Текст книги "Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе"

Сергей Ефременко
Милосердие смерти
Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе

Серия «Профессия: врач. Невыдуманные истории российских медиков»

Фото на обложке: Студия 8bit

Фотографы Павел Кулиш и Марк Торпан

В коллаже на обложке использованы иллюстрации TopStudio, Medicine-R / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Ефременко С. В., текст, 2019

© Давлетбаева В. В., разработка макета, 2019

© Мегерян А. Л., фото, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Воскресение в воскресенье

Какого черта его понесло на ЛЭП-500, то ли «белочка» (она же белая горячка, она же derilium tremens, она же алкогольный делирий), то ли весеннее обострение тоски и депрессии – это теперь известно лишь ему самому да Господу Богу. Нам же, глядя на его полностью обгоревшее тело, со слов жены и бригады скорой помощи было известно, что этот здоровенный бугай под два метра ростом и весом килограммов этак сто двадцать вечерком, как обычно, поколотив жену и погоняв соседей по бараку, внезапно изменил свой ежевечерний распорядок развлечений. Яростно крича и истошно матерясь, он внезапно понесся в сторону линии электропередачи высокого напряжения, мгновенно взлетел на одну из опор и кинулся на провода. Со слов очевидцев, горел он синим, неестественным пламенем, продолжая поносить отборным матом собравшихся зевак. Снимали его долго. Вначале пришлось обесточить линию, затем электрики совместно с пожарниками спустили обгорельца с опоры, и только спустя три часа после горения он был доставлен к нам в госпиталь.

Зрелище было страшным даже для нас, видавших и не такое. Обугленное, покрытое черным струпом тело было похоже на картинки «инопланетян», хранящихся на одной из баз ВВС США. Запах гари и жареного мяса, агональное дыхание и истошный вой супруги обгоревшего порождали чувство абсолютной безысходности и неотвратимости смерти.

Мы начали осторожно перекладывать пострадавшего на операционный стол в реанимационном зале.

Ожоговый струп трескался под нашими ладонями при каждом прикосновении к телу обожженного – перчатки в те времена были страшным дефицитом. Обнажавшиеся мышцы были коричнево-красными, но кровотечения не было. Кровь просто запеклась в сосудах. Мы все же успели перевести бедолагу на искусственную вентиляцию легких, закатетеризировать центральную вену и начать противошоковую терапию. Он умер через тридцать минут после поступления. Звали его Вася Беркутов, и было ему от роду всего сорок два годочка.

Параллельно в операционную поступил молодой практикант-пэтэушник из трамвайного депо. По неосторожности получил в лоб несильный удар бревном. Парень был в сознании, без неврологических расстройств, но при этом имел линейный перелом лобной кости справа. Рану на лбу обработали, и парня из операционной перевели в реанимацию под наблюдение, опасаясь проявления различных осложнений, будь то внутричерепные гематомы или судорожный припадок. Короче, как говаривали отцы-учителя – лучше перебдеть, чем не добдеть. Тем более травма у молодого пацана еще и производственная. Звали мальца Петр Соколов, и было ему шестнадцать лет.

Остаток ночи прошел в пустых хлопотах: одно ножевое ранение в область живота, но не проникающее, один повешенный, но без витальных нарушений… Но все это требовало времени и внимания, так что к восьми утра в воскресенье наша бригада была вымотана донельзя.

Нас меняли легендарные герои анестезиологи-реаниматологи, Витя Шмит и Вова Рваев. Витя – маленький, плюгавенький, похожий на Иудушку Головлева, с приплюснутым черепом и жиденькими волосиками, в очках на минус пять и вечно висячей соплей из одной (именно из одной) ноздри. Тридцати пяти лет от роду, всегда неряшливо одетый и непременно в шерстяных, вязаных носках во все сезоны, был он выпускником Одесского медицинского института и всегда любил повторять:

– Пацаны, когда вы еще садились первый раз за студенческую скамью, я уже отвозил своих первых пациентов на старое еврейское кладбище.

Как он был неопрятен внешне, так же он был неопрятен и небрежен профессионально. Но зато постоянно на одесских понтах. Звали его все просто Кузя.

Агональное дыхание обгоревшего и истошный вой его жены порождали чувство абсолютной безысходности и неотвратимости смерти.

Вова Рваев, выпускник Семипалатинского медицинского института, лет сорока, видно, был сильно опален последствиями испытаний на близлежащем ядерном полигоне. Он всем походил на героя русских народных сказок Иванушку-дурачка: выходец из народа, интеллигент в первом поколении, он был смешон и постоянно попадал в дурацкие ситуации из-за своего желания казаться грамотным, начитанным и высокообразованным. Вова таскал с собой портфель с книгами по философии, математике, астрономии, также учебник грузинского языка (на фиг это нужно анестезиологу-реаниматологу). Однажды, подобрав ключик к его портфелю, мы выложили эти занятные книженции и положили вместо них два кирпича. Вова мужественно таскал этот груз недели две. И однажды, придя утром на работу, застал его в ординаторской, стоящего посередине и державшего по кирпичу в каждой руке с явным намерением дать мне по башке этими красными кубиками.

– Вова! – закричал я. – Ты делаешь сразу две ошибки! – Я выскочил из ординаторской, захлопнув за собой дверь, удерживая там разъяренного Рваева. – Вова, ошибка первая – ты убиваешь абсолютно невинного! – продолжал орать я. – Вова, ошибка вторая – тебе дадут срок, и ты не сможешь вегетарианствовать на зоне, а также читать своих любимых авторов. Вова, одумайся!

Естественно, ни Вова, ни Кузя не испытывали ко мне симпатий. Но и между ними были не очень теплые отношения. Вова – единственный из врачей нашего отделения, кто запирал свой ящик в столе, храня там всякую дрянь и, конечно же, предметы гигиены. А на гигиене Вова был очень помешан: пил только из своей кружки, больничную пайку ел только из своей посуды. Витя же, наш одесский раздолбай, никогда не носил с собой ни зубную пасту, ни мыло, а потом перестал носить и зубную щетку. Брезгливым человеком Витя не был, поэтому просто подобрал ключик к Вовиному ящичку и стал пользоваться и его зубной пастой, и его зубной щеткой. Халявная гигиена длилась для Кузи года полтора, и, естественно, все мы об этом знали. Знали, но не молчали, а всякий раз хохотали по утрам после Кузиных дежурств, наблюдая, как Вова, наш сын трудового народа, тщательно перебирает предметы в своем ящичке, сетуя на влажность, не позволяющую высохнуть его зубной щетке. Когда Вова узнал о том, что вечно сопливый Кузя пользовался его щеткой, его бритвой, он слег и болел целую неделю. И еще месяц не разговаривал с нами.

Реанимация – это обитель горя и печали, из которой хочется побыстрее вырваться на волю, особенно в воскресенье.

И вот эти герои нас меняли. Воскресным утром мне страшно хотелось побыстрее покинуть нашу богадельню, наш приют для сирых и убогих, наш оазис горя и печали… Кузя тогда дежурил по реанимации, Вова по анестезиологии, хотя это деление было условно, ибо при поступлении в операционную более одного пациента в работу включался тот врач, который стоял на реанимации. И, наоборот, в писании дневников в реанимации всегда помогал анестезиолог. В реанимации на тот момент было десять пациентов: пятеро были в коме и на искусственной вентиляции легких, но стабильны, остальные же готовились к переводу в отделения. Я доложил Кузе о прошедшей ночи, о летальном исходе, о том, что все документы на погибшего оформлены, родственники оповещены, труп отправлен в судебно-медицинский морг. Кузя, слушая вполуха и отпуская цинично-дебильные комментарии по ходу моего доклада, умудрялся при этом смотреть телевизор, читать газету и попивать чаек. Усталый и раздраженный донельзя, я, также попивая чаек, решил немножко привлечь внимание своего визави и как бы случайно, как бы не видя, наклонил свою кружечку – чаек весело понесся на Кузину промежность. Заорав, Шмит вот уж воистину обратил на меня все свое внимание. Матерясь и проклиная мою полоротость, он вскочил и кинулся к раковине замывать следы чайной катастрофы, остужая место попадания горячего (но, поверьте, не очень) чая. Под веселый аккомпанемент его проклятий и пожеланий я выскочил из госпиталя на волю.

Несмотря на весеннюю, солнечную погоду, я проспал, провалялся весь день на диване, смотрел телевизор и читал какую-то простую, не отягощающую литературу. Утром же, бодренький и готовый к новым подвигам, я явился в родной госпиталь.

Черная «Волга» начальника КГБ у входа в приемное отделение – это предвестник неприятностей.

Что-то было не так. У приемного отделения стояла черная «Волга» нашего начальника КГБ, рядом стояли люди в черном. Мужчины в черных костюмах и черных рубашках, женщины в черных платьях с накинутыми на голову черными платками – вся эта публика резко отличалась от обычных жителей нашего города, шахтеров и работяг с заводов, своей неприкрытой элитностью и эмоциональной сдержанностью. Я поспешил в приемное отделение.

– Что это к нам с утра такая торжественная делегация? – спросил я ехидно у дежурной сестры. – Ктой-то нас покинул из мира сильных и отчего же это мне, начальнику реанимации-анестезиологии, не сообщили о столь значимом событии в жизни нашего госпиталя и, судя по присутствию машины начальника КГБ, полковника Шедырбанова, может быть, и всего Советского Союза.

– Ой, Артем Сергеевич, так вы же сами схоронили мужчину, сгоревшего на проводах. Это все по поводу его собрались.

Ба, чудны твои дела, Господи. Этот забулдон, этот люмпен, живущий в грязном нищем бараке, оказался-то королевских кровей! Ну, слава богу, там все было ясно, и ни один из судебных не кинет в нас камень. Ожег ста процентов тела третьей степени мог привести только к одному исходу.

«Тьфу, пронесло», – подумал я про себя.

Но, войдя в ординаторскую, понял – не пронесло, радовался я рано. На диване, как два суслика, сидели Вова и Кузя. На их лицах читались ужас и полное отрешение от реальности. Зато мой друг, толстяк и весельчак Богдан Ступка, сын репрессированных украинцев-западенцев, ржал, как конь, и приговаривал:

– Ну что, допрыгались-долетались? Готовьте сухарики, чемоданчики деревянные. Сейчас вас повяжут под белые рученьки, и на Колыму… – Увидев меня Богдан продолжил: – И начальничка нашего тоже повяжут из-за вас, придурков лагерных. Но его по блату отпустят. Он же друг гэбистского начальника, он же его сосед. А вам, хлопцы, кирдык, все.

Хлопцы уже чуть ли не рыдали. И было странно смотреть на этих больших дядей, находящихся в состоянии, близком к обморочному, как после глубокого нокдауна.

– Богдан, прекрати, что случилось? – заорал я.

– Что случилось? А ты спроси у этих придурков.

– Я у тебя спрашиваю, кончай дурить.

– Тема, ты похоронил обожженного?

– Ну и что, там все было ясно, сто процентов нулевой исход.

– А может, ты скажешь, как его фамилия?

– Ну, Беркутов, ну откуда мне знать, что он с такими родственниками.

После этих слов Богдан еще пуще зашелся в смехе, а суслики на диване уже чуть не рыдали.

– Тема, вчера в девять утра, после твоего ухода, один из этих уродов сообщил по телефону родственникам пацана-практиканта, что тот помер от несовместимой с жизнью травмы. Они раз пятнадцать перезванивали и переспрашивали про Соколова Петра, и эти мудаки все время отвечали, что тело и то, что от него осталось, можно завтра забирать и хоронить.

– Артем Сергеевич, хочу официально заявить, что я в это время был в операционной и никому ничего я не отвечал. Все вопросы не ко мне, – промямлил Вова, сын трудового народа.

– Ах ты, крыса, – опять заржал Богдан, – сдаешь подельника.

– Ни фига, вместе на Колыму, вместе.

Теперь мне все стало понятно. Раздолбай Кузя проассоциировал Беркутова с Соколовым и, конечно же, все перепутал. Да, дела…

– Знаешь, кто родной дядя Петрухи Соколова оказался? – Богдан продолжил уже серьезно: – Замначальника КГБ Беларуси. Он сразу же вылетел в Москву, а оттуда к нам. Сейчас он с твоим друганом-сатрапом у начальника госпиталя. Представляешь, за сутки до нас добрался, шесть тысяч верст. А мой батька шесть месяцев ехал в «столыпинском». Начальника трамвайного депо уже арестовали. Памятник, могилу и гроб уже подготовили. Вот так, Тема, держись. Но самое главное: ни родители, ни дядя, ни начальник госпиталя не знают о том, что малой жив. Так что дуй в административный корпус, а я тут этих преступников посторожу. А то или повесятся, или смоются, уроды.

Откуда мне знать, что у этого умершего такие родственники.

Я, конечно же, пошел. Я попросил секретаршу тихо вызвать из кабинета полковника Шедырбанова и объяснил ему, что произошло. Он вначале оторопел, затем побледнел, затем покраснел и вдруг зашелся в тихом истерическом хохоте. Тут уже побледнел я. Но Витя, отхохотавшись, махнул стакан воды и, ничего не говоря, вошел в кабинет к начальнику госпиталя. Через пятнадцать минут к нему зашел я. В кабинете сидело трое – двоих я знал хорошо, третий был дядей мальца (в гражданском костюме, но, судя по всему, генерал-майор) и выглядел он удрученно-счастливо и торжественно. Я представился, мы пожали друг другу руки.

– Я все понимаю, – тихо сказал он, – будем считать это досадным недоразумением, никаких организационно-штатных мероприятий проводить не будем. С негодяями, я думаю, вы с начальником госпиталя сами разберетесь. А сейчас я вас очень прошу встретить мою сестру, маму Петруши, и проводить ее к сыну.

Я выскочил из кабинета, понимая, что все выше сказанное не есть индульгенция и что логика чекистов столь непонятна простым смертным и столь извращена, что неизвестно, чего ждать.

Маму мы проводили к ребенку. Я боялся, что она от радости сойдет с ума. Но все обошлось. Нас не тронули. Начальник госпиталя не тронул меня, я же не тронул наших придурков, ибо боялся за их рассудок. При выбывании двух бойцов анестезиологов-реаниматологов в нашей сибирской глуши замену было бы найти трудно. Короче, воскресение в воскресенье.

Я не хочу умирать

Пронзительный детский крик из примыкающего к реанимации приемного отделения с шоковой палатой и экстренной операционной: «Мама, мамочка!!! Я не хочу умирать…» вырвал меня из сна. Взглянув на часы, а время было половина пятого, я понял, что удастся поспать еще часа два-три. Светлое раннее июльское утро окутывало волнами нежного, мягкого сна. «Хорошо, что дежурю по реанимации, а не по анестезиологии…» – подумал я, проваливаясь в нирвану.

Но поспать удалось только до шести. В кабинет заведующего отделением, где я спал, ворвалась анестезистка и, крикнув: «Срочно в операционную!», исчезла. Благо я всегда спал в операционной пижаме и через минуту уже стоял в операционной.

В трепанационное отверстие выбухал, лопаясь, синюшный мозг. Нейрохирург Володька Крянцфельд стоял в стороне от операционного стола, подняв руки в перчатках, с накинутыми на них марлей, как в молитве. Анестезиолог Серега Пансков (похожий на Арамиса из «Трех мушкетеров» или же артиста, его игравшего) по прозвищу Белогвардеец за утонченность манер, внешний вид и золоченую оправу очков, имитирующую пенсне, в это время проводил непрямой массаж сердца и командовал анестезистке:

– Адреналин, атропин, хлористый, преднизолон. Все как обычно при реанимации.

«Твою-то, Данила, мать. Влетели», – подумал я.

Я включился в работу, и совместными усилиями через двадцать минут нам удалось завести сердце. Операцию заканчивали на адреналине (и бригады, и постоянном введении его ребенку). Для ушивания трепанационного отверстия пришлось удалить часть мертвого правого полушария головного мозга, которое выбухало в рану и не давало закончить операцию. Ребенка удалось снять со стола живым (если это можно было назвать жизнью) и практически в терминальном состоянии перевести в реанимацию.

Это был первый раз, когда я явственно не только ощутил, но и по-настоящему увидел Смерть.

К восьми часам утра ситуация несколько стабилизировалась. Нам удалось вырвать ребенка из цепких когтей Смерти, но она все еще стояла рядом и злорадно смеялась мне в лицо.

Это был первый раз, когда я явственно не только ощутил, но и увидел Смерть. И если ранее я ее всегда чувствовал в критических ситуациях, то в тот момент я впервые увидел ее. Увидел каким-то странным, необъяснимым зрением, не глазами, а всеми своими чувствами. Впоследствии я всегда чувствовал и видел ее приход, но та, первая наша встреча запомнилась мне на всю жизнь.

Спустя много лет она впервые пришла ко мне вне работы. Я проводил ночь у подружки, и вот, оказавшись на вершине блаженства, я вдруг увидел ее – Смерть. Она тихо вошла в спальню, неожиданно нежно окутала меня своими щупальцами (на пальцы это точно не было похоже) и медленно начала погружать в черный, теплый сумрак. Я не сопротивлялся, мне было хорошо и спокойно, и я понимал, что умираю. Но вдруг она отпрянула и мгновенно исчезла. Одурманивание моментально прошло, сознание стало абсолютно ясным. А на следующий день подружка рассказала мне, что ее бывший ухажер – известный криминальный авторитет, – зная о нашей встрече, послал бригаду киллеров, чтобы порешить нас. Они стояли на балконе и наблюдали за нашими любовными утехами. Сделав несколько снимков (интересно, как у них получилось через окно… или форточка была открыта?), они приготовились стрелять. Но, видимо, авторитета пробило на слезу, и он, позвонив браткам на сотовый, отменил приказ всего за мгновение до нажатия на курки. На следующий день сентиментальный авторитет приехал к своей бывшей – моей нынешней – возлюбленной и показал ночные фото, рассказав о возможном сценарии развития ночных событий.

Разбор операции на утренней конференции был тяжел и страшен. Антошка, семи лет от роду, катаясь на велосипеде, упал, набил шишку на темечке и, придя домой, конечно же, никому из родителей ничего не сказал. Часов в одиннадцать вечера он проснулся от страшной головной боли, переходящей в рвоту. Испуганные родители, не понимая причину происходящего, сразу же вызвали скорую. Врачи детской бригады быстро выяснили истину и, поставив диагноз «закрытая черепно-мозговая травма», предложили родителям немедленную госпитализацию в специализированную травматологическую клинику. Антошке к тому времени стало значительно лучше. Головная боль практически прошла, рвота прекратилась, и перспектива попасть в руки врачей его совсем не радовала. Тем более что завтра с пацанами они собирались покатить на дальние пруды. Антошка начал умолять родителей никуда его не везти и оставить дома. Он обещал быть послушным, выполнять все указания мамы и врачей, но только чтобы его оставили дома. Он обещал с завтрашнего утра начать читать книжки, заданные на летнее чтение, прополоть грядки на огороде у бабушки и еще много чего… Уговоры прокатиться на машинке до больницы его абсолютно не заинтересовали, и он категорически отказывался от всех вариантов. Всех, кроме варианта остаться дома. Наконец, когда и папа, и мама пообещали, что поедут с ним и не бросят его одного, он согласился. В клинике у ребенка не нашли никаких неврологических расстройств, однако на рентгенограммах черепа определялся вдавленный перелом правой теменной кости. Опасность наличия внутричерепной гематомы и вдавленного перелома являлись абсолютными для этого показаниями для экстренной операции. Сочетание клиники начала заболевания и рентгенологических данных сподвигло Володьку Крянцфельда принять это нелегкое решение. Рыжий и голубоглазый, он с немецкой педантичностью объяснял родителям о крайней необходимости экстренной операции. Володька понимал, что сама операция банальна, не калечащая, но спасительная для малыша в случае наличия у него внутричерепной гематомы. Компьютерных томографов в то время в клинике не было.

Банальное падение с велосипеда обернулось страшным диагнозом «закрытая черепно-мозговая травма».

Родители, обезумевшие от страха операции на головном мозге Антошки, своего ребенка, с трудом дали согласие на операцию. Мать, стоя на коленях и целуя Володьке руки, умоляла спасти единственного сына. Отец, находясь в другом кабинете, бледный и с синими кругами под глазами, качал заснувшего сорванца на руках.

По анестезиологии дежурил Белогвардеец. Манерный флегматик, любимец всех и вся, прекрасный теоретик, он был крайне бестолков в практической анестезиологии. Частые ошибки, осложнения, то, за что иных бы могли выкинуть с работы, прощались ему как-то легко и незаметно. Его любили все вокруг, кроме врачей нашего отделения, – мы-то знали истинную цену Арамиса.

Как только анестезистка повезла Антошку в операционную, я услышал тот разбудивший меня крик: «Мама, мамочка! Я не хочу умирать…»

Кошмар встречи с родителями мальчика. Как объяснить, что операция, проходившая как обычно, окончилась трагедией.

Все начиналось обычно и спокойно. Вводный наркоз, интубация трахеи, аппаратная вентиляция легких. Но после наложения фрезевого отверстия и вскрытия твердой мозговой оболочки нейрохирург увидел выпирающий наружу сине-черный мозг, одновременно почернела кровь в ране. Пансков, очнувшись от дремы, попытался нащупать пульс – его не было. Артериальное давление не определялось. Остановка. Пансков с анестезисткой начали закрытый массаж сердца, и только лишь тогда обнаружили, что аппарат искусственной вентиляции легких отсоединен от интубационной трубки. То есть ребенок попросту задохнулся от банальнейшей причины – шланг отсоединился. И если бы не нейрохирург, то еще вопрос, когда бы обнаружили смерть ребенка. Теперь-то мне стало понятно, отчего был такой сине-черный мозг, отчего было вспучивание мозга и некроз коры правого полушария.

Кошмар только начинался: предстоял разговор с родителями. Как им объяснить, что произошло с малышом? Пансков, пребывая в своей непробиваемой флегме и абсолютно не чувствуя своей вины, что-то блеял о тяжести травмы мозга. Его никто не слушал. Решили, что беседовать с родителями будут Крянцфельд и я. Они молча вошли в кабинет. Наши ровесники, лет двадцати восьми. Мама, с большими карими глазами и русыми волосами, подстриженная под Мирей Матье. Папа, высокий, ростом под сто девяносто, спортивный, с голубыми глазами и шапкой черных кудрявых волос, похожий на цыгана. После первых наших фраз о тяжести травмы, особенностях развития вилочковой железы и аллергических реакциях они все поняли. Мама начала сползать по стенке на пол в беззвучном крике. Отец, схватившись руками за голову и раскачиваясь, тихо-тихо запричитал:

– Антошенька, Антошка, сынок…

Антошка умирал долго и мучительно. Его еще несколько раз брали в операционную, удаляя расплавленный мозг. Родители не выходили из больницы практически ни на час. За месяц они стали всем нам близкими людьми. И все мы чувствовали свою вину за преступление, совершенное Пансковым. Белогвардеец же спокойно ушел в отпуск и избежал всего того, что пришлось пережить нам в течение месяца медленного умирания Антошки. Его мать рассказала мне, что мальчик родился здоровым, но у нее в послеродовом периоде развился эндометрит с сепсисом, в результате чего ей удалили матку. Больше детей у нее не будет никогда. Антошка, ее единственный и любимый, умирал у всех на глазах, и ничего поделать с этим мы не могли. Отец мальчика за месяц похудел килограммов на двадцать и превратился в сутулого, седого старика с выцветшими глазами.

Антошка умер. Его родителей я больше не видел. Они не подали в суд. А администрация больницы, избегая лишнего скандала, ограничилась лишь строгим выговором Панскову. Со временем Пансков уехал в другой город, стал руководить отделом реанимации-анестезиологии в крупной клинике, защитил докторскую. Но в сорок шесть лет его поразил рассеянный склероз, и он тихо ушел на пенсию по инвалидности. Что это, рок или расплата за содеянное, – известно лишь одному Создателю.