Текст книги "КУКУ-ОБА. Дневники 90-х. Роман"

Спокойник

– Сидите, суки, водку жрете?! – в ответ безумному ору Ягодкина дико и хрипло заорал Тимофей Лемков. Собственной живой персоной. Всклоченный, будто волосатая шаровая молния в момент взрыва, он с бешенством поводил по сторонам желтками безумных глаз.

– И не поминаете, уроды? На моих поминках пьете и не вспоминаете обо мне?! Мою жизнь?! Не вспоминаете, суки, а только жрете водку?! Один раз соберешься послушать об себе хорошего! И – ни хрена! – с горечью и дрожью в голосе орал бывший покойник Лемков. – Я тут поминки организовал! Стол накрыл – на последние! Водки накупил – ящик! И ни-кто, суки, не пришел! Кроме вас, уродов!

Кто знает, как останавливается сердце? Наверное, так. Мясная клизмочка в груди сжимается от ужаса и перестает выталкивать кровь. Мозг начинает остывать. Кровь же не поступает. К мозгам. Сколько такое состояние может продолжаться до полной смерти? Минуту? Две? Три?

– Сидите?! Молчите?! – безумствовал Лемков. Воткнул догорающую прозрачную свечечку в сизое переплетение локонов квашеной капусты. Махнул внутрь стакан водки, занюхал хлебом и рукавом растянутого свитера. Уселся обратно на продавленный диван, по-киргизски поджал под себя ноги, обхватил патлатую, немытую голову руками. Завыл с неподдельной тоской.

– Даже помереть нельзя по-людски-и! Иии…

Точилин, разумеется, не смог вспомнить, как выглядел в тот момент напуганный оживлением покойника, остолбеневший Артур. Сам Точилин напоминал казненного, с колом в заднице, когда хватает сил только на последний вздох. Наконец, и у него прибыло сил вздохнуть. Клизма в груди задергалась и продолжила размеренную работу. Но выдавить ему удалось только:

– Но ты, Тимоша, и… дебииил!

– Вот так шууутки! – захрипел и Артур, судорожно дернулся. Под ним опрокинулась табуретка. Он откинулся назад, гулко ударился спиной и затылком о кирпичную стену и сполз на грязный бетонный пол.

– Спасибо, хоть вы пришли, засранцы, – спокойно отозвался Тимофей и с хрипом зевнул. – Сдохнешь тут, никто и не вспомнит. Ну, что, жахнем, сволочи, по чарочке, по маленькой. Да и – на боковую. Устал. Завтра должны меня сначала отпевать, а затем закопать. Должны были. Но, похоже, не получится. Нет, не получится сдохнуть так запросто. Самому. Без рукоприкладства. Потому давайте-ка спать укладываться. Утречко нового дня, мать его ити, скоро наступит. Спать… жуть как хочется. А то лежу-лежу тут четвертые сутки. Спокойник, блин! Пялюсь на вас, придурков! Смех разбирает да и только! Столько свечек поменял. Пук целый. В церковке на Ваганьково купил, когда об отпевании договаривался. Пальцы все ожег. Живот весь в воске. Жду-жду. Ни-ко-го! Хорошо, хоть этот подлец Бальзакер приперся, а то я бы точно повесился, отравился от тоски или вены себе порезал, – с глубокой печалью признался Тимофей, усмехнулся, дернул левой стороной бороды, указал кривым пальцем на безмолвного Артура, сидящего на полу, но обратился к Точилину. – Только представь, Жорик, пришел этот позорный Бальзакер и сразу водку давай жрать! Жрет и жрет. Жрет и жрет! И – пердит! Тихонько, как предатель, рулады подлые выводит. Музыкант, блин! Набздит кислыми щами, аж у покойников ноздри сводит! Мне уж невмочь дохлым прикидываться. Задыхаюсь от смеха и вони. А Бальзакер, зараза, рукой у зада помашет. Ругнется. И опять водку жрет. Ну, не подлец ли?!

– Нормальная панихида! Коньки с вами, други, тут отбросишь, – прохрипел Артур, тяжело поднялся с пола, уселся верхом на табуретку. Склонил голову, покачал укоризненно.

– Чуть не помер, Тимоша. Заодно. От разрыва сердца.

Ягодкин потрогал впалую грудь под дешевеньким клетчатым пиджаком от «Большевички», шумно продышался.

– Что-то схватило, – пожаловался он, – дышать не дает. Ну, не подлец ли наш Тимоша, а, Точил? Предатель… При чем тут предатель?!

– Что? – громко переспросил Точилин. Из-за противного звона в ушах слова доносились к нему в сознание, будто из колодца, в котором еще к тому же плещется вода.

– Что-что! – заорал Артур. – Подлец, говорю, наш дружбан, который покойник! – и выпил один, закусил целым огурцом. Похрумкал ожесточенно.

– Ты чего, Тим, устроил спектакль? Испытание такое?

– Что устроил, то устроил, – пробухтел обиженно Тимофей. – Лежу три дня и три ночи. Прокис весь, как… портвейн «три семерки», мать вашу ити, в опрокинутой бутылке! Ни одна сволочь не пришла! Всем приглашение разослал! Всем нашим… Полста штук, думал друзей у меня! Полста, Жорик! Это пять десятков человек, которых считал друзьями, товарищами, коллегами!

– А я?! – жалобно прохрипел Артур. – Пришел. Переживал. Трое суток переживал. А он?! Негодяй! Нельзя же так. Сердце схватило. Больно. Жжется, – и он помял кулаком грудину, болезненно сморщился.

– И у меня сердце колотится, как бешенное, – согласился Точилин. – Но ты-то, Бальзакер, – полный придурок?! Выходит, жрал тут водку двое суток и не понял, что он живой?!

– Трое. Трое суток. И не понял. Пойми тут. Лежит и лежит. Свечки горят. Открытка опять же в Мытищи пришла с почтальоном, – попечалился Ягодкин.

– За три дня не понял, что он живой?!

– И за две ночи, Точила, – прошептал Артур.

– Но ты даешь! – восхитился Точилин, постучал себя кулаком по лбу. – Свечки не могут трое суток сами по себе гореть, Бальзакер! Что ж ты не заметил: кто-то их меняет?! Они ж тоненькие, свечки-то! Тоненькие, как карандашики! Минут двадцать горят…

– Так он и не просыхал! – возмутился Тимофей, бывший покойник. – Бальзакер хренов! Халявщик и пердун!

– Что случилось-то, Тима? Что за жуткий спектакль ты устроил? – прошипел возмущенно Точилин. – Нехорошо так с товарищами. Накличешь беду. Нехорошо.

– Накличет, – злобно отозвался Артур. – Ну его к черту старого балбеса! Давай чокнемся, что ли, Точила, за здравие этого… чудака. Теперь можно. За здравие этого козла. Чтоб ты реально сдох, шутник хренов!

Артур разлил водку по трем пластиковым стаканчикам.

– Что тут устроил тут, Тимон?! – продолжал возмущаться Точилин. – Идиот. Заикой с тобой станешь. Почему подвал пустой?! Это твои… эти, которые тусуются тут, кислотники, все повыносили?

– Не знаю, – тяжко прохрипел Тимофей. – Э-хе-хе. В отъезде был. На плэнэре. Приехал. Замок срезан. Дверь распахнута. В мастерской – пусто. Подчистую вымели. Керамику. Картины. Всё! Остальной хлам выкинул. На помойку. Все – хана моей дурной жизни.

– Нормально, – прогудел Артур. – Не надо было разных козлов пускать.

– И ты решил умереть, – грустно пошутил Точилин.

– Решил, – смиренно кивнул Тимофей. – Мне стало невыносимо грустно, Жорик. Лег на диван и чуть не сдох. Сердце останавливалось. Два раза. Но не остановилось. Что ж, подумалось? Только – в петлю. Начал искать веревку. Не нашел. Даже веревки не нашел, Точила. Представляешь?! Отравиться водкой тоже не получилось.

– Перестань! – возмутился Точилин. – Начни снова. Работай. Работай. Живи, одним словом.

– Одним словом? Я же написал вам?! Написал: умер художник. Баста! – и сгорбленный Тимофей заныл, всхлипнул по-бабьи. – Умер я. Умер! На-все-гда!

– Делов-то, – заговорил Артур, – обокрали! Художник от того только свободней становится. От нищеты. Настоящий художник он завсегда – нищий.

– Перестань, Тим, не переживай, – проговорил Точилин, но горло судорожно задергалось от неожиданной жалости к другу. – Жизнь продолжается.

Тимофей всхрапнул, кинулся к сортиру, опрокинув табуретки, едва не перевернул лавку с тазом и скудной трапезой. Тонкая свечка в тазике от взмаха его руки дернула огненным крылышком и погасла. Погасли и два огарка свеч на лавке. Гости оказались в полной, кромешной темноте, когда поднесенного к носу собственного пальца не видно. Небольшие оконца – абразуры в подвальную мастерскую были забиты ставнями из досок.

В туалете злобно зашипела вода. Голосом Артура трагически произнесли в темноте:

– Жалко старика. Да, Точила? Жалко?

– Тимофей не старик, – возразил Точилин.

– Под шестьдесят и не старик? А когда старик?

– Он тебе… и другим фору даст и в творчестве и… во всем остальном.

– Эт вряд ли, – неуверенно просипел Артур.

– Не вряд ли, – прохрипели в темноте голосом Лемкова, – еще всем вам, козлам, фору дам!

Опрокинулся в темноте пустой табурет. Факелок газовой зажигалки запалил оба желтых толстых огарка свеч на лавке.

– Че все-то козлы?! – возмутился Артур. – Выходит, не все.

– А то и сразу – что все! Один Жорка вот и остался – че-ло-ве-ком! – Лемков дружески хлопнул Точилина по плечу. – Спасибо, ты настоящий друг. Простил, пришел на поминки. Хорошие слова сказал.

– Почему ты меня Жорой зовешь, Тим? – вяло возмутился Точилин. – Ты ж знаешь, мне не нравится. Ты ж помнишь, мама сначала Юрой назвала. Потом передумала. Юра – это не Жора – это Георгий. Григорий – это Гриша. А Юра – это Юра. Не нравится мне Жора. Олег – другое дело! Торжественно.

– Ни фига не торжественно. Олег – плохое имя! – уперся Лемков. – Давно тебе говорил. Меняй паспорт. Возьми другое имя. Жора, Георгий, Роберт, Ричард! Звучно! С именем Олег плохое будет отчество для твоей дочери.

– Нет у меня дочери! – упирался Точилин. – На сколько мне помнится…

– Будет. Какое у нее будет отчество?

– Какое? – решил уточнить пьяный Артур.

– Оле-говна! Пусть ты будешь Жорой, друг мой, – явно издевался Тимофей, поднял перед глазами мерцающий пластиковый стаканчик с водкой, продолжил:

– Юрий тоже плохо для тебя звучит, – недобро проворчал он. – Юрий – имя первых! А ты всегда, друг мой, второй, пятый, десятый! Вспомни наши выставки?! Всегда вторые, третьи. Для Гагарина – это хорошо. Для тебя – плохо! Ты ведь никто, Жора! И я никто! И Бальзакер – никто, – Тимофей ткнул корявым черным пальцем в спину сморщенного, сутулого Артура. – Мы все тут – никто! Сидят и пьянствуют в ковчеге изгоев НИКТО! Так что, старина, буду называть тебя Жорой!

– Называй, как хочешь, – согласился Точилин, чтоб дольше не развивать словесный бред. – Жора, так – Жора.

Вдвоем они чокнулись, беззвучно сдвинули пластиковые стаканчики и выпили.

– Пойду, отолью, – проворчал Артур. Он обиделся, вероятно, что они на двоих разыграли партию близких по духу друзей. – У тебя ж здесь сортир, оказывается, есть, – и он тяжело поплелся по направлению к выходу из подвала.

Точилин с Лемковым с удивлением переглянулись.

– Куда ж ты трое суток отливал, Бальзакер?! – заорал Тимофей во след бесцеремонному гостю.

Артур приостановился, фыркнул с презрением.

– Капусту твою засаливал.

Лемков подавился, закусывая как раз капустой, отплевался.

Артур задорно хохотнул, успокоил, выделяя букву «о» на вологодский манер, проговорил:

– Во двор ходил, по малой нужде, деревня! У тебя там песочница классная!

– Но ты и придурок, Бальзакер! – возмутился Точилин. – Столько раз напивался в мастерской и до сих пор не знаешь, где сортир! А как же дети?!

– Какие дети, Точила?! – закричал Артем из туалета. – Не было детей! И никогда не будет! Ни у тебя, ни у меня! Нечего рожать моральных уродов и плодить нищету!

– Дети, которые в песочнице!..

– Я всем своим приемным детям помогаю. Всем двум. Как могу. А могу… очень и очень редко. Не можится что-то мне, друг Точила, с деньгами по жизни. Не можится. Нейдут они ко мне, нейдут. Эй, где тут свет включается, Тимоний?!

– Отключили! За неуплату! – гаркнул Лемков.

– Он там щас все уделает, этот писающий мальчик, – беззлобно проворчал Точилин. Сил подняться не оставалось. Голова и тело отяжелело. Внутри организма стало тепло и спокойно от выпитой водки. Хотелось спать, спать и спать.

– Нашел! Нашел твой универсальный таз! У меня зажигалка есть! – послышался бодрый голос Артура. – Хорррошая! Бензиновая! Только заправил… три дня назад. Зипо-по! Да будет свет! Оп-па!

Тимофей помотал патлатой головой, горестно вздохнул, вполне трезвым голосом заявил:

– Жорик-Жорик, дела мои – полный швах!

– Что так?

– Забрали несколько дорогих чужих вещей. Очень дорогих. И полотно… очень ценное. Почти бесценное. Да и моих здесь холстов, керамики и прочих мелочуг было тысяч на… двести – триста, в первом прикиде.

– Двести – триста поделить на курс доллара, – Точилин попытался сообразить о потерях друга. – Не так уж и много, Тим. Не переживай! Заработаем.

– Гринов, Жорик. На двести тысяч гринов.

– Баксов?! – искренне удивился Точилин. – Откуда столько?!

– Камею помнишь, что с экспедиции с Керчи привез?

– Ну.

– Одна на тридцатник потянет.

– Баксов?! Тот прозрачный камешек на тридцатник?! – не поверил Точилин. – Гонишь!

– А медальончик, что за медный выдавал, помнишь?

– Терракотовые головки помню. Глина! Медальон – не помню.

– Пятачок такой, невзрачный, – гудел Тимофей.

– С богинькой и козочкой? Ах, да! Помню-помню.

– Артемида, богиня охоты. Так он золотой был, медальончик-то. Третий век до нашей.

– Что до нашей?

– До нашей эры. Две тысячи триста лет ему с гаком. Сколько он мог бы стоить, по-твоему, на черном рынке?! – таинственно прошептал Тимофей.

– На черном?! По-моему?! Много, – согласился Точилин. – И всё-всё-всё под чистую вынесли?

– Всё, – трагически мотнул патлатой головой Тимофей, прислушался к мирному журчанию, что уже долгое время раздавалось в туалете, и заорал:

– Бальзакер, ты там за трое суток отливаешь?!

– Похоже, – даже не улыбнулся Точилин, находясь под впечатлением от услышанного. У Тимофея не было оснований врать, если он говорил, – так оно и было. Всегда.

– Кто-то из своих гробанул. Кому-то ты проболтался по пьянке, – прошептал Точилин. – Может этот?.. – он не успел высказать предположения, только кивнул в сторону выхода.

Сдернули воду в туалете. И раздался жуткий вой, будто на волка ночью наступили сапогом размером с телегу. С грохотом вывалился из туалета на пол обезумевший Ягодкин. Засучил ножками и ручками. Как таракан, на заднице, спиной вперед подъехал к лавке, уперся плечом в ножку табурета, на котором восседал Точилин.

– Т-там-м, Точ-чила, – просипел взволнованный Артур и указал трясущимся пальцем сначала в направлении сортира, потом на Тимофея. – Ууу н-него т-там трррруп! К-куски тр-рупа лежжжат.

Впечатление

После дикого вопля Артура у Точилина запрыгали по затылку патефонные иголки. Он сидел и не мог произнести ни слова, только гыкал, как заезженная пластинка, пытаясь спросить Лемкова, в чем там может быть дело.

Обезумевший Артур не забыл поддернуть брючки на коленях, уселся на холодном бетонном полу, трясся и шептал, заикаясь:

– Пов-вернулся с заж-жигалкой, а-а т-там, в эт-том… т-таком кор-рыте д-для д-душа, – н-нога, р-рука. И-и… в-все от-дельно ос-стальное…

Лемков преспокойно жевал. Стебли черных растений свисали по растрепанной бороде, как усы у моржа.

– И г-грудь, Точила, т-тоже там, – продолжал подвывать жалкий Артур, – ж-женская. Крррупная такая.

– Да, – громко и спокойно заявил Тимофей. – Эту стерву я расчленил. Заслужила. Столько кровищщи было, Жорик, ооо! Полнокровная, зараза, оказалась!

Ужасный, в своем диком спокойствии, Лемков, как ни в чем не бывало, продолжил закусывать очередную порцию водки, словно поведал собеседникам о чем-то совершенно обыденном. Червяки квашеной капусты дополняли отвратительными гирляндами его лопастую бороду. Взлохмаченный Лемков выглядел мерзко, будто упырина, что сожрал возлюбленную, и теперь давится, не может пережевать человеческие сухожилия.

– Что там? – сипло от волнения переспросил Точилин.

Лемков мрачно усмехнулся.

– Труп.

– Ч-че, с-серьезно? – начал заикаться Точилин.

– Сходи, проверь, – ответил невозмутимый Тимофей.

– Т-там, – промычал Артур, кивнул головой в направлении туалета. – С-сходи.

– Зрелище не из приятных, – предупредил Тимофей, – сходи-сходи, Жорик. Посмотри. Полюбуйся на свою возлюбленную. В последний раз.

– Почему возлюбленную?! – тихо возмутился Точилин. – Она – твояааа…

– Знаю-знаю, – погрозил ему скрюченным пальцем чудовищный, бородатый упырь Лемков. Сидя на диване, в растянутом свитере, растрепанный, он реально выглядел бесформенным чудовищем.

– Иди, дружок. Там, в поддоне все и увидишь. Все части ее великолепного тела. И голову. И грудь. Узнаешь, – и мстительно добавил:

– Знаю-знаю, вы встречались. Она позировала тебе, милый друг, я знаю. Ты писал ее голую.

– Только писал, Лема. Она ничего не позволила.

– А я и писал. И позволяла всё! – со старческой гордостью заявил Тимофей.

– Неужели ты ее?.. – в ужасе прошептал Точилин.

– Угу, – мотнул головой Тимофей.

– Зачем, пусть бы жила…

– Не получилось у меня своей Данаи, Жорик! – прошептал Тимофей. – Не получилось. А у тебя?!

– Что?!

– Получилось написать ее, как Тициан?

– Не мне судить. На паре холстов экспрессия случилась, под Гойю… Но с мягкостью и прозрачностью Тициана… Помнишь, мы еще удивились с тобой при первой встрече. Думали, это знак «виктория! – ее жест под тициановскую Флору: два разведенных пальца, указательный и средний?

– Помню, как не помнить. Пальцы и ноги разводить – это она мастерица. Я ж портрет ее в образе тициановской Флоры раз пятнадцать писал.

– И я.

– О чем вы, мазилы?! – дико заорал Бальзакер. – Этот старый дурак там вашу тёлку распилил!

Артур, с выпученными глазами, так и сидел на грязном бетонном полу, свернувшись, охватив руками худые коленки в дешевых помятых, коротких брючках.

– Иди, Жорик, попрощайся с возлюбленной, – зловеще прошипел Лемков. – Можешь, кусочек забрать. На память.

Тимофей улегся обратно на диван, будто исчез, растворился в застенной черноте подвала и опустевших ребер стеллажей. Слышен был только его голос, утробный, сипящий, хрипящий.

Внезапно ослабевший Точилин не сразу поднялся. Ноги подгибались, словно пластилиновые. Голова и волосы, вероятно, запылали газовым пламенем. В сумраке красно-кирпичного подвала он все отчетливо разглядел на своем пути. Неприбранный предбанник мастерской Лемкова, куда тот сгреб, похоже, весь оставшийся и ненужный мусор: драные, плетеные половички, ковровые дорожки, ломаные подрамники, кипы газет, разодранных книг. Точилин преодолевал это пространство, казалось, долгие минуты. Пощелкал выключателем на стене. Свет в туалете не зажегся.

– Даже линию отрезали, – из глубины подвала пояснили хриплым голосом Лемкова. Его лик безумного кровавого упыря вновь возник над тазиком с трапезой и освещался единственным желтым огарком свечи от лавки. На стене за его спиной покачивалась уродливая волосатая тень.

– Т-там на п-полу за-ажжжигалка, – прошипел Артур. – П-поищщщи.

Минут десять в полной темноте Точилин шарил рукой по грязному, влажному кафельному полу сортира, задыхаясь от вони нечищеной сантехники. Трудно описать состояние тихого ужаса, которое объяло впечатлительного художника. Казалось, сейчас он завалится в обморок от прилива крови к голове, от гула в ушах, от слабости в членах. Но тупое желание увидеть нечто жуткое, но узнаваемое в поддоне душевой заставляло его двигаться, будто заржавленный механизм на издыхающем заводе пружины.

Наконец, на кафеле он нащупал холодный металлический предмет – зажигалку «Зиппо». Откинул крышечку. Запах бензина показался благоуханием в этом смраде и подействовал как освежающий дезодорант.

Вслед за крохотным фейерверком синий огонек высветил в коричневом корыте… бледно-желтые человеческие конечности с синими прожилками вен. Ногу с крохотными аккуратными пальчиками. Руку, ровно отрезанную выше локтя. Округлый живот с углублением пупка, аккуратные вершинки женской груди. За драным, почерневшим от плесени полиэтиленовым занавесом были видны черные длинные волосы, змеящиеся по грязно-коричневому пластику поддона.

Кто когда-нибудь перепивал, скажем, пива, а потом заедал неимоверным количеством квашеной капусты, может понять состояние Точилина, когда это месиво в желудке внезапно приходит в волнение, набухает и начинает выпирать из нутра вулканом, как прокисшее забродившее варенье.

Не стоит в подробностях описывать жуткое состояние впечатлительного, ранимого художника, с пересказов которого, в основном, и передается эта история.

Опомнился Точилин, опустошенный и обессиленный, перед лавкой с закусками. Судорожно налил себе водки в хрупкий стаканчик, выпил одним глотком, обжигая горло.

– Лёма, да ты охренел?! – прохрипел он. По злости и недовольству именовали Лемкова иногда Лёма.

Артур так и сидел свернутым болваном на полу и кивнул, соглашаясь с ним.

Худой, всклоченный Лемков восседал на продавленном диване в позе засохшего лотоса, и намеренно спокойно жевал. Не удостоил бывших друзей ответом.

– Че ж теперь? – в ужасе прошептал Артур. – Зарыть? Или в мешок и – на дно?!

– Эт-то Тамаррра? – прошептал Точилин.

– Узнал? – зловеще уточнил Тимофей.

– Наверно, я пойду, – неожиданно принял решение Артур, словно очнулся после комы, тяжело поднялся, принялся отряхивать от пыли перепачканные брючки, пиджак, заправлять мятую рубашку за пояс. – П-поминать эт-ту тёлку с вами я не буду. Я ее совершенно не знал. И зарывать или топить, – точно не буду.

– Сидеть, – значительным голосом приказал Лемков. – Она тебе не тёлка! Мы эту тварь с Жориком безумно любили. Оба.

Артур медленно опустился обратно на бетонный пол.

– Мы теперь с вами, друзья, помазаны кровью! И смертью! – всхрипнул Лемков, громко, безудержно расхохотался. Его мутные безумные глаза были широко распахнуты. Однако, хохотал он без истерического надрыва сумасшедшего. Точилин, хотя и трясся от противного озноба, нашел в себе силы спросить спокойно:

– Что ж теперь будет, Тима?

– Тюрьма, кандалы, каторга, – просто и насмешливо ответил Тимофей. – Мне – пожизненное. Вам – за соучастие.

– Участие?! – жалобно завыл Артур. – Я ж просто зашел на поминки. Ты распилил ее до меня!

– Замолчи! – прикрикнул Точилин на пьяного Бальзакера. – Это все она вынесла? – он кивнул на пустые стеллажи.

– Она, – прохрипел Лемков, снова налил себе в стаканчик водки.

– Погоди напиваться, – попросил Точилин. – Надо что-то придумать.

– Н-никто н-не видел, как ты ее рас… распиливал? – спросил Артур.

– Нет.

– Тогда нормально, – оживился Артур. – Мне налей.

– Нормально?! – заорал Точилин, понизил голос до зловещего шепота и повторил:

– Нормально? Вы охренели оба?! Грабеж, кража – это одно! Но убийство?!

– Точил, интель позорный, заткнись, пожалуйста, – попросил вдруг Артур вкрадчивым голосом, буднично и жизнерадостно, подсел на диван к Тимофею, приобнял его за худенькие плечи. – Ты, наверное, правильно сделал, друг мой Тима. Суд Линча, правда, не самый лучший способ покончить с испепеляющей любовью, но… Давно надо было эту вашу стерву прикончить! Эту вашу драную царевну Тамару. Даная, блин, выискалась…

– Заткнись, – спокойно попросил Тимофей.

– Понял, – ответил Артур, отсел на валик старого дивана, на безопасное расстояние от предполагаемого маньяка и убийцы.

– Так, ребята… – начал Точилин, лихорадочно пытаясь совладать с нервами, и сообразить, что же можно предпринять в подобной дикой ситуации. – М-мы как-то п-писали эскизы надгробий по заказу новых русских братков. А п-потом помогали бандитам хоронить их тов-варищей на одном кладбище. М-может, там м-могилокопателей подпоить и-и захоронить ее ночью пооо-людски. По-тихому. Все-таки девка она была хотя и отвратная, но жжжутко волнительная и крррасивая. А п-потом тебе бы надо свалить из города, Тимоша. Свалить, если не навсегда, то надолго. Или, хочешь, поехали куда-нибудь вместе? На Азов или Черное…

– Поехали, – обреченно мотнул головой Лемков. – Поехали, друг мой Жорик Олегович, к морю. Черному-пречерному. Отдохнем, отлежимся на горячем песочке, а уж после – утоплюсь. Бросишь венок из полевых цветов в мутные волны. Бальзакер будет «Гарики» читать и прочую свою лабуду. Ля-по-та. Поплыву себе в холодной мгле, пока смогу не дышать водой. Потом меня сожрут рыбы…

– Н-ну, я серьезно, – продолжал Точилин.

– И я. Завтра надо выметаться из мастерской. Придет домуправ с ментами опечатывать наш ковчег. Выселяют. И податься художнику решительно некуда, ты ж знаешь, – грустно сказал Лемков, откинулся на спинку дивана, задрал бороду в потолок, дернул кадыком на худой шее и так, казалось, задремал. Ягодкин с Точилиным подождали некоторое время, затем оба одновременно поднялись. Артур направился к выходу.

– Ни хрена, – тихо и решительно сказал Точилин. – Никуда не пойдешь, Бальзакер. Будешь помогать.

– Не буду, – истерически взвизгнул Артур. – Из-за этого старого дурака не хочу оказаться в тюряге! Не хочу! Такая девка у вас была классная! Пох-хожая на Алабаму, тока волосы черные. А этот!.. этот урод взял и-и распилил ее! Не трогай меня! – одернул рукав пиджака Артур, когда Точилин попытался взять его под руку. – Ты, такая же сволочь, Точила, как и твой друг – убийца, маньяк и расчленитель! Не трогай меня!

В ярости Точилин хлестнул Артура ладонью по щеке, чтоб прекратить его пьяную истерику. Ягодкин обмяк, сполз вдоль стены на пол, закрыл ладонями лицо и завыл, тихонько, по-бабьи.

– Во, блин, попали! – прошептал Точилин, беспомощно оглянулся на жирный огненный червяк догорающей свечи, за которым торчало помело Тимофеевой бороды.

В подвальной гулкоте раздался стук кулаком во входную железную дверь. Сердце Точилина, казалось, прыгнуло к самым гландам и там забилось как сумасшедшее.

– Ай! – дико вскрикнул Артур. – Чтой?! Менты?! Уже пришли?! Это конец!

– Иди. Глянь. Кто, – прошипел Точилин.

– Сам.

– Иди, глянь! – страшным шепотом приказал Точилин. Ноги его с места не двигались.

На полусогнутых Артур засеменил вверх по разбитым ступенькам лестницы, дергая головой на каждый удар кулака по железной двери. Тут же скатился обратно.

– Что? – прошептал Точилин. – Кто?

– Н-не знаю! – жутко взвыл Артем и свернулся в кокон на корточках.

– Как это не знаю?! – удивился Точилин. – Кто там колотится?

– Кто-то.

– Кто «кто-то»?!

– Стоит кто-то. И колотится. Р-рубашка б-белая. Галстук – ч-черный. А г-головы нет. Стучится… рукавом, – проблеял Артур.

– Рехнулся? Как это рукавом?

– К-кажется, еще не рехнулся. Но еще чуть-чуть – и мозги расплав-вятся и точно уп-лывут, – ответил Артур, ткнулся лбом в коленки. – Сейчас сойду с ума! – всхлипнул он. – В-возьму и сойду. Раз, два, три… Уж-же голова г-горячая, как кастрюля. И уш-ши… как ручки… от кастрюли. Сойду, – причитал он по-детски.

– Я тоже, похоже, сойду… но на следующей остановке сознания, – философски заметил Точилин. У него случился полный ступор в развитии эмоций. Будто зафиксировали организм неким физиологическим раствором. Ввели литров пять через вену, заполнили всю кровеносную систему, отчего всё в нем застыло до вязкости. Но продолжало медленно функционировать сознание. Сердце. Обоняние. Зрение.

Стук кулаком в железную дверь продолжался.

– Есть там кто?! – крикнули с улицы. – Открывай, ну!

Двадцать две ступеньки наверх Точилин преодолевал одну на стук. Удар – ступенька. Глянул в прожженную в металле дыру. И остановилось дыхание, словно грудную клетку с хрустом сдавило корсетом из железных обручей.

Уличное освещение выключили. Раннее утро еще не разбавило серыми красками чернильную синь ночи, мрак которой усиливали шевелящиеся черные ладошки листвы деревьев. На фоне этой шевелящейся черноты Точилин различил в дырку серый, отливающий металлом костюм без пуговиц. Ослепительный белый ошейник рубашки и черный провал вместо головы.

Точилин охнул, присел на корточки, уперся лбом и коленями в шершавое холодное железо двери. Удар каблуком стучащего пришелся как раз ему по коленке.

– Открывайте, ну! Слышу – ходят, – культурно попросили с улицы высоким мужским тенором. – Открывайте, ну! Пришел папу увидеть.

– П-папу?! – истерически хихикнул Точилин, икнул. – Какого папу?! Ты-й кто?!

– Тима, – ответили из-за двери достойным мужским голосом. – Тима! Открывай!

– Тима?! Еще один?! Без головы?! – истерично вскрикнул Точилин, вновь прильнул к выжженному сваркой отверстию в толстом металле двери. Вновь у него остановилось дыхание. Костюм без пуговиц, обрамленный сверху белым ошейником провернулся, как бы вокруг оси и… улыбнулся прямо в дырку огромными белыми зубами, что повисли над ошейником.

– Тииимааа! – дико завыло с улицы. – Открывайте, гады-сволочи! Папа умер!

– Белила цинковые, – ни к месту проговорил Точилин, потрясенный страшными видениями, оступился и с грохотом покатился вниз по ступенькам, увлекая за собой все, что попадалось под руки: ведра, жестяные банки, ящики, еще какой-то лязгающий, хрустящий хлам.

Он пролежал пару минут на холодном бетонном полу. Приходил в себя, спокойно посматривал на багровый сводчатый потолок подвала, где метались летучими мышами черные тени. Над ним склонилась лохматая голова Артура и подышала перегаром в лицо:

– Что там?

Точилин бессознательно ответил за свое безвольное тело:

– Майн Рид. Или Конан Дойль? Не помню. В общем, Бальзакер, они пришли втроем, вместе с Эдгаром По. Заявились по наши души. Подмывайся.

– Бредишь, Точила, – страшным шепотом переспросил Артур. – Что ты несешь?! Кто там пришел, разглядел?!

– Всадник без головы.