Текст книги "Казус бессмертия"

Отойдя на несколько метров от машины, он достал из кармана железную бензиновую зажигалку, провернул колесо, и бросил ее горящей в лужицу топлива, образовавшуюся на земле. Огонь вспыхнул сразу. Журналист бросился бежать к дороге. Будучи уже на безопасном расстоянии, он почувствовал ударившую в спину воздушную волну. Через долю секунды долетел звук взрыва, и поле осветилось красными сполохами. Ковальски остановился и обернулся назад. На месте «Фольксвагена» бушевал фонтан пламени. Макс сложил руки рупором и крикнул в него:

– Теперь ты точно сдох! Я знаю это!

Он тяжело дышал и восторженно смотрел на полыхавший столб огня. Душа его пела…

Неожиданно вдалеке возник свет фар приближавшегося автомобиля. Ковальски, не мешкая, сел за руль «Форда», развернул его и уехал в сторону города.

* * *

Он приходил в себя огромное количество раз, и опять впадал в беспамятство от невыносимой боли, терзавшей все квадратные сантиметры его обожженного бренного тела. С каждой новой попыткой очнуться минуты страдания увеличивались. И все время в его мозгу звучала знакомая фраза: «Болевой шок». Это понятие, почему-то, выступало спасительным средством от боли, и помогало уйти от нее сразу. Каждый раз, не задумываясь о смысле этой фразы, он ждал ее физического проявления. И оно незамедлительно наступало, уводя в беспамятство. Но следующие пробуждения опять заставляли память истошно исторгать из себя это выражение. С каждым разом все труднее и труднее удавалось отключаться от боли и время бессознательного пароксизма забытья сокращалось и сокращалось, пока не стало больно непрекращаемо. Мука была нестерпима. Тело жгло огнем. В голову впились тысячи иголок. И фраза перестала работать, и деваться стало некуда, и жгучий неистовый огонь заполонил всю сущность, и продолжалось это долго… Пока боль не стала сносной.

Он открыл глаза и сквозь мутную кровавую пелену увидел вверху над собой грязный плафон, сквозь стекло которого лился тусклый желтоватый свет. Луч был каким-то неживым и очень неприятным. Мозг со скрипом включился в работу. Медленно превозмогая дополнительно возникшую боль, он повернул голову влево, а затем вправо.

Муть в глазах исчезла, и взгляд уловил, что находится он в небольшом помещении с серыми каменными стенами и недвижимыми телами, располагавшимися на металлических столах в обтекаемых неестественных позах. Память тут же катапультой выбросила на поверхность слово: «Морг». Мозг обработал…

Хозяин мозга пошевелил рукой. Движение вызвало взрыв боли, резко влившийся в общие мерзкие ощущения. Но сознание не нырнуло в нирвану, а осталось на месте. Отдышавшись, страдалец приподнял голову, и увидел свои живот и ноги. В мрачном свете плафона ему показалось, что перед глазами предстал свежий кроваво-красный окорок, обтянутый тонкой, прозрачной и нежной кожицей. Голова опустилась на железную поверхность стола, и уши начали различать звуки.

Они исходили со стороны белого четырехугольника, являвшегося, по всей видимости, световым следом соседнего кабинета, проникшим в помещение вследствии того, что кто-то оставил дверь открытой. В белом проеме мелькали тени и раздавались голоса. Разговор происходил на языке, который владелец боли не любил, но прекрасно понимал. Странно знакомый баритон напористо упрашивал:

– Пустите меня. Мне очень надо посмотреть.

Другой голос, гнусавый и спокойный, неторопливо отвечал:

– Нечего там смотреть.

Баритон не сдавался:

– Мне нужно опознать приятеля! Он попал в аварию.

Гнусавый, с интересом:

– Это где машина сгорела?

– Правильно!

– Нечего там смотреть.

– Почему?

– Потому что ничего от человека не осталось. Скелет с обгоревшими кусками мяса. Кого опознавать?

– Я своего приятеля в любом виде узнаю.

– Даже в жареном?

– Хоть во взорванном!

Два голоса дружно засмеялись. Потом гнусавый заключил:

– Хороший вы приятель, как я посмотрю.

Баритон пояснил:

– Я, вообще-то, журналист. Делаю репортаж. Пустите на минуту.

Гнусавый сказал:

– Не пущу. Во-первых, даже такого тренированного специалиста, как я, и то мутит смотреть на это. Пока на стол укладывали, я чуть в вегетарианцы не подался… А что говорить о вас?

Баритон авторитетно заявил:

– Да я еще и не такое видел. Знаете, я из Соединенных Штатов, был как-то во Вьетнаме, так там…

Гнусавый перебил:

– Все равно не пущу. Тут дело, по всей видимости, криминальное. Поэтому на осмотр трупа надо официальное разрешение.

– Какое криминальное?

– Тс-с-с-с! – гнусавый затих, видимо, оглядываясь. − Возле сгоревшей машины найдена зажигалка «Зиппо». Да и на переднем левом крыле имеются следы столкновения. Короче, много странностей…

– Да? Может быть. Но ведь я прошу только взглянуть на труп!

– Вы извращенец?

– Считайте меня кем угодно, только пропустите на минутку. Я сделаю фотографии, и – все!

– Извращенцам тем более нельзя. За минуту с бедным трупом много чего сделать можно…

– Ох, и фантазия у вас! Так кто из нас извращенец?

– Вон отсюда! А то полицию вызову!

Память выдала воспоминание. Баритон принадлежал Максу Ковальски. Мозг сообщил, что евреи в лице лжежурналиста хотят удостовериться в подлинности смерти Шрабера. Надо было действовать. Причем, срочно.

Пауль, превозмогая боль, оперся на руки и сел на столе. Кожа перестала быть прозрачной. Она стала матовой, но все равно была еще очень тонка. Пауль, морщась от боли, осторожно спустил со стола ноги и осмотрел помещение. В зале находилось шесть столов, три из которых были пусты. На остальных располагались трупы различной степени свежести. В дальнем углу Шрабер разглядел еще одну дверь. Перед ней на кафельном полу валялась куча тряпья. Пауль встал на ноги и тихо подошел к куче. Стараясь не торопиться, ибо каждое быстрое движение причиняло боль, он выбрал засаленные парусиновые штаны неопределенного цвета, вонючую майку без рукавов и тростниковые нищенские тапки. Он оделся и понял, что сделал это вовремя, потому что Ковальски, наконец, догадался, как проникнуть в зал с трупами. Теперь дело было за малым:

– Сто, − сказал гнусавый.

– Чего, новых крузейро? – подозрительно переспросил баритон.

– Нет, долларов.

– Ничего себе, аппетит у вас… Может, машину еще подарить? Двадцать!

– Сто.

– Послушайте, я ведь только взгляну и сфотографирую. За что такие деньги?

Гнусавый рассмеялся:

– Вы, янки, богатые… Для вас − это не деньги.

– Какой я тебе янки? Ты что, не видишь, что я – самый обычный еврей? В лицо мне внимательно взгляни.

Гнусавый хмыкнул и заявил:

– Тогда двести.

– Дать бы тебе в морду разок…

– Сейчас полицию вызову.

– Да ладно, ладно, − сорок!

Национальная предприимчивость Ковальски взяла свое. Торговля еще не прекратилась, и шанс скрыться реально маячил перед Шрабером. Пауль толкнул закрытую дверь, и она легко распахнулась. За ней был длинный узкий коридор, освещенный одной лампочкой. Шрабер прошел по нему, спокойно открыл следующую дверь, и оказался на тихой, ничем не примечательной улочке. Жаркий день был в разгаре. Редкие прохожие шли по своим делам. Мимо протрусил нищий. От него пахло луком и дерьмом одновременно. Пауль провел рукой по голове и совсем не обрадовался лысине. Он подумал, что кожа на голове может сгореть под воздействием солнца. Ему захотелось вернуться в зал с трупами и подобрать с пола замеченную ранее широкополую шляпу, но оттуда послышались крики.

Знакомый баритон орал:

– Где он?! Куда вы его дели?!

Гнусавый голос невозмутимо отвечал:

– Да тут он был. Не мог же он сам уйти… Разве скелеты ходить умеют?

Дальше диалог развивался интереснее. Баритон требовал:

– Ищи его, сволочь!

Гнусавый был так же невозмутим:

– Полиция найдет.

– Восемьдесят два доллара за что?

– За то, чтобы пройти.

– Где труп? Возвращай деньги!

– С чего это? Ты прошел? Прошел. Значит, − мы в расчете.

– Ах, так?

Раздался звук оплеухи. Что-то покатилось по кафельному полу, и в помещении загрохотало.

Шрабер шагнул на тротуар, прижал правую руку к темени, и пошел в сторону ближайшего угла. Скрывшись за ним, он не видел подъехавшей к моргу полицейской машины. Его не интересовало, чем закончится дело у Ковальски. Ему больше всего на свете хотелось есть и пить…

Глава четвертая

Конгломерат Сан-Паулу. Порт Сантос. 1984 год.

В грязном тупике между складскими портовыми сооружениями, на картоне, бывшем ранее коробкой от апельсинов, сидел нищий. Длинные седые волосы неопрятно топорщились во все стороны. Белая растрепанная борода свисала на грудь. Не обращая внимания на вонь, исходившую от стоявших невдалеке мусорных баков, он грыз старый кусок сыра.

Звали его – Педро Гонсалес. Пять лет назад он был Паулем Шрабером. А до этого – еще кем-то. И не один раз. Он вспоминал себя маленьким мальчиком, сидевшим в католическом соборе рядом с отцом, матерью и двумя братьями. Патер говорил о добром, хорошем и вечном. Он помнил себя верящим во все это… Но впоследствии вера утекла сквозь пальцы. Она ушла туда, куда ранее ушли драконы, соперничавшие с Ланселотом, и Санта-Клаус, так и не подаривший ему игрушечную железную дорогу. Отец говорил, что такая дорога стоит недешево, и у Санта-Клауса нет денег, чтобы ее купить. Но у восьмилетнего мальчика из соседнего дома она была. Его звали Исааком Шлиманом, и отец говорил, что евреи уже и Санта-Клауса взяли в откуп…

Во время изучения философии в Мюнхенском университете от веры не осталось ничего. А после окончания Франкфуртского университета место в душе, где ранее теплилась вера, тягуче затекая, заполнила расовая теория Альфреда Розенберга, впоследствии повешенного по приговору Нюрнбергского трибунала. Так бетон заливает пустующую полость и остается там навсегда (если не извлечь его либо ломом, либо взрывом, что приведет к разрушению всей конструкции). А свободного места в душе больше нет. И поместить веру стало некуда, да и желания никакого не было.

Прошедшие пять лет он много думал, и случившиеся события были им взвешены и проанализированы. За это время ему пришлось пережить еще две смерти. Один раз Гонсалесу перерезали горло конкуренты-нищие и бросили умирать в выгребную яму. Второй случай произошел на железнодорожных путях, где его располовинило несущимся с бешеной скоростью локомотивом. В обоих случаях смерть его не настигла. Заживление ран и сращивание частей тела происходило как-то само собой и занимало совсем немного времени. И если бы не дикие боли, сопровождавшие каждый такой процесс, Педро не ломал бы себе голову, пытаясь доискаться до причин своей неубиваемости. Но приходилось признать, что без странных, непонятных сил, способствовавших восстановлению жизненной сущности во всех этих случаях (включая предыдущие), обойтись никак не могло. Голоса, звучавшие в голове после принятия препарата, стали восприниматься по-другому. Педро признался себе, что галлюцинациями тогда и не пахло. И какова во всем этом роль эликсира? А существует ли она вообще, эта роль?

Ясно было одно − в руки к евреям лучше не попадать. Они показательно казнили лишь Эйхмана. Во всех последующих случаях израильтяне убивали нацистов там, где нашли. Так было в 1965 году в уругвайской столице Монтевидео, где они просто застрелили Герберта Цукурса, который в свое время хозяйничал в рижском гетто. То же случилось и со Шрабером. Если он опять попадется к ним, справедливо возникнет вопрос: в чем суть такой живучести? Гонсалес знал, что дураков в «Моссаде» нет. Его все-таки вывезут в Израиль, благо сделать это проще простого. Кого в Бразилии интересует судьба нищего, да еще и без документов?

А вот там уже Педро можно будет убивать никем и ничем неограниченное количество раз, используя для этого массу различных способов. Ибо – чего-чего, а методов убийства человечество за свою историю придумало немало.

Гонсалес доел сыр и решил, что пора менять место жительства. Можно будет все-таки попытаться еще раз пробраться в Парагвай. Теперь пешком. Идти далеко, но впереди целая вечность. Да и сколько можно прятаться в помойках? И хотя еще в шестидесятых годах Стресснер под давлением ряда государств выписал ордер на арест того, носившего первоначальную фамилию, к Гонсалесу это отношения не имело. Он знал, что ордер – фикция, и в Парагвае ему ничто не угрожает. Педро вспомнил прекрасно оборудованную лабораторию в особняке одного из богатых парагвайских землевладельцев. Она была создана специально для него. У Гонсалеса зачесались руки…

Неожиданно в конце тупика появился человек. Он направился к мусорным бакам. На плече у него висел фотоаппарат с мощным объективом. Походка его показалась знакомой Гонсалесу. По мере приближения он становился все более узнаваемым. Это был Ковальски. Сердце Педро тревожно забилось, и голова взорвалась паникой. Но он все-таки взял себя в руки, повернулся к журналисту спиной и принялся выстилать землю картонными листами.

Макс, мельком взглянув на спину нищего, зашел за баки, опорожнил там мочевой пузырь, и, застегивая ширинку, появился в проходе вновь. Гонсалес уже лежал на боку спиной к Ковальски и делал вид, что спит. Макс снял фотоаппарат с плеча, сделал несколько колоритных снимков помойки (не забыв щелкнуть разлегшегося на земле оборванца) и, насвистывая какую-то веселую песенку, пошел обратно. Педро, приподнявшись на локте, оторвал от картона голову и взглянул ему вслед.

Ковальски шел, постепенно замедляя шаги. Наконец, уже возле самого выхода из тупика, он остановился и обернулся. Гонсалес, замерев, приник к картону. Макс внимательно посмотрел в спину нищему, подумал о чем-то, затем пожал плечами и решительно свернул за угол.

Педро не шевелился несколько долгих, томительных минут. В голове беспорядочно метались мысли. Неужели этот сионистский агент находится здесь по его, так сказать, душу? Гонсалес задавил в себе панику и, поразмыслив, пришел к выводу, что Ковальски здесь не из-за него. Скорее всего, он занимается своей обычной работой, то есть – выискивает нацистских преступников. Но если Макса заинтересовал порт, то обнаружение Педро – дело времени. Причем, короткого. Тем более, что теперь он был уверен в том, что журналисту помогает кто-то, или что-то. Как бы там ни случилось, но действовать нужно было без промедления.

Гонсалес вскочил на ноги, пробежал до угла портового строения и осторожно выглянул из-за него. Журналист обнаружился возле восемнадцатого склада. Ковальски, беседуя с каким-то грузчиком, шел к штабелям готовых к отправке ящиков. Как только он скрылся из глаз, Педро побежал в противоположную сторону. Он знал, что с соседнего причала производится погрузка двух кораблей. Один из них направлялся в Чили, и должен был доставить туда мясные консервы, упакованные в громадные деревянные ящики. Чилийский диктатор Пиночет устраивал Гонсалеса не меньше Стресснера, поэтому он решил податься именно в эту страну.

Возле нужного склада Педро нашел знакомого грузчика. Им был аргентинец неопределенных лет, обладавший грушевидной фигурой. Звали его Карлосом. Он носил мушкетерские усики и был обременен большой семьей, в которую, кроме него, детей и жены, входило огромное количество всяких дальних и близких родственников. В этом конгломерате существовали: тесть с тещей, шурин с женой и семейством, и даже какой-то непонятный троюродный племянник самого Карлоса, являвшийся – по своей сути – отпетым бандитом.

Карлос же умудрялся без особого труда справляться со всей этой компанией. Теща у него торговала на рынке рыбой, которую тесть покупал у браконьеров. Шурин продавал велосипеды, украденные племянником, а жена шурина принимала роды в рабочем квартале, благо – у нее имелось ветеринарное образование.

– Привет, Карлос, − поздоровался, тяжело дыша, Гонсалес.

– Привет, Педро, − ответил тот. – Что-то ты плохо выглядишь. Случилось чего?

– Да. Мне срочно нужно пробраться на корабль, отплывающий в Чили.

– А на Луну тебе не надо? – Карлос начал смеяться.

Гонсалес настойчиво повторил:

– Я говорю серьезно. Мне действительно нужно в Чили.

Грузчик перестал смеяться, задрал удивленно брови, и спросил с интересом:

– Ты что, убил кого-нибудь?

Педро решил соврать:

– Да, убил. Полицейского.

– Ты что, спятил? – испугался Карлос. – Не знаю, чем тебе помочь…

– Мне нужно забраться в один из ящиков с консервами.

– У них замки опломбированы.

– Можно оторвать пару досок, а потом опять забить.

Карлос покачал головой:

– Нет, я таким делом заниматься не буду. Обвинят в воровстве и выгонят с работы. А сейчас попробуй ее найти. Кто моих детей кормить будет? Ты? Нет, нет, нет…

Гонсалес выругался на незнакомом Карлосу языке и полез рукой себе за пазуху. Он снял с шеи тканевый мешочек, развязал тесемку и вынул из него несколько влажных и мятых купюр. Пару дней назад Гонсалесу повезло наткнуться на пьяного в стельку английского матроса. Тот мирно спал в углу у одного из складов. Педро с легкостью обчистил его карманы, и теперь эти деньги совал Карлосу.

– Это что за валюта? – поинтересовался грузчик, внимательно разглядывая банкноты.

– Английские фунты, − с нетерпением ответил Гонсалес.

– А сколько здесь?

– По курсу – около двухсот долларов. Возьми, больше у меня нет.

У Карлоса довольно округлились глаза:

– А в банке их меняют?

– Конечно, но можешь поменять у Диего с двадцать четвертого склада.

– Диего – жулик! Нашел, чего советовать. Уж лучше в банке. Гонсалес опять выругался и спросил:

– Так ты согласен мне помочь?

Грузчик добродушно улыбнулся и ответил:

– Хорошо. Вот только ящик забит банками доверху. Придется часть выгрести.

Он ушел и вернулся через пять минут, толкая перед собой большую и вместительную тачку, в которой громыхали монтировочный ломик и молоток.

– Вот, − сказал аргентинец. – Придется пойти на воровство. Не выбрасывать же консервы. Но чего только не сделаешь ради приятеля… Ступай за мной.

Карлос пошел к причалу, у которого в ожидании погрузки на платформах высились пирамиды ящиков. Педро двигался следом за ним.

Завернув в какой-то темный угол, они остановились между двух внушительных штабелей, и грузчик спросил:

– Тебя в какой ящик лучше засунуть? С говядиной или свининой?

– Какая разница? – удивился Гонсалес.

– А такая. Сколько сухогруз будет болтаться по морю? Неизвестно. Может быть, еще в какой-нибудь порт зайдет. Есть ты что будешь? Многие свинину не любят…

– А-а-а, ну, тогда лучше говядина.

– Правильно. В говядине и желе побольше. Не так сильно пить будет хотеться.

Карлос повернулся лицом к ящикам, стоящим один на другом, и стал смотреть на маркировочные этикетки. Наконец, он выбрал нужный, влез наверх пирамиды, оторвал монтировкой две доски и сказал Педро, наблюдавшему за ним:

– Лови банки и складывай в тачку.

Гонсалес кивнул головой. Карлос, проворно работая руками, принялся бросать вниз килограммовые железные консервы, разукрашенные яркими наклейками. Педро еле успевал их ловить. Спустя пять минут работа была закончена, и грузчик поманил нищего пальцем. Тот вскарабкался вверх и осмотрел приготовленное для него место. Ящик был довольно большим. В ширину и длину – два метра, и в высоту – метра полтора. Гонсалес улегся в нишу, свободную от банок, и спросил:

– Карлос, а ты уверен, что этот ящик попадет именно на чилийское судно?

– Конечно, − ответил тот. – Сегодня с утра начали грузить именно эту партию. Вон, кран уже хватает соседнюю платформу.

– А куда направляется второе судно, стоящее под загрузкой?

– А к какому-то бесу на чертовы кулички… Точно не помню, но куда-то туда.

– Ладно, заколачивай, только щелочки оставь, чтоб дышать легче было.

– Хорошо. А, кстати, ты банки чем открывать будешь? Детородным органом? Ха-ха-ха! На тебе нож. Дарю.

Карлос протянул Педро маленький складной нож.

– Спасибо, − искренне поблагодарил тот.

Грузчик вставил доски на место и забил их гвоздями, после чего спрыгнул вниз и накрыл подобранным с земли куском картона нарядные банки, весело выглядывавшие из корыта на колесах. Откатив тачку с консервами подальше от причала, он остановился и, постучав себя пальцем по темени, произнес вслух:

– Вот идиот! Я всегда говорил, что он – ненормальный. Каким, интересно, образом, и куда он будет испражняться? Там ведь даже штаны не снимешь!

Карлос рассмеялся, пожал плечами и, приподняв тачку, покатил ее в сторону двадцать четвертого склада, где работал этот жулик Диего, покупавший все подряд, и торговавший – чем попало.

Настроение у Карлоса было чудесным.

Часть вторая

Москва. 1984 год

Глава первая

Камера была довольно просторной и представляла собой квадратное помещение размером четыре на четыре метра. Слева узкие деревянные нары жестко крепились к стене. В дальнем правом углу находились раковина с краном и унитаз. Под раковиной стоял пластиковый тазик и в нем кисла вонючая половая тряпка неизвестного цвета. Еще имелся деревянный табурет с короткими толстыми ножками.

Педро подошел к унитазу. Это было странное сооружение. Он никогда ранее не видел таких конструкций. Внизу в пол была вмонтирована железная плита с ребристой поверхностью, в задней, ближней к стене части которой находилась узкая дырка. К стене же крепилась и труба, заканчивающаяся в двух метрах над полом довольно большим сливным бачком. Сбоку от бачка торчал подозрительно мощный рычаг. Гонсалес, ради эксперимента, взялся за него рукой и потянул вниз. Раздалось рычание, и вода с ревом устремилась по трубе вниз. Педро с криком отпрыгнул от унитаза. Вода с бешеной скоростью вырвалась на простор железной плиты и забурлила водоворотом над сливным отверстием. Волны с неистовой силой принялись бить в невысокие бортики, швыряя брызги вокруг. Некоторые из них долетели даже до нар.

Гонсалес понял, что если пользоваться этим чудо-унитазом неаккуратно, и быть не метким по отношению к сливной дырке, то вода разметет дерьмо по всей камере и заляпает стены. Ему тут же подумалось, что у русских всегда все не так, как у цивилизованных людей, хотя и не исключалась возможность изобретения таких унитазов с целью дополнительного издевательства над заключенными. Ведь уборщиков здесь, скорее всего, нет, и отмывать камеру придется самому. Теперь Гонсалесу предстояло научиться точно попадать в цель, то есть заниматься своеобразной ректальной тренировкой…

В углу за унитазом стояла решетчатая пластмассовая урна. Она была пуста. Гонсалес почти сразу понял, для чего она нужна. В пределах досягаемости от нее находилась холодная по случаю лета чугунная батарея. Все пазы в ней были заткнуты обрывками газет. Педро догадался, что печатная периодика в СССР – это и есть пипифакс. Он вытащил одну из страниц, разгладил, и обнаружил на ней отпечатанную черно-белую фотографию. Какой-то негритянский лидер с короной на голове целовался взасос с одним из советских руководителей. Глаза руководителя были хитро прищурены. Лидер же смотрел бодро и весело. Отойдя от унитаза, Гонсалес улегся на нары.

Его привезли ночью. В темном колодце двора Педро вывели из автофургона и прошли с ним в узкую полуподвальную дверь здания. После этого он с двумя сопровождающими долго блуждал по плохо освещенным коридорам, пока не оказался в кабинете, где его допрашивал полковник Фролов. Потом его отвели в нынешнюю камеру, которая находилась четырьмя этажами ниже. Педро лежал на нарах и вспоминал события последних дней…

Этот недоумок Карлос перепутал пирамиды с грузом, и Гонсалес оказался не в Чили, а в Советском Союзе! Хуже этого могло случиться только одно – прямое попадание в Израиль. Педро подумалось, что хорошо, хоть, официального цыганского государства не существует. Но все равно, положение, в которое он попал по вине аргентинца, было чудовищным! Спустя десять дней после начала плаванья он начал догадываться, что сухогруз идет далеко не в Чили. Но попасть в Россию?! Педро не мог себе этого представить даже во сне…

В ящике было очень неудобно. Гонсалес жалел о том, что они с Карлосом не выбросили еще несколько рядов банок. И хотя пустые жестянки от съеденных консервов он сплющивал, места от этого прибавлялось совсем немного. А вычислили его именно по запаху.

В один из дней судно, наконец, остановилось, и портовый кран, подхватив пирамиду с ящиком, в котором страдал Педро, поставил ее на твердую землю. В щели сразу же проник свежий воздух, и Гонсалес, находившийся в забытьи, пришел в себя. Он услышал раздававшиеся снаружи голоса. Люди с другой от дощатой стенки стороны общались на каком-то непонятном, но странно знакомом языке. Несколько человек громко ругались. В речи их постоянно проскальзывало одно короткое, смутно знакомое слово. В голове Педро неожиданно всплыло воспоминание…

Горящий танк с черно-белым крестом. Он – молодой офицер – достает из него двух раненых солдат, поочередно волоком перетаскивает их в ближайшую воронку и перевязывает раны. Оказание помощи приходится прекратить, так как возникла необходимость стрелять в небольшую группу русских солдат, бегущих по полю к воронке. Копченые, немытые их лица полны ярости. Они кричат, постоянно употребляя непонятное короткое слово…

Потом госпиталь, кровать, боль, железный крест от фюрера… Нет, это к делу не относится. Другое воспоминание…

Медицинский блок. Тощий, изможденный русский солдат лежит связанным в цинковой ванне. Он полностью обложен кусками льда. Проводится один из опытов по изучению порога смертности при обморожении. Тонкий хрящеватый нос солдата торчит вверх, два огромных глаза на лице, высохшем от голода, горят неукротимой ненавистью, а изо рта постоянно вылетает слабый немощный крик, состоящий из одной и той же фразы. Она содержит всего три слова, и последнее из них именно то, что произносили солдаты, бежавшие в сторону воронки… Как объяснил один из лагерных офицеров, знавших русский язык, слово это в грубой форме означает мужской половой орган.

Люди, ругавшиеся снаружи ящика, употребляли именно это выражение, и Гонсалес со страхом понял, где он оказался. Ящик же привлек внимание тем, что от него исходила страшная вонь. Служащие порта, принимавшие груз, подумали, что экспортеры поставили протухшие консервы. Поэтому были вызваны официальные лица. Ящик вскрыли и с удивлением обнаружили внутри него Педро, перемазанного дерьмом с головы до ног. Довольно приличное количество банок было испорчено и получалось, что Гонсалес нанес экономический вред, а также автоматически стал подозреваемым в шпионаже. Его тут же арестовали и доставили, куда следовало. Там его отмыли, постригли, одели кое-как и допросили; после чего засадили в одиночную камеру, которая находилась в подвале здания Управления КГБ по Одесской области Украинской ССР.

Через пару дней в сопровождении нескольких крепких, одетых в штатское людей, Гонсалес совершил увлекательное путешествие из Одессы в Москву по железной дороге. Во время поездки он находился в купе арестантского вагона, в котором все окна были закрыты наглухо. Прекрасные виды русской природы, естественно, промелькнули мимо его глаз, но это Педро не огорчило, потому что все подобные достопримечательности он уже видел в сорок втором году.

В нынешней камере окна не было вообще, хотя куда, спрашивается, можно смотреть из глубины в десять метров? Точнее, одно окошко все-таки имелось. Оно располагалось в железной двери камеры, и было закрыто с противоположной стороны. Над ним находился круглый большой глазок. В нем, почему-то, не было стекла. Педро подумалось, что при большом желании можно легко плюнуть в глаз надсмотрщику, а еще лучше – ткнуть в него пальцем. Интересно, каковы будут последствия для человека, совершившего такой бесполезный, но приятный поступок?

В коридоре раздались гулкие шаги. Они замерли перед дверью. Окошко распахнулось, и в него просунулась рука, державшая жестяную миску. Педро подошел, взял посудину, и окно захлопнулось. Он сел на нары, поставил тарелку на табурет и с любопытством заглянул в нее. Внутри находились: кусок слипшейся светлой каши, неаккуратно отрезанная горбушка черного хлеба, тонкий ломтик вареного свиного сала и алюминиевая ложка. Все это пахло какой-то затхлой кислятиной и нисколько на еду не походило. Гонсалес осторожно попробовал кашу на вкус. Вкус также не соответствовал представлениям о людской пище. Но выбирать не приходилось, и Педро съел все. За ним наблюдали в глазок, потому что как только он отставил миску в сторону, оконце на двери распахнулось. Гонсалес подошел и протянул грязную посуду. Ее тут же забрали и в ответ выдали жестяную кружку без ручки. Педро взял ее, и окно закрылось. В коридоре послышались шаги. Они удалялись.

Поняв, что кружка оставлена ему для постоянного пользования, он залпом осушил содержимое и поставил ее в раковину. Вкус напитка чем-то отдаленно напоминал чай, но горечь и запах забродившего веника свидетельствовали о наличии в его составе каких-то других, неизвестных Педро ингредиентов. В животе неожиданно громко забурчало. Гонсалес подозрительно прислушался к ощущениям, бросил испуганный взгляд на унитаз, вздрогнул, и осторожно лег на нары. Желудок успокоился, но началась зверская отрыжка. После каждого ее проявления воздух в комнате наполнялся запахом веника. Это быстро прошло, и Педро попытался заснуть, но не смог.

Высоко под потолком висел мутный стеклянный плафон, обернутый железной сеткой. Из него лился тусклый свет. По опыту нахождения в подвале одесского КГБ он уже знал, что свет в камерах не выключается даже ночью и на тюремном электричестве в Советском Союзе, по-видимому, не экономят. Гонсалес повернулся лицом к стене и закрыл глаза. Все равно не спалось. Мозг успокаиваться не хотел. В голове стали возникать расплывчатые картины. Одна из них вдруг оформилась в четкое видение…

Человек находится в барокамере. Задание от Люфтваффе. Необходимо вычислить наименьшее давление атмосферы, при котором летчик может находиться без спецкостюма и шлема при полетах на большой высоте. Сквозь толстое стекло на двери барокамеры видно, как лицо у подопытного опухает и неестественно раздувается. Глаза наливаются красным, вылезают из орбит, взрываются, выстреливают кровью из глазных впадин… Вот, черт! Слишком резко понизили давление! Надо это делать медленнее. Труп – в крематорий. Следующего военнопленного! Материала для опытов – в достатке…

Неожиданно мысли Гонсалеса приняли другое направление. Интересно, что будет завтра? Станут ли, все-таки, пытать? Нет, полковник имел в виду нечто другое… Может, скополамин? Или – пентотал натрия? В любом случае это плохо. Педро прекрасно знал о свойствах этих препаратов. Их называют сывороткой правды. Они являются наркотическими. И эффект от их применения бывает самым непредсказуемым. Человек, находясь под воздействием препарата, может правдиво отвечать на поставленные вопросы, а может, галлюцинируя, придумать себе новый внутренний мир и тогда будет выдавать желаемое за действительное, считая, что говорит чистую правду.