Текст книги "Деревянный каземат"

ГЛАВА ВТОРАЯ

Особняк с желтой крышей, возвышался над остальными домиками, как куча песка над детскими куличиками. Он походил на замок со средневековой гравюры, и только телевизионная «тарелка» над окнами третьего этажа напоминала прохожим, что они не заблудились во времени. Правда, взирали они на этого монстра, как правило, с другой стороны улицы, предпочитая даже в слякоть месить грязь, хотя вдоль высокого каменного забора имелся замечательный участок, выложенный тротуарной плиткой; а все потому, что периодически над забором возникала злобная, мохнатая морда. Собака, по видимости, была огромной, но какой конкретно, не знал никто; как, впрочем, и ее породы. А еще, когда зверь начинал рычать и рваться на свободу, отчетливо слышался противный вибрирующий звук – это пел металлический трос, натянутый по всему периметру; казалось, он вот-вот лопнет, и тогда начнется невообразимое…

В отсутствие деревьев, плотные, вечно задернутые шторы скрывали происходившее в доме. Хотя, по мнению соседей, ничего особенного там и не происходило – никаких гостей с шумными застольями, никаких фейерверков по праздникам. Такая размеренная жизнь даже вызывала уважение, если б еще не эта жуткая собака.

Каждое утро черный «Лексус» выползал из ворот, которые тут же автоматически закрывались. Дотошный наблюдатель успевал разглядеть ровный газон, да два фонаря, выполненных в таком же странном стиле, что и сам дом. Возвращался «Лексус» всегда в одно и то же время, никогда не задерживаясь. Идеальный объект для грабителей, но ни одной попытки пока не было – наверное, атмосфера, окружавшая дом, внушала страх даже самым последним «отморозкам».

Кого возил «Лексус» тоже никто не знал, потому что тонированные стекла полностью скрывали водителя… а, может, кроме водителя там находился и еще кто-нибудь. Зато второго обитателя дома могли лицезреть все, причем, в самое непредсказуемое время. Он мог пропадать по нескольку дней, а потом вдруг появиться, усталый, с явными признаками злоупотребления алкоголем или, наоборот, с просветленным лицом, словно заново взирающий на мир. Последнее случалось не часто, и определенно было связано с большими плоскими предметами, завернутыми в серую бумагу и очень походившими на картины. Возможно, он являлся художником, но никто никогда не видел его на проспекте, где тусовались местные живописцы. Выдвигались также предположения, что он пропивает фамильную коллекцию, но тогда почему хозяин «Лексуса» до сих пор не избавился от пьяницы и дармоеда или, по крайней мере, не изолировал его от ценностей?

Вообще, статус «художника» был совершенно непонятен, и, тем не менее, он жил в этом доме и, вроде, неплохо себя чувствовал – только никогда не ездил на «Лексусе», предпочитая пользоваться маршруткой, хотя это и не делало его более доступным для общения. Заняв место у окна, он сразу отворачивался и только если кто-то трогал его за плечо, передавая за проезд, молча протягивал руку.

Больше в дом никто не входил и не выходил из него…

* * *

Часы показывали восемнадцать двадцать пять. Как всегда, ворота перед «Лексусом» открылись и легко заглотив тяжелую машину, закрылись вновь, прервав секундное сношение дома с внешним миром. Перед пологим съездом в гараж Вадим остановился и заглушив двигатель, опустил стекло. Сет (названный так по имени египетского бога) с рычанием рванулся к хозяину, но трос удержал его. Мощный ошейник впился в его шею; пасть оскалилась, обнажив клыки; язык вывалился…

– А вот это не надо, – Вадим усмехнулся, – если сожрешь меня, кто будет тебя кормить?

Он протянул руку на заднее сиденье и перетащил оттуда тяжелый пакет. Достав кусок мяса, швырнул его к забору, и зверь поймал его на лету; было слышно, как хрустят кости под могучими челюстями; потом бросил «добычу» на землю и придавив лапой, принялся рвать, довольно рыча.

– Ох, зверюга! – подняв стекло, Вадим убрал ногу с тормоза, и машина плавно скатилась в поднявшиеся ворота гаража. Подхватив изрядно похудевший пакет, Вадим прошел по узкому коридору и оказался в просторном холле. По привычке прислушался, но не уловив посторонних звуков, поднялся на третий этаж; постучал, но никто не ответил. Значит, Константин так и не возвращался.

Спустился этажом ниже, в свои апартаменты; переоделся и спустившись на кухню, занялся приготовлением ужина. Отрезав несколько пластов мяса и отбив так, что кровавые брызги долетали даже до плитки на стене, бросил их на сковородку. Раскаленные капельки масла тут же выстрелили в разные стороны, осев и на плите, и на столе, но Валим не обратил на это внимания. Вымыв руки, он открыл бутылку красного вина, налил полный бокал, и пока мясо обрастало золотистой корочкой, опустился на стул, задумчиво изучая помещение, словно пытаясь обнаружить нечто новое, но откуда б то новое могло взяться?.. Сделал глоток; потом допил до конца и вернулся к мясу.

Еда заняла совсем немного времени. Решив, что для уборки сегодня нет соответствующего настроения, свалил грязную посуду в раковину и вновь поднялся к себе; прикрыв дверь, остановился перед небольшим, написанным маслом портретом, стоявшим на столе. Пожилая женщина с массивным лицом и аккуратно уложенными волосами смотрела прямо на него. Вадим знал этот старинный прием, когда достаточно изобразить зрачки строго по центру глазного яблока, и в какой бы точке комнаты ты не находился, взгляд будет направлен на тебя; правда, от этого знания жутковатый эффект не уменьшался. Придвинул кресло и уселся напротив портрета. Заполнявший комнату полумрак смазывал краски, приближая полотно к реальности. Вадим знал – если чуть прикрыть глаза, то за несколько минут напряжения покажется, будто женщина на портрете глубоко вздохнет.

– Добрый вечер, мама, – сказал он.

Сначала, вроде, шевельнулись ее губы, потом моргнули глаза и наконец разжав затекшие пальцы, она устроилась поудобнее в своем кресле, точно таком же, как у Вадима.

– Добрый вечер. Я думала, ты забыл обо мне.

– Я б с удовольствием забыл, но ты знаешь, что, к сожалению, это невозможно.

– Наверное, я не всегда бываю к тебе справедлива, но пойми меня – это ведь Костик оправдал мои надежды.

– А я, значит, не оправдал? – возмутился Вадим, – я содержу твоего Костика…

– В тебе говорит ревность, – перебила мать, – конечно, ведь Костик – человек творческий… кстати, как он? Что пишет?

– Понятия не имею! Его нет уже третьи сутки, а не тебе рассказывать, как он уходит в загул! Да без меня он с голода сдохнет!.. – в голосе послышалась обида, как у ребенка, которому необходимо немедленно подтвердить, что он самый лучший, погладить по голове, но женщина смотрела с портрета равнодушно, как и прежде, – три года назад нарисовал сраный портрет и сразу «оправдал надежды»! Рембрандт хренов! А я…

– Тебе не нравится твоя работа? – Вадиму показалось, что портрет усмехнулся, – любой мужчина был бы счастлив работать в такой обстановке.

– Ладно, мам, опять все с начала, – Вадим махнул рукой. Подобный разговор возникал не впервые, и всякий раз мать упрямо защищала Костю, не желая признавать заслуг старшего сына; ни прошлых, ни настоящих. Наверное, Вадим пытался выплеснуть на портрет свои копившиеся с детства обиды, потому и держал его в своей комнате; ему казалось, что нынешняя солидная жизнь должна доказать матери, насколько он выше безалаберного брата. Она должна видеть это, пусть даже из своего небытия!.. Но ничего не получалось.

Взгляд женщины замер, а руки спокойно улеглись на коленях. Вадим открыл глаза (или все произошло в обратном порядке?..), поднялся с кресла и вдруг почувствовал усталость. С работы он всегда возвращался более бодрым, но, видимо, один вид матери вносил состояние дискомфорта. …Ничего, все равно я отомщу ей – я буду ежедневно, ежечасно повторять дурацкому портрету, кто здесь главный, а Костя в этой жизни – никто!.. Повторять до тех пор, пока не смогу убедить… кого?.. Не кусок холста же… Скорее всего, самого себя…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Подавленные ослепительно белым солнцем, люди изнывали от зноя; раскаленные автобусы ползли понуро, словно понимая, что никогда не вырвутся из этого ада; зато легковушки весело пыхтели у светофора, спеша сорваться с места и унестись туда, где ветерок колышет пожухшую траву и морщит сверкающее зеркало реки. Какая прекрасная иллюзия, когда душная и липкая жара лишь дразнила эфемерной возможностью ночного дождя…

– Сколько времени? – Игорь нервно затянулся сигаретой.

– Без пятнадцати, – Иван взглянул на часы.

– И где этот козел?

– Ты у меня спрашиваешь?

– Да нет, – Игорь усмехнулся, – вопрос риторический. Но за пятнадцать минут картины мы не успеем развесить.

– Не волнуйся, к пяти все равно никто не придет.

– Из отдела культуры могут и опоздать, но телевизионщики всегда являются вовремя.

– Вон! – Иван указал пальцем в сторону остановки, откуда рассекая толпу, спешившую влиться в искусственную прохладу супермаркета, двигалась желтая рубашка.

– Мог бы одеться поприличнее, – недовольно пробормотал Игорь, – не каждый день открываешь свою выставку.

– Откуда у него приличное? – Иван рассмеялся весело, так как появление Кости снимало все проблемы.

– Скажите, а сегодня тут что? Говорят, открытие выставки? – хозяин желтой рубашки – худощавый, с собранными в «хвост» волосами, остановился, не совсем трезво покачиваясь и глядя на собратьев по творчеству с бесхитростной улыбкой.

– Кость, – Иван посмотрел на него укоризненно, – после открытия будет фуршет. Неужели трудно подождать? Ты ж опять упадешь, а я больше таскать тебя не буду.

– Почему? – Костя удивленно моргнул, – я худой и легкий. А то, что эти, власть имущие, увидят… мне-то какое дело? Главное, не то, как я выгляжу, а то, как пишу.

– С тобой бесполезно разговаривать. Пошли, развесим работы, – Игорь выбросил окурок и открыл массивную коричневую дверь, ведшую в царство сумрака и прохлады.

Свет в холле не горел, поэтому множество полотен, занимавших стены от пола до самого потолка, казались одним мрачноватым пятном; и это было правильно – здесь размещалась постоянная выставка-продажа, которая б только отвлекала от главного; от того, что находилось дальше – в просторном светлом зале с колоннами, куда вела гостеприимно распахнутая стеклянная дверь. Там открывался мир фантастических цветосочетаний и причудливых орнаментов, по прихоти авторов зачем-то получивших совершенно конкретные названия. Например, «Война миров», хотя с таким же успехом картину можно было б окрестить «Дружба народов»…

– Эффектно, – произнес Костя, останавливаясь на пороге, – могли б и мои развесить – у вас классно получается.

– Откуда мы знаем твое видение экспозиции?

– Какое, к черту, видение? В рядок, все в рядок…

Костя наклонился к стопе холстов, лежавших в углу. Подняв верхний, он не глядя направился к свободной стене с торчащими из нее аккуратными крюками; приладил картину, очень приблизительно выровняв вертикаль, и отошел.

– Пусть здесь у нас будет «Ночной город».

По черному фону, местами переходившему в темно-лиловый, тянулись вереницы смазанных огоньков, подразумевавших отражавшийся в воде мост; кое-где возникали сполохи автомобильных фар, и все. В сравнении с буйством красок, струившимся с других стен, картина выглядела входом в пещеру, загадочную и непредсказуемую.

– Все-таки у Константина интересные работы, – произнес Иван шепотом, наклоняясь к Игорю.

– Ну да, – согласился тот нехотя, – есть, типа, колорит.

По мере того, как стена заполнялась, вход в мрачный мир делался все шире. Темное пространство расползалось, вытесняя свет со своей территории, и лишь странные цветовые иллюзии, замершие в затейливых пятнах и линиях, говорили, что в темноте все-таки существует жизнь, правда, невидимая и непонятная.

– Вот, и все дела, – Костя стоял на самом верху шаткой лестницы, – а вы переживали. Материли, небось, меня… – он пристроил на крюк последнюю картину и быстро спустившись, вытер пот, – нет, нельзя с похмелья так лазить.

– До тебя только дошло?.. – Игорь обернулся, вдруг услышав возглас Ивана, то ли удивленный, то ли восторженный.

– С ума сойти!.. Это чего за вещь?

– Недавно закончил, – ответил Костя скромно, – ничего, да?

С черного прямоугольника смотрели два огня; именно смотрели, но даже не это завораживало – в черноте проступало нечто еще более черное. Оно не имело конкретных очертаний, но почему-то сразу ясно представлялось лицо. Иван никак не мог найти ракурс, чтоб разглядеть, делая шаг, то вправо, то влево, периодически склоняя голову и наконец выдал резюме:

– Не понимаю, как ты этого добился.

– Чего? – удивился Костя.

– Лицо… оно, вроде, меняет выражение…

– Да нет там никакого лица. Это называется «Взгляд»!

– А ты видишь лицо? – Иван повернулся к Игорю.

– Ну да… – голос Игоря звучал неуверенно, поэтому никто не понял, то ли он его действительно видел, то ли не хотел признаться, что способен усмотреть меньше коллеги.

– Мужики, – Костя рассмеялся, – ну, не настолько я гениален, чтоб мои полотна оживали. Это всего-навсего пьяные глюки. Однажды ночью просыпаюсь в холодном поту; руки трясутся; страх… знаете, будто ни над тобой, ни под тобой ничего нет, а сердце сжимается, и биться ему уже негде. Бывает такое, когда алкоголь начинает окончательно замещать кровь в организме, – Костя мотнул головой, – жуткое состояние. Обычно я из него потом три дня выхожу, но пока, слава богу, без капельницы, а в ту ночь чувствую, что если не сяду за работу, то просто сдохну. И начал писать. Я не знал, что получится. Тогда мне надо было просто водить кистью по холсту, чтоб каким-то образом мобилизовать сознание. Про взгляд, это я потом придумал, по трезвянке.

– А можно поближе взглянуть? – попросил Иван.

– Можно, – Костя поднял задумчивый взгляд почти к потолку, – но после выставки. Думаешь, я сейчас обратно полезу? И так, чуть не навернулся – координация-то не восстановилась…

За спиной послышались голоса. Художники резко обернулись, словно застигнутые за чем-то предосудительным, но к ним всего лишь двигались ничего не подозревавшие веселые люди; причем, один из них нес на плече телекамеру, а это означало, что творческие споры пора прекращать и переходить к официальной части. С одной стороны, это всегда являлось самым ответственным, и поэтому неприятным моментом, но, с другой, без этого вся затея с выставкой элементарно теряла смысл.

Поправив галстук, Игорь направился к высокому представительному мужчине с темными усами, от которого, как от начальника городского отдела культуры, в дальнейшем могло зависеть очень многое.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Аревик давно разлюбила смотреть в окно, потому что через него не было видно, ни неба, ни деревьев, а лишь стенки неглубокого бетонного колодца, закрытого решеткой, в котором прятались облезлые дворовые кошки: летом – от жары, а зимой – от колючего ветра. Еще, если задрать голову вверх, в поле зрения могли возникнуть чьи-нибудь ноги, но они тут же исчезали, унося своих владельцев дальше, по одним им известным, наверное, интересным делам. Ноги мелькали всего несколько секунд, зато кошки взирали на нее постоянно ничего не выражающими, будто искусственными глазами.

Как правило, Аревик даже не отдергивала шторы, замыкая пространство комнаты в мертвенном люминесцентном свете, разглядывая, либо старый шкаф с застекленными дверцами, в котором хранилась документация ЖЭУ-24, либо опускала глаза к столу и тогда сталкивалась со страстным взглядом Антонио Бандероса. Но Бандерос был отделен от нее толстым стеклом, и Аревик никак не могла до него добраться, как, впрочем, и до медведей, встречавших утро в сосновом бору, и до русалочки, скучавшей на камне возле далекого города Копенгаген (она уже не помнила, откуда взялась у нее такая экзотическая открытка).

Однако время, когда можно бесцельно блуждать взглядом по этой изрядно надоевшей обстановке, наступало лишь ближе к обеду – с утра же, каждый день Аревик не переставала удивляться, насколько часто ломаются у людей унитазы, «вылетают» пробки на щитках и текут трубы. Как они, вообще, умудряются жить в таких экстремальных условиях? У нее почему-то, слава богу, ничего не ломалось, тьфу-тьфу-тьфу…

Аревик посмотрела на часы, висевшие напротив. Они спешили ровно на четыре минуты, но что такое четыре минуты, если за дверью уже слышались недовольные голоса, сообщавшие (пока лишь друг другу) о своих бытовых проблемах? Четыре минуты, и поток недовольства выплеснется на нее. И что она может ему противопоставить? «Гвардию» из четырех сантехников (один из которых, законченный алкоголик) и двух электриков?.. Хотя даже не так, ведь распоряжаться персоналом – это вне ее компетенции; для этого есть Анатолий Борисович, занимавший большой кабинет в другом конце коридора. На своем уровне он был почти всесилен и мог запросто сказать: – Этой склочнице делать не будем – пусть посидит недельку без воды, пока не поумнеет. Но он ведь не видел глаз «склочницы» и не знал, что у нее маленький ребенок, которого надо купать ежедневно. Конечно, дело, именно, в этом – а так, Анатолий Борисович очень даже симпатичный, и жены у него нет. Только кому от этого легче?..

Дверь приоткрылась и в нее просунулась седая голова.

– Уже девять. Работать пора, девушка.

– Входите, – Аревик раскрыла журнал регистрации заявок.

Мужчина возник целиком – такой официальный, в костюме с галстуком, словно пришел не в ЖЭУ, а на какой-нибудь прием; только глазки у него были язвительные, и нижняя губа чуть подрагивала от недовольства.

…Точно, сортир засорился, – решила Аревик, – дерьмо из него так и лезет…

– У меня унитаз течет! – сообщил мужчина гневно, – я вам звонил; мне обещали, но никто не идет. Это безобразие!

Аревик внутренне улыбнулась своей профессиональной интуиции, но на посетителя взглянула строго, причем, вовсе не потому, что не хотела войти в его положение. Будь ее воля, она б им всем поставила золотые унитазы…

– Мужчина, не шумите, – сказала она, – вас тут, вон, сколько, а слесарей у нас всего четверо. Ваш адрес?

Мужчина назвал. Аревик вспомнила, что, действительно, кто-то звонил несколько дней назад, но тогда она не расслышала номер квартиры, а переспросить не успела.

За тонкой фанерной перегородкой что-то упало, и послышался залихватский мат – так мог ругаться только Виталик. Даже Анатолий Борисович не раз объяснял ему, что рядом все-таки работает женщина, но тот лишь делал удивленное лицо, видимо, не понимая, как еще можно выражать свои мысли. Аревик уже привыкла к крепким выражениям и не только не обращала на них внимания, но иногда даже ловила себя на том, что порой не прочь и сама послать кого-нибудь.

– Виталька! Твою мать, где мои ключи?! Ты вчера тут порядок наводил!.. – это был уже голос Володи. Вечно у него все терялось, но Аревик почему-то казалось, что ему просто не хочется идти на вызов. Володя заочно учился на менеджера и поэтому «ковыряться в дерьме» являлось для него занятием унизительным, но временно необходимым. Так он сам говорил, а Аревик считала, что с его взглядами на жизнь, даже получив диплом, он все равно будет продолжать ковыряться в дерьме.

– Вон лежат, блин, за сваркой! Совсем ослеп?

Опять что-то загрохотало – похоже, кто-то копался в сгонах, кучей сваленных в углу.

– Кстати, сварка сегодня никому не нужна? – спросил Валерий Сергеевич, пожилой и наиболее рассудительный из всех. У него имелась жена и двое детей, поэтому без дополнительной платы он за работу не брался, зато и делал все на совесть, не в пример молодым.

– А хрен его знает, Сергеич, – небрежно бросил Виталик, – это, смотря, что чеченка нам сегодня нарисует.

– Не чеченка она, а армянка, – в очередной раз поправил Сергеич, – кстати, Аревик по-армянски – «солнышко».

– Хрен с ним, с солнышком – все равно чеченка…

– Сергеич, откуда ты все знаешь? – удивился Володя.

– Я, между прочим, жизнь прожил, – ответил тот назидательно, – и не всегда в подвале сидел. При социализме я на заводе наладчиком работал – куда только судьба не заносила.

– Во, отрывался, небось! – громко захохотал Виталик, – бабы в командировках халявные… слушай, а чеченок трахал?

Аревик бесило, когда ее называли чеченкой, и не потому что она плохо относилась к этой нации – просто в последнее время подобное сравнение воспринималось как оскорбление, хотя, чем основная масса чеченцев хуже основной массы тех же русских, она не понимала. Но еще больше ее возмущало мерзкое слово «трахать». Разве можно так говорить об отношениях мужчины и женщины? Когда-то давно она даже съездила Виталику по физиономии, но потом привыкла.

– Бывало, и «чеченок», – Сергеич усмехнулся (Аревик, вроде, даже видела его хитрое лицо).

– Ты – гигант, – протянул Володя задумчиво.

– Но они ж, небось, не все такие уроды, как наша, а, Сергеич? – заинтересовался Виталик.

Кровь бросилась Аревик в лицо. Хорошо еще, что перед ней уже стоял не тот разгневанный мужчина, а бабулька, у которой срезали электрический счетчик. Она была настолько ветхой, что, пожалуй, и не слышала разговора, иначе…

– Вот, как думаешь, нашу-то кто-нибудь трахает, страшную такую? – продолжил мысль Виталик.

Аревик почувствовала, что вместе с алой краской к глазам поднимаются слезы. Ну да, она и сама знает, что не красавица. Особенно, это родимое пятно, занимавшее половину щеки; и от «кавказского» носа, конечно, никуда не денешься, зато какие у нее огромные черные глаза! А, вот, пятно… Ведь когда она родилась, его не было, а потом почему-то проявилось, становясь все ярче, пока не обрело ужасный бордовый цвет. Если б не оно, она б, наверное, вышла замуж, ведь когда мужчины видят ее сзади, многие пытаются познакомиться, но стоит ей обернуться…

Это было какое-то проклятие, только Аревик никак не могла понять, за что оно ей досталось. Может, за мать, которая родила ее от армянина, торговавшего мандаринами на рынке? (Он прожил в городе год и наградив дочь несуразным именем, скрылся в свой Ереван, ставший теперь и вовсе заграницей). Вряд ли. Мать сама поплатилась, скончавшись в сорок с небольшим, перебрав «паленой» водки. А что сама Аревик могла сделать в жизни не так?..

– Дочка, – старческий голос оторвал ее от вечной неразрешимой задачи, – у меня всегда света нагорало на двадцать рублей, а без счетчика принесли, так получилось, сто семьдесят. У меня пенсия-то всего…

– Бабушка, я все поняла, – сказала Аревик, как можно мягче, – я записала. Завтра придет электрик и поставит новый счетчик.

– Спасибо, дочка. Дай тебе бог…

Старушка вышла, и вместо очередного посетителя вошел Анатолий Борисович.

– И что у нас сегодня? – он присел на свободный стул, – пора этих оболтусов разгонять, а то сейчас за бутылкой побегут. До чего они мне все надоели!

– Вот, – Аревик повернула журнал.

Еще полчаса и ее мучения закончатся – слесаря уйдут; в конторе станет тихо и можно будет не спеша перелистывать папки, выискивая квартиры, в которых подошло время планового ремонта, параллельно изучая мишек под стеклом.

– Хорошо, Вика, – начальник склонился к столу. Он, как и большинство знакомых, называл ее Викой – то ли им не нравилось странное армянское имя, то ли просто не могли его запомнить, но это ее совсем не обижало. Не то, что «чеченка».

– Бабуля счетчик очень просила, – сказала Аревик робко.

– На следующей неделе. Все электрики на аварии.

Аревик вздохнула, зная, что объяснять что-либо, бесполезно. Ее мнение не играло абсолютно никакой роли, а ведь так хотелось, чтоб всем было хорошо, даже этому ужасному Виталию. Может, если б жизнь его изменилась, он перестал быть таким грубым и бессердечным; тогда и у нее самой все будет… что все? Чего ей не хватает? Комната у нее есть (пусть ведомственная, принадлежащая ЖЭУ, но ведь она не собирается отсюда увольняться); есть зарплата (Аревик привыкла планировать расходы так, чтоб ее хватило на месяц). Главное, чтоб исчезло это уродливое пятно! Тогда, может быть…

– Занимайся текущими ремонтами, – резко оборвал ее мысли Анатолий Борисович и вышел, прихватив журнал, а еще через минуту по коридору прогрохотали нестройные шаги – значит, слесаря направились в кабинет, получать задание на день. По устоявшемуся графику Аревик знала, что минут через пятнадцать можно выйти покурить на свежем воздухе, а пока вернулась за стол. Взяла папку, на которой остановилась вчера.

…Столько квартир!.. И в каждой живут люди. Интересно, как они живут, все такие разные?.. Вот бы побыть хоть по минутке каждым из них, почувствовать себя другим – и думать по-другому, и делать по-другому; испытывать другие желания и другие ощущения… – она вздохнула. Нет, ничего у нее никогда не изменится – остается сидеть в своем подвале, со своим пятном и тоскливо считать бесцельно проходящие годы.

Задумчиво сдвинула папку, и взгляд уперся в русалочку. …А у нее, вместо пятна, хвост, и она также сидит, ожидая неизвестно чего… надо работать и все эти ненужные мысли рассеются. Людям надо делать ремонт, а я занимаюсь, черти чем… – она снова придвинула папку.

Словно очередная жизненная веха, подошло время обеда. Два бутерброда, коробочка кефира и сигарета ознаменовали переход к новому этапу, который закончится ровно в шесть. Следующей вехой станет поход через двор домой, а дальше два сериала – сначала по второму каналу, потом, по первому (других ее антенна не принимала, а кабельное телевидение не вписывалось в бюджет); потом ужин и сон.

Последнее являлось самым красочным и интересным из всего, происходившего за день. Она даже купила сонник, но никак не могла соединить воедино объясняемую там символику, а, тем более, применить ее к себе. Например, недавно она видела вечеринку – лужайка вокруг роскошной виллы; фонарики, озорно выглядывающие из листвы; чопорные люди во фраках (наверное, их она подсмотрела в каком-то фильме). Сама она там тоже присутствовала, и в этом не было б ничего удивительного, если б не одна деталь – впервые во сне она ощутила запах, который теперь периодически возникал в реальной жизни, а не исчез, как исчезали впечатления всех прочих снов. Стоило Аревик захотеть вспомнить его, как запах появлялся тут же, причем, не важно, где она в этот момент находилась – он мог исходить даже из мусорного контейнера, хотя во сне так пахли духи, подаренные незнакомым мужчиной. Смеясь, Аревик брызгала из флакончика на себя, потом зачем-то на мужчину и чувствовала, как они оба поднимаются над лужайкой, кружась в странном танце. Она так увлеклась, что флакончик выпал из рук и разбился – сразу оборвалась музыка, и они оба устремились вниз, но не на землю, а куда-то дальше, в окутанную тьмой бесконечную пропасть. До дна Аревик так и не долетела, потому что проснулась. Вместе с этим из памяти стерлось лицо мужчины, чарующая мелодия танца, даже облик самой виллы она не могла бы восстановить, а запах остался.

В соннике растолковывалось, что аромат духов предвещает любовное приключение; получать духи от мужчины – это рискованная связь, а разбитый флакон говорит, что мечтам не суждено сбыться. Какая связь? Какие мечты?.. Похоже, это написано для девочек, которым нечем занять свою глупую головку в перерывах между алгеброй и геометрией…

Или, вот, еще – за окном светит солнце, и тишина, какая бывает в полуденный зной, когда даже природе лень шевелиться, но одновременно – там же, за окном, бушует ураган, круша дома, разбрасывая столбы вдоль дорог и ломая огромные деревья. Неожиданно с неба вываливается лестница, похожая на трап самолета; по ней спускается Некто в белых одеждах, только вокруг него почему-то ночь с месяцем и звездами. С каждым шагом незнакомца ночь ширится, смещая границы света и тьмы, причем, они совсем не такие, как в жизни, где сначала всегда должны наступать сумерки. Аревик помнила, что тогда ее охватил ужас. Она замерла, не смея пошевелиться, полностью подчинившись неведомой силе, и вдруг услышала за правым плечом голос, умолявший не смотреть в глаза незнакомцу. Однако она взглянула… и проснулась.

Дурацкий сонник объяснял, что окно – это грань между желанием и действительностью; ураган олицетворяет тревогу, потери и испытания, а голос за правым плечом принадлежит, якобы, ангелу-хранителю. Только незнакомец, несущий ночь, не имел трактовки, а ведь он, наверное, был самым главным.

И как можно связать подобный бред, тем более, учитывая ее образ жизни? Никак. Так стоит ли забивать голову ерундой?.. А чем ее забивать? Нельзя же только переписывать адреса чужих квартир и переживать за телевизионных Лукаса и Жади, которые уже полгода не могут выяснить, любят ли они друг друга?..

…Кстати, об адресах… – Аревик вновь попыталась углубиться в содержимое папки, но взгляд почему-то прыгал с одной строчки на другую, и она чуть не запланировала ремонт в почти новой квартире. Пришлось закрыть папку. В конце концов, никто не устанавливал ей никаких сроков – это ежедневная, рутинная работа и совершенно неважно, обработает она сегодня на одну папку больше или меньше. Аревик подняла глаза и непроизвольно уперлась взглядом в блестящий циферблат.

…Еще полчаса… Неожиданно она ощутила, что в подвале очень душно, что блузка липнет к телу и на лбу выступает испарина. Посмотрев на свои руки, обнаружила, что пальцы подрагивают; попыталась напрячься, но от этого дрожь только усилилась. …Мне надо на воздух, – Аревик поднялась из-за стола; взяла сумку, заперла комнату, прошла по пустому коридору, многократно усиливавшему стук каблучков.

– Анатолий Борисович, можно я пойду домой?

Тот взглянул на часы и махнул рукой.

– Иди. Все равно сегодня пятница.

– Спасибо, – Аревик аккуратно прикрыла дверь. Огляделась, будто уходила не на два выходных дня, а навсегда. Как здесь все знакомо и мило! Стенд по технике безопасности, график дежурств слесарей… но как душно!.. Привычно поднявшись на шесть ступенек, она открыла дверь. Жаркая волна окатила ее, и сразу оказалось, что у нее ужасно холодные руки; по телу пробежали мурашки, как при погружении в горячую ванну. Аревик сделала несколько шагов и остановилась.

Над головой шелестели деревья. За гаражами визжали дети, уже обалдевшие от бесконечно длинных каникул; два парня у соседнего подъезда пили пиво, пока третий безуспешно пытался дозвониться по мобильному телефону. Все здесь было не так, как в ее «склепе» с неумолимыми правилами ТБ на облупившейся стене – Аревик только сейчас поняла это. Нет, домой она не пойдет – она будет просто гулять; пойдет, куда глаза глядят, и не станет ни о чем думать.

Солнце висело еще достаточно высоко, поэтому, как и большинство прохожих, она выбрала теневую сторону. Глядя на «чистые», и потому симпатичные лица, Аревик думала, за какие же грехи судьба уготовила ей такое уродство, что даже в зеркало лучше смотреться лишь при крайней необходимости? Разумного объяснения не находилось. К тому же она привыкла быть безликой тенью, сквозь которую взрослые смотрят, как сквозь пустое место, а дети, существа более восприимчивые, показывают пальцем, громко восклицая: – Мам, смотри, какая страшная тетя! Мамы при этом краснели, били детей по рукам, но даже не думая извиниться, шли дальше. Она привыкла, что мужчины могли запросто толкнуть ее плечом, и это являлось не поводом для знакомства, а, скорее, нарушенная координация нетрезвых движений заставляла натыкаться на препятствия. Она привыкла ко всему и жила практически в крохотном треугольнике, вершинами которого являлись – работа, дом и магазин, располагавшийся совсем рядом.