Текст книги "Логово смысла и вымысла. Переписка через океан"

«Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь».

Как, интересно, товарищ Ставский представлял помощь, которую ему должен оказать товарищ Ежов, руководящий репрессивным аппаратом, тюрьмами и лагерями? Тот что, устроил бы поэта воспитателем в детский сад? Но товарищу Ежову проще было вписать фамилию Мандельштама в расстрельный ордер.

В общем, очень талантливое по своей подлости и мотивам письмо. Многоходовка. Вроде бы забота об идеологии. В случае чего сам в стороне: предупредил, просигнализировал. Какой же либерализм мог проявить расстрелянный впоследствии Ежов – не желай ближнему, получишь сам! – если неглупый Ставский так явно намекнул ему, о ком именно Мандельштам писал «похабные» стихи.

И товарищ Ежов не должен сомневаться: товарищ Ставский просит воздействовать не на выдающегося поэта, а на нечто нелепое, чрезвычайно среднее, просто человеческий материал. Берите и сажайте.

«За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют – по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)».

Для Сани и этот писатель не тайна: после военной разрухи он написал повесть «Счастье». А такое разве сочинишь, если где‐нибудь не сподличал и надо отмазаться. Повесть, конечно, о долге, о любви к родине.

«Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О.Мандельштаме». И подпись.

Письмо отложено. Может быть, то, что случилось дальше, и не произошло бы, подпишись Ставский как‐нибудь очень просто. Скажем, с пожеланием здоровья и успехов, хотя успехи в деле, которым был занят тов. Ежов, с душком. Наконец, просто условное: «жму руку». Так нет же, Владимир Петрович Ставский размахнулся вширь и ввысь: «С коммунистическим приветом».

Русский народ, он всегда немножко коммунист, потому что, как говорят в Одессе, слегка путает коммунизм и христианство. Пока он не втянется в ту ветвь коммунизма, которая называется исторической необходимостью, то есть террором, репрессиями и взбесившимся мещанством, ему кажется, что коммунизм – это некая человеческая гармония. Это как кадриль на деревенском празднике: с притопом и поклоном, у кавалеров картуз на русокудрой башке, цветок в петлице, но потом – стенка на стенку, бедные девки воют, а кавалер уже лежит на земле‐мураве с ножом в сердце и сучит ногами в смазных сапогах.

Для Сани коммунизм как явление идеальное не очень‐то вязался с наглым предательством, с каким он только что воочию ознакомился. Он так возбудился от этого несоответствия, в такую пришел ярость, что, не зная, на ком сорвать злость, с тигриной прытью заметался по комнате. И, наконец, что было сил треснул кулаком по партийному сейфу. Кулак не раскололся, но вдруг – в реальности пресловутое «вдруг» имеет право на жизнь больше, чем в романе – в углу, рядом с сейфом, появилось, по законам, конечно, диалектического материализма, какое‐то весьма респектабельное тело, похожее на вполне сытого чиновника. Это в дневное‐то время! Саню сковала непривычная робость.

– Звали, товарищ потомок? – Голос, который издавало тело, был сановный, покровительственный. – Как вы здесь учитесь и работаете? Говорят, у вас новый ректор? Не обижает ли? Если что, обращайтесь, у нас есть свои связи. Если и дальше я вам когда‐нибудь понадоблюсь для совета, стучите, как и сегодня, по сейфу, это условный сигнал. Всегда рад поговорить с живым существом. Вы, кажется, представитель трудового народа, входящего в интеллигенцию?

– А вы‐то, собственно говоря, кто? – выдохнул Саня робость, уже смутно догадываясь, что за персону зрит перед глазами. – И почему без пропуска прохаживаетесь по институту? У нас здесь духовные и материальные ценности.

– Владимир Петрович Кирпичников, честь имею, – церемонно представился незнакомец, – литературный функционер, как написал обо мне вон в том «Лексиконе русской литературы ХХ века», – махнул он рукой на полку с книгами, – немецкий славист Вольфганг Казак. Но я больше известен под литературным псевдонимом Владимир Ставский. Слышали, конечно? Из рабочей, между прочим, прослойки. А что касается материальных ценностей, раньше их в институте было поболе. – Сановная тень вела себя вполне уверенно, говорила со знанием дела. – Расхищают? Плохо следите за хозяйством. Сейчас у вас рабочие новые рамы в корпусе, выходящем на Тверской бульвар, вставляют; так вот подоконники они на пустоту поставили, строительной пеной ее забили, весною все к чертовой матери полетит.

«Вот подлец‐“доброжелатель”, еще и других критикует, – подумал Саня, зачем‐то снимая с полки указанный зарубежный труд и раскрывая его на букве «С». – С “честью” твоей в личном плане я уже ознакомился, посмотрим, каково ее писательское качество».

Тень явно пыталась перевести разговор в доверительное русло, приземлить. Но Саня быстро прочел кусочек резюме почтенного литературоведа: «Ставский принимал активное участие в насильственной коллективизации крестьянства и написал об этом фальсификаторские, не имеющие художественной ценности повести…» – и, окончательно рассеяв робость, пошел в наступление…

Приложение 3

Фрагмент из главы 18 книги Семена Резника «Против течения: Академик Ухтомский и его биограф»[66]66
  О моей книге «Против течения: академик Ухтомский и его биограф» см. дальше, в письме от 20 октября 2013 и др. Здесь публикуется отрывок, имеющий прямое отношение к судьбе Осипа Мандельштама.


[Закрыть]

После окончания аспирантуры и защиты кандидатской диссертации Василий Меркулов был принят в лабораторию психофизиологии Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ), точнее, его ленинградского филиала – ИЭМ. Лабораторию возглавлял Н.Н. Никитин, он же – директор Ленинградского отделения ИЭМ. Это был тот самый “большевичок”, который, по мнению И.П. Павлова, вместе с Федоровым и Сперанским, нетерпеливо ждал его смерти.

Николай Николаевич Никитин, как и Федоров, был членом партии с 1920 года. Окончил Военно‐медицинскую академию, специализировался по физиологии у И.П. Павлова, даже числился аспирантом ИЭМ, но в лаборатории его видели редко. Параллельно он учился в Институте красной профессуры, а затем работал в агитпропе Ленинградского обкома партии, то есть был не столько ученым, сколько партийным функционером.

И.П. Павлова, скончавшегося 27 февраля 1936 года, он пережил ненадолго. 26 августа по институту молнией разнеслась трагическая весть: Никитин выбросился из окна своей квартиры и разбился насмерть. “Перед этим он лечился в психиатрической клинике, и вполне возможно, что обострение его заболевания было связано с постоянным нервным напряжением и страхом перед возможным арестом”[67]67
  Т.И.Грекова, К.А.Ланге. Трагические страницы Института Экспериментальной Медицины (20–30 годы). http://www.ihst.ru/projects/sohist/books/os2/9‐23.pdf


[Закрыть].

Однако его страхи были вызваны отнюдь не психическим заболеванием. Он уже попал в мясорубку; выбраться из нее можно было только тем путем, какой он избрал.

Неясные слухи, ходившие по институту, подтвердились, когда в многотиражке ИЭМ появилась статья, в которой покойного директора обвиняли в том, что он «окружил себя троцкистами». Сам он уже никого не интересовал, зато интересовало окружение. Его лаборатория была ликвидирована, сотрудники уволены и один за другим арестованы: В.Н. Баюин, К.С. Семенов, С.И. Горшков, В.Л. Меркулов. «Лишь один Василий Лаврентьевич Меркулов вернулся в институт после реабилитации и работал здесь с 1956 по 1968 г.»[68]68
  Там же. Должен отметить, что в одном из писем ко мне Меркулов упоминал, что вернулся в ИЭМ в 1958 году, но настаивать на этой дате не могу: в письме могла быть описка.


[Закрыть].

За Василием пришли 3 июня 1937 года.

Ждал ли он заранее ночных гостей?

Трудно было не ждать!

Его коллега К.С. Семенов был арестован еще 3 ноября 1936‐го. Семенова обвинили в участии в троцкистскозиновьевской террористической организации, осудили на десять лет лишения свободы; он умер 20 января 1946 года в Норильлаге, не дожив нескольких месяцев до истечения срока заключения[69]69
  Там же.


[Закрыть]. В.Н. Баюин был арестован 3 июля, через месяц после В.Л.Меркулова, как участник той же или такой же террористической группы. Его осудили на пять лет лагерей, 18 сентября 1938‐го он умер с Севвостлаге[70]70
  Там же.


[Закрыть].

Аресты шли не только среди сотрудников лаборатории Н.Н. Никитина: чекисты провели по ИЭМу широкую борозду.

Был арестован и вскорости расстрелян видный теоретик биологии Э.С. Бауэр.

Был взят ближайший сотрудник Орбели Е.М. Крепс, будущий академик. Он много работал с низшими морскими организмами, добивался создания морской биостанции на берегу Баренцева моря. Станция была организована в системе Академии Наук, а ее создатель оказался на Колыме.

За Меркуловым пришли, скорее всего, ночью, как было у них принято. Перевернули все вверх дном, перетрясли книги на полках, перерыли бак с грязным бельем, велели одеться и увели в кромешную тьму белой ленинградской ночи. Успела ли жена сунуть ему в руку “допрскую корзинку” со сменой белья и шерстяными носками, мне неизвестно.

К этому роковому дню Василий Лаврентьевич был уже несколько лет женат и успел пережить семейную трагедию. Жену его звали Ирина. У них родился сын, но в 1935 году мальчик умер. Как его звали, и сколько годочков он успел протянуть на этом свете, я не знаю. Больше детей у них не было.

Ирина любила мужа, но странною любовью. Он ей предсказывал, что любовь ее перерастет в ненависть. Почти 20 лет спустя (в 1956‐м), когда Василий Лаврентьевич лежал в больнице после ампутации ноги, Ирина навестила его и наговорила столько злых колкостей, что он долго не мог придти в себя. Но в ту роковую ночь, 3 июня, они расстались не потому, что охладели друг к другу.

Молодого, здорового, полного сил и надежд 29‐летнего ученого, только начинавшего свое восхождение к высотам науки, столкнули в бездонную пропасть…

Что шили В.Л. Меркулову на следствии – шпионаж или «только» вредительство, принадлежность к троцкистскозиновьевской террористической группе Никитина или «только» антисоветскую агитацию, мне неведомо. Я считал неделикатным бередить старые раны и не расспрашивал Василия Лаврентьевича о его тюремно‐лагерной эпопее. Потому не знаю, били ли его по пяткам резиновыми дубинками, или «только» лишали сна, грозили ли вырвать глотку вместе с признаниями, или действительно рвали глотку, сажали ли в холодный карцер на хлеб и воду, где по коченеющему телу неторопливо ползали усатые крысы, или он «во всем признался», не дожидаясь истязаний. Мне кажется, что он держался стойко, ложных показаний не подписал, благодаря чему и получил “детский срок”: пять лет исправительно‐трудовых лагерей. Судьбе было угодно этот срок удвоить, а с учетом бесприютных скитаний в качестве пораженного в правах, учетверить. Но об этом ниже.

Суд длился несколько минут, результат был предрешен. Машина сталинско‐ежовского террора работала безостановочно, зловещие тройки ОСО автоматически штамповали приговоры.

С его женой Ириной, как с ЧСИР (член семьи изменника родины), судьба обошлась не многим мягче. Василий Лаврентьевич упомянул мимоходом в одном из писем, что она провела в ссылке 17 лет, и провела бы больше, но ее “вырвал” Илья Эренбург. Как и почему Эренбург заинтересовался ее судьбой, я не спрашивал, но есть ниточка, позволяющая строить резонные предположения.

Василий Лаврентьевич посетил Эренбурга в 1952 году, выполняя обещание, данное Осипу Мандельштаму, умиравшему почти у него на руках.

Осипа Эмильевича он повстречал в октябре 1938 года в пересыльном лагере на Второй Речке, под Владивостоком. Василий Лаврентьевич там уже был старожилом. Краеведы уточнили, что “Вторая речка” – это станция железной дороги, где разгружали эшелоны с зэками. Их строили в колонны и конвоировали к новому “месту жительства”. Путь был недальний – лагерь располагался в пяти‐шести километрах от станции.

Начальник лагеря Ф.Г. Соколов докладывал еще в 1935 году, когда подопечное ему население было куда менее многочисленным:

«Владивостокский пересыльный пункт находится на 6‐м километре от г. Владивостока. Основной его задачей является завоз оргсилы в Колымский край ДВК [Дальне‐Восточного края]. Пересыльный пункт одновременно служит также перевалкой оргсилы, направляемой по отбытии срока заключения из Колымского края на материк. Для полного обслуживания возложенных на перпункт задач последний на своей территории имеет нижеследующие единицы: а) стационар санчасти на 100 коек в зимний период и до 350 в летний период, за счёт размещения в палатках. Кроме стационара имеется в палатке амбулатория пропускной способностью до 250 человек в сутки, а при стационаре… аптека, которая располагает достаточным количеством медикаментов и перевязочного материала за исключением остродефицитных лекарств; б) хлебопекарню с необходимыми складами, как для муки, так и для хлеба с производительностью, вполне покрывающей потребности лагеря; в) кухню; г) склады для продуктов, вещевые, материальные; д) банно‐прачечную с необходимыми кладовыми и парикмахерской при ней; е) клуб вместимостью 350–400 человек с библиотекой при нём, состоящей из 1200 томов; ж) конногужевой транспорт из 5–10 лошадей и другие. Кроме этого имеются подсобные производства, составляющие одно органически целое хозяйство, состоящее из портновской, сапожной и столярно‐плотницкой мастерских…»[71]71
  Бацаев И. Д., Козлов А. Г. Дальстрой и Севвостлаг НКВД СССР в цифрах и документах: В 2-х ч. Ч. 1 (1931–1941). Магадан: СВКНИИ ДВО РАН, 2002. С. 214. В книге цитируются документы Государственного архива Магаданской области (ГАМО). Ф. р‐23‐сч, оп. 1, д. 3805, л. 66. http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%BB%D0%B0%D0%B4%D0%BF %D0%B5%D1%80%D0%BF%D1%83%D0%BD%D0%BA%D1%82.


[Закрыть]

Таково было это образцовое, с точки зрения гражданина начальника, заведение. Хотелось бы его спросить: куда же в зимний период девались те 250 больных, которые летом ютились в палатках санчасти? Неужели магическим путем выздоравливали, благо недостатка в медикаментах не ощущалось?

Обитателям бараков, оцепленных колючей проволокой и охраняемых сворой цепных овчарок, лагерь представлялся несколько в ином свете – особенно в конце тридцатых годов, когда число обитателей в несколько раз превысило расчетные нормы.

Для продолжавших прибывать зэков места в бараках не было – их размещали в палатках или под открытым небом. В лагере работала комиссия, отбиравшая арестантов для отправки на Колыму. Комиссии нужны были сильные здоровые работяги, таких среди пребывавших было немного. Остальные попадали в отсев.

Об Осипе Мандельштаме известно, что он был отправлен этапом из Москвы 9 сентября и прибыл 12 октября 1938 г. Почти два года спустя своим крутым маршрутом, чуть более коротким, из Ярославля, проследовала Евгения Гинзбург, автор одной из лучших книг о ГУЛАГе. Она тоже пробыла в пути больше месяца. Стало быть, и Меркулова везли на Дальний Восток столько же или дольше: из Ленинграда путь более дальний, чем из Москвы или Ярославля. О том, как зэки задыхались от скученности в товарных вагонах с надписью “Спецоборудование”; как страдали от жажды, ибо выдавали им по одной кружке воды в день; как, по приказу конвоя, замирали на долгих томительных остановках, дабы никто снаружи не мог догадаться, что представляло собой «спецоборудование», – обо всем этом с большой изобразительной силой поведано в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург. Ее этап был в июле, и зэки жестоко страдали от жары и духоты, а Меркулову пришлось проделать тот же путь в январе, страдая от смрадной духоты и холода. В лагерь он прибыл в день своеголетия, 3 февраля 1938 года, и в тот же день «узнал, почему мороз в 35 градусов, при ураганном ветре с Охотского моря – нестерпим!»[72]72
  Архив автора. Письмо В.Л. Меркулова от 8 февраля 1976 г.


[Закрыть]

Оглядевшись, он убедился, что не ему одному так фатально не повезло: «Если В.Г. Короленко писал “В дурном обществе”, то я тогда оказался в отличном обществе образованных людей и смог набраться ума‐разума»[73]73
  Там же.


[Закрыть].

В 1938 году навигация из‐за неблагоприятной погоды, завершилась раньше обычного. Отправка заключенных на Колыму приостановилась. А эшелоны с зэками продолжали прибывать.

В переполненных бараках, холодных, вонючих и грязных, вспыхнула эпидемия дизентерии и брюшного тифа.

Как свидетельствует Н.Я. Мандельштам, Осип Эмильевич еще после первого ареста и сравнительно мягкого приговора в 1934 году (три года ссылки сначала в Чердынь, затем в Воронеж) заболел психическим расстройством, от которого с трудом начал избавляться уже после освобождения. Через год последовал новый арест. Если первый раз его взяли за гневные стихи про кремлевского горца, то второй – вообще ни за что. Секретарь Союза писателей В.П. Ставский, не зная, что делать с отбывшим ссылку опальным поэтом, попросил «разобраться» с ним наркома НКВД Ежова. Мандельштаму припаяли новый срок и отправили на Колыму, но он дотянул только до пересыльного лагеря. Его психическая болезнь обострилась, появилась навязчивая идея, что его хотят отравить. Еще по пути он отказывался от казенного пайка, питался булочками, которые ему на станциях покупал конвой – пока у него были деньги. Купленную булку он разламывал пополам, отдавал половину кому‐либо из попутчиков и глядел из‐под одеяла, как тот ее ест. Убедившись, что попутчик остался жив и здоров, Мандельштам съедал свою половину.

Меркулову, к тому времени уже бывалому лагернику, повезло – его определили «при хлебе»: он разносил по баракам скудные зэковские пайки. Однажды, в одном из бараков, где к нему выстроилась очередь, откуда‐то сбоку подбежал маленький худощавый человек в хорошем кожаном пальто коричневого цвета, схватил пайку и бросился наутек. Его догнали, стали бить, Василию Лаврентьевичу с трудом удалось его отстоять. Они познакомились. Меркулов спросил Мандельштама, почему тот так поступил, и услышал в ответ, что он выхватил случайную пайку, чтобы не получить отравленную, которая предназначена для него. Василий Лаврентьевич возразил, что если так, то отравленная пайка досталась кому‐то другому. На это Мандельштам ничего не ответил. Мысль о том, что есть тайный приказ его отравить, сидела в нем глубоко.

Он еще не был истощен, но таял на глазах. В лагерном ларьке можно было прикупить немного сахару и табаку, но денег у Мандельштама уже не было. Он поменял кожаное пальто (подарок Эренбурга) на несколько горстей сахара и остался без верхней одежды. Он пытался подворовывать съестное у других зэков – за это его били. Уголовники били и просто так – потому что он был мал, слабосилен, не мог дать сдачи. Он боялся соседей по бараку, вообще сторонился людей. Немногие знали и понимали, кто такой Мандельштам. К этим немногим принадлежал Евгений Михайлович Крепс. Он был бригадиром по питанию, и Мандельштам иногда его просил:

– Вы чемпион каши. Дайте мне немного каши.

Но этим жить было нельзя. Для него собирали какие‐то вещи, он их немедленно продавал или променивал на сахар или хлебную пайку.

Он сильно страдал от холода. По словам В.Л. Меркулова, на нем были только парусиновые тапочки, летние брюки, майка и какая‐то шапочка. Между тем, надвигалась зима – с лютыми морозами и ледяными ветрами с Охотского моря.

В ответ на помощь друзей Осип Эмильевич мог предложить только одно – стихи. Их он самозабвенно читал всем, кто хотел слушать. По свидетельству Меркулова, он читал сонеты Петрарки. Читал Державина, Бальмонта, Брюсова, иногда Бодлера и Верлена по‐французски. Читал свои стихи, в их числе «Реквием на смерть Андрея Белого» и, по‐видимому, совсем новые, не записанные, погибшие вместе с поэтом.

Его заедали вши. Однажды он разделся догола и попросил Васю Меркулова выколотить из его белья насекомых. Тот выколотил.

– Когда‐нибудь напишут: кандидат биологических наук выколачивал вшей у второго после Андрея Белого поэта, – прокомментировал Мандельштам.

Андрея Белого он считал первым.

Есть свою тюремную пайку он упорно отказывался. Обшаривал помойки и жадно набрасывался на остатки съестного. Быстро ухудшалось его нравственное состояние, обострялась психическая болезнь, пропала воля к жизни. В довершение ко всему у него развилась кишечная болезнь. По воспоминаниям некоторых его солагерников, это был брюшной тиф, но, насколько я помню, Василий Лаврентьевич говорил о дизентерии. В записанных его воспоминаниях говорится о кровавом поносе.

Обращаться в лагерную больницу Мандельштам упорно отказывался: он был убежден, что там его отравят. Когда он уже полностью доходил, Меркулов все же уговорил его пойти к врачу и проводил до дверей больничного барака. Пока они шли, Осип Эмильевич сказал:

– Вы человек сильный. Вы выживете. Разыщите Илюшу Эренбурга! Я умираю с мыслью об Илюше. У него золотое сердце. Думаю, что он будет и вашим другом.

О смерти Мандельштама Меркулову сообщил врач тюремного барака Кузнецов (тоже заключенный). Он сказал, что полное истощение пациента не позволило его спасти[74]74
  Картина последних месяцев жизни Осипа Мандельштама воссоздана мною по устным рассказам В.Л. Меркулова и по записям его рассказов, сделанным в разное время его женой А.В. Яицких, В.В. Райвид и ленинградским библиофилом и пианистом М.С. Лесманом. (См.: Виталия Орлова «Есть хмель ему на празднике мирском!», «Вестник», 2001, № 16 (275); Чарская Л.В. О.Э. Мандельштам в воспоминаниях современнков, http://samlib.ru/c/charskaja_l_w/oemandelxshtamwwospominanijahsowremenni kow.shtml. Согласно Н.Я. Мандельштам, рассказанное Меркуловым в основном совпадало со свидетельствами других зэков, которые она считала наиболее достоверными.


[Закрыть].

Свой последний долг перед покойным Василий Лаврентьевич смог исполнить только четырнадцать лет спустя.

Илья Эренбург: «В начале 1952 года ко мне пришел брянский агроном В. Меркулов, рассказал о том, как в 1938 году Осип Эмильевич умер за десять тысяч километров от родного города; больной, у костра он читал сонеты Петрарки»[75]75
  И. Эренбург. Люди. Годы. Жизнь. Книга вторая, стр. 54.


[Закрыть].

Брянский агроном? Вполне возможно! Где и кем только не побывал Меркулов в годы послелагерных скитаний!

Другом Эренбургу он не стал, но жену его из ссылки Илья Григорьевич помог вытащить.

Сергей Есин – Семену Резнику

24 марта 2011 г.

Уважаемый Семен Ефимович, я подумал, что в Ваших письмах ко мне так много «мелочей», драгоценных для истории литературы, что будет жалко, если они пропадут. Письма, кстати, почти совершенная форма, для подобных меморий. Она не требует «подхода», приема, в естественном от корреспондента к корреспонденту сообщничестве нет и страсти к сплетням. Все «кстати».

Вставлять большие фрагменты Ваших писем [в «Дневник»], чтобы кое‐что становилось известным широкому читателю, я не решаюсь. Храните свои письма, все когда‐нибудь пригодится. И уж, конечно, я – с Вашего разрешения, естественно, – кое‐что использую, когда буду делать задуманный мною – замысел утвердился не без помощи Мариэтты Омаровны – большой материал о цензуре. Мне это виднее, я сам был частью этой цензуры. Не перечитываю.

Желаю здоровья и успехов

С.Н.

Ответ почти формальный, но как получилось…

Семен Резник – Сергею Есину

24 марта 2011 г.

Уважаемый Сергей Николаевич!

Вчера вечером хотел послать Вам вдогонку краткое сообщение на всякий случай, если Вам оно неизвестно, но было поздно, и жена заставила пойти спать.

Дело в том, что сегодня нашему общему другу Марку Авербуху 70 лет! Если для Вас это не новость, Вы, конечно, его уже поздравили, если новость – черкните ему пару слов, он будет очень обрадован и ободрен.

Советская цензура – отличная тема. В 1983 году я участвовал в Сахаровских Слушаниях в Лиссабоне, один из трех дней работы был посвящен цензуре, интереснейший материал. Все это есть в прочно забытой книге, которую я потом составлял и редактировал. (Вышла в 1985 г.)[76]76
  Сахаровские слушания: четвертая сессия, Лиссабон, октябрь 1983. Редактор‐составитель Семен Резник // Overseas Publications Interchange Ltd, London, 1985


[Закрыть]

Наша переписка стимулирует меня на воспоминания различных эпизодов, о которых почти забыл, и у меня уже мелькнула мысль всерьез заняться воспоминаниями, о чем раньше не думал, так как всегда считал, что память у меня некудышняя, а дневников я, как писал Вам, не вел. Но вот оказывается, что какие‐то эпизоды всплывают довольно отчетливо. Не знаю, что из этого выйдет, не вытиснится ли все это другими планами (их много), но Вы уже не первый раз пишете мне то, что попадает в резонанс, сродство душ и мыслей у нас с Вами удивительное, если учесть, какие разные жизни прожиты.

Сердечно,

Ваш С.Р.

Приложение 1

Сергей Есин

Цензура и писатель. Из книги «Власть слова», глава 17

Как‐то в воскресный день мы сидели с моим приятелем у него дома и пили чай. Приятель – знаменитый литературовед, специалист по зарубежной литературе, и говорили мы, в общем‐то, все о том же, что всю жизнь интересует его и меня: об искусстве складывать слова. Приятель этот (имя его не пишу) литературовед, легко до него докопаться, как, скажем, докопался В. Набоков в своем приложении к «Евгению Онегину» и до четы Скотининых, и до Простакова, и до двоюродного братца Буянова – всё на виду. Говорили мы с ним, кстати, и о Набокове. Приятель мой в юности (теперь уже в юности, потому что дело было лет 30 назад) первым в нашей, тогда советской, прессе опубликовал что‐то о Набокове. Естественно, возник разговор о «можно и нельзя», то есть о цензуре. Разговор оказался для меня интересным, потому что последнее время я об этом много размышлял. И задал я этот вопросик приятелю в лоб. А он мне в ответ: «Это вопрос сложный». И рассказал историю, как впервые в Библиотеке им. Ленина, в спецхране, читал набоковскую «Лолиту».

Дело, естественно, происходило тоже несколько десятков лет назад. Вот мой пересказ этой истории. Значит, мой высоколобый приятель уже с соответствующим письмом и резолюцией на нем приходит в этот спецхран и подает заявочку. А на это ему спецхранительница сразу и отвечает: «А мы, значит, порнографическую литературу после 4‐х часов дня не выдаем». Ну, то ли у них спецхранительница какого‐нибудь специального шкафа работала до 4‐х часов, то ли, по мысли этих многознающих женщин, человек действительно после 4‐х часов дня мог от чтения литературы так возбудиться, что натворил бы множество бед. Но история на этом не кончилась. Через несколько дней, когда мой приятель уже в дневное время пришел, чтобы дочитать оставленную по заявке книжку, он обратил внимание, что та самая спецхранительница держит в руках томик с «Лолитой», как я уже сказал, недочитанный моим приятелем. И дальше, то ли с этим томиком очень ей не хотелось расставаться, то ли действительно бушевал в ее сердце общественный темперамент, но, выдавая книжку, она сказала: «И как вы только можете читать такую пакость и грязь!» И тут мой приятель, человек, который за словом в карман не лезет и который прекрасно знал все тогдашние правила, ей говорит: «А вы эту книжку вообще читать не имеете права». Боже мой, какой страх тут появился на лице бедной женщины!

Но все это я веду к последней фразе за этим воскресным чаепитием: «Ну так все‐таки, дорогой друг, нужна цензура или нет?» Мой друг пожевал своими морщинами, отпил глоточек уже остывшего чаю и сказал: «Владимир Владимирович пришел бы в ужас, если бы узнал, что так много народу читает это его сочинение».

В силу своей биографии и работы я с цензурой довольно часто имел разнообразные отношения; правда, у меня в романах ничего не снимали, ничего цензура не сокращала. Но вот когда я служил журналистом на радио, тут они были внимательны к названиям оборонных предприятий, к нашей стратегической географии, ко всяким обмолвкам о военных заводах и промышленных тайнах. Все это происходило довольно просто. Я тогда работал в восьмиэтажном доме Всесоюзного радио на Пятницкой. Я спускался, по‐моему, на третий этаж, где рядом с редакцией «Последних известий» в нескольких комнатах сидели цензоры, представители Главлита, как мы тогда их называли. И мы с ними очень быстро решали все вопросы. Цензор смотрел в списочек и говорил, что о том заводике, который под Челябинском и где льется знаменитое на весь мир каслинское литье, писать не следует, потому что это лишь маленькое ответвление огромного промышленного секретнейшего предприятия. И я как‐то обходился внешними аксессуарами: пейзажем этих Каслей, березами, старыми бабушками на завалинках. В общем, подобная цензура со всеми ее излишками была понятна. Я помню, как знаменитый космический цензор Крошкин, еще в самом начале космических полетов, еще до скоропостижной смерти конструктора Сергея Королева, не разрешал нам в журнале «Кругозор» публиковать цветной снимок ракеты с выхлопом газов: спектральный анализ, по его мнению, мог определить состав топлива или, по крайней мере, натолкнуть на то, чем русские заправляют свои ракеты. Когда я попытался привести какие‐то доводы, какие‐то другие аналогии, связанные со смежными искусствами – с кино, с фотографиями в ТАССе, – этот знаменитый цензор сказал знаменитую фразу, которую я помню всю свою жизнь: «Логика логикой, а порядок порядком».

И все‐таки самые страшные цензоры – это были цензоры внутренние. Многочисленные редакторы и редакторши, которые привыкли играть в такие увлекательные для них идеологические игры. О, как они любили ловить всякие аллюзии и намеки, для этого надо было иметь очень испорченное воображение и очень специфический настрой души. Например, в дни каких‐нибудь пленумов и революционных праздников по литературе в эфире не могло звучать классическое произведение Гоголя, которого угораздило назвать свою поэму «Мертвыми душами». Аллюзия. В день рождения В.И. Ленина в эфире не должна идти поэма Лермонтова «Демон». Опасным считалось название пьесы «Шторм» и т. д. Любимый писатель цензуры – Паустовский, с его слюнями и ровным отношением к действительности. Паустовский мог идти в любой календарный день.

Заканчивая разговор о внутреннем редакторе, который, конечно, страшнее любого цензора, следящего лишь за государственной тайной, я вспомнил такой эпизод. Как‐то в одном из писем на радио встретилось пожелание двух 80‐летних стариков – услышать в исполнении кого‐нибудь из мастеров художественного слова стихотворение А. Блока «Девушка пела в церковном хоре». Время было атеистическое. Цензуре до этого стихотворения не было никакого дела. Но я твердо знал, что наша внутренняя редактура, которая читала и слушала все, никогда это стихотворение не пропустит. Но ведь каждый здравомыслящий человек понимает, что начальству надо задавать лишь такие вопросы, которые начальники могут сразу решить. Я снял телефонную трубку прямой правительственной связи и позвонил председателю Госкомитета по радио и телевидению С.Г. Лапину: «Сергей Георгиевич, двое стариков хотели бы в концерте по заявкам услышать стихотворение Блока «Девушка пела в церковном хоре». Я думаю, стариков надо уважить». В трубке застыла пауза. Скажут что‐нибудь или нет? Я молчал. Наконец, председатель своим характерным баском произнес: «Ну, валяй, давай!» Кстати, неоднократно С.Г.Лапин разрешал литературной редакции Всесоюзного радио давать в эфир очень многое из того, что вроде бы в эфир давать было не принято.

У любой цензуры есть свои передержки.

Приложение 2

Семен Резник Цензура и самоцензура в СССР, 1983, Лиссабон»[77]77
  Сахаровские слушания: 4‐я сессия, Лиссабон, октябрь 1983. Редактор‐составитель Семен Резник // Overseas Publications Interchange Ltd, London, 1985 C. 159–171. Печатается в сокращении.


[Закрыть]

Двадцать с лишним лет я проработал в советской печати и литературе. Был членом Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР. В СССР опубликовано около двухсот пятидесяти моих произведений, в том числе семь книг. Однако ни одна из моих книг не была опубликована в том виде, как я ее написал и хотел издать: каждая в той или иной степени искалечена цензурой. Кроме того, три книги и большое число статей, рецензий, открытых писем вообще не было опубликовано из‐за отсутствия в СССР интеллектуальной свободы, то есть из‐за гнета цензуры. С советской издательской практикой я знаком не только как автор, но и как редакционный работник, ибо в течение 11 лет (10,5 в издательстве «Молодая гвардия» и полгода в журнале Академии Наук «Природа») я работал редактором.

Хорошо известно, что в СССР существует особый государственный орган, называемый «Главлит», на который вполне официально возложены функции государственной цензуры всех без исключения печатных изданий. Не только книги, газеты, журналы, но даже почтовые открытки, конверты, театральные билеты и т. п. не могут быть напечатаны без разрешения Главлита. Официально функции Главлита ограничены надзором за проникновением в печать военных или научнотехнических секретов, но практически на него возложены, в первую очередь, обязанности политической и идеологической цензуры. Это легко доказывается тем фактом, что наряду с Главлитом в СССР имеются и специальные виды цензуры: военная, космическая, атомная… Кроме того, ни одна научная статья не может быть опубликована без специального «акта экспертизы», в котором авторитетные специалисты расписываются в том, что данная статья не содержит не подлежащих разглашению секретов. В этих условиях, если бы Главлит осуществлял только те функции, которые за ним закреплены официально, его работникам вообще нечего было бы делать.