Текст книги "Куплю чужое лицо"

Я решил первым взять собеседника «на зуб».

– Вы не знаете, какая температура за бортом?

Мне показалось, что мой голос задребезжал, расщепился, при этом рот соседа раскрывался синхронно с моим.

Мы оба одновременно задали один и тот же вопрос! Мои брови поползли вверх, а у собеседника появилась сизая испарина на очках.

Я поторопился продолжить с долей шутки:

– Вы хотите прогуляться за бортом?

И вновь мой голос завибрировал, как отрывающееся крыло самолета – мы вновь ответили одновременно, и – слово в слово. После чего нам только и оставалось, что расхохотаться. Он снял очки – и я увидел его странные глаза, в которых прыгали маленькие бесенята. Такие глаза были у моего давнего знакомого – профессора Святозарова.

– Вы случайно не из Зазеркалья? – поторопился сказать я, дабы мой необычный собеседник не отреагировал той же фразой.

– Вы опередили меня, я должен заявить вам протест по поводу такого обезьянничества.

– Странно как-то все получается, вы что – читаете мысли? – спросил я.

– Ни в коем разе. Смею утверждать, что и вас можно обвинить в этом…

Пат посапывала. Она впервые летела на самолете и до того измучилась, истосковалась по свободе, что только в металлическом цилиндре на десяти тысячах над морем чувствовала себя в полной безопасности.

Мы с соседом умудренно покачали головами – совсем дитя. Знал бы этот старый дуралей, сколько сил мне стоило, чтобы вытащить ее из той клоаки!

Мы познакомились.

Я ограничился именем, а сосед представился-проанкетировался:

– Доктор филологии, профессор Чернорижский Глеб Сергеевич.

– Какая редкость среди этой публики… И в какой области вы специализируетесь?

– Сейчас занимаюсь детективами и авантюрными романами.

Я удивился.

– Неужели такая низкопробщина является предметом исследования науки?

– Да что вы, молодой человек! Никогда литературоведение не занималось мутными потоками всей этой чепухи. Хотя кое-кто из моих коллег и пытается выловить в них золотую рыбку. Настоящая литература так же отличается от этих «бестселлеров», как изысканная кухня от общепита.

– Так вы только что сами сказали, что занимаетесь детективами и авантюрными романами.

– Сказал – потому что, к моему стыду, их пишу. Настоящая литература, тем более наука о ней, сейчас никому не нужна. За исключением, может, немногих писателей.

– Вы пишете с отвращением? – поинтересовался я.

Передо мной сидел человек, воплощающий трагизм эпохи, персонаж, изодранный страстями и в конце концов тайно продавший свои убеждения за гонорар. Что у него творилось в душе? Наверное, то же, что и у монашки, сладострастно и с ужасом занимающейся тайной проституцией.

Чернорижский загадочно усмехнулся.

– И вы знаете, Володя, это оказалось увлекательным делом. Я привык работать по пятнадцать часов в сутки. Но за мою научную работу перестали платить, это никому не надо. Образовался вакуум, время потеряло цену, появился его избыток, к лекциям готовиться практически не надо, я помню их наизусть. Жена меня безустанно пилила, и вот я решился на такой «подвиг». В течение месяца я прочитал ворох покетбуков, изучил тайные пружинки подобного жанра и даже сделал наброски статьи на эту тему. Главное, я определил основные психофизиологические и чисто подсознательные аспекты влияния подобной литературы на мозг читателя. То есть какие факторы определяют успех или неудачу детектива. Еще немного времени ушло на то, чтобы с помощью компьютерной программы определить основные схемы построения произведения… Я издал одну детективную книжку, потом вторую, третью. Никто из моих коллег и, тем более студентов, об этом моем поприще и не догадывается: я пишу под псевдонимом Евгений Крамер. Но вам это говорю под большим секретом.

– А может, зря скрываете? Даю гарантию – молодое поколение, ученики вас поймут и оценят вашу многогранность.

– Какая, к черту, многогранность! Мои рафинированные мальчики и девочки, утонченные интеллектуалы, придут в ужас и будут меня презирать. – Чернорижский усмехнулся. – Представляю, что будет, если они прочитают хотя бы пару сцен, где крутые ребята подменяют двойником директора ФСБ или организуют ложное покушение на президента страны. Хотя, возможно, они оценят постельные сцены…

– У вас богатая фантазия. Дадите что-нибудь почитать из своего?

– Дам… – не очень охотно отреагировал Глеб Сергеевич. – К сожалению, никто не интересуется моими главными трудами. Я ведь доктор наук, членкор Российской академии наук, нескольких зарубежных академий.

И он с треском провел ногтями по отросшей щетине.

– Не грустите, профессор. Может, именно как автор детективов вы и останетесь в благодарной памяти потомков. Кстати, у меня был знакомый профессор, Святозаров. Он преподавал экономику социализма. А когда начались перемены и его наука оказалась нежизненной, он ушел бомжевать. Он попал в сложную ситуацию, жена продала квартиру и удрала с любовником в Америку. Он ночевал где придется, подрабатывал грузчиком в универсаме – как бы наложил на себя епитимью.

– Многие люди науки потерпели крах. Но, я вам скажу, все, кто проповедовал или, так сказать, практически осуществлял «коммунизм», выплыли, сделав крен в другую сторону. Хуже всех, как ни странно, живут те, кто всегда был вне идеологии: ядерщики, физики, математики… И я прозябал, пока не придумал новую забаву – писать «дюдики». Никогда не думал, что стану автором подобной муры. Кстати, мне пришлось попутно собирать новые слова, эти жуткие выражения, жаргонизмы; я, может, составлю словарь. Между прочим, слова, как и люди, могут рождаться уродами. Особенно часто – в уродливые времена. Революционный «новояз»… И вот теперь я тоже участвую в изнасиловании русского языка. Главный редактор советует мне побольше трупов, грязи, секса и уголовного жаргона. И я суетливо запроституировал… Хе-хе. Но зато теперь я могу позволить себе поехать, как сейчас говорят, «оттянуться». И не жалею. Жену отправил отдохнуть во Францию… Как вам Таиланд? Удивительная страна! В ней столько же экзотики, как и мира, спокойствия, согласия и буддистского рационализма. Я даже не знаю, как мне использовать все эти разноцветные впечатления для крутого боевика.

И тут меня будто потянули за язык.

– Я могу дать вам материал для сюжета.

– С удовольствием. Кстати, вы так ничего о себе не рассказали. Впрочем, я не даю вам даже открыть рта.

Нельзя сказать, что профессор был неплохим слушателем. Он сначала с трудом осваивал превратности моей судьбы, видно, пытался примерить на себя эти малопонятные зигзаги. В его жизни, вероятно, все было запланировано на годы вперед. Поступление в университет, аспирантура, научные статьи, кандидатская, докторская, коллоквиумы, конференции, семинары, принципы народности, партийности, доступности и непрошибаемости. Теория научного наслаждения искусством социалистического реализма.

Профессор кивал, и я позволил себе отвлечься вопросом:

– Глеб Сергеевич, все хотел уточнить, на чем вы специализировались?

– Не вдаваясь в подробности – это традиции русской и советской батальной литературы в творчестве Толстого, Шолохова, Фадеева, Казакевича, Симонова и других.

Я поблагодарил и продолжил рассказ. Пат сладко причмокивала во сне. Бог знает, что ей снилось. Я погладил черную головку, она во сне благодарно прижалась ко мне.

Профессор с восторгом выслушал историю о том, как я отказался принимать вторую присягу в украинских погранвойсках: «Есть еще настоящие офицеры!» Он плакал, когда я рассказывал, как умирал в полицейских застенках мой друг Валера Скоков, а я ничем не мог ему помочь. Он потирал руки, слушая истории всех моих побегов из недружественных лап полицейских Молдовы, укрепрайона чеченских бандитов и прочее. Мы уже подлетали к Москве, когда я тихо поведал о том, как мне сделали пластическую операцию. И тут, кажется, запас его прочности исчерпался, но не только прочности – и доверия тоже.

– Не ищите шрамы на моем лице. Все они сосредоточены в других местах. И, поверьте, их предостаточно.

– А что было дальше? – тихо спросил Чернорижский.

– А дальше – у меня никого не осталось во всем мире, кроме этого маленького существа.

Я погладил Пат по щеке, она тут же открыла глаза и спросила по-русски с трогательным акцентом:

– Приехали?

Мы летели всю ночь, догоняя утро. И не догнали, приземлившись только в полдень. Я помог Паттайе облачиться в пуховую куртку, купленную перед отлетом (на вторую, для меня, не хватило денег). Через «трубу» прошли в здание аэропорта.

Профессор попрощался со мной и протянул визитку.

– Мне бы очень хотелось встретиться с вами и услышать продолжение вашей истории. Позвоните, пожалуйста, если будет желание, и назначьте встречу на любое время.

– Хотите написать новый авантюрный роман?

– Скорее тут материал для трагедии.

Москва встретила нас крепким морозом и холодным солнцем. Пат с ужасом увидела, что у нее изо рта вырываются клубы пара. Но еще больше ее поразил снег, она наклонилась и взяла горсточку. Снег посыпался между пальцев, как сухой порошок.

– Ты что – снега никогда не видела?

– Только в холодильнике… Как тут холодно. Лицо щиплет!

Она попыталась высунуть ладошку из длинного рукава, но у нее ничего не получилось. Я подхватил сумки, и мы рысцой побежали к стоянке автобуса. Пат все время путалась в длинной куртке: в такой одежде никогда не ходила. Она пыталась приподнять полы, одним словом – умора! А меня, разморенного тропическими пляжами, пробрало основательно. Когда подошел автобус, мои кости так промерзли, что при сгибании в суставах трещали, привлекая внимание. Пат посинела, как недозревший баклажан. В автобусе она села у окошка и подавленно смотрела на бескрайние белые поля, пустыри, заснеженные ели. На каждой остановке в автобус ломились люди в однообразных темных одеждах.

– Как дела? – спросил я, беззаботно стуча зубами.

– Хорошо, – прошептала она фиолетовыми губами.

– Мне тоже! – не стал врать я.

Все-таки вернулся на Родину, да еще с экзотической девчонкой, которую непременно возьму себе в жены. Знакомые лопнут от зависти.

Подумал об этом – защемило. Нет у меня никаких знакомых. Давно бы пора обзавестись, да вот сам с собой еще толком не познакомился…

Потом мы нырнули в теплую утробу метро. Но я так и не согрелся: со всех сторон меня обжимали мороженые дубленки и шубы. На переходе сержант милиции проверил мои документы.

– Бомжуешь? – спросил он строго.

– Моржую! – ответил я.

Комната, которую я получил от ведомства, находилась в коммунальной квартире на Полянке. Старый дом неприлично обветшал, от него отваливалась штукатурка. Купцы, которые здесь жили, приходя глубокой ночью, скрипели половицами, вздыхали от хмельной усталости и валились на пуховые перины. Конечно, они не потерпели бы такую разруху. При коммунистах эти дома стали коммунальными. Они мельчали, обрастая изнутри новыми перегородками. А если их ломали, то уже вместе с самими стенами. Дом давно был безнадежно больным. Тут даже стены чихали.

Но мою гостью не испугали даже запахи в подъезде. Я постучал в дверь: ключи безнадежно потерял в Таиланде. И был несказанно рад, когда открыл сосед – мужчина с плутоватыми глазами (его звали Толя Красницкий). Иначе пришлось бы вышибать дверь ногой. Запасной ключ висел на гвозде. Я с трудом отомкнул комнату – пальцы одеревенели, но уши уже оттаяли, и я четко услышал поставленный вопрос:

– Сосед, на демонстрацию оппозиции пойдешь? Жириновцы грузовик водки обещали для сугреву.

Не ответив, я захлопнул дверь. Мы в мгновение ока разделись, я кинул Пат свой махровый халат, схватил ее за руку и потащил в ванную. Сбросив последнюю одежку, залезли в ванну. Вода была как кипяток, но от холоднющих эмалированных стенок мы покрылись миллионом пупырышек. Кран выгнуло от напора воды, мы с блаженством внимали грохоту, горячие волны окатывали нас почти как в океане. Так мы сидели час или два, понемногу подпуская кипятку. Потом, обмотавшись полотенцем, я постучал к соседу. Он, лежа на диване, читал какую-то газету. Я протянул ему пятьдесят долларов и попросил взять пару бутылок водки, шампанское и какой-нибудь еды. Сосед, не выказав никаких чувств, молча взял деньги. Прежде чем хлопнула дверь, я вновь погрузился в воду.

Потом мы уснули, разбудил нас жизнерадостный стук в дверь.

– Эй, мореманы, не утопли?

– Выплываем! – сообщил я. – Сготовь чего-нибудь горяченького.

Я вылез из ванны, сел на край, почувствовав, как закружилась голова.

– Согрелась? – спросил я девушку.

– Согрелась! – повторила Пат.

Она схватывала язык на лету. Ее головка и душа были чисты, как школьная доска для первоклашек.

Мы ужинали вместе с соседом. Он ни о чем нас не расспрашивал, говорил больше о себе. Из его путаного рассказа Пат, конечно, ничего не поняла. А я в течение вечера набрался самых разрозненных сведений. Красницкий работал могильщиком.

«Самое страшное, – доверительно сообщил он, – выкорчевывать старые кресты». А еще под большим секретом он поведал, что является председателем тайного общества «Разбуженные сердца». Потом он цитировал куски из Ницше, Шопенгауэра и некоего Клаксонера. Последним оказался сам Красницкий – это был его творческий псевдоним, а труды его – желтые машинописные страницы – показал лишь издали, предупредив, что их еще никто не видел и не читал.

…Вскоре мы привыкли к его странностям. Одна из них была – приводить на свои сборища первых попавших под руку людей. Правда, кроме чистопородных бомжей. Не знаю, чем он прельщал. Девушек-студенток притащил из подземного перехода, они играли на двух прехорошеньких скрипках. Был еще молчаливый человек, который раздавал маленькие карточки. Я видел его в метро и наблюдал, как тот вручал человеческой веренице разноцветные бумажечки. Доставал он их из чемодана-сумки, стоящей у его ног. Пару раз я, прикинувшись спешащим в метро, прихватывал бумажные квадратики. Содержание было скучным: предлагалось устроиться на «очень выгодную работу».

Красницкий подбивал меня пойти агитировать за его общество «Разбуженные сердца» у проходных заводов и фабрик. За эту работу он даже обещал денег. Водились у него какие-то спонсоры. Но за «агитацию» ведь могли и лицо начистить. Пролетариат прозябал без денег…

Красницкий сказал, что меня неплохо бы испробовать в роли трибуна. То есть народ должен тянуться ко мне не с кулаками, а с распахнутыми сердцами.

Он внезапно исчезал на три-четыре дня, затем так же неожиданно появлялся в коридоре в своей заскорузлой майке…

Мы с Пат предавались любви. И почти всегда в тот самый момент, когда мне было очень хорошо, подсознательно я думал о том, сколько же у нее было до меня мужчин. Серая похотливая вереница… Я простил ей все. Но эта кивающая, всепонимающая, насмешливая толпа преследовала меня всегда, даже в те самые-самые мгновения…

Эти дни я выходил только в ванную. Пат готовила еду. Она как-то сумела договориться с соседом, и тот услужливо ходил в магазин и приносил все, что бог на душу положит. В принципе мы были довольны. Может, Пат и заказывала что-то другое, но выбор в нашем угловатом магазинчике не давал возможности для широкого размаха. На четвертый день, утомившись от тайского массажа, тюленьего образа жизни, я бодро вышел на кухню. Красницкий тупо смотрел на плиту. Оказалось, перекрыли газ.

– Нет хуже смерти: быть зацелованным толпой, – сочинил я вялый афоризм.

– Толпа не ропщет лишь тогда, когда ее загривок в крепкой длани. – Красницкий ерзал на стуле, подзадоривая меня продолжить стихотворное состязание. Но я тут же остыл, как наша плита.

* * *

Наутро мы просыпались счастливыми. Мы смеялись, вытряхивая на пол кошелек, мелкие купюрки падали на пол, как последние листья зимнего сада. А утром Пат смотрела на узоры окна и никак не могла понять, какой кудесник и зачем успел так повеселиться над морозным стеклом.

Большую часть времени мы проводили под моим солдатским одеялом. Порой на меня накатывали грустные мысли о будущем – будущее не ассоциировалось у меня с безбедным существованием, ни одна звезда на небосклоне не давала даже проблеска надежды.

А смуглое тельце отвлекало от земных забот, не давая мне покоя ни днем, ни ночью; маленькая заводная «девчонка-пружинка» будто опасалась, замерев на мгновение в стылой московской квартире, нечаянно замерзнуть. Я не знал с нею устали. Мы научились понимать друг друга без слов, нам хватало кратких междометий; наши глаза, встречаясь, заменяли нам все богатство, которым вряд ли может обладать любой из существующих на земле языков.

Маленькое существо дарило мне свою преданность. За окном у нас дымила котельная, потому у нас было жарко, как на экваторе. Я ходил в одних трусах, а Пат совсем перестала одеваться. Однажды ночью я проснулся, ощутив пустоту рядом с собой. Она стояла у окна, свет луны отражался на ее бедре. Я невольно залюбовался ею, прозрачная занавеска будто игриво пыталась закрыть ее. Я хотел позвать ее. Но что-то меня остановило: мне показалось, что она спит, и сейчас, не сознавая себя, стоит, маленькая тайская сомнамбула. Девочка-лунатик. Если б я ее окликнул, она, возможно бы, умерла от разрыва сердца.

Что она могла видеть за окном? Серые стены домов и сизый снег… Она положила ладонь на мерзлое стекло – и я ощутимо почувствовал холод, который передался ее маленькой ладошке.

О чем она думала – вспоминала залитую солнцем страну, которая щедро дарит так много тепла?

Я не уснул – и дождался, когда Пат на цыпочках вернулась в постель. Я обнял ее замерзшее тельце, она, не сдержав стона, с горячностью и благодарностью приникла ко мне.

Сизое утро заглянуло в окно. Я проснулся и первым делом посмотрел на морозное стекло: на нем остался отпечаток ее ладони.

Мы были счастливы, но этому безмятежному существованию приходил конец: от скудных денег уже ничего не осталось.

Пат варила какую-то воду, помешивая ее черпаком.

– Черпак – смешное слово, он символ исчерпавшихся в любви, – заметил я.

Она с радостью согласилась, хотя ничего не поняла.

Теперь каждый день я уходил на поиски работы. У меня собралась целая пачка листков, которые суют в руки на входе в метро или на переходах. Я побывал на нескольких собеседованиях. В основном там собирались доверчивые пенсионеры, наивно мечтавшие наконец разбогатеть. Ловкие мальчики-менеджеры предлагали бегать по городу и всучивать неходовой товар, который сначала предлагалось купить за свои кровные… Чтобы получить обещанные огромные заработки, надо было, по крайней мере, лететь на ракете, и при условии, что товар будут отрывать вместе с руками.

Три дня я проработал на выкорчевке старых железнодорожных шпал. Потом пришел человек в кожаном пальто и сказал: «Хрен с ними, с этими шпалами, пусть остаются!» Мне заплатили полторы тысячи рублей и сообщили, что больше работы не предвидится. Я испортил свой бушлат, на нем появились неистребимые пятна мазута. Я потребовал, чтобы мне заплатили за испорченную одежду. Но человек в коже отмахнулся от меня и еще посоветовал, чтобы я побыстрей проваливал. Я схватил его за грудки, а мои временные коллеги не захотели проявить солидарность. Более того, по призыву хозяина бросились крутить мне руки, но в этом они были не мастера. Они знали пропорции цементного раствора, могли с лету уложить бетонную плиту в ячейку с миллиметровым зазором. Но они не умели драться. Их кулаки мелькали у моего носа, как снаряды на излете. И вместе со своими кулаками они летели, продолжая закономерную инерцию. Их неуклюжие туши как бы само собой распределялись вокруг – в спонтанном порядке. Последний из штрейкбрехеров прыгал подобно гуттаперчевому мячику. Наконец он напрыгался вдосталь, кулачки его устали, он безвольно опустил их и решительно убежал.

Хозяин наблюдал за мной из своего потертого «Мерседеса». Приспустив окошко, он заметил:

– Неплохо работаешь, парень. Держи, завтра позвонишь мне по телефону!

Он протянул мне визитку. Я порвал ее на клочки, бросил в открытое окно машины и посоветовал проваливать побыстрей.

– Ну и дурак! – крикнул он мне, отъезжая.

Я не стал бросать в его машину железнодорожную шпалу.

В одну из морозных ночей я взялся писать историю человека, которому сделали пластическую операцию лица. У нас почему-то стало холодно, я время от времени грел окоченевшие пальцы на абажуре настольной лампы. Пат лежала в постели, укутавшись до подбородка, лишь блестели глаза. Последнее время она была грустной и молчаливой, но не жаловалась, старалась во всем мне угодить. Вечером я накричал на нее по пустяку: поставила чашку на самый край стола, я задел ее локтем, она упала и разбилась. Пат сжалась, будто ожидая удара. Мне стало стыдно, но я почему-то сразу не сгладил свою ошибку. Хотел обнять, извиниться, но что-то удержало. Может, я стал слишком раздражительным и не хотел себе в этом признаваться? Наше будущее уже не казалось мне долгожданным и светлым, как летнее утро на берегу Индийского океана.

Заканчивался постылый февраль. Ночи становились все короче, а дни – черней. Утреннее пробуждение было отвратительным: приходилось сразу думать о деньгах.

Свой опус я назвал банально: «Человек, который потерял лицо». Я понес его в родную редакцию, где некоторое время работал и публиковался. После подложенной бомбы, унесшей жизнь моего друга Сидоренко, многое изменилось. Сновали незнакомые люди; в кабинете главного редактора сидел кудрявый человек лет сорока пяти. Он вопросительно глянул на меня из-под стальных очков. Я чуть не назвался Раевским, но вовремя спохватился. Новый хозяин кабинета представился Львом Аркадьевичем. Кабинет отремонтировали, убрали стену-перегородку, и теперь он стал огромным и неуютным. Я протянул рукопись и коротко рассказал, о чем речь. Пока он небрежно перелистывал страницы, я заметил, что публиковался в этой газете при Сидоренко.

– И на какую тему?

– «Горячие точки», коррупция…

– Как фамилия, говорите?

– Кузнецов, – ответил я, чертыхнувшись в душе.

Дай бог, чтобы равнодушия этого сухаря хватило на то, чтобы не трепать подшивку газеты в поисках материалов, подписанных Кузнецовым.

– Я отдам этот материал корреспонденту. Позвоните завтра.

До вечера я слонялся по улицам, читал объявления на фонарных столбах, заходил во дворы магазинов, предлагая свои услуги в качестве грузчика. Женщины, пахнущие колбасой, ощупывали меня подозрительными взглядами и торопливо отказывали. Мои роскошные физические данные не соответствовали привычному для них типу джентльменов, которые ищут счастье на магазинных задворках.

В последнем продмаге я использовал всю силу своих лучистых глаз. Плотная заведующая, выслушав мою скромную просьбу «кой-чего загрузить», вспыхнула помидорным огнем, очень смутилась и пролепетала, что я пришел очень поздно. Не знаю, какой смысл вкладывала она в эти слова – моя уходящая спина услышала порывистый вздох.

Утром я вновь пришел в редакцию. Лев Аркадьевич подозрительно глянул на меня и сказал:

– Мы беллетристикой не занимаемся. У нас серьезная газета. Не знаю, как было раньше, при бывшем редакторе, но сейчас наши читатели требуют – и вполне справедливо – давать точную фактологию нашей жизни, а не вымышленные истории. А у вас, извините, какие-то фантастические операции на лице, мрачный придурок, или идиот, ничего не ясно, жуткие подвиги, приправленные экзистенциалистскими мучениями… Кто этому поверит? Попробуйте обратиться в какой-нибудь журнал. И, кстати, зачем вы обманываете? Я попросил проверить – и никакого Владимира Кузнецова, пишущего на темы «горячих точек» и коррупции, в подшивке за все годы существования газеты не обнаружено. Есть Вольдемар Кузнецов, доцент культурологии, наш старый автор, но это, увы, не вы!

– Я подписывался под псевдонимом Раевский. Полистай на досуге и найдешь! Умник выискался!

Я захлопнул дверь.

Ни одного знакомого лица. Тошнотворный редактор… И тут мимо меня проковылял печальный Андрюшка-Ниндзя с загипсованным мизинцем. Был бы я с бывшей физиономией – он тут же заграбастал бы меня в свои объятия.

– Кто обидел Ниндзю?! – крикнул я ему в спину.

Это была коронная фраза, от которой все валились со смеху. Особенно когда Андрюха – глыба мышц и сала – был удручен какими-то обстоятельствами.

Он резко развернулся, будто для молниеносного удара, мой голос – как хлыст. В глазах изумление – и тут же разочарование. Я протянул ему руку, и он машинально пожал ее. Мы молча смотрели друг на друга. Я ждал – решил дать ему инициативу.

– Голос у тебя ну один к одному, как у покойного Володьки Раевского… – Изучая меня, он оттопырил губу и стал похожим на крупного гусака. – А ты откуда знаешь про Ниндзю?

– А я его брат по отцу, – ответил я.

– Что-то общее есть! – похвалил Ниндзя. – Ты заходи как-нибудь, пообщаемся. А сейчас, извини, материал срочный сдавать надо.

Я пообещал непременно зайти, понимая, что никогда уже не приду в эти стены. По пути в метро я набрел на вывеску:

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ

«ФОРТУНА С НАМИ!»

Я не стал заходить, оставил конверт на проходной, попросив отдать кому-нибудь, и сразу ушел.

Сырой мороз пробирал до костей. Дороги посыпали солью красного цвета, и, несмотря на то что было около минус двадцати, под ногами хлюпала жижа. Все мысли выдуло, хоть и не было на моей голове дырявой шляпы. Ноги понесли меня к дому, захотелось залезть в горячую ванну и ни о чем больше не думать.

С порога я позвал Пат, но никто не ответил. Комната пустовала. Исчезли ее пуховая куртка и шапка. Это меня неприятно поразило: Пат никогда не выходила без меня на улицу. Неужели я снова под колпаком наркомафии? Чепуха!.. Она ушла от меня! Я бросился искать хоть какое-нибудь подтверждение этой догадке. Записки не было. Хотя как она могла написать, не зная грамоты? По-английски… Ушла по-английски! Даже думать страшно было, что будет, если ее потеряю. Последнее время я был неизъяснимо жесток, заставлял ее страдать. Она плакала по ночам. А я, тоже издерганный неудачами, испытывал злорадство.

Куда она могла пропасть – пойти в посольство Таиланда? С ее внешними данными она может тут же найти богатого покровителя. А искусству любви и всяким ласковым штучкам, от которых у мужиков подпрыгивает все естество, учить не надо. Неужели пошла на панель? Ведь проститутки неисправимы, это неоспоримый факт. Ее надо искать на Тверской или возле богатых ресторанов. Какой я лопух! Все деньги угробил, чтобы привезти сюда девчонку. А теперь ее пользует какой-нибудь «бычара»…

Меня переполнил жгучий коктейль злости и ревности, душа заныла, и, чтоб хоть как-то успокоиться, я пошел в ванную. Я лежал, прислушиваясь к малейшим шорохам, готовый, как Архимед, выскочить в голом виде, чтобы обнять морозную мою таиландочку. Нет, не могла она вот просто и внезапно сбежать. Да и куда? Она ведь не знает города. Эти мысли, теплая вода меня несколько успокоили.

Но Пат все равно не возвращалась. Я вылез из ванны, тупым взглядом проводил стремительно исчезающий в отверстии ванны водоворот. В упрощенном виде он напоминал мою жизнь. Я несколько раз подходил к окну, оставляя на полу мокрые отпечатки. Во дворе бегали хмурые собаки, они лаяли друг на друга – делили зону влияния.

Я спустился вниз, собаки уже рассеялись, видно, поделили территорию. Обошел дом, боясь упустить ее. У нее не было ключа, она ушла, захлопнув дверь. Подсознательно я чувствовал, что Пат звала меня – она попала в беду. Я бегал до тех пор, пока не заледенели мои мокрые волосы. Пришлось вернуться в квартиру.

Очень быстро стемнело – белый свет померк на глазах. Все это время я кругами ходил по квартире и в тысячный раз бросал взгляд на часы. Тянущееся время воспринималось как нечто живое и враждебное.

…Около полуночи открылась входная дверь, я подскочил, как гуттаперчевый мальчик. Но это пришел сосед. Он аккуратно постучал ко мне, я распахнул настежь, чтобы выпустить свое горе. Красницкий сразу все понял и сказал, что девчонку надо спасать. Он предложил свой мотоцикл, и я уже было собрался вскочить на него и кружить, кружить по Москве под бледными фонарями дорог. Но когда я схватил куртку, прозвучал робкий звонок – короткий и жалкий. В один прыжок я был у двери. На пороге стояла она, без шапки, несчастная, замерзшая, как цыпленок из морозилки.

– Где ты была? – набросился я. – Я чуть не помер от переживаний! Где твоя шапка?

– Мне холодно! – еле прошептала она.

Я раздел ее, затащил в ванную, тело ее было холодным, как лед. Даже в горячей воде она продолжала дрожать. Я присел рядом с ней на корточки. Она пыталась оправдаться, стараясь побыстрей рассказать о том, что случилось с ней. Но получалось еще хуже, она запиналась, подыскивая слова, переходила с английского на тайский. Я пытался успокоить ее: «Потом расскажешь о своих похождениях!» Пат просила прощения, зубы стучали, она не умолкала. В конце концов картина прояснилась.

Девочка решила, что не может быть нахлебницей и дармоедкой, а должна зарабатывать, как это делала с самого детства. Иначе раздраженный неудачами белый человек, который и не помышлял на ней жениться, мог выкинуть ее на улицу. И Пат, чтобы мне, скотине, провалиться от позора, пошла заниматься бизнесом! В чужом городе, не зная никого и ничего!

Наблюдательная девочка подметила, как тут подрабатывают нищие старушки: покупают и перепродают всякую мелочь: сигареты, воду, пиво, зажигалки. И как только я ушел на поиски заработка, она сложила в пакет все бутылки, которые нашла в квартире, и сдала их в сарае напротив дома. Там еще брали по дешевке. Потом на эту жалкую мелочь купила «L&M», «Marlboro» и прочую дрянь и стала в ряд со старушками. Представляю, как бабульки шипели на смазливую девчонку. Пат сказала, что ей удалось продать десять пачек, потом она купила пятнадцать, и еще раз продала. Видно, ангельское личико было лучшей рекламой табачных изделий. Оставалось только удивляться, как она быстро разобралась с нашими деньгами. Впрочем, Таиланд – большая ярмарка, там дети не знают грамоты, но знают валюту десятка стран. Потом пришел милицейский наряд, и Пат тут же сцапали. Наверное, не обошлось без помощи старушек. Ее повезли в отделение, посадили в клетку к пьяницам и бомжам.

Пат никак не могла понять, за что ее арестовали. Старушек ведь не тронули! Я не смог объяснить ей, почему она «преступница»: нарушила правила проживания в Москве, не зарегистрировалась по месту жительства, торговала в неустановленном месте… А если бы и смог, она все равно ничего бы не поняла, потому как даже любому русскому, приехавшему в Москву, очень трудно понять, почему он должен регистрироваться – будто он террорист или припадочный.

Пат рассказала, что в клетке какая-то огромная грязная баба забрала у нее шапку и спрятала себе под юбку. Потом дежурный, или кто там, «изъял» у нее все деньги и вытолкал на улицу. Она долго блуждала, никто не понимал ее и не мог помочь – никто, кроме меня, в огромном холодном городе. Она в отчаянии ходила по заснеженным улицам, униженная, простоволосая, пока, к счастью, случайно не набрела на наш дом.