик». Но эта история не вошла по одной банальной причине. У меня бы не хватило актерского мастерства правдоподобно показать ее зрителю, который может сделать кислую рожу и зазевать. Может, и вы в нее не поверите, но я этого не увижу! И мне остается только поклясться, что пишу я чистую правду.

Итак…

Дед Айк был со странностями, вы уже в этом убедились. Скажем, чтобы что-то не забыть утром, он перед сном ставил туфли на сервант. Это было для него своеобразным напоминанием.

У него был фронтовой друг Парсегов – дед никогда не называл его по имени, мне кажется, он был старше деда по званию. Я его ни разу не видел. Он был военным врачом и давал деду разные советы, каждый год отправлял его в санаторий. Однажды дед пришел домой – кажется, после бани – и попросил бабулю Лизу дать ему чеснок. Бабуля дала ему чеснок, дед взял ступу и стал его толочь.

Запах чеснока пополз по кухне. Дед часто добавлял чеснок в еду, и ничего в этом странного пока не было. Но вот он открыл свой банный чемоданчик и достал оттуда что-то, завернутое в газету. Бросил в ступу, добавил туда воды и продолжил толочь. Из этой магии получилась черная вонючая каша. Дед взял ложку, подошел со ступой к зеркалу над умывальником и стал накладывать себе эту гадость на лысину. Бабуля перекрестилась.

– Господи Иисусе, совсем с ума сошел. Айк, ты что делаешь?

Дед, тщательно размазывая кашу по голове, ответил:

– Лизик, это лекарство, от которого растут волосы.

Бабуля посмотрела на него с сожалением.

– Ну конечно, у тебя еще волосы кудрявые вырастут, подыщем тебе молодую жену. Конечно, конечно!

– Лизик, какая ты все же у меня дура! – нежно сказал дед Айк.

Он обернул себе голову калькой и завязал полотенцем. Стал очень похож на Бармалея. Мне было очень весело от этой дедовской затеи, я смеялся и был счастлив. Но беда в том, что дед эту магическую процедуру начал делать каждый день! Жижа воняла, дед мазал ее перед сном, и страдали от этого запаха все. Но дед не унимался, он мазал эту гадость и говорил:

– О-о-о, щиплет, значит, поры открываются, скоро вырастут волосы!

На меня запах не действовал, но бабуля Лиза наконец взорвалась:

– Божье наказание! Как можно мазать на голову это говно?!

Дед с ужасом посмотрел на бабулю Лизу и сел на стул.

– Откуда ты узнала, что это?

Бабуля Лиза тоже села – на кушетку под стеной, – чтобы не упасть, и дрожащим голосом прошептала:

– Так это и впрямь то, что я сказала?

И у нее дрогнула нижняя губа. Я почуял что-то неладное и затаив дыхание смотрел на деда.

– Да! Но это не просто говно, а лекарство из собачьей какашки. Парсегов сказал, это очень даже помогает от облысения.

Бабуля побежала к телефону, набрала Парсегову и стала кричать, что он мерзавец, что она пожалуется на него, и его отправят в Сибирь за издевательство над доверчивым ветераном, и деда Айка тоже сошлют к чертовой матери!

Потом бабуля Лиза заплакала и сказала, что она должна была выйти за того майора, который за ней ухаживал до деда. Он был настоящим офицером. А не дураком.

Тут дед снял с головы повязку с жижей и со всей силы ударил ею об стол. Содержимое повязки разлетелось по кухне, как будто он бросил его на вентилятор. И сказал:

– Если ты еще раз о нем вспомнишь, я разобью тебе голову!

– А я расскажу всем, что у тебя была любовница из Америки, и ты даже с ней переписывался!

– Так это было до тебя! – орал дед. – Еще во время Гражданской войны, мне тогда двадцать лет было!

– Так и майор был до тебя! – кричала вдогонку бабуля Лиза.

Я никогда больше не слышал, чтобы они друг на друга так орали. Мама с папой ссорились часто, но бабуля Лиза и дед – никогда. Это надо было видеть. Дед с обмазанной говном головой и бабуля с красным лицом! Чем все это кончилось, не помню, но, как говорится, и смех и грех.

Гены

Не знаю, почему меня в детстве иногда одевали как девочку. У меня были длинные кудри, и бабуля Лиза часто завязывала мне бантики. Ее это веселило, а меня не оскорбляло: я любил быть в центре внимания, и это было потехой для всей семьи, это было забавно. В советское время психологии как науки не существовало. И люди в этом ничего опасного не видели. Достаточно сейчас сделать то же самое, и врачи тут же посоветуют ребенку поменять пол.

Родители в очередной раз были за границей, в Африке, и вот-вот должны были приехать. Мы с сестрой очень ждали их. Я послушно ложился рано спать, чтобы раньше наступило завтра. Послушно ел ложку за маму, за папу, а то они обидятся и не приедут, останутся там в Африке с неграми. В общем, настало это завтра, родители с неграми не остались, и мы с бабулей Лизой, дедом Айком и сестрой Гагой поехали на такси в аэропорт – встречать маму и папу.

Бабуля меня, как положено, переодела в девочку с бантиками и в юбке. Я не протестовал. И вот мы в аэропорту. Мама и папа с вещами выходят из двери паспорт-контроля. Бабуля спрятала всех за какой-то колонной и меня подтолкнула в сторону родителей. При этом попросила, чтобы я не спалился, а просто встал рядом с ними. Я понял актерскую задачу и направился сперва к маме. Она не обращала на меня внимания и смотрела по сторонам, видимо, выглядывая свою встречающую родню. Мне эта бессмысленная игра надоела, и я стал тянуть за рукав отца.

– Папа, пап…

Отец с тревогой оглянулся, виновато посмотрел на мою мать и сказал:

– Девочка, я не твой папа.

Но материнское сердце не дало отцу упасть в обморок: мать меня узнала, обняла. Тут появились все встречающие и начали о чем-то орать. Да, именно орать, в семье у нас никогда не разговаривали, а кричали. Тем более сейчас, когда не виделись год! Меня постоянно целовали то мать, то отец. А мама говорила:

– Ты смотри, какая у меня красивая девочка.

Я относился к этому спокойно. Девочка так девочка. Главное, меня целуют и я в центре внимания. Сестра тоже была рада и этому маскараду, и приезду родителей. Мать посмотрела на бабулю Лизу и спросила, как мы себя вели в их отсутствие.

Тут бабуля Лиза стала очень серьезной и встала в свою любимую позу «Ф». Сделала глубокий вдох и выпалила:

– Ест хорошо, гемоглобин поднимается, но рот как унитаз! Все время говорит гадости!

И бабуля Лиза выдала весь мой арсенал туалетной лексики, притом сделала это так громко, что услышал весь зал ожидания. Людям показалось, наверное, что сейчас кто-то кому-то набьет морду. Но бабуля Лиза заметила, что все смотрят, снизила тон и продолжила ябедничать маме:

– Неллик-джан, он не только это все говорит, но и показывает так, что аж тошно становится!

У мамы поменялось лицо. Она, сдерживая голос, начала говорить, что я весь пошел в своего ленинаканского отца, у которого тоже рот как помойная яма. И что гены ленинаканские берут свое.

Папа все это смиренно слушал. Он это слышал не в первый раз. Что у детей все хорошее, интеллигентное от мамы, а плебейство – от него.

Я понял, что гены – это что-то очень важное, вроде гемоглобина, и главное, они у меня, в отличие от гемоглобина, есть! Но, по-моему, это не очень-то маму радует.

Мать сорвала с меня бантики. Отец сказал, чтобы она оставила его гены в покое, все стали серьезными. Меня втолкнули в такси, и мы поехали домой.

По дороге никто не разговаривал. Я понял, что эти проклятые гены все испортили. И мама не отдаст мне подарки, которые привезла из Африки. Живую черепаху. Даже игрушечную не отдаст. И в Африку, когда через год опять туда поедет, меня с собой не возьмет, как обещала. Чтобы я ее не позорил. Я понял, что виноваты во всем эти проклятые гены. Которые хуже, чем гемоглобин!

Плебей

Босиком нельзя ходить по дому. Босиком дома ходят плебеи и рабизы, и все они похожи на отца. Я тоже иногда становлюсь на него похожим, когда хожу босиком. Босиком по дому ходил муж тети Джули, Лека, но ей повезло, он ушел из дома к Жабе. А отец все ходит босиком. И босиком – это еще ничего, но он ходит в трусах, а это маму вообще выводит из себя. Мама не любит, когда папа мокрой ложкой достает кофе из банки или макает ее в сахарницу. Мама плачет, когда папа курит в туалете и бросает в унитаз бычок…

Кстати, папа никогда не запирался в туалете и в двери оставлял щелочку. Это маму просто убивало. Бывало, дверь откроешь – а там папа на унитазе.

– Ти-ик! – говорил он, если это открывал дверь кто-то из детей. А если мама – то война!

Он оставлял дверь приоткрытой даже в ванной, когда купался. Если бы это происходило сегодня, ему поставили бы какой-нибудь диагноз типа клаустрофобии. Но тогда это называлось плебейством. Он был рабизом, ленинаканским сыном неграмотной Вардануш, которая испортила маме жизнь, и у него не было ни стыда ни совести.

– Я не могу видеть тебя голым, это противно, – говорила мама. – И в трусах не могу. И вообще не могу!

Я не знаю, когда началась эта ненависть, но помню все периоды, как она росла.

Сперва, когда мне еще было примерно пять лет, они друг друга называли ласково: Кап. Я как-то спросил, и мне объяснили, что это от слова «капик». То есть «обезьянка». Мне понравилось, что у меня родители обезьянки. Хотя на обезьянку был больше похож папа. У него была волосатая грудь. Они так ласково звали, звали друг друга, а потом это слово исчезло, и в папин адрес осталось «Сергей». Мне это тоже нравилось: вроде как в доме два Серёжика. Дело в том, что мама любила это имя, и папа в молодости, когда ее клеил, соврал, что его зовут Сергеем. И она его долго так называла. Но так как отец ее «подло обманул», она назвала Сергеем меня. И моего брата, которого я не видел. Это отдельная история.

Так и пошло: мама папу называла Сергеем, пока их отношения окончательно не превратились в ад, и она вдруг не назвала его по паспорту: Даниел.

Это было шоком для нас с сестрой. Мы поняли, что это неспроста – так внезапно, разом. Она имя «Даниел» произносила как-то так грубо, что всегда прослеживался подтекст. Типа ты для меня уже не Кап и не Сергей. Ты ленинаканский плебей, сын Вардануш из Вана, Даниел – и все! Вот что мы с сестрой читали под этим грубым «Даниел». Папа это принял спокойно: Даниел так Даниел.

Мать говорила даже не «Даниел», а «Данэл». Без «и». Так как-то еще грубее получалось.

Сергей, или Кап, не мог тридцать лет ходить перед женой в трусах, откуда иногда вываливалось содержимое, не мог бросать бычки в унитаз, не мог при ней пукать, тем более если дети над этой мерзостью смеются, не мог чавкать, когда ест, не мог постоянно устраивать сквозняки, которые мать не выносила. Настоящий мужчина Сергей, или Кап, должен был водить ее в кино, как муж ее подруги Жоржеты. Романтично гулять с ней под дождем, как муж ее другой подруги, Офелии. И дарить ей цветы на Восьмое марта, как все нормальные мужчины Советского Союза.

Глупый праздник. Кроме того, что мы должны были девочкам в школе дарить всякую хрень в виде открыток и фантиков, поздравлять маму, бабулю Лизу, сестру, еще надо было при встрече с соседскими женщинами-коровами говорить стандартные слова: «С Восьмым марта вас, тетя… Мотя».

В детстве мне мама об этом празднике напоминала, и мне это нравилось. Я дарил ей камни, пустые спичечные коробки, чтобы она там прятала свои украшения. Но когда мне было уже тринадцать, пятнадцать… это стало сущим адом. Какая-то идиотская обязанность. Я, конечно, извиняюсь, но если женщина к этому празднику относится как к чему-то сакральному, как это делают до сих пор женщины моего возраста, значит, просто с ней не спит муж. Эту формулу я вывел, когда начал понимать, что такое женщина. Часто женщины говорят, мол, все дни для мужчин, дайте и нам хотя бы один день. Это просто глупость. Но не будем об этом.

Скандалы с каждым днем становились все невыносимее, и мне просто оставалось срочно вырасти и замкнуться.

Но впереди еще была школа. А это тоже отдельная история.

Как-то мы с сестрой проснулись после очередного скандала. Папа был на работе. Я уже учился в первом классе, но в школу не пошел. Мама еще не встала. Мы с сестрой сначала не стали ее будить: пусть спит себе спокойно, набирается сил для следующего скандала. Но уже было где-то три часа дня, и мы вошли в ее комнату. Мама не двигалась, но дышала. Слабо дышала. Я подошел и начал ее будить. Она не просыпалась, нам с сестрой показалось, что она уже не дышит. На полу валялась какая-то склянка. Мы стали орать, пришел отец, приехала скорая помощь, маму забрали в больницу.

На следующий день отец привез ее домой. Велел, чтобы мы маму обняли и сказали, что мы ее любим и не хотим, чтобы она умерла. Мама долго ничего не говорила, а потом сказала:

– Зачем вы вызвали скорую? Я хотела умереть.

И я понял, что это все из-за папы. Потому что она не должна была его встретить. Она должна была поехать в Москву и поступить во ВГИК, там бы она встретила Олега Стриженова и вышла бы за него замуж, была бы счастлива с ним. С нормальным мужчиной. А не с этим бревном! Да он еще и лезет драться, когда она ему говорит об этом.

Кстати, Стриженова она ставила мне в пример, когда я уже был известным в Армении актером:

– Вот каким должен быть актер, не то что ты. Клоун! Стареешь – не растешь. Как можно со сцены говорить такие пошлости, какие говоришь ты?! Сцена – это святое место, она не для плебейства. В этом ты превзошел даже своего покойного отца. Ненавижу Ленинакан!

Представляю, что бы с ней было, если бы она прочла эту книгу. Слава богу, не успела.

Море

Мама и папа приехали из Африки, и папа купил белую «Волгу». Внутри два дивана: спереди и сзади. Руль большой, с железным обручем, сигналом, а посередине, под красным стеклом, – золотой олень. Такой же олень, только серебряный, на капоте.

В один прекрасный день мы решили поехать всей семьей на море, в Пицунду. С нами еще был папин друг на бордовых «жигулях» и тоже с семьей. С ними были девочка и маленький мальчик, даже меньше, чем я. С мальчиком я не общался, он еле говорил, а девчонка постоянно меня дразнила потому, что у нее что-то есть, а у меня чего-то нет, притом неважно что. Просто есть, и все! Я нервничал и ненавидел ее – у нее вечно в руках было что-то, чего у меня в этот момент не было. Она была ужасна!

Ехали они впереди. Мама говорила, что «жигули» более изящная машина, а «Волга» уже не в моде и на ней ездят только рабизы и плебеи. И я понял, что эта машина тоже ленинаканская, как папа. И что как только мы приедем обратно, папа «Волгу» должен продать и купить «жигули». Отец протестовал и говорил, мол, «жигули», то есть «фиат» – так их сперва называли в СССР, – игрушка по сравнению с «Волгой», и на «Волге» ездит даже министр и все ЦК. Важное слово было это какое-то ЦК. Но маму это не интересовало, она говорила, что у нас в Армении в ЦК тоже одни рабизы и взяточники, не то что в Москве. А «жигули» более интеллигентная машина, и все! И очень естественно, что отец этого не понимает, потому что у него нет вкуса, и мама за него вышла случайно.

Мы с сестрой всю дорогу лежали на заднем диване-сиденье «Волги», иногда я поднимался под заднее стекло машины и удобно там помещался. Но меня все время оттуда спускали вниз. По дороге было много коров и баранов. Сестра говорила, что я похож на барана, а я ее сравнивал с коровой. Это всех веселило. Словом, мы доехали до Черного моря.

В Пицунде у нас был коттедж, маленький домик, и мы там жили. Каждый день мама подсовывала мне книгу – не помню, как она называлась, но, кажется, что-то про молодую гвардию. Книга про войну, с ударениями на каждом слове, и я должен был читать в день одну страницу, чтобы меня пустили на пляж. Однажды утром я громко прочел по слогам очередной абзац, и мы с мамой и сестрой спустились к морю. Гага боялась воды, я немного барахтался, но в тот день в воду не полез. В это время по телевизору транслировали футбол, и пляж был пустой. Они вдвоем полезли в воду, и мама стала поддерживать Гагу под живот, чтобы та научилась плавать. Сестра была похожа на окаменелое бревно с тонкими веточками, и эти веточки иногда били по воде, брызгая маме в лицо.

И вдруг они обе падают, и я их больше не вижу. Через секунду появляются. Потом опять исчезают, потом опять появляются и что-то кричат. Потом опять их не вижу… то есть вижу, они снова кричат:

– Позови папу!

И я понимал, что происходит что-то неладное. Это было в пяти метрах от берега. Они то падали, то поднимались и орали «позови папу!» Я стоял как вкопанный и не мог пошевелиться, было страшно, и я до сих пор не понимаю, почему я просто стоял и смотрел, как они тонут. На пляже было пасмурно и пусто, да еще и футбол… Издалека слышались крики болельщиков у телевизора. Мама и сестра тонули. Я смотрел. Это продолжалось и продолжалось. Я хотел, чтобы все закончилось, но ничего не делал для этого. Стоял, как пальма.

Вдруг появилась пара парней, они зашли в воду и даже не вплавь, пешком подошли к маме и сестре, взяли их на руки и вынесли на песок. Говорили они быстро, на неизвестном мне языке. Наверное, это были грузины. Их обеих уложили на песок, сестра уже пришла в себя и заплакала, а маму хлестали по лицу, пока она не начала что-то кричать. Грузины еще постояли и ушли.

Меня потом часто спрашивали, почему я не позвал папу. Мне нечего было ответить тогда, да и сейчас тоже. Стоял себе, и все.

Через пару дней мы вернулись в Ереван. Машина остановилась у подъезда, все взяли тяжелые чемоданы, дед спустился, чтобы помочь, я взял свой рюкзачок, а мама – камень. Она его прихватила с пляжа по приказу бабули – для солений. У нас принято камень класть на соленья, чтобы они прессовались. Этот камень весил килограммов пять, и мама его держала двумя руками вместе с сумочкой. Нас приветствовали соседи и говорили, что мы превратились в негров. Уже на нашей площадке нас встретили тетя Марго со своей соседкой по коммуналке Шушик и бабуля Лиза. Эту Шушик никто не любил. Говорили, что она одинокая и потому очень злая. И у нее противный злой глаз. Сглазит все что угодно и кого угодно. Я часто смотрел ей в глаза и ничего противного там не видел. Глаза как глаза, просто слезятся, как у бабули Лизы. Шушик нас тоже поприветствовала и сказала:

– Ой, Нелли-джан, какой хороший камень для солений ты принесла. Молодец, настоящая хозяйка, не поленилась, притащила за тысячу километров. В Армении таких камней нет, только на море такие гладкие.

Пока Шушик хвалила камень, он раскололся на две части, и те остались у мамы в разных руках. Все замолчали. Шушик стало неудобно, она опустила голову и ушла к себе в комнату. Бабуля перекрестилась. Марго прошептала ей вслед короткое проклятье и добавила:

– Ведьма! Даже камень треснул!

Я тогда ничего не понял. Только узнал проклятье тети Марго. Так шептала моя бабушка из Ленинакана за мамой, когда та проходила мимо нее.

Ремонт

Бабуля Лиза и дед Айк целыми днями говорили, что скоро вернутся из Африки мама и папа. Гагу постоянно ругали за тройки. Бабуля хлопала себя по коленкам каждый раз, когда Гага показывала ей дневник.

– Божье наказание, что я скажу Неллик? Одни только тройки и двойки!

Меня же все время пугали, что если я буду плохо себя вести, то они об этом расскажут маме и она меня накажет. В общем, весь род готовился к приезду специалистов по обучению и воспитанию африканских негров. И в один прекрасный день дед зашел домой и объявил:

– Надо быстро сделать ремонт!

Бабуля с подозрением посмотрела на спутника жизни и выразила сомнение:

– А мы успеем? Дом весь разваливается. Тронешь стены – потолок рухнет.

Дед Айк с важным видом заявил, что стены трогать не будет, их надо только немножко побелить.

Наутро пришла бригада рабочих из двух дядей. Они переоделись, обвязали головы платками, сделав узелки с четырех сторон, притащили стремянку и начали отдирать старый ремонт сталинских времен. Хорошая вещь ремонт, подумал я. Они сперва мочили потолок большой кистью, потом соскабливали шпателем старую краску, оставляя белые борозды. Все это пахло свежей известью. Запах мне нравился, я брал соскобленную массу старой краски в руки. Она была холодная и мягкая. Потом стены и потолок начали «починять» и выравнивать замазкой.

Как-то рабочий пришел один – его напарник задерживался. Он попросил деда Айка помочь. Дед рьяно согласился. Он переоделся в старую одежду, обул старые ботинки и встал, как солдат перед входом в Мавзолей Ленина. Его лицо выражало готовность сделать все, что ему прикажут.

Рабочий забрался на стремянку – кстати, потолок сталинского дома был четырехметровым – и дал в руки деду Айку цинковый таз с замазкой. Потом он попросил его подняться на две ступеньки и держать таз над головой, чтобы он мог брать из него шпателем массу. Дед полез и таз поставил на голову. Рабочий брал оттуда замазку и ровнял потолок, ловко орудуя шпателем. Потом посмотрел на деда и сказал:

– Дядя Айк, вот так и стой, и не вздумай смотреть вверх – замазка может попасть тебе в глаз.

Дед Айк согласился. А чего ему наверх смотреть? Что он там не видел? Он все повидал на своем веку, большего не надо. Пока дед перечислял, что он видел, рабочий ловко справлялся с делом, стоя на стремянке так, будто он там родился – прямо на последней ступеньке под самым потолком.

Я сидел в углу и наблюдал. Дед не выдержал и стал иногда выглядывать из-под таза. Как только он опять прятался под таз, то смотрел на меня, подмигивая, мол, видишь, Серёжик, ничего особенного в этом нет. Время шло, содержимое таза кончалось. Мне стало скучно, и я решил пойти к бабуле Лизе на кухню. Но как только вышел в коридор, раздался грохот, раскатистый такой. Я понял, что что-то случилось. Тем более дед закричал свое традиционное:

– Лиза!

Бабуля влетела в комнату быстрее, чем я. Дед лежал на полу в обнимку с рабочим, тазик валялся неподалеку, и вокруг – замазка. Глаза деда Айка тоже были все в замазке, а рабочий с непонимающим видом начал оправдываться перед хозяйкой:

– Я случайно, я просил не смотреть наверх, известь прямо в лицо попала, я ни при чем.

Все это было очень забавно, тем более что дед не видел из-за замазки бабулю Лизу и все продолжал орать:

– Лиза! Лизик! Ты что, оглохла?

Бабуля подошла к нему как ни в чем не бывало и стерла замазку с глаз своим фартуком. После этого дед поднялся и начал орать на рабочего, что тот не умеет работать с замазкой. Рабочий предложил дедушке Айку мазать замазку самому, если тому не нравится, как он работает. Все это продолжалось до тех пор, пока бабуля Лиза не подпрыгнула на месте так, как она прыгала, когда взбивала гогли-могли, и не пропела фальцетом:

– А ну-ка, за работу! Через неделю Неллик приезжает, вы что, хотите меня опозорить?!

Все по команде встали на свои места, рабочий поднялся на стремянку, и к этому времени пришел его помощник. Деда оставили в покое.

Так вот, ремонт был добит за неделю. Старый ушел вместе с царапинами, впадинами и сорокалетней грязью – ее сменила новая голубая краска. С разноцветными брызгами и разными узорами. Было очень красиво, но, по мне, чего-то не хватало. И я понял чего!

Дом еще пах сырой известью и краской. Я достал из Гагиного шкафа листочки бумаги и начал на них рисовать человечков, кораблики, солнце. Качество рисунков меня не интересовало, главное было нарисовать побольше. Когда рисунков стало штук десять, я перешел к следующему шагу. Надо было проникнуть на балкон.

Бабуля на кухне лепила свои фирменные вареники: аккуратно вкладывала в белое тесто вишенки и делала из него маленькие пирожочки, чтобы бросить в кипяток. Пирожочки все были размером с пельмень и настолько одинаковые, будто их делал станок на заводе. Я прошел мимо нее на балкон, стибрив по пути вишенку и получив суровый бабулилизинский взгляд.

– Вишенки я по счету кладу, сколько можно говорить, не ешь их! Я собьюсь.

Она так ревниво относилась к количеству вишенок в варениках, как будто бы если на одну вишенку в варенике было меньше, то ожил бы Сталин и ее сослали бы в Сибирь.

Я прошмыгнул на балкон, взял из дедова шкафа большие гвозди и молоток. Бабуля Лиза настолько была занята варениками, что не заметила, как я вернулся обратно в квартиру.

Войдя в комнату, убедился, что дед наглухо спит в спальне. И приступил к работе. Все мои картины были прибиты к стене! Я не боялся, что дед проснется и не выйдет сюрприза: он всегда спал так, как будто у него клиническая смерть. Окончив работу и полюбовавшись на свою выставку, я решил деда разбудить. Я представлял, как меня похвалят за красивые картины, и как это хорошо, что я тоже принял участие в ремонте. Ну а мама как обрадуется, когда увидит! Я захлебывался от этих мыслей. Мне не терпелось разбудить деда Айка.

– Деда, деда! – теребил я старика.

Наконец он нехотя открыл глаза. И спросил:

– Чего тебе, балик-джан?

– Посмотри, что я сделал!

И потащил деда Айка в столовую. Она все еще пахла известью, и окна были открыты, чтобы краска окончательно высохла. Дед вошел, посмотрел на стены и превратился в швабру. Он не мог ничего сказать, а затем открыл рот и заорал:

– Лиза!

Я не ожидал, что ему настолько понравятся мои картины. Дед продолжал стоять по стойке смирно, сжав кулаки, и кричал:

– Лиза, посмотри, что он сделал!

Моему счастью не было предела: никогда еще дедушка Айк не давал такой оценки моим рисункам.

Через минуту влетела бабуля Лиза с подносом. На нем дымились вареники. Она посмотрела на белого деда Айка. И с подноса посыпались белые вареники и заскользили по крашеному полу. Я пожалел вареники. Они были похожи на рыбок, которые вываливаются из разбитого аквариума и бьются об пол. Я начал подозревать что-то неладное. И на всякий случай заревел. Бабуля Лиза взяла меня на руки и сказала, что я настоящий художник и она обязательно мои рисунки покажет маме. Дед Айк пообещал мои картины к Сарьяну в музей занести, чтобы тот сдох от зависти. А затем вышел и шваркнул дверью. Я даже не знал, верить ему или нет.