Текст книги "Логово смысла и вымысла. Переписка через океан"

Но официальная цензура является отнюдь не единственной инстанцией, которая в СССР осуществляет функции надзора за печатью. Здесь задавали вопрос о том, сколько людей осуществляют в СССР цензуру печати. Ответить на него просто: практически все работники печати, в той или иной степени являются цензорами, так что цензура носит тотальный характер.

Первый этап цензуры, и порой наиболее жесткий – это самоцензура автора. Даже те произведения, которые не попадают в печать и расходятся в «Самиздате», неизбежно проходят жесткую самоцензуру. Автор избегает называть имена людей, чтобы не подвести их, он избегает высказывать определенные взгляды, которые могут быть интерпретированы так, что он получит семь лет тюрьмы, а не три года, на которые он, возможно, внутренне решился… Так, подчеркиваю, обстоит дело с «Самиздатом». Если же писатель предназначает свое произведение для издания официальной советской печатью, то само собой разумеется, что он начинает с самоцензуры.

Моя первая книга, биография академика Николая Ивановича Вавилова, была издана в 1968 году.

Академик Вавилов, как это хорошо известно, был великим генетиком и растениеводом, принципиальным сторонником теории наследственности, созданной Менделем и Морганом. В 1930‐е годы Н.И. Вавилову пришлось участвовать в так называемых «генетических дискуссиях», навязанных советским ученым группой невежественных обскурантов во главе с Т.Д.Лысенко. Основным оружием полемики этой группы были демагогия и прямые политические доносы. Лысенко и его сторонников поддерживали руководители советского государства и величайший генетик всех времен и народов товарищ Сталин. В результате этих «дискуссий» научная генетика в СССР была разгромлена, Н.И. Вавилов арестован и приговорен к смертной казни, «милостиво» замененной ему двадцатилетним заключением, которого он не вынес. Он умер в тюрьме от голода. Это – человек, трудами которого Советский Союз уже в то время получал, да и сейчас получает миллионы пудов прибавки урожаев хлеба. Но он не имел куска хлеба, тюремщики не давали, и от этого он умер. А я, уже в 60‐е годы, писал о нем книгу. И поскольку я хотел, чтобы хоть какая‐то часть правды дошла до читателей, я, прежде всего, должен был заниматься самоцензурой.

Самоцензуре пришлось подвергнуть не только мои собственные суждения, но и архивные материалы, которые мне удалось разыскать. Многие из них я не включил в рукопись отнюдь не из‐за их малой значимости для раскрытия моей темы, а по цензурным соображениям.

Еще во время работы над биографией Вавилова мною была задумана книга очерков о наиболее видных представителях его научной школы: П.М. Жуковском, В.Е. Писареве, Г.Д. Карпеченко, Г.С. Зайцеве, Г.А. Левитском, К.И. Пангало и некоторых других крупных биологах. Однако при прохождении через различные инстанции моя книга о Вавилове усохла на целых сто страниц, а после подписания сигнального экземпляра в свет была объявлена «идеологически вредной», большая часть тиража (90 тысяч из ста тысяч) была «арестована», девять месяцев решалась ее судьба[78]78
  Подробнее см.: Семен Резник. Эта короткая жизнь: Николай Вавилов и его время. // М., «Захаров, 2017, глава «История с биографией» С. 13–42.


[Закрыть]. После всех этих гонений нечего было и думать о книге, почти каждый герой которой либо погиб в заключении, либо провел в тюрьме много лет, любо подвергался другим репрессиям как «менделист‐морганист». В результате самоцензуры от этого замысла пришлось отказаться и взяться за биографию И.И. Мечникова, который, на мое счастье, умер в 1916 году, что автоматически избавляло от многих трудностей, хотя и не от всех. Лишь через много лет я написал небольшую книгу об одном из учеников Вавилова – хлопководе Г.С. Зайцеве, который имел перед другими то «преимущество», что умер в 1929 году, еще до начала генетических дискуссий. Правда, с Зайцевым расправились посмертно. Его объявили вредителем в хлопководстве, его труды были изъяты из библиотек, о вредительстве профессора Зайцева писались поэмы, издававшиеся массовыми тиражами с благословения советской цензуры. В порядке самоцензуры мне пришлось отказаться от первоначального замысла: завершить книгу главой об этих посмертных гонениях.

Поскольку я сам много лет работал редактором, то я должен сказать, что работа редактора – это очень интересная и благородная работа, если она выполняется профессионально и так, как нужно. Задачи редактора и цензора прямо противоположны. Задача редактора состоит в том, чтобы избавить рукопись от случайных фактических и стилистических погрешностей, сделать книгу по возможности более правдивой и вообще помочь автору глубже и полнее осуществить свой творческий замысел. Тогда как задача цензора – затушевать и утаить правду, помешать автору донести свой замысел до читателя – во всех тех случаях, когда замысел в чем‐то расходится с политическими установками данного момента. Однако в том кафкианском мире, какой представляет собой советская действительность, все вывернуто наизнанку, поэтому функции редактора и цензора часто оказываются неразделимыми. Более того, собственно редакторскую работу редакторы, как правило, выполняют, так сказать, добровольно, из любви к искусству, тогда как цензорские функции они выполнять обязаны. Поэтому редакторами часто работают люди, не обладающие ни знаниями, ни вкусом, ни талантом, чтобы выполнять эту сложную и деликатную работу. Это не мешает им быть на самом лучшем счету у начальства, так как они всегда во всеоружии цензорской «бдительности».

Однако и лучшие редакторы, те, кто имеют достаточную подготовку и всерьез болеют за судьбу литературы, вынуждены постоянно брать на себя функции цензоров. Как я уже сказал, при редактировании моей книги о Вавилове из нее было изъято добрых сто страниц, отнюдь в ней не лишних. Но я покривил бы душой, если бы упрекнул в этом редактора. Ножницы были пущены в ход для того, чтобы спасти книгу от полного запрета, но работа редактора показалась властям недостаточной; в книге осталось больше правды, чем они бы хотели, и все шишки посыпались на редактора и заведующего редакцией. То, что было вычеркнуто из моей книги о Вавилове, составило целую книгу. Издания ее мне пришлось ждать пятнадцать лет. Все места, выкинутые из советского издания, в ней набраны курсивом. Это делает книгу особенно наглядной. Я прошу жюри приобщить ее к материалам наших слушаний в качестве вещественного доказательства[79]79
  Семен Резник. Дорога на эшафот. Нью‐Йорк‐Париж, «Третья волна», 1983.


[Закрыть].

После того, как рукопись отредактирована, то есть отцензурована редактором и подписана заведующим редакцией, она поступает в так называемую главную редакцию, где ее читает главный редактор или его заместитель. В настоящее время в «Молодой гвардии» имеется директор, два главных редактора и три заместителя главного редактора. Каждый из них курирует несколько редакций, так что ни одна строчка не публикуется без того, чтобы быть процензурованной кем‐либо из этой шестерки.

Таким образом, каждое произведение, прежде чем быть опубликованным, проходит через мощнейшую цензуру из пяти этапов. 1. Самоцензура автора; 2. Цензура редактора; 3. Цензура заведующего редакцией; 4. Цензура главной редакции; 5. Цензура Главлита.

Кроме этого большое число книг проходит через различные виды дополнительной цензуры: военной, космической и т. п., о чем я уже упоминал, или, например, цензуру Отдела науки и Отдела сельского хозяйства ЦК КПСС, как это было с моей книгой о Вавилове, что, однако, не уберегло ее от признания «идеологически вредной».

Несколько примеров того, как цензура превышает свои полномочия в угоду отдельным лицам или вследствие пустого каприза. Когда в ЖЗЛ готовилась книга об известном советском композиторе Сергее Прокофьеве, автор столкнулся с деликатной проблемой. Дело в том, что Прокофьев в свое время был женат дважды, обе его бывшие жены были живы, сильно враждовали между собой, и каждая настаивала, чтобы об ее сопернице в книге ничего написано не было. Поскольку удовлетворить этому было невозможно, автор решил не показывать рукопись ни одной из вдов. Однако последовал донос в Главлит, и там, дабы снять с себя всякую ответственность, корректуру отправили на «дополнительную рецензию» в Министерство культуры, где она попала в руки заместителю министра, бывшему музыкальному критику, который, в сталинское время, громил Прокофьева за «формализм». Корректура была искалечена настолько, что у автора пропала охота писать о композиторах советского времени. Следующую книгу он написал об Иоганне Себастьяне Бахе, она вышла в свет без осложнений[80]80
  Речь идет о книгах Сергея Морозова (1905–1983) «Прокофьев», ЖЗЛ 1967, и «Бах», ЖЗЛ 1975. Я не назвал на Слушаниях его имя, дабы не навлечь на него неприятностей. О том, что его на тот момент уже не было в живых, я не знал.


[Закрыть].

Другой пример – книга о космонавте Владимире Комарове, прекрасно написанная журналистом Валентином Ляшенко. В рукописи было много настоящей правды и мало шаблонного «героизма», характерного для советских книг о космонавтах, поэтому я, как редактор, с самого начала предупредил автора, что провести ее через все инстанции будет нелегко. Но удар последовал с той стороны, откуда мы его не ожидали. Многое в книге было основано на переписке Владимира Комарова с его другом летчиком Царевым, но вдова Комарова с ним поссорилась и потребовала, чтобы автор исключил из рукописи всякое упоминание об этом друге. Поскольку удовлетворить эту просьбу автор не мог, то вдова Комарова, используя свои личные связи, добилась того, что космическая цензура отменила свое ранее данное разрешение на публикацию. Прекрасная книга Ляшенко, насколько мне известно, не издана до сих пор.

Особо следует подчеркнуть, что цензура в СССР находится в вопиющем противоречии с законом. Советская конституция провозглашает и даже «гарантирует» свободу печати. Закон об авторском праве строго запрещает вносить в литературные произведения какие‐либо исправления или изменения без согласия автора. Нельзя сказать, что с этим положением вовсе никто не считается. Напротив, очень часто изменения вносятся с согласия автора. Но «согласие» в большинстве случаев бывает вынужденным, ибо при отказе автора идти на компромисс книга может вообще не выйти.

Надо иметь в виду, что Госкомитет по печати ведет постоянную «борьбу» с так называемым параллелизмом в книгоиздательском деле. На практике это приводит к монополизации данного вида литературы какой‐нибудь одной редакцией. В случае предъявления автору неприемлемых для него требований у него есть только одна возможность «отстоять» свое авторское право: вовсе отказаться от издания книги, так как передать рукопись в другое издание либо вообще невозможно, либо, в лучшем случае, книга выйдет через пять лет.

Большинство редакторов навязывает авторам свою волю даже безотносительно идеологической или политической стороны выпускаемой книги. В меру отпущенного редактору вкуса, такта и образованности, он вносит правку, не считаясь с мнением автора, зато стараясь предугадать реакцию на то или иное место в рукописи своего прямого начальства. Приведу только два примера из моей собственной практики. Когда в «Молодой гвардии» проходила моя книга о Мечникове, редактор предложил мне снять две страницу, на которых говорилось о родословной Мечникова со стороны матери (она была крещеная еврейка, дочь Льва Неваховича, одного из зачинателей русско‐еврейской литературы). Редактор аргументировал свой «совет» тем, что после него рукопись будет читать зав. редакцией (в то время Сергей Семанов), который может вообще воспротивиться выходу книги, если узнает, что Мечников по матери был евреем. Пришлось скрыть от Семанова, а заодно от всех будущих читателей книги истинную национальную принадлежность ее героя. Как видим, фактором, повлиявшим на содержание книги, явилась в данном случае не идеология, не политика, а исключительно личная неприязнь заведующего редакцией к евреям. Что, впрочем, вполне соответствует официальной советской идеологии в данном вопросе.

Другой пример. Когда главы из той же книги печатались в одном журнале, имевшем (и вполне заслуженно на фоне других) репутацию полулиберального, редактор потребовал вычеркнуть несколько строк, в которых излагались взгляды Мечникова на проблему смерти. На ироничное возражение, что смерть еще, кажется, не отменена постановлением ЦК, редактор вполне серьезно ответил, что она отменена в их журнале. Главный редактор недавно перенес тяжелый инфаркт, жизнь его была в опасности, и после этого он не терпит никаких упоминаний о смерти.

В течение последних десяти лет жизни в СССР я занимался изучением еврейского вопроса в дореволюционной России и в СССР. Написал большое число статей, рецензий, пародий, открытых писем, в которых анализировал некоторые широко распубликованные произведения, показывая их шовинистический и антисемитский характер. Критика этих произведений велась мною с позиций интернационализма, который в СССР являются официальной доктриной, поэтому довольно трудно было упрекнуть меня в том, что я стою на «неправильных» идейных позициях. Рядовые работники многих редакций, которым я предлагал эти материалы, выражали мне сочувствие и полную солидарность, однако ни одна строчка опубликована не была.

Написал я и исторический роман – о гонениях на евреев в царской России. Роман предлагался четырем редакциям: журналам «Дружба народов», «Октябрь», «Советиш Геймланд», а также издательству «Советский писатель». Хотя действие романа происходило в «проклятом прошлом», в одном журнале рукопись отклонили, даже не приняв к рассмотрению, во втором посоветовали обратиться в книжное издательство, в третьем она лежит до сих пор. Что же касается книжного издательства, то в нем «отрецензировали» мой роман таким образом, что один рецензент упрекал меня в апологии царского самодержавия, а другой – в прямо противоположном; редакция же «присоединилась» к мнениям рецензентов, лишь бы поскорее вернуть «неудобную» рукопись[81]81
  Роман «Хаим‐да‐Марья» был впервые издан в США, Изд‐во «Вызов», 1986 г. В приложении (С. 288–319) приведена моя переписка с советскими редакциями по поводу его издания, включая две внутренние рецензии известных писателей: Олега Волкова и Сергея Антонова.


[Закрыть].

Две повести о Кишиневском погроме я уже не знал, куда посылать. Таким образом, в то самое время, когда, с благословения цензуры, в СССР ведется и все время усиливается демонизация евреев, никакие выступления против антисемитизма не допускаются.

Наконец, еще одна разновидность цензуры, с которой я столкнулся вплотную уже после того, как принял решение эмигрировать. В Советском Союзе нет закона об эмиграции, поэтому все желающие покинуть страну находятся в полной зависимости от произвола властей. Практика такова, что для подавляющего большинства граждан выезд на постоянное жительство за границу вообще невозможен. Некоторый шанс имеют только лица, имеющие за границей близких родственников, от которых у них имеется вызов. При этом для евреев необходим вызов только из Израиля. Если желающие эмигрировать представляют вызов из другой страны, например США, документы не принимаются к рассмотрению.

Исходя из такой реальности, осенью 1980 года я обратился к моим родственникам в Израиле с просьбой прислать мне вызов и скоро получил ответ, что вызов мне послан. Однако я его не получил. Всего в течение года мне было направлено не менее восьми вызовов, но ни один не дошел до меня в обычные сроки, что никак нельзя объяснить случайной пропажей. Кроме того, мне было выслано из Израиля шесть писем с почтовыми квитанциями, пять из них было задержано советской почтовой администрацией, и только шестое «проскочило», очевидно, по недосмотру какого‐то чиновника. Мне пришлось выдержать целую битву с советской почтовой администрацией, которая под различными предлогами уклонялась от розыска якобы пропавших почтовых отправлений, и только когда я стал грозить международным скандалом, одно из «пропавших» писем с вызовом было «найдено». Вскоре после этого пришли ко мне и пять писем с квитанциями: после доставления вызова их уже не имело смысла удерживать.

Я мог бы предположить, что упорное недоставление мне вызова было следствием особого внимания КГБ к моей персоне. Однако о невозможности получить вызов по почте мне еще раньше рассказывали многие знакомые, после же моей «победы» над почтовой администрацией у меня перебывало несколько десятков знакомых и незнакомых людей, просивших «поделиться опытом» и рассказывавших, как они тщетно добиваются получение вызова в течение одного, двух и более лет. В результате у меня сложилось твердое убеждение, что недоставление вызовов из Израиля носит массовый характер, а это невозможно без цензуры всей частной переписки между, по крайней мере, этими двумя странами. Это грубейшее нарушение не только советских законов, гарантирующих тайну переписки, но и такого широчайшего международного соглашения, в котором участвуют почти все страны мира, включая СССР, как Всемирная почтовая конвенция[82]82
  Своей «победой» над Почтовой службой я был в основном обязан многолетнему отказнику Владимиру Юсину. Так как он еще оставался в Москве, я не мог публично назвать его имя, чтобы не усугубить его и без того очень трудного положения. Он смог эмигрировать только в 1987 году. К сожалению, после этого прожил недолго.


[Закрыть].

Семен Резник – Сергею Есину

7 апреля 2011

Уважаемый Сергей Николаевич!

Последнее время я живу в невероятной суете, из‐за которой все еще не дочитал Вашу книгу[83]83
  Уже упоминавшаяся книга Сергея Есина, в которую входит роман места «Твербуль» и «Дневник ректора» за 2005 год.


[Закрыть]. Я сразу уткнулся в дневник, минуя роман, думал его бегло пролистать, но не получается! Хотя есть места, для меня не столь интересные и даже не вполне понятные (особенно когда Вы называете людей по имени‐отчеству без фамилий, и я не всегда могу понять, о ком идет речь), но читаю без пропусков, чтобы не упустить что‐то важное. Ваша непринужденная манера, свободный полет ассоциаций, быстрые переходы с предмета на предмет держат в постоянном напряжении. Не хочу говорить о литературных достоинствах – они второстепенны по сравнению с общим впечатлением грандиозности содеянного. Некоторые Ваши взгляды мне не близки, кое с чем хотелось бы крепко поспорить, но все это отходит на второй план, ибо прежде всего покоряет неуемность, жадность к жизни, ко всем ее сторонам и проявлениям, которые сквозят в каждой строчке. Не спрашиваю, как у Вас хватает времени на ежедневные записи, но как хватает душевных сил все это в себя вбирать, переживать и фиксировать в слове?! Как?? Тут и умирающая собака, и наседающие родители обиженных кандидатов в студенты, и министры, и какие‐то заседания, фуршеты, похороны, юбилеи, и при всем том Вы пишите роман, и утепляете дачу, и даже кулинарничаете по знаменитой книге товарища Микояна… Как может все это вобрать одна человеческая душа – для меня загадка. Нет никакого сомнения, что Ваши дневники останутся навечно самым ярким памятником эпохи, их будут читать и изучать до тех пор, пока будет существовать русская литература, а она, полагаю, не смотря ни на что, вечна.

Таково мое первое, предварительное впечатление от еще недочитанного дневника (я дошел до октября).

Не стал бы Вам писать сегодня, а подождал бы до прочтения всей книги, но делаю это потому, что Вы до сих пор не сообщили мне Вашего адреса и, главное теперь, номера телефона. Дело в том, что на днях мы с женой едем в Москву, и я льщу себя надеждой повидаться с Вами лично. Но для этого нужен номер Вашего телефона. Пожалуйста, сообщите незамедлительно, в Москве мне трудно будет его разыскивать.

Всего Вам доброго, успехов и удач.

Ваш С.Р.

Сергей Есин – Семену Резнику

8 апреля 2011 г.

Уважаемый Семен Ефимович, сегодня же вечером отвечу на Ваше письмо. Пока основное: [Адрес и два номера телефона]. Готов помочь во всем, что будет необходимо.

С.Н.

Семен Резник – Сергею Есину

8 апреля 2011 г.

ОК, спасибо!

Комментарий

В Москве мы были в апреле 2011 года. По приглашению С.Н. Есина, я был у него дома во вторник 19 апреля. После моего ухода, видимо, поздно ночью, он внес в свой дневник запись о нашей встрече, и, хотя при этом дважды ошибочно написал мое имя, эта запись столь лестна для меня, что привожу ее не без смущения. Обойти не могу, так как без нее картина наших взаимоотношений будет неполной:

«Вечером у меня был Семен Резник, невысокий ясноглазый человек, с которым мы как‐то немедленно сошлись, потому что обоим было интересно. Он, конечно, человек невероятной эрудиции. Его интересы публициста вокруг еврейского вопроса в России, но все это окружено такой плотной системой доказательств и исторических фактов, что становится историей России. Семен подарил мне книгу «Вместе или врозь? Судьба евреев в России». Это вроде бы ответ Солженицыну, но по сути своя совершенно самостоятельно выстроенная концепция. Основное в ней – разоблачение нескольких устойчивых мифов, один из которых – «засилие» евреев в революционном процессе и большевизм, как продолжение еврейской доктрины.

Невероятно интересно написана глава об отречении Николая Второго. Увы, здесь опять не евреи, а собственно русские аристократы, захотевшие западных перемен. «Не Ленин в Цюрихе, а Николай II в Пскове дал толчок к цепной реакции распада, которая скоро привела к «резне». Николай сдал Россию… На Втором съезде Советов против «всей власти Советам» выступило 15 депутатов. 14 из них были евреи…»

Я еще не во всем разобрался, но ряд мифов, которые прочно засели в моем сознании, начали рушиться… Подарил Семену свою книгу о Ленине, как он ее прочтет в контексте своих знаний, я уже не знаю, мне кажется, пора ее переписывать… Невероятно интересно Семен рассказывал о Фанни Каплан, что‐то здесь у меня в душе перещелкнуло, не написать ли?

Сразу, как Семен Семенович [?] ушел, я вгрызся в его книгу, оторваться не мог – все живое. Еще в советское время он написал книгу о генетике Вавилове. Сейчас открылось обилие новых материалов, и, кажется, Резнику дают новый заказ на нее – здесь я обрадовался. Я думаю, что это будет книга не только о человеке и его деле, но и о времени. А какое время без предательства? Жалко, что человек такого ума и эрудиции теперь живет так далеко»[84]84
  С. Есин Дневник 2011, М., Академика, 2013, С. 150.


[Закрыть].

Через неделю, то есть 26 апреля, в Общественной палате РФ состоялось обсуждение моей книги «Сквозь чад и фимиам: Историко‐документальная проза разных лет. События, портреты, полемика» (Academia, 2010) о ее обсуждении, организованном Александром Бродом, уже упоминалось. Оказалось, это небольшое событие тоже нашло отражение в дневнике Есина. Запись от 26 апреля:

«Собралось человек двадцать пять. Никого из молодых не было, мой возраст. Наверное, из людей славянского происхождения я был в единственном числе. Час или около того о своих книгах говорил сам С.Е. Резник, а перед этим еще минут десять А.С. Брод. Дело происходило в Малом зале, уютном и чистом. В основном все выступающие говорили об антисемитизме и о Солженицыне. Многие книги С.Е. Резника читали, но здесь выяснилось, что так как они изданы в основном за счет государственного гранта, то должны были раздаваться[85]85
  По государственному гранту была издана моя книга «Сквозь чад и фимиам», и по этой причине ее не полагалось продавать в магазинах. Об этом «сюрпризе» я узнал, когда уже приехал в Москву.


[Закрыть]. Это большая ловушка, я это испытал на собственной шкуре, когда так же на грант издательство выпустило мои Дневники. Не попав в магазин, они лишились большого читателя. Дневники осели в школьных библиотеках. Я выступал первым и, кажется, ничего, по крайней мере, был какой‐то подъем. В свой рассказ вплел два личных эпизода: нашу квартиру в Гранатном переулке, Ревекку Марковну, ее сына Гришу, вернувшегося с войны без руки, и цепочку: город Щербаков, Костя Щербаков, с которым я работал в «Комсомолке», и фразу, которую я встретил в книге Резника:

«Между тем, Сталин еще в 1941 году жаловался, что «евреи – плохие солдаты». А в начале 1943‐го начальник Главного Политуправления А.С. Щербаков (он же кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б), заместитель министра обороны, один из застрельщиков антисемитской политики) не постеснялся инструктировать: «Награждать представителей всех национальностей, но евреев – ограниченно».

В час уже был в Институте, а в два начал семинар»[86]86
  Сергей Есин. Дневник 2011 // С. 157–158.


[Закрыть].

Семен Резник – Сергею Есину

25 мая 2011 г.

Дорогой Сергей Николаевич!

Вы, вероятно, думаете, – Резник уехал и пропал. И ведь действительно пропал. Как‐то очень тяжело шла у нас акклиматизация. Это удивительно – когда летишь на восток, теряется ночь, но если в первый день не свалиться раньше времени, то на следующий день просыпаешься утром и нормально вписываешься в ритм дня. После обратного перелета – иначе. Днем и ночью чувствуешь себя как сонная курица, толком не спишь и ничего невозможно делать, все валится из рук, и это длится больше недели. Многие на это жалуются, и так было у нас на сей раз – и у меня, и у жены. Ну, теперь мы уже давно акклиматизировались, но скопилось много мелких дел, а кроме того, меня втянули в дурацкую полемику, пришлось этим заниматься, затем врачи, и т. д., и т. п. Теперь, это как‐то улеглось.

Я с большим удовольствием вспоминаю прекрасный вечер, проведенный с Вами, Ваше хлебосольство, нашу интереснейшую беседу и все остальное. Особенно ценю Вашу поддержку на презентации, Ваше короткое выступление было самым содержательным и самым по делу.

На сегодняшний день я прочитал две из подаренных Вами книг – Ленина[87]87
  Сергей Есин. Смерть Титана. В.И. Ленин. Роман// М., Изд‐во «Астрель», 2002 // Дарственная надпись: Семену Ефимовичу Резнику, коллеге, товарищу по справедливости. С.Н. 19 апр. 2011.


[Закрыть] и «Власть слова»[88]88
  Сергей Есин. Власть слова // М., Издательский дом «Литературная газета», 2004 // Дарственная надпись: Семену Ефимовичу Резнику с благодарностью за дружбу и доверие. С. Есин, Апрель 2011.


[Закрыть]. Еще раз спасибо за щедрый подарок! «Заграницу»[89]89
  Сергей Есин. Ах, заграница, заграница… // М. Дрофа, 2006 // Дарственная надпись: Семену Ефимовичу Резнику с невероятным сожалением, что наша Родина отпустила человека таких высоких знаний, отваги и широкой души. С. Есин, Москва, апрель 2011.


[Закрыть] и две книги Харченко[90]90
  В.К. Харченко. Феномен прозы позднего Есина // М., «Серебряные нити», 2007. В.К. Харченко: Дневники С.Н. Есина: синергетика жанра // М., «Академика», 2010.


[Закрыть] еще не открывал, а об этих двух хочу написать несколько слов.

Сначала о Ленине.

В художественном отношении она Вам блестяще удалась – это мое твердое убеждение. Вы взяли очень правильный тон, я, как читатель, верю, что Ленин именно так должен был прокручивать свою жизнь на пороге неминуемо приближающейся смерти. Это его язык, его образ мыслей. И этот тон Вы выдержали до конца, я не почувствовал ни одной фальшивой ноты. И все это естественно, без натуги, хотя я догадываюсь, сколько трудов это стоило. Но по мере продвижения к финалу, я стал задаваться вопросом, – ну, а каково отношение автора к этому человеку. Не находя ответа, стал думать, что это издержки жанра: коль скоро биография излагается от лица самого героя, то автору просто нет возможности высказаться. В конце, однако, все стало на свое место, в последней главе (кстати, захватывающей, вся эта история с мумификацией малоизвестна, я читал с огромным интересом) позиция автора определилась, и тут я должен сказать, что никак не могу эту позицию принять.

То, что субъективно Ленин оправдывал свои действия великой целью, для меня бесспорно; плоские трактовки Солоухина или Солженицына[91]91
  Имеются в виду книги Владимира Солоухина «При свете дня» (М, 1992) и Александра Солженицына «Ленин в Цюрихе» (Париж, 1975).


[Закрыть] – от бессильной злобы и небольшого ума. Трудно высказывать такое суждение о столь известных людях, но это так – эмоции застили ум. Уверен, что Ленин искренне верил в то, что действует на благо трудящихся России и всего мира, что все жестокости и проч. оправданы «исторической необходимостью». Но, как известно, благие намерения устилают дорогу в ад. Ленин был фанатиком, одержимым одной сверхценной идеей. Уверовав в марксистские догмы, он шел к своей цели напролом, через любые препятствия, без колебаний устилая свой путь трупами, миллионами трупов. То, что он был по‐своему гениален, это бесспорно; то, что он, повернул ход мировой истории, тоже бесспорно. Но в какую сторону повернул, и какую цену заплатили за этот поворот несколько поколений россиян и не только россиян?

Вы делаете акцент на его писательстве и проводите ту мысль, что он, в первую очередь, был писателем. Поначалу эта мысль мне показалась интересной, но, поразмыслив, я понял, что не могу с ней согласиться, хотя, он, конечно, умел писать, писал много и охотно. Но писатель, по сути своей, искатель, ему нужна творческая свобода – хотя бы и ограниченная. Ленин же с самого раннего возраста был врагом свободы в любых ее проявлениях. Случилось так, что я тут параллельно заглянул в повесть Горького «Исповедь»[92]92
  «Исповедь» – «богоискательская» повесть Максима Горького. Впервые была издана в 1908 г.


[Закрыть] и в комментарии кней, где приводятся разные критические статьи, письма и т. д. Повесть в свое время вызвала массу критических отзывов, но никто с таким остервенением не напал на нее, как Ленин – просто как сорвавшийся с цепи пес. Писательство было для Ленина не целью, а средством «классовой борьбы». Когда Маяковский «хотел, чтоб к штыку приравняли перо», он озвучивал ленинские представления о назначении литературы: к штыку, к булыжнику, к бомбе. Он громил беспощадно, причем, своих же друзей, сторонников, чуть уклонившихся от его генеральной линии – тех же «богоискателей». Вклад Ленина в борьбу с самодержавием был очень невелик, гораздо больше для этого сделали эсеры, анархисты, меньшевики, с которыми он воевал, не щадя при этом и товарищей по партии, в чем‐то уклонившихся или оступившихся. Зато он создал партию «нового типа», маленькую, но сплоченную вокруг вождя, которая схватила власть, брошенную «на шарапа», вцепилась в нее железной хваткой и стала творить одно безумство за другим, топя своих противников в морях крови. А роковое решение о «единстве партии», принятое под его давлением 10‐ым съездом[93]93
  Х съезд РКП(б) состоялся в 1920 году. На нем была принята резолюция о единстве партии, наложившая запрет на фракционную борьбу. Впоследствии Сталин использовал эту резолюцию для дискредитации и последующего уничтожения своих оппонентов, как «врагов партии» и «врагов народа».


[Закрыть] – ведь оно расчистило Сталину путь к единоличной власти! А провокационный процесс эсеров, ставший прелюдией сталинских процессов![94]94
  Театрализованный процесс эсеров состоялся в 1922 году. Мне приходилось изучать материалы этого процесса. На их основе написана статья: С. Резник. Большевики и эсеры: борьба за власть // «Форум», № 9, 1984, стр. 192–204.


[Закрыть] Фашистский диктатор Франко, победив в гражданской войне, стал проводить политику национального примирения, а Ленин выслал остатки инакомыслящих интеллигентов, устроил процесс эсеров, чтобы не допустить примирения, иначе диктатура одной партии не была бы гарантирована. И т. д., и т. п.

Конечно, когда человек умирает, а вокруг него плетутся интриги вчерашними соратниками, и те ждут не дождутся его смерти, чтобы вцепиться друг другу в глотку, то он заслуживает сочувствия. Но этим не умаляется его ответственность за гибель и нечеловеческие страдания миллионов людей, которых он обрек на голод, разруху, подвалы чека… Суд истории должен быть справедлив, иначе уроки из нее извлечены не будут. Такие мысли возникли у меня при чтении и после прочтения Вашего романа. Надеюсь, Вы не обидитесь за искреннее высказывание.

Теперь несколько слов о «Власти слова». Мне эта книга понравилась без всяких оговорок! Это очень оригинальная, совершенно ни на что не похожая творческая автобиография на фоне литературного процесса, литературной учебы и борьбы. Читая, я не раз думал – эх, такую бы книгу мне прочитать лет эдак тридцать или хотя бы двадцать назад – сколько бы я почерпнул для себя полезного! И впервые пожалел, что не довелось пройти школы Литинститута. Я ведь чистой воды самоучка, моя школа – это отдел науки «Комсомолки», а потом 10 лет в ЖЗЛ, но из Вашей книги вижу, что повариться в молодые годы в атмосфере Литинститута было бы очень полезно, научился бы многому, что годами постигал ощупью. Много нашел у Вас интересных мыслей о литературе, профессии писателя, интимных механизмах творчества, методах работы и т. п. – не столько в приводимых Вами цитатах, сколько в Вашем собственном тексте. При всей его субъективности, что Вы постоянно подчеркиваете, он очень поучителен. Уверен, что многие молодые писатели вынесли из нее полезные уроки. Я исчеркал всю книгу, хотя обычно этого не делаю.

Вот мои впечатления от этих двух книг. Предвкушаю чтение других.

Желаю Вам всего наилучшего. И еще раз – не сердитесь за Ленина!

Искренне Ваш

С.Р.

Приложение 1

Сергей Есин

Смерть Титана: В.И. Ленин Из заключительной главы

На Красной площади, целиком, плечо к плечу, заполненной людьми, приготовлен низкий помост, на который ставят темно‐красный гроб. Голова Ленина на красной подушке. Надгробное слово Сталина было шедевром «эмоциональной пропаганды». Сталин закончил призывом хранить чистоту рядов партии, пестовать ее единство, крепить диктатуру пролетариата, союз рабочих и крестьян. Слова потонули в приветственных возгласах. Каждые десять минут с четырех сторон гроба меняется почетный караул.