Текст книги "КУКУ-ОБА. Дневники 90-х. Роман"

Черный ангел

В дверь грохотали кулаком беспрерывно. Наглым, уверенным голосом требовали:

– Открывайте, придурки, уроды, ну! Урою, морды убью! Милицию зову, ну! – и добавляли непрерывную руладу из русского мата.

– Открывай, – согласился лежащий на полу Точилин. – Наш. Кто-то из наших.

Артур покорно пополз на четвереньках вверх по лестнице. Громыхнул засов. Тем же высоким мужским тенором более спокойно заявили:

– Водку жрете, сволочи! Папу пропиваете?! Не открывают тут! Обнаглели?!

Послышался удивленный вопль Артура, его идиотское завывание и выкрик:

– Черный ангел смерти прилетел!

Точилин продолжал валяться на холодном, колючем бетонном полу. Сверху на него надвинулся огромный железный костюм, отблескивающий кровавыми звездочками. Будто пришел безголовый Железный Дровосек из детской сказки про «Изумрудный город». Стальные брючины перешагнули через распластанное тело.

– Как же ты мооог! – завыли тем же голосом, но уже со стороны дивана. – Зачем меня оставил?! Папааа!

Точилин с трудом перевернулся со спины, встал на четвереньки, поднялся на ноги. Светлый металлический костюм, словно был сделан из мерцающей фольги, лежал поверх ног Тимофея. Подлец Лемков с горящей тоненькой свечкой в руках вновь изображал покойника. Нервный огонек высвечивал плотную кучерявую шапку волос, которая, несомненно, принадлежала, светлому костюму.

– Пап-пааа, – завывал костюм, – зачем ты умер?!

– Па-па, – произнес за спиной Точилина кукольным голоском Артур. – Па-па. Тимофей – это папа?

Идиотская до безумия сцена могла продолжаться столько, сколько бы выдержал свою роль повторно усопшего Тимофей Лемков. Но, видимо, трогательное завывание обладателя металлического костюма тронуло черствую душу ограбленного художника. Лемков легонько погладил ладонью кучерявые волосы стального пришельца.

– Что ты, Тима, перестань, – нежно сказал Тимофей. – Разве могу я покинуть тебя и не попрощаться, – и приподнялся. – Здравствуй, сынок.

Светлый стальной костюм взмахнул в ужасе рукавами, отвалился на спину и… перекрестился.

– Чур! Чур меня! – заорал отпрянувший на край дивана… негр. Теперь Точилин и Ягодкин в мареве свечного отсвета могли разглядеть потную черноту лица гостя, его красиво вывернутые, пухлые губы, приплюснутый африканский нос.

Лемков сидел на диване с вытянутой рукой и ласково манил негра пальцами.

– Успокойся, Тимоша. Я живой, живой! Хотел умереть, но… друзья вот не дали.

– Друзя, – жалобно пролепетал черный Тима, оглянулся на Ягодкина и Точилина. Наконец, и Точилин приблизился, рассмотрел вполне милое лицо шоколадного пришельца с выразительными влажными глазами.

– Друзья! – воскликнул Лемков. – Знакомьтесь, мой Тима. Я вам о нем рассказывал.

– Т-ты не говорил, что он… такой, – прошептал зачарованный Артур, – с-симпотный сынуля, я бы сказ-зал, как… это… как Мерфи из «Сорока восьми часов».

– Не говорил, – согласился Лемков, принял в объятья черную голову приемного сына. Тот обнял его и зарыдал с таким искренним надрывом, что прослезились и Точилин с Ягодкиным.

Вскоре они вчетвером безмятежно пили водку, беззвучно соединяли пластиковые стаканчики, не произнося формальных слов. Черный Тима иногда радостно гыгыкал, тыкал бородатого Лемкова пальцем, шамкал сочными влажными губами:

– Па-па! Жив!

– Жив я, Тима, жив! Куда я на хрен денусь?!

– Папа! Жив! – повторял черный Тима.

– Жив-жив! – соглашались трое выпивающих.

– Щас, – сказал вдруг черный Тима и поднялся. – Долго ехал эапот, долго шел по Москва. Схожу туалет, а то штаны… Новые. Испачкал.

– Не надо в туалет, – попросил Артур. – Там нет света.

– Не ходи туда, не надо. Сходи, малыш, во дворик, – предложил Точилин.

Негр ослепительно, даже для сумрака подвала, улыбнулся.

– А зажигалка? – лукаво спросил он и понес к туалету крохотный газовый факел.

Ягодкин с Точилиным с ужасом глянули на старшего Тимофея. Тот сидел на диване в той же позе киргиза, сгорбленный, жалкий, тяжко сипел, как астматик:

– О-хо-хо, что ж мне теперь делать-то, грешному?!

– Повеситься, – осмелел осипший Артур и зашипел негодующий: – Закопаем обоих. Квазиморда противная! Убийца! Маньяк! Ты охренел совсем, мясник остоженский?!

– В ту прекрасную ночь застрелиться не прочь! – беззаботно пропел Лемков. – Но напьюсь – и опять промахнусь!

– Папа, – раздался спокойный, но подсевший, будто от простуды, голос черного Тимы из-за фанерной двери туалета. – У тебя здесь человек на части.

Элегантный, будто скульптура из металла, невозмутимый черный Тима, в элегантном костюме стального цвета, вышел из сортира. Беззаботно вжикнул «молнией» на ширинке.

– Да, сынок, это моя бывшая возлюбленная, – ответил Лемков, низко, повинно склонил голову.

– Ее пилили твои друзя? – простодушно спросил черный Тима, подсел на диван к Тимофею-старшему, приобнял за плечо.

– Н-неет, ты чтооо?! – хором заблажили Точилин с Ягодкиным.

– Эт-то он сам! Твой дикий папа! – воскликнул Артур.

– Да? Папа, ты сам? – тихо спросил черный Тима. – Зачем так? Сильно любил ее? Да?

– Да, – кивнул Лемков. – Сильно и больно любил.

– Зачем пилить?

– Отомстил, – ответил Лемков.

– Понимаю, – спокойно сказал черный Тима. – Пить водка дальше будем? За любовь.

– Наливай, сынок.

Черный Тима набулькал водки в четыре стаканчика. Все молча, не чокаясь, выпили. Тимофей-старший, кряхтя, встал, поплелся в туалет.

Ягодкин и Точилин переглянулись, будто заговорщики, пересели к уверенному, спокойному черному Тиме на диван.

– Послушай, Тима, – просипел Точилин. Из-за сухости во рту он едва мог выговаривать фразы. – Надо помочь папе.

– Надо, – мотнул головой Тима. – Тоже думаю.

– П-послушай, Мэрфи, – неожиданно влез в разговор вновь опьяневший Артур. Похоже, он успокоился от дикого поступка Лемкова по расчленению подруги. Свыкся с мыслью, что он сам невольный соучастник и товарищ убийцы, раз выпивает с ним за одним столом. Глаза Артура, ошалевшего от водки, от безумных событий последних дней раскосо дергались в разные стороны. Тонкие, бледные губы кривились в улыбке шизофреника. – П-послушай, а-а п-почему ты, собственно, негр? Как это случилось? Когда ты почернел?

– Ты – зачем белый? – спросил черный Тима.

– Реально. Зачем? – удивился Артур. – Судя по моей дурной жизни, это я – черный, а ты – белый. Костюм дорогущий, от Версачи небось? Цельнометаллический! Галстук прикольный, хотя тоже черный. Гуччи? Луи Виттон, Армани?! Подкаченный железом атлет! А кто я? Какой же я белый? Ничтожный, навозный червяк. Это я – черный! Реальный российский негр! Россисткий, о!..

– Бальзакер, прекрати! – сдержанно попросил Точилин. – Еще не хватало расизма!

– Не обижаюсь, – мягко, без упрека ответил черный Тима. – Привык. Мама – белый. Был. Негодяй, что делал меня маме, наверно, черный был. Какой-то нигер. Наверно, с Нигерии. Может, Сомали. Не знаю. В Ленинград наркотики продавал. Убили. Его не помню. Маленкий был. Потом мама умер. Дозировка, говорят. Сердце стало. Мне четыре было. Папа Тимофей меня квартире нашел, накормил, помыл. Садик водил, школу-интернат отдал. Платил деньги за всё. Папой стал.

Точилин знал в жутких подробностях эту душераздирающую историю. Тимофей Лемков в юности сбежал от родителей в Ленинград, пытался поступить в художественное училище. Не удавалось несколько лет. Бродяжничал, ночевал по подвалам и чердакам. Не выдержал, созвонился с отцом. Московский авангардист простил беглого сына, позаботился, обзвонил ленинградских друзей, знакомых. У реки Пряжка недалеко от Мариинского театра, наконец, пристроился Тимофей Лемков приживалкой в комнате коммунальной квартиры у дальних родственников. В училище так и не смог поступить. Возвращаться в Москву не торопился. Каменный мешок города на Неве не отпускал своим мрачным очарованием. И непроходящим вдохновением крылатых мостов, театральных декораций дворцов, соборов, домов. Устроился Лемков в котельную на Фурштадской. Как-то утром, после ночной смены вернулся в коммуналку, услышал тихий, умирающий детский писк в соседней комнате. С милицией вскрыли дверь. На бездыханном теле матери едва шевелился голодный трехлетний ребенок. Четверо суток никто из двадцати трех коммунальных соседей даже не задумался, почему мать с сыном не выходят из комнаты. Тимофей забрал мальчика, с большими трудностями усыновил. Комиссия по делам несовершеннолетних все ж не разрешила одинокому мужчине воспитывать ребенка и «содержать в условиях комнаты в десять квадратных метров», как было написано в протоколе. Пришлось определять Тиму в интернат Колпино, что рядом с Ленинградом. Но никогда Тимофей-старший не рассказывал, что Тима – черный. Еще до окончания интерната Тима уехал учиться в физико-математическую школу Академ-городка под Новосибирском. Его единственного из средних школ Колпино, как наиболее талантливого и одаренного, отметила комиссия Сибирской академии наук, что приехала набирать по областям и районам будущих ученых. Могущество России, по словам крестьянина Михайлы Ломоносова, будет произрастать, в конце концов, Сибирью. В Новосибирске Тима окончил университет, расправил черные крылья и улетел на Запад. Лемков постоянно отсылал приемному сыну деньги на содержание в интернате, на обучение и пропитание в университете, благо в советские времена это были весьма незначительные суммы: сто, сто двадцать рублей. На одних картинках на оргалите художники зарабатывали за неделю в два-три раза больше, каждый, и пропивали ту половину, которую Тимофей не отсылал.

Нынче черному Тиме было где-то под тридцать годков. Ровесник. Он протянул глянцевую руку к Точилину с зажатым в огромном кулаке стаканчиком и сказал:

– Давай. Пьем. Знаю, ты – хороший человек. Точила… Правильно фамилия? Папа много рассказывал о тебье. Пьем.

– Выпьем, – Точилин растроганно сморщился, с благодарность прикоснулся краешком пластикового стакана к черным ногтям приемного сына Лемкова. – И ты, Тима, – тоже. Очень хороший. Папа тебя всегда любил.

Они выпили вдвоем.

– Понятно, – обиженно проворчал Артур, отсел от них на край дивана, – один я в этом ковчеге изгоев – полное дерьмо. Все хорошие. Один я – чмо! Человек Московской Области.

– Ты – эгоист, – заявил черный Тима и зажевал капустой выпитую водку. – Живешь для себья. Знаю. Папа рассказывал. Писал письма. Ты – Бальзакер.

– Я тебе не Бальзакер! Папа ему рассказывал, – разозлился Артур. – Твой папаша человека убил. И разрезал на куски! Вот. Он убийца и маньяк! А я людей не убивал. И я – плохой?! Плохой, да?! А костюмчик-то у тебя – железный! – с неприязнью и сложным восхищением проворчал Артур, имея в виду, поблескивающий в полумраке, будто металлический, элегантный костюм черного Тимы.

– Зачем железный? – удивился Тима.

– Дорогой небось? – продолжал Артур.

– Тысяча триста долларз, – не без хвастовства и самолюбования отозвался Тима.

– И ты его носишь?! – издевательски глумился Артур.

– Нет, шкафу держу! – отпошутился черный Тима.

– Может, в нем холодильник или обогреватель? – обратился к Точилину за поддержкой Артур.

– Остынь, Бальзакер, – миролюбиво попросил Точилин. – Хватит юморить. Надоело.

– Тима! – позвал из туалета Лемков. – Помоги!

– Иди, помогай своему папаше – маньяку-убийце, – прошипел Артур. – Железный Дровосек.

– Зубы дать? – спросил черный Тима.

– Чивооо?! – взвыл Артем и замахнулся кулачишком. Но тут же откинулся от легкого удара в лоб раскрытой ладонью черного Тимы.

– Молчи больше, да. Может, умным станешь, – спокойно попросил Тима и отправился к отцу на помощь.

– Нет, ты понял? Вот так, – заявил опешивший Артур. – Негры белых бьют. Гарлем тут нынче, что ли? Бронкс? Или все-таки центр Москвы?

– Помолчи, – попросил и Точилин. – Сам напросился. Скажи спасибо, что в зубы не дал.

– Спасибо, – прошипел возмущенный Ягодкин.

Странно, огромное количество водки, которое они за эту ночь выпили, не оказывало никакого видимого воздействия на их возбужденные, растревоженные организмы. Ягодкин выглядел почти трезвым, хотя осоловело водил по сторонам расширенными глазами. Точилин чувствовал, что еще в состоянии выпить столько же. Видимо, невероятные события этой ночи так завели и взбодрили их психически, вздернули эмоционально, что энергии и здоровья хватило бы, чтоб куралесить еще ни один день и ни одну ночь.

У двери совмещенного с душевой туалета послышалось кряхтение, возня и фырканье, будто сводные родственники рассказывали друг другу шепотом анекдоты. В затемненном тоннеле мастерской раздался дикий хохот обоих. На стенах лестничного подъема догорали последние свечи. Желтоватый, мрачный отсвет на кирпичной стене подвала создавал мираж фантастического портала в нереальность. Папаша с черным сыном с железными посвистами и скрипами вытащили в прихожую нечто тяжелое. Разогнулись. Черный Тима успел снять пиджак и галстук, остался в белой рубашке и металлических штанах.

– Понял, сынок? – прохрипело из темноты голосом Лемкова. – Соцсюрреализм и постмодернизм. Инсталляция. Будем ее сейчас жарить! Устроим ей ад на земле! Говорят, это помогает. Как там в Африке?! Куклы-муклы! Колдовство-магия Вуду! Исправляет живых и корежит мертвых!

– Понял, папа! Так можно! Конечно! – весело откликнулся черный Тима. – Вуду не трогай. Опасно. Накликаешь на голову. Но так, – Тима кивнул под ноги, – можно.

– Нужно! – с неуемным энтузиазмом гаркнул Тимофей.

И оба, отец с сыном, вновь зашлись истеричным хохотом.

Куку77
  «Куку» – в переводе с тюркского языка, означает «горелая». В переносном смысле, – «угорелая».


[Закрыть] – баба

Неизвестно, как себя чувствовал Артур в тот момент, Точилин к нему не оборачивался. У впечатлительного художника, уставшего и вымотанного, казалось, кожа всего тела высохла от ужаса и сморщилась под одеждой, как у мумии. Дрожь разбирала невероятная, словно Точилин держался руками за вибростенд, да еще при этом его било током вольт в двести двадцать.

Двое шипящих от усердия безумца, бородатый белый и цивильный черный, беззаботно перешучиваясь. Подтащили ближе к столу, почерневший от сажи, мангал для жарки шашлыков. Долго устанавливали внутрь ржавого пенала обрезки толстых стеариновых свечей. Затем зажгли каждую из двадцати семи свечей. Получилось дико красиво. Множество дрожащих огоньков в прямоугольном металлическом ящике с дырками. По стенам и потолку по серым пятнам полуобвалившейся штукатурки и красно-кирпичной кладки подвала заплясали изумительные огненные сполохи и тени.

Точилин с Ягодкиным, будто на съемках кровавого триллера, сидели рядышком на диване, онемевшие и обезумевшие, с ужасом наблюдали за слаженными действиями обоих Тимофеев. Ни о чем не думали, только следили.

Тимофеи натужно, с визгом протащили по бетонному полу тяжеленное цинковое корыто.

– Раз, – сказал бородатый Тимофей.

– Два, – ответил черный.

Они слаженно подняли с пола и установили корыто поверх мангала, сияющего огненными мотыльками и боковыми отверстиями.

Точилину захотелось завыть от безумной паники, охватившей его, при виде свисающих с края корыта женских волос, торчащих в разные стороны округлых коленей.

– В-вы-й чо-й делаете, ур-роды?! – взвизгнул, заикаясь, Артур и повалился боком в обмороке на колени Точилину. Тот дико вскрикнул, оттолкнулся от обмякшего Бальзакера, вскочил ногами на диван. Вжался в бетонный угол подвала спиной. Теперь его заплывающему туманом взору предстала вся сумасшедшая картина безумного действа.

В корыте лежал обнаженный торс Тамары, бывшей лемковской Музы, Данаи, Маргариты. Отрубленная голова ее с прикрытыми глазами в обрамлении черных спутанных волос, была поставлена меж грудей. Волосы аккуратно расправлены по краям корыта. Прилагались так же ноги, ступни, икры с коленями. Вдоль торса лежали руки ладонями вверх. Тонкие, изящные пальцы были скрючены в судороге смерти.

– Держи, сынок, – хрипнул Лемков. Из черного чайника в его руках вырвалось реактивное синее пламя.

– Пальная лампада? – догадался черный Тима.

– Паяльная лампа, – поправил

– Помню. Хорошо. Пойдет.

Черный Тима, в белой рубашке с подвернутыми рукавами, забрал из рук приемного папаши горелку. Принялся водить сипящим пламенем по бортам корыта со стороны торчащих женских коленей.

Точилин, кажется, пребывал в стоячем обмороке, но продолжал все видеть. Опускаясь вдоль стены, он зацепился воротом пиджака за кованый гвоздь, вбитый между кирпичами. Опора оказалась настолько прочной, что он остался висеть, будто Буратино в театре Карабаса, подогнув колени, соединив под собой подошвы туфель.

Далее происходили то ли галлюцинации, то ли самые невероятные реальные события: медленно исчезли женские руки. Вернее, они словно слились с глянцевой поверхностью, что образовалась из бедер и живота. Заплыла впадина пупка. Вершинки грудей превратились в блины с черными изюминками сосков. Начали медленно оседать в корыто колени. Узнаваемое лицо Тамары с прикрытыми веками глаз стало терять очертания, обвисли щеки, нос, веки… И вдруг ее черные волосы вспыхнули синим пламенем.

Очнулся Точилин от жестких похлопывания по щекам. Не успел открыть глаза, как в лицо ему обрушился водопад из ведра. Пока он прочухивался и отплевывался, мотаясь на гвозде, как тряпичная кукла, услышал спокойные рассуждения Тимофеев.

– Говорю, папа, он сознания терял.

– Так он же стоит?

– Зацепился шея. Видишь, дергается.

Крепкие черные руки сняли Точилина с гвоздя, кинули на диван. В продавленном ложе промаргивался безумный Артур. Они долго рассматривали склонившихся над нами черных людей, но не могли узнать в них Тимофеев.

– Перестарались, – констатировал один.

– Да, – соглашался другой.

– Ты – жестокий, папа.

– Жизнь такая, сынок.

– Зачем так друзьями?

– Чего они как тряпки?

– Этот в галстуке ничего. Добрый человек.

– Жорик?

– Да. Почему Жорик? Он же Точилов Олег?

– Да, этот ничего. Точилин. Жорик. Друг.

– Зачем так с другом? Напугал.

– Согласен. Перестарался. Знаешь, обиделся я на всех, сынок. Сильно обиделся. И разозлился.

– Понимаю. И на меня?

– И на тебя.

– Понимаю. Давно не писал. Электронные почты, факсы… Не для Раша. Эврисинг сакс!

– Что, сынок?

– Бул шит.

– Понятно.

Точилин шумно отдышался, словно проснулся. Опробовал голос. Не свой, но довольно зычный. И гаркнул:

– Вы что тут устроили, сволочи?!

– О как?! – отпрянул бородатый Тимофей. – А ты говоришь, – помер! Живучий!

– Ожил. Да, – ответил черный Тима и уселся напротив стола, на табурет.

Точилин сам не понял, это он так истерично, фальцетом выкрикнул или нет. Лежал на диване, полеживал безвольный, оцепеневший, отупевший, и молчал. Тупо смотрел на корыто, доверху наполненное мерцающей, колышущейся вязкой жидкостью, что свисало прозрачными соплями с цинковых краев корыта, в котором еще мыли младенцев в замшелых советских коммуналках. Поверхность застывающей жидкости холодно-кроваво отблескивала от двух огарков свечей, поставленных в эту же мягкую твердь.

– Что это? – спросил Точилин, приподнялся, чтобы разглядеть содержимое корыта, где раньше лежали куски великолепного тела Тамары.

– Мадам Тюссо, – беспечно ответил бородатый Тимофей.

– Аааа… Воск, – с облегчением догадался Точилин.

– Воск, – подтвердил Лемков.

– Вы – безумцы, – прошептал Точилин, потрясенный диким спектаклем. – Разве можно так издеваться над друзьями?

– Папа, короший скульптор, – с уважением заявил черный Тима, правой рукой приобнял за плечи приемного папашу, левой – приподнял наполненный водкой пластиковый стакан. – Давай, тебя, папа, уважать. Скульптором давай будешь, да? Сидуром станешь. Незвестным, Шемякьиным. Не знаю, кто там еще? Запад руками тебя оторвет. Буду менеджер тебя продавать. Большой вилла на океана купишь. Жить будешь. Работать. Почему так живете Раша, – полная нищета?

– Поздно что-то менять, сынок, – ответил бородатый Тимофей, тоже приподнял над головой наполненный стакан. – Давай. Поехали. За тебя, сынок.

– Куда это поехали?! – заблажил вдруг Артур, судорожно задвигался всеми членами на продавленном ложе дивана, потом будто завод пружины у него кончился, так же внезапно затих, обмяк и прошептал:

– Поехали они! Щас пойду ментов звать. Самосуд тут устроили.

– Фуууф! – вздохнул Точилин полной грудью одуревающий аромат горящих свечей.

– Отлегло…

Он потер рукой грудь в области сердца, словно проснулся от собственных переживаний после чудовищного языческого представления, что устроили жестокие придурки, приемный сын с отцом. Но злости или обиды в Точилине не было. Мозг его будто развернули и вынули из металлической фольги, что мешала шевелиться извилинам.

Он неестественно легко приподнялся, уселся, отвалился спиной на подушки дивана. Покачался на продавленных пружинах. Безвольно поболтал головенкой на валике-подлокотнике безумный Артур. Его глаза, широко открытые, блуждали бессмысленным взглядом по облупленном потолку.

– Эх, Тимоний, Тимоний, – Точилин покачал укоризненно головой. – А если б инфаркт меня хватил? Дважды. В сортире твоем и сейчас…

– Прости, – прохрипел Лемков, протянул ему стаканчик с водкой. – Совсем у меня крыша съехала.

– Да, – подтвердил и ослепительно улыбнулся черный Тима. – У папы крыша ехала сильно. Почему? Расскажи.

– Долгая история, сынок, – загрустил Тимофей.

– Хорошо. На месяц к тебье приехал. Расскажи, – улыбался в желтоватом мареве подвала белыми зубами черный Тима. – От вы белые люди – ду-ра-ки! – воскликнул он. – Живьете Раша как таранти… таранканы! Сто, двести, триста… тысячу лет. Привет! Две тысячи лет живьете! А до Христоса еще сколько? Еще много тысяч! И все-равно – бедный! Давай, ехать в Штаты! У меня там двести лет полный порядок. Почти двести. Были рабы. Теперь я – черный. Работаю. Деньги есть. Много. Дом есть. Машина есть. Девушка есть. Белый. Два. Даже трьи! – не в меру расхвастался Тима. – У вас ничьего нет.

– Ты, сынок, в Америку перебрался? – удивился Тимофей.

– Давно, папа! Я письма писал! Деньги посылал. Большие.

– Деньги?! Большие?! – удрученно помотал головой Тимофей. – Не получал. Ни денег, сынок, ни писем. Не получал.

– Подадим суд на почта! – решительно заявил черный Тима. – Правда, Жорий? – он сильно хлопнул Точилина по плечу, отчего тот покачнулся и упал ухом на тугой живот Артура.

Артур неожиданно резво выпрямился с разворотом и изверг залпом из глубин своего организма все съеденное и выпитое содержимое на старшего Тимофея. На виновника поминального безумства и торжества.

Не стоит описывать вид уделанного Лемкова. Но оживший Точилин вдруг закатился задорным истеричным хохотом, с повизгиваниями и подвываниями. Следом заржал, топая ногами и хлопая себя по коленям, ладонями черный Тима. Через минуту изумленного созерцания загнулся от хохота и сам пострадавший.

Ягодкин, он же Бальзакер, покачиваясь, обошел гогочущую компанию, посматривая настороженно, как выздоравливающий на полных дебилов.

– Раздался венерический хохот, – хрипло заявил он, склонился над цинковым корытом, попытался зачерпнуть ладонями застывший воск. Поскреб ногтями глянцевую поверхность меж двух догорающих свечей, хмыкнул и озабоченно сказал:

– Во, блин. Замерзла.

Это вызвало новый приступ истерического смеха. Все трое хохотали до изнеможения, наблюдали сквозь слезы, как близоруко приглядывался к содержимому корыта Бальзакер, пытаясь понять, что бы это могло быть.

– Не понял?! Холодец из своей тёлки сварили? – спросил он и взглянул в сторону заикающейся троицы. – Ммм?

Точилин всхлипнул, присел на корточки и загнулся между собственных коленей. Смех выкашливался из него уже с натугой. Хрипели от смеха оба Тимофея. Наконец, они затихли. С минуту отдыхали, дышали, усиленно вентилируя легкие. Когда распрямились, увидели, что Артур лизнул языком поверхность застывшего воска, доверху наполненного корыта. Точилин, Лемков и черный Тима ответили долгим протяжным стоном. Но Артур решил добить их окончательно:

– Или такая большая свечка была? – спросил он.

Вместо смеха Точилин и Тимофеи заорали, завыли от восторга, затопали ногами. Все трое. Черный Тима боком повалился с табуретки на пол, не собираясь беречь свою ослепительно белую рубашку. Бородатый Тимофей затих первым, тяжко нутряно икнул и поплелся, шатаясь, в туалет, умываться. Но не дошел. Его остановил удивленный бодрый женский голос:

– У вас тут весело, как я слышу! Тима, я – за тобой. Собирайся.

Тимофея Лемкова, судя по разверзшемуся из его нутра мощному гакающему звуку, вывернуло наружу в дальний угол мастерской.