Текст книги "Сережик"

Африка

Дедушка Айк сел вместе с нами в поезд. Едем в Москву: я, мама и дед. В поезде я прыгаю то на верхнюю полку, то на пол… И так – двое суток. Какая-то тетка из соседнего купе спросила меня:

– Мальчик, а куда ты едешь?

– В Африку! – уверенно ответил я.

– Ой, какой у вас забавный внук, – сказала тетка деду.

Он посмотрел на нее и заявил:

– Да, женщина, ребенок с мамой едет в Африку. Я решил их проводить в Москву на самолет!

Женщина посмотрела на деда неуверенно. Потом, когда уже дед с ней поближе познакомился, рассказал про Второй Белорусский фронт и свою контузию первой степени, она начала верить каждому его слову.

В общем, в Москве мы попрощались с дедом Айком и сели в самолет ИЛ-18. С пропеллером! И полетели в Африку к папе. Он вылетел в Могадишо раньше нас на месяц, чтобы присмотреться, не опасно ли ехать туда маме с ребенком. Летели мы шестнадцать часов. Как только самолет взлетел, вся романтика закончилась. Пропеллеры так ревели, что я старался их перекричать. Уши болели, я был полностью разочарован и умолял маму немедленно выйти из самолета. Вот в поезде ехал себе спокойно, гулял по вагону – а тут! Туда нельзя, сюда нельзя. То тошнит, то черт знает что. И неимоверный гул пропеллеров. Реактивных самолетов тогда не было.

Часов через десять мы приземлились в городе, который назывался Ходейда. Это страшное имя я запомнил. Где-то почти на Африканском континенте, но до папы в Сомали пока еще было далеко. Это была экстренная посадка. В Сомали началась революция. Это мне мама рассказывала потом, когда я начал вообще что-то соображать. А тогда мне было все равно. Просто мы летели к папе, и нас в Ходейде тормознули на пару суток. Для нашей же безопасности, как говорила тетя-стюардесса.

Мы с мамой вышли из самолета, было очень душно. Такое ощущение, будто меня купала бабуля Лиза. К нам подошли черные военные люди. Я громко спросил маму:

– Мама, это негры?

Мать мне заткнула рот, и нас отвезли на автобусе в гостиницу. В гостинице она сидела у окна и все время смотрела на улицу. К нам вошел опять черный мужик в чалме и в белой длинной юбке; вежливо раскланиваясь и глядя в пол, он что-то предложил маме по-английски. Мама отказалась, он вышел. Как потом выяснилось, он просто хотел включить кондиционер. Мама не знала, что это такое, и отказалась на всякий случай. В комнате было душно. Потом принесли обед, мама достала еду из сумки и запретила мне есть то, что лакей принес на подносе. Сама она потом два дня не ела вообще, чтобы моя еда не кончилась. А меня кормила тем, что ей собрала в дорогу бабуля Лиза.

А та положила кроме бутербродов гречку, манную крупу, макароны, рис и туалетную бумагу. Ну так, на всякий случай. Бабуля Лиза с беспокойством говорила:

– Черт знает куда едешь с ребенком, даже страшно подумать! Не корми его африканской пищей!

Логика у бабули Лизы была железная. Мы ехали туда на год.

Из номера выходить нам не разрешали, и мы сидели в отеле несколько суток. Как потом рассказывала мама, даже звонить было нельзя.

Через несколько дней мы опять сели в самолет и полетели в Сомали. Нас там встретила черная машина. И к нам на трап поднялся какой-то белобрысый дядя. Мама говорила, это был сам консул СССР.

Он вежливо нас поприветствовал. Мама сразу спросила, где папа. Консул ответил, что ждет нас дома. В стране комендантский час, потому его не пустили в аэропорт нас встретить.

Наконец мы доехали до нашего дома, где нас ждал папа.

Это был особняк с балконом-верандой, с пальмами и банановыми деревьями. Папа вышел навстречу, обвязанный простыней, как местный житель – не хватало только чалмы, как у того лакея в гостинице. Было очень жарко. Он меня взял на руки, и мы вошли в дом.

Все окна были закрыты металлическими сетками от насекомых. Мама их очень боялась, особенно летучих тараканов. От них никакие средства не помогали, они все равно как-то появлялись в доме. И сразу взлетали, когда в комнате включался свет. Воду из крана пить было нельзя. Все фрукты мыли с мылом. В стране была эпидемия холеры, даже кто-то из советского посольства успел умереть. Мы выезжали из дома только на посольской машине, ходили только в посольство и на пляж при нем.

У меня там был трехколесный велосипед, бананы, фанта и жвачка! Фанта и бананы – вкус детства. Могучая ядерная держава СССР, наверное, эти продукты считала излишней буржуазной роскошью. Не было даже жвачек и туалетной бумаги, и фанты с бананами тоже не было. А здесь – хоть жопой жри. В посольстве устраивались разные праздники, показывали кино и играли в бильярд.

Я любил и наш домашний двор. Там была свобода. Из ереванской бабулилизинской квартиры я попал в райский сад, который напоминал джунгли из мультика «Маугли». Мать постоянно ходила за мной, чтобы меня не укусила змея. Но удержать дома не могла.

Однажды двухметровая змея залезла к нам в гараж и отложила там яйца. Меня туда не пускали. Папа вызвал специальных людей, они вооружились какими-то палками и начали доставать змею из гаража. Она была огромная. И кричала. Так странно, я никогда впоследствии не слышал и нигде не читал, чтобы змеи кричали, даже мама удивилась. Змея кричала, как женщина, я это помню. В общем, ее положили в большой мешок и унесли.

Во дворе у нас жили три собаки: сын Каштан, мать Рыжик и отец Джеби. Это была семья. Собак я не боялся и вечно с ними играл. Во двор приходили и обезьяны, которые постоянно этих собак сводили с ума. Крали у них пищу и дразнили. Однажды мама выбежала из ванной комнаты почти голая, а мы с отцом были в столовой. Мама начала кричать, что какой-то негр на нее смотрит в маленькое окно в ванной. Отец спокойно сказал, что это, наверное, обезьяна, они часто заглядывают в окна. Потому сетку на окнах надо было всегда держать закрытой.

Мы выскочили во двор. Там макаки заорали и полезли на дерево. У них был красный зад и голубые яички у самцов, и еще – невыносимый характер. Они срывали с веревки мамину стирку, рвали ее в клочья и дразнили маму, размахивая клочками папиных трусов. Они крали остатки со стола на балконе, если мы на секунду задержались с уборкой после трапезы. Писали на коврик перед дверью. В общем, жизни от них не было. Но я у них научился лазить по деревьям, как Маугли. Работники посольства часто так меня и называли.

Однажды я до смерти испугал бабулю Лизу. Как-то после Африки мы на проспекте Ленина встретили ее подругу, ну и бабуля пустилась в разговорный марафон минут на сорок пять. Мне стало скучно, и я полез на дерево. Бабуля закончила свой марафон и вспомнила, что у нее был внук.

– О господи, ребенок пропал. Милиция! Серёжик!

К бабуле подошла милиция и обнаружила меня на макушке клена.

– Вон ваш Маугли, женщина, успокойтесь.

Когда мне приказали немедленно спуститься, я спрыгнул и сказал:

– Что вы от меня хотите? Мой нос? Вот, возьмите, – я его аффективно «оторвал» и предложил собравшимся. Это всех рассмешило, что меня рассердило, а бабуля от счастья расплакалась.

Эту историю бабуля Лиза рассказывала всем до самой смерти, раз сто. Ее уже все знали наизусть. Как я оторвал свой нос и предложил его всем. И чем больше бабуля старела, тем чаще повторяла ее. «Вот вам мой нос!»

Бесплатный проезд

Как-то я вышел на балкон и увидел посреди двора, на дорожке, большой овальный гладкий камень. Странно, раньше его там не было. Я спустился к нему. На камне были нарисованы ромбики, и он блестел. Я подошел поближе, камень зашевелился, выставил чешуйчатые лапы, потом высунулась змеиная голова, зашипела, и камень сделал несколько шагов к саду. Я испугался и убежал. На мой крик вышел папа. Я кинулся к нему. Папа сказал, что это наша черепаха, она тут живет, просто не так общительна, как обезьяны и собаки.

Я был в шоке от ее размеров. Голова была страшная, вся в морщинах, как лицо ереванской соседки Марго. Папа сказал, что эта черепаха добрая и может за кусочек манго нас прокатить по саду. Он встал на нее и слегка ударил по панцирю ногой. Черепаха опять высунула голову и пошла по двору. Я тоже на нее встал. И она опять пошла. Когда на ней стоял только я, она шла побыстрее. Я весь день заставлял ее катать меня. С манго она ходила охотнее – это было ее любимое блюдо. Стоило лишь бросить кусочек за пару метров перед ней. Ну еще бы, за манго и я бы все что хочешь сделал. Черепаха ела очень противно, чавкала, но я уже к ней привык. Мы подружились. Она меня больше не боялась и не пряталась в панцирь. Я мог кататься на своем друге, не прилагая особых усилий. Это вам не трехколесный велосипед в посольском дворе, который я еле педалил.

Папа говорил, что ей сто лет! И она еще всех переживет. Папы и мамы уже нет. Интересно, жива ли еще черепаха? Кто знает.

За забором у нас жила итальянская семья – мальчик и девочка с мамой и папой. Мои родители с ними здоровались, но не общались. И мне запретили ходить к ним. Как потом выяснилось, на инструктаже в Москве нашим гражданам запрещали заводить знакомства с европейцами и местными жителями. Наши просто ходили преподавать в школы русский язык, и все: никаких общений и знакомств. В магазины можно было ходить, и мама часто с русскими тетями ходила в итальянские магазины покупать, как они говорили, золотишко. Но с соседями почему-то общаться было нельзя. Они могли нас заразить тлетворными идеями западной культуры.

Смуглый итальянец раздевал своих детей догола и направлял на них шланг с холодной водой, дети визжали под струей. Я смотрел на них украдкой из-за забора, особенно на девочку. У нее было что-то не так, как у меня, чего-то не хватало. Ну, потом соседка Рузан меня просветила.

Как-то маме предложили взять под руководство хор военных моряков: у мамы было музыкальное образование, и она согласилась на добровольных началах. В посольстве начались репетиции, и мама меня брала с собой. «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной», – пели задорные моряки, и я радовался: этот Ленин прямо как Дедушка Мороз, добрый и детей любит. Как мой дедушка. Я тоже пел эту песню, и все говорили, что у меня абсолютный слух. Мама очень этому радовалась, но на музыку меня не отдала. Она говорила:

– Все! Хватит! Я отмучилась с твоей сестрой, сольфеджио за нее сдавала. Лучше стань учителем русского языка и литературы, как мы, а не музыкантом.

Так и не оправдал я ее надежд – стал «шутом гороховым», как она меня ласково называла до конца своих дней.

Хор был готов, и нас с мамой пригласили на военный советский корабль, на концерт моряков. Дирижером была мама. У трапа к кораблю в порту меня подхватили моряки и передали, как передают кирпичи на стройке, наверх по лестнице на палубу. Мама, наверное, поднялась сама. В общем, я оказался на корабле – большом, как целый город. Впереди океан, а сзади берег. Берег качался, океан тоже. А потом начался концерт. Все песни я уже знал, меня сильно тошнило. Мне сказали, что у меня морская болезнь. Я сразу представил, что сейчас мне дадут касторку или еще какую-нибудь гадость в виде лекарства, которое обычно давали, когда я болел, и я начал блевать. Матросы смеялись. Мол, ничего, бывает. А я хотел домой!

Кабан

У мамы была бурная жизнь – она преподавала, дирижировала и воспитывала. Отец тоже преподавал местным русский язык, но из хобби у него был только бильярд. Кстати, он очень хорошо играл. Даже когда наши переехали в Лос-Анджелес, папа и там играл в бильярд. И говорят, опять неплохо, несмотря на преклонный возраст. Они уехали туда из Армении, когда им было уже за семьдесят. Папа умудрялся везде, где бы мы ни были, найти бильярдный стол и часами тренировался, даже если партнеры все проиграли и устали.

Но вдруг в один прекрасный воскресный день папа пришел домой, мы с мамой сидели на веранде под пальмами. Он сказал, что идет с русскими летчиками в джунгли на охоту. Мама удивилась, раньше к этому у него не было интереса. Я тоже намылился и сказал, что иду с ним. Мама мне напомнила про бармалеев, которые живут в Африке и едят маленьких детей, и я сразу отказался от этой мысли. Вообще в СССР было принято детей пугать. Это был такой метод воспитания. Ну типа косточку от вишни глотать нельзя, а то в животе вырастет дерево. Нельзя не слушать родителей, они могут умереть. Нельзя маленьким спускаться во двор, тебя украдут и сделают из тебя мыло. Нельзя трогать письку, она высохнет и отвалится. И все в этом духе. И вот теперь мама напомнила про бармалеев. Я смирился. Жить хотелось очень.

За папой приехала посольская машина, и они укатили. Вечером они вернулись, и папа попросил маму привязать собак. После этого он и еще четыре мужика внесли в ворота что-то очень большое и положили на землю. Обезьяны закричали и исчезли.

На земле лежал большой коричнево-черный монстр. У него были желтые клыки, вздутый живот, и на животе видна была рана с запекшейся кровью. Я спросил, что это. Мне сказали, что пуля попала в живот, и это кровь. Странно как-то, а почему она желтовато-черная? Я ведь знал, что кровь красная. Мне сказали, что в Африке все черное, и засмеялись. Я поверил. Я не знал, что кровь на воздухе чернеет.

Мама убежала в дом, сказав, что она эту гадость есть не будет: туша воняла навозом. Мужики обрадовались, как неандертальцы, что им больше достанется. Кабана повесили за ногу на дерево, папин друг взял нож и разрезал монстру брюхо. Оттуда хлынули в ведро кишки и черная кровь сгустками. Смотреть на это было и противно, и страшно, но я смотрел. Ведро переполнилось содержимым живота монстра, и все потекло на землю. Собаки сходили с ума, обезьяны опять появились и начали визжать. Мужики не обращали на них внимания и вырывали из брюха длинные сосиски кишок, зеленоватые и противные. Потом что-то круглое выпало оттуда, как тяжелый мешок. Мне сказали, что это желудок. Все это воняло, и вдобавок появились еще и мухи. В Африке они не такие, как у нас в Ереване, у бабули Лизы на кухне. Они огромные и разные по размерам. На деревьях с обезьянами расселись черные как смоль вороны и стали зловеще каркать. Мужики отбивались от мух и проклинали ворон, но вороны были наглые и начали слетать на землю и требовать мясо. Папа их отгонял. Мама крикнула мне из окна, чтобы я немедленно бежал домой, а то меня унесут вороны. Я окончательно испугался и убежал к маме. Папа с друзьями смеялись.

Кабан превратился в кусочки мяса, кишки съели собаки и довольные вороны, обезьяны опять спрятались. Они ждали, когда мы сядем за стол.

Разожгли костер. Я очень любил шашлык и сейчас люблю, но противнее того мяса никогда ничего не ел. Оно было тугое, как резина, и кислое на вкус. Мама мне сварила гречку, которую положила в дорогу бабуля Лиза. Бабуля меня часто кормила гречкой, и я вспомнил ее, мне стало грустно. Хотелось к ней и к деду Айку в Ереван.

Айгедзор

Когда мы вернулись из Африки, то переехали на новую квартиру на улице Айгедзор. Бабуля Лиза и дед Айк остались у себя дома доживать свою старость. Таксисты улицу Айгедзор называли улицей миллионеров. Наш дом стоял над Разданским ущельем. Балкон смотрел прямо на реку, а внизу росли абрикосовые и тутовые сады. С этого момента, как только мы переехали, меня стали пускать во двор. Мне уже было шесть лет. Оттуда я и пошел в школу.

Дом был пятиэтажный. Там жили шишки, так говорила бабуля Лиза. Я понял, что шишки – это люди, которые работают в министерствах и в ЦК. Папе тоже дали в этом доме большую квартиру, и я понял, что папа тоже шишка. В доме жил прокурор республики, всякие начальники, должностные лица из правительства. Мама их всех тоже называла рабизами. Для нее рабизы и плебеи были все, кто не говорил по-русски, имел армянское образование, не знал русской литературы. Наши записались на квартиру в этом доме, еще когда мне был один год. И так как отец был одним из замов министра просвещения, им полагалась элитная квартира с шишками.

Дом был длинный, и со стороны Разданского ущелья первый этаж был подсобным. Нежилым. Предполагалось сделать там магазин, но для него оказалось достаточно маленькой части этого этажа, а большая осталась пустой. Там гулял ветер, запахи костра и человеческих экскрементов. В этом месте я проводил несколько минут в день.

Как-то я заметил, что на стенах углем нарисованы эротические рисунки. Это меня очень заинтересовало. В углу помещения, вытянувшись, лежала дохлая собака. Я знал, что дворовые собаки уходят умирать куда-нибудь в укромное место. Вот и она пришла сюда и погасла. В середине огромного помещения были угольки от маленького костра. Вонища стояла невероятная: кроме мирно гниющего животного там были многочисленные какашки, оставленные случайными прохожими. Я заметил, у нас в городе нет темного места, где бы не лежала какашка, аккуратно прикрытая бумажкой. Такое ощущение, будто какашки сами прикрываются бумажками, чтобы не замерзнуть на сквозняке или быстрее подсохнуть. А может, они специально прячутся, чтобы ты на нее наступил, не знаю. Я всегда осторожно заходил в это место перед тем, как спуститься в ущелье на рыбалку с ребятами, и меня интересовала динамика происходящего в этом загадочном помещении.

Каждый день на стенах появлялись все новые рисунки. Я тогда не знал, что в мире существует древняя наскальная живопись, но когда уже взрослым увидел подобное на скалах Армении, сразу мысленно переселился в детство. Только рисунки в Айгедзоре на бесцветных гладких стенах были настоящим искусством, я еще мальчишкой на них заглядывался. Они будоражили мою фантазию. Я каждый раз ждал новых произведений и мысленно требовал их от неизвестного художника. Немым свидетелем его деяний был труп собаки. С каждым днем у нее все больше прорисовывался скелет и белые красивые зубы. Я уже привык к запаху и оставался там все дольше, разглядывая новые групповые эротические импровизации. Но на всех картинах не было лиц. Головы автор не рисовал. Да и зачем это? Я его понимал. Мы, когда были мальчишками, смотрели только на те части девушек, которые художник изображал на стене, и пытались представить их через одежду. Ну, лицо, конечно, было важным, но не более, чем все, что женщина имела ниже лица.

В это помещение никогда не заглядывали наши дворовые подруги, а мальчишки заходили туда только справить нужду. Я там этого не делал. Наверное, это было таким проявлением уважения ко всему, что там творилось. Не знаю.

Через несколько лет помещение заколотили, стены покрасили и сделали там какой-то склад. Но снаружи до сих пор есть надпись, которую я сделал в детстве. «ЁЖ». Почему и когда я это написал, не помню. Но это единственное, что осталось от того времени.

Я любил наш новый дом не меньше, чем бабулилизинский в центре города. Там была свобода.

Мама постоянно ругалась с папой, потому что после работы за границей он мог бы записаться на квартиру в Москве, но отец решил остаться с плебеями в Ереване. Слава богу, хотя бы не в Ленинакане.

Отец говорил:

– Когда я куда-то лечу на самолете, если есть возможность лететь не через Москву, то я выберу именно этот рейс!

Не знаю, почему так отзывался о Москве специалист русского языка и литературы. Коммунист. Наверное, назло маме. Она всю жизнь мечтала жить в Москве, но ей не повезло с ленинаканским мужем, который дальше своего носа ничего не видит.

Вечерами до балкона доносились журчание реки, хор лягушек, а поздно ночью это все сливалось с пением соловьев. В девяностые годы, после развала СССР, в Разданском ущелье понастроили ресторанов-купе для удовлетворения гастрономических и половых потребностей граждан независимой Армении, и оттуда понеслась мелодичная турецко-персидская музыка с армянским текстом. Соловьи улетели, лягушки передохли, наверное, а речка с древним урартским названием Зангу превратилась в поток из канализации и мусора. Под утро в ресторанах начинали петь в микрофон и ругаться наследники древней культуры Армении. Сразу было видно: в них течет кровь Нарекаци и Месропа Маштоца. После, наоравшись в микрофон, они начинали стрелять друг в друга. Тут ты понимал, что в них сидит дух Вардана Мамиконяна – только слонов, блядь, не хватало для полной картины.

Развал страны, война, землетрясение и нищета – не лучшее состояние для генерации добра и вкуса. В таких случаях оживает генетический мусор и всплывает вместе с национальным дерьмом, оставшимся нам в наследство ото всех, кто нас насиловал, убивал, грабил и унижал. Но это совсем другая история.

В общем, эту порнографию человеческой души я наблюдал, пока мы не продали эту квартиру и не разбежались всей семьей по миру.

Мама, как только мы въехали в новую квартиру, купила себе арабскую роскошную мебель. Это было ужасно. Но это я понял, когда совсем вырос. Королевский вкус методиста русского языка и литературы Нелли Гайковны формировался годами. Я знал, что мама любит золото и роскошь, вся ее жизнь была посвящена зарабатыванию и накоплению вещей. Но окончательно он проявился в Айгедзоре. Мама устраивала вечеринки с родственниками и подругами. При всем при том она была щедрая и очень любила дарить подарки, даже золото. Этого добра мама привезла из Африки, наверное, около килограмма. Золото там было дешевое и, как мама говорила, очень высокой пробы. После скромного дома бабули Лизы с чехословацкой мебелью, круглым столом, черным пианино «Комитас» и общим коммунальным коридором я вдруг попал в дом Людовика Шестнадцатого с золотыми занавесками и тяжелой мебелью в стиле рококо. Да еще из Африки мама привезла всякую экзотику. Мангустово чучело со змеей – оно пылилось на пианино «Петрофф», – всякие ракушки, маски. В углу к потолку папа подвесил рыбу-шар. Колючее чудище смотрело стеклянными глазами и качалось на сквозняке, как дирижабль. В общем, не дом, а живой уголок. Были такие в советских школах. С чучелами разных диких зверей и птиц. Так юному советскому гражданину прививались сострадание и любовь к животным.

У нас с сестрой были отдельные комнаты, у мамы тоже, а папа спал на веранде, в так называемом шушабанде. Нет такого армянина на свете, который при первой возможности не закроет балкон стеклами и не сделает из него стеклянную тюрьму. Дословно это так и переводится.

Мама и папа всегда спали отдельно, потому что папа храпел. Мама не выносила храпа. Даже в последние годы своей жизни, когда уже не было отца, она не ленилась, входила ко мне в спальню в Лос-Анджелесе и будила, чтобы я не храпел, даже если я днем дремал от джетлага. Мне кажется, у нее был на эту тему психоз и теплые воспоминания о рабизе из Ленинакана, который испортил ей жизнь.

В Айгедзоре я не только начал выходить во двор и играть в футбол, а спускался в Разданское ущелье, купался в Зангу, или Раздане, как ее величают на литературном армянском. Кстати, я в ней три раза тонул, и всегда неудачно. Мы лазили по скалам, ловили змей, курили папины сигареты «Салют» и «Двин». Катались на велосипедах и играли в «казаки-разбойники».

Мама не пускала меня в ущелье, но я уже начал ее иногда не слушаться. Потом не слушался все больше и больше, и наконец, где-то в мои сорок лет, она меня оставила в покое.

А пока мне было двенадцать-тринадцать. Во дворе жила девица с большими грудями. Ей было столько же, сколько и нам всем, но она была крупнее нас и даже уже носила лифчик! И мы очень любили ее ловить, когда играли в «казаки». У нее все было очень мягкое. Во всяком случае, я ее ловил с энтузиазмом.

В соседнем подъезде жила семья, в ней было три девочки. Одна из них, годовалая, сидела как-то у подъезда совершенно голая. Мы с ребятами поднялись из ущелья во двор, и я увидел, что ребенок наложил под себя кучу и сидит себе спокойно. Нам стало почему-то очень весело, я решил использовать момент, чтобы поржать еще больше. Подошел к девочке и попросил ее из этой какашки сделать человечка. Девочка согласилась и давай лепить. Мы с пацанами ржали, но пришла ее мама и избила почему-то ребенка, а не нас. Да уж, мир несправедлив!

В общем, из овоща, который выращивала бабуля Лиза на балконе пятого этажа, я превратился в дворового хулигана. Которого мама постоянно звала с балкона:

– Се-рё-жи-и-и-ик!

Я ненавидел этот зов. Я хотел всегда находиться во дворе с ребятами, для которых воровал у отца сигареты, хотел стрелять из рогатки по птицам и по окнам соседей, хотел весь день проводить на тутовых деревьях в Разданском ущелье, хотел играть в «казаки-разбойники», чтобы ловить за сиськи ту самую Нору, которая уже носила лифчик…

Я много чего хотел – и вот получил! Влюбился в пятом классе в соседку по подъезду, которая была выше меня на голову! Я очень хотел ее поцеловать, умирал, когда ее видел, но я ей еле доходил до плеча. Это была не Рузан из бабулилизинской коммуналки, нет, это была настоящая любовь.

Не помню, о чем мы говорили, помню только запахи и звуки. Они были божественны. Как-то мы стояли на лестнице, я встал на одну ступеньку выше и не выдержал. Взял и полез целоваться. Рузан меня этому не учила, все произошло инстинктивно. У меня и в мыслях не было делать то, чему на самом деле учила сэнсэй Рузан. Я просто хотел ее целовать и чувствовать запах ее кожи. В общем, я сошел с ума, когда понял, что она не против. Это продолжалось целую вечность, воздух не успевал вдыхаться, дрожь щекотала позвоночник, я вспотел, как будто у меня внутри было сорок пять градусов по Цельсию. Мы обещали друг другу пожениться и родить много детей.

Но пока мы спускались в Разданское ущелье, лазили по тутовым деревьям. Я воровал для своей подруги зеленые абрикосы. Цогол. До сих пор не могу понять, как мы ели эту кислую гадость. Тогда мне этот цогол очень нравился. Да еще и украденное было всегда вкуснее. Даже спелый абрикос стоил на базаре копейки, но мы все равно воровали. И спелый, и неспелый. Владельцы садов нас называли саранчой, которая налетает на урожай и уничтожает его нещадно. Но у меня была своя мотивация. Я воровал для подруги! И абрикос, и, конечно, сирень.

У нас в ущелье жил один мужик, который звал свою дочь с улицы: «Маша! Маша!» И когда она не отзывалась, он кричал следом: «Маша, говно!» Так мы ее и прозвали Маша Говно. Вот у этой Маши Говна в саду росла сирень. И я решил у нее украсть пару веточек. Зачем Говну сирень? Лучше я нарву ее, подарю своей любимой и заработаю пару поцелуев. Так и сделал. Я забрался на забор, достал свой перочинный нож. Тогда нож имел в кармане каждый мальчишка. И начал резать сирень. Вдруг мне на брюки хлынула кровь, и я понял, что до кости порезался. Сирень тоже была в крови, и я, истекая кровью, дошел до двора и зашел в подъезд. Там, как и условились, меня ждала Она. Я торжественно вручил ей окровавленный букет. Она, конечно, испугалась, но я ее успокоил долгим поцелуем. В этом было что-то героическое. Я чувствовал себя победителем, который, жертвуя собой, сделал жест ради любимой. Я даже подошел к ней прихрамывая, как партизан, хотя нога у меня не болела. И хриплым голосом сказал, что я ее люблю, и вручил букет. Это произвело на нее шокирующее впечатление и возбудило в ней материнский инстинкт. Она принесла из дома бинт, перевязала рану, я был счастлив.

Я только потом понял, что для женщин мы первым делом дети, о которых они должны заботиться. Сперва им нравится, что ты беспомощен; они культивируют в тебе инфантилизм, а потом жалуются, что ты тряпка. Конечно, я опираюсь на свой личный опыт, это не аксиома.

Но вернемся в детство.

Меня перевязали. Шрам остался до сих пор – на память о героическом прошлом.

Летом моя любовь должна была уехать на море с родителями. На рассвете. Я ее провожал из окна, спуститься было неудобно. Она посмотрела в мою сторону, показала мне медальон, который я ей подарил, приложила его невзначай к губам, как в индийском фильме, и села в машину. Я был грустен и счастлив. Сестра откуда-то достала кассету Джорджа Харрисoна. Give me love. Я весь день ее слушал и грустил.

Странно как-то, я не помню, как мы расстались. Я вообще не запоминаю моменты, которые мне неприятны. Наверное, защитная реакция такая. Я помню только запахи и ее голос, и влажные ладошки, которыми она ласкала мое лицо.

Во дворе у меня были близкие друзья и просто друзья. Одного я прозвал Маэстро. У нас у всех были клички. Он был старше нас, очень хорошо играл в футбол, хорошо учился в школе. Он был примером для всех. Маэстро стал ученым, математиком. Он не воровал с нами абрикосы и брился уже в пятом классе; я ему завидовал, потому что не только не брился, но и был слабее него физически и в футбол играл очень плохо.

Роднее всех мне был Типач. Он был белобрысым, и его также называли Кяж. Типа Рыжий. Он жил со своей мамой Томой.