Текст книги "Обреченность"

Часть вторая

На окраине Константинополя, в маленьком грязном домике с дырявой кровлей и разбитыми окнами, жил генерал Белой армии Яков Слащев, еще при жизни ставший легендой Гражданской войны. Победитель батьки Махно. Командир крошечного трехтысячного отряда, отстоявший Крым зимой 1920 года. Дерзкий и отчаянный генерал, повздоривший в эмиграции с самим Врангелем и разжалованный им в рядовые. Он покинул Крым на последнем военном корабле, успев перед этим буквально впихнуть на уходящий в Стамбул пароход жену с грудной дочерью. Для него все уже было кончено. От былой славы белого генерала остались только воспоминания. Несколько истрепанных фотографий, старый офицерский наган с поцарапанной рукоятью, да совсем не толстая тетрадка в коричневом коленкоровом переплете со стихами собственного сочинения.

 
Я не знаю зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой…
 
 
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника
Обручальным кольцом.
 
 
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.
 
 
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне…
 

К дому Слащевых вела грязная, посыпанная гравием тропинка. Маленький двор. Темная, вонючая лестница, ведущая наверх. Перед крыльцом хибары пронзительно воняло мочой. Местные обитатели предпочитали справлять нужду тут же у крыльца, а не тащиться через весь двор в загаженный нужник.

Генерал с женой и дочерью жил на жалкие гроши, вырученные от выращенных и проданных на базаре овощей. Он пытался разводить домашнюю птицу, но прогорел. Его проклинали красные и белые, сторонились бывшие союзники. Верными ему остались лишь несколько офицеров. Лежа на металлической кушетке, генерал читал эмигрантскую газету. Она была шуршащей на ощупь и пестрела сообщениями о жизни соотечественников:

«Русский генерал Успенский пустил себе пулю в лоб. Причиной послужило то, что его жена, еще совсем недавно почтенная мать семейства, познав эмигрантскую нужду, стала систематически воровать в магазинах».

«Поручик Смердяков покончил жизнь самоубийством, прыгнув вниз головой с Галатской башни».

«Прошлой ночью в пьяной драке зарезан штабс-капитан Ильин».

Генерал с раздражением отбросил газету в сторону.

– Скоты! Во что они нас превратили!

Как же он завидовал своим бывшим сослуживцам, оставшимся в России. Большинство из них продолжали служить, а он, боевой генерал, торговал морковью и кормил индюков!..

В дверь постучали. Пройдя через убогую прихожую в комнату, заглянул полковник Бугаев. Окинул взглядом комод под кружевной накидкой, старое засиженное мухами зеркало. Вешалку, стул.

– Что угодно? – сухо спросил генерал и приподнялся с кушетки. Он был в одном нижнем белье, накинутой сверху шинели.

– А, это ты, Юра? Проходи. Садись.

Бугаев заметил уголок газеты, торчащий из-под кровати. Едко спросил:

– Читаем-с?

– Читал, – точно конфузясь, будто это было какой-то слабостью, ответил Слащев и поджал губы. Потом вдруг взорвался: – Что толку читать наши газеты? Разве мы живем? Мы существуем. Живем как тараканы и так же умираем. А в России идет возрождение великой страны. И я был бы счастлив вновь оказаться там и послужить своей отчизне.

Генерал дернул щекой, горько добавил:

– Но в Россию нам путь заказан, потому что того, что мы сделали с ней, нам никогда не простят.

Полковник Бугаев пристально всмотрелся в лицо собеседника и прищурил глаза. Были они чуть насмешливые и знающие что-то. Чуть помедлив, он достал из кармана сложенную в несколько раз измятую советскую газету.

– Посмотри, Яша. ВЦИК выпустил декрет об амнистии. Всем участникам Гражданской войны обещается полное прощение и гарантируется неприкосновенность.

С газетной страницы Слащеву в глаза бросились строчки:

«…декрет ВЦИК об амнистии участникам белогвардейских военных организаций. Советская власть не может равнодушно относиться к судьбе…»

С окончанием Гражданской войны в СССР так и не закончилась классовая война. В советской России очень внимательно следили за деятельностью эмиграции.

Полковник Бугаев давно уже был завербован советской разведкой. На встрече с резидентом он сообщил в Москву о настроениях Слащева и о его желании вернуться в советскую Россию. Председатель ВЧК Дзержинский долго думал, глядя в заснеженное окно: «А что?.. боевой генерал, золотое оружие за храбрость имеет… Жесток только чрезмерно». На заседании Политбюро он сказал:

– Наши политические враги видят решение всех политических проблем исключительно через призму вооруженной борьбы, поэтому делают ставку на офицерско-генеральский корпус бывшей царской армии. Надо лишить их этой опоры, а для достижения этой цели заманить лидеров эмиграции в Россию.

Дзержинский тут же предложил решить вопрос о приглашении бывших белых генералов, в том числе Слащева, на службу в Красную армию.

Большую часть своего времени русская эмиграция просиживала в кофейнях, где вела бесконечные разговоры о судьбе России, чтобы обмануть свой голод. Услышав о декрете, бывший командующий 4-м Донским корпусом генерал Секретев сказал:

– Что ж, тем лучше. Поеду домой, пусть меня там и повесят. А я все равно вернусь.

Казаки любили генерала Секретева за его храбрость, называли его «наш Секрет». Подвыпившие офицеры тут же поддержали генерала:

– Вместе воевали, вместе и поедем. Пусть вешают всех вместе.

В ноябре 1921 года на итальянском пароходе «Жан» Яков Слащев с женой и ребенком, генералы Мильковский, бывший начальник дивизии генерал Гравицкий, полковники Гильбих, Мезернецкий, князь Трубецкой и еще несколько женщин прибыли в Севастополь, чтобы если и умереть, то быть похороненными на родном погосте.

Вслед за ними вернулось около 4 тысяч человек. Возвращение было полно горькой тоски, женщины плакали. Все понимали, что в прежнюю Россию вернуться было уже нельзя. России, какой она была до их отъезда, уже не стало.

Ранним ноябрьским утром 1921 года к перрону Севастопольского вокзала подошел поезд.

Было холодно. Стояла по-настоящему зимняя погода. Холодный порывистый ветер «борей» заставлял людей хвататься за уши, тереть нос и щеки. Рано выпавший снег накрыл крыши домов, рельсовое полотно и кирпичные пакгаузы белым одеялом. Ежились от мороза покрытые инеем ветки кипарисов. Сидевшие на деревьях птицы застыли, нахохлились. Только что подошедший паровоз шумно и запалено дышал, окутанный облаком белого пара.

Отдельно от встречающих и толпы пассажиров, одетых большей частью в серые солдатские шинели, одиноко стоял уже немолодой человек в длинном пальто, напоминающем шинель. В глазах его стояли боль и тягучая тоска, как у бездомной собаки. Это был генерал Слащев. Жена и сын остались у знакомых на севастопольской квартире, а он ждал встречи с Дзержинским. Занятый своими мыслями, генерал не услышал объявления о прибытии поезда, и лишь когда перед ним пыхтя прокатился паровоз и замелькали вагоны, он поднял взгляд на запотевшие окна вагонов – высокий, худой и растерянный.

Пассажиры с узлами и торговцы ринулись к поезду.

У одного из вагонов не было никакой очереди. Все чинно. Только лишь заскрипели отжимающиеся колодки, как со скрежетом отворилась дверь вагона и клубы морозного пара хлынули внутрь. В проеме двери возникла фигура полноватого проводника в черной форме. Он протер тряпкой латунные ручки дверей и застыл сбоку от выхода. Из вагона вышел человек в кожаной куртке и с потертой кобурой нагана на портупее. Оркестр заиграл «Интернационал», но человек требовательно поднял вверх руку. Постоял, выжидая, когда смолкнет оркестр. Музыканты сбились, пискнула валторна, невпопад бухнул барабан. Кожаный человек негромким голосом объявил:

– Товарищи, спасибо за прием. К сожалению, председатель ВЧК товарищ Дзержинский не сможет к вам выйти. Он работает, а мы через минуту отправляемся.

Повернулся к Слащеву.

– Яков Александрович. Пройдите в вагон. Вас ждут.

Паровоз спустил пар, раздался свисток, кондукторы с грохотом захлопнули двери. Поезд тронулся, и на заснеженном перроне вокзала осталась лишь суетливая толпа пассажиров, носильщики с бронзовыми бляхами на груди и чистильщики обуви.

Поезд медленно набирал ход. Колеса вагона торопливо выстукивали:

– До-мой… до-мой… в Россию.

– Домой, – повторял генерал, шагая по красной дорожке правительственного вагона, точно по плацу. Сердце учащенно билось. Дрожали руки.

Дзержинский, увидев Слащева, встал, протянул ему руку:

– Проходите, Яков Александрович.

Все дорогу до Москвы они проговорили. Дзержинскому пришлись по душе резкие безапелляционные выводы Слащева относительно Гражданской войны, острые характеристики белогвардейских генералов – Врангеля, Деникина.

Эмиграция, узнав о том, что генерал Слащев добровольно вернулся в Россию, была потрясена: самый кровавый враг Совдепии покорился врагу! «Непримиримые» тут же приговорили его к смертной казни. Узнав об этом, генерал только пожал плечами и проронил:

– Меня все равно убьют, какая разница, кто и где.

В Москве Якова Слащева, по ходатайству Дзержинского, назначили преподавателем Военной академии, но слушатели из красных командиров относились к нему враждебно, помня о том, как зверствовали и рубились слащевцы во время Гражданской войны.

Вскоре его перевели в школу комсостава «Выстрел». В то время это была главная кузница военных кадров страны.

Генерал-лейтенант Слащев слыл человеком неудобным для светских бесед. Резал правду-матку в глаза. С красными командирами тоже не церемонился, вел себя резко и вызывающе. Ходили слухи, что даже на курсах обещал кому-то выписать двадцать пять шомполов. Впрочем, точно так же он в прошлом вел себя и с белыми генералами – Деникиным, Врангелем. До поры до времени все это сходило Слащеву с рук.

Однажды после занятий он с преподавателями зашел в пивную. Изнутри пахнуло запахом копченой рыбы, пива и табачного дыма. В углу за столом, уставленным пивными кружками и бутылками, сидели несколько слушателей курсов в длинных кавалерийских шинелях с синими клапанами. Среди них же находился и комкор Жлоба. Они о чем-то спорили, но разом, как по команде, замолчали, увидев перед собой Слащева. Подвинулись, освобождая места для вновь вошедших. Повисла неловкая пауза.

– Ну-с, господа… пардон, товарищи красные командиры, и по какому же поводу спорим? – усаживаясь за стол и доставая папиросы, спросил Слащев.

– Вопрос один, – тут же завелся уже нетрезвый Жлоба. – Почему, господин генерал, сиволапые фельдфебели и прапорщики военного времени выиграли войну у вас, выпускников академий, считавших себя военными с пеленок.

– Что ж, охотно вам отвечу, Дмитрий Петрович, – Слащев нахмурился. Прикурил. – Эту войну выиграли не сиволапые фельдфебели, как вы изволили выразиться, а простой русский мужик. Он – главная сила в России. На нем все держится. Мужик Россию кормит и защищает.

Слащев глубоко затянулся папиросой и выпустил изо рта лохматое облако сладковатого дыма.

– Генерал Кутепов был прав, когда говорил о том, что победить можно лишь при условии, если дать мужику виселицу и землю… Мы в избытке дали первое, вы же оказались хитрее и пообещали вдобавок еще и землю. А мужик легковерно поверил вашим обещаниям и пошел воевать за вашу власть.

Генерал брезгливо пососал погасшую папиросу. Не спеша чиркнул спичкой, прикурил вновь.

– Что же касается лично меня, то я вам никогда не проигрывал. Напротив. Это я вас бил. Бил на Кавказе, бил в Крыму и вообще везде, где только встречал. Вот бегали вы хорошо, не спорю.

Жлоба вскочил с места, рванул ворот френча, закричал:

– Да не нашим обещаниям поверил мужик, он просто ужаснулся тому, что вы делаете! Это же вас называли и называют генералом-вешателем!

Слащев по-прежнему оставался невозмутим.

– Врете, голубчик. Врете так же, как и ваши комиссары. Вешал я не крестьян, а своих офицеров, допустивших мародерство, грабеж, воровство, дезертирство и трусость. Погубительством крестьян я не запятнан.

Несколько раз подряд затянувшись папиросой, он ткнул пальцем в сторону Жлобы.

– А вот вы, товарищ ком-ко-ор, лучше вспомните, как по вашему приказу под Харьковом бойцы Стальной дивизии после боя расстреляли 50 раненых офицеров. Что?.. Скажете, не было такого? Тогда расскажите, как по вашему распоряжению пороли плетью дважды георгиевского кавалера Цапенко?

Слащев умолк. Все обернулись к Жлобе, ожидая его реакции.

Трясущимися руками комкор резко вырвал из кобуры наган и нажал на курок. Выстрел. Тупоголовая пуля просвистела у виска Слащева.

– Вот так вы и воевали, – усмехнулся он, гася окурок в пепельнице, – так же, как сейчас стреляете!

И было в этой жесткой усмешке горькое сожаление от того, что прозрение пришло слишком поздно.

Жлоба буквально затрясся от ненависти, но ничего не ответил. Хлопнул дверью и выскочил за дверь. Комкор был человеком военным, помнил приказ командования – Слащева не трогать.

– Ладно, сука! Поживи пока, – успокаивал себя взбешенный комкор, – я сегодня добрый.

Звеня шпорами, он сбежал с крыльца и в сгущающихся сумерках зашагал в общежитие, где жили слушатели Высших командирских курсов. Пронзительно скрипел снег под ногами, сипло кашлял и скреб метлой улицу нетрезвый дворник.

Над Кремлем горели кроваво-красные звезды, и казалось, что над всей Россией зажглась кровавая звезда.

* * *

Вернувшимся в красную Россию генералам было обещано, что их боевой опыт будет использован при создании вооруженных сил республики. Но советская власть обманула. Как всегда…

Не судьба была русским офицерам и генералам вновь послужить России и повести своих бойцов в атаку на новой войне. В первый же год после возвращения в подвалах ОГПУ расстреляли почти две тысячи белых офицеров и эмигрантов, поверивших призывам советской власти и вернувшихся в Советскую Россию.

В январе 1929 года в квартиру, где жил Яков Слащев, ворвался бывший комвзвода Красной армии Лазарь Коленберг и всадил ему в грудь несколько пуль. На допросах он показал, что мстил за расстрелянного Слащевым брата. Коленберга признали душевнобольным и не судили.

14 августа 1930 года по Москве прокатилась волна массовых арестов. Были схвачены бывшие генералы Секретев, Савватеев, Бобрышев, Николаев, Зеленин, а через две недели к ним присоединился и Гравицкий. В эту же компанию попал и генерал Редько, бывший командующий Тобольской группой войск в армии адмирала Колчака.

Страшный конвейер работал днем и ночью. В Москве, Ленинграде, крупных городах, небольших поселках и селах день и ночь шли аресты. Арестовывали всех, кто критически воспринял советскую власть, бывших офицеров, участников Белого движения, контрреволюционеров, священников, дворян. Всем им вменялись в вину подготовка вооруженного восстания и шпионаж. Вскоре генерал Секретев был расстрелян.

Вместе воевали, вместе домой поедем, вместе нас и повесят – говорил он своим казакам. Все именно так и вышло.

* * *

После расправы за восстания и участие в Гражданской войне Дон, Кубань и Северный Кавказ – омертвели. Дикой травой заросли земли казачьего Присуда.

Мертвой тишиной и безлюдьем веяло от опустевших станиц. Обезлюдевшие дома и куреня заселили переселенцами из Центральной России. Жалкие остатки казаков, вместе с прибывшим народом, влачили голодное и жалкое существование и колхозах.

Запрещено было не только слово «казак», под запрет попали казачья форма и лампасы. Арестовать могли за все: за анекдот, неосторожное слово, даже за исполнение старинных казачьих песен. Были преданы забвению заслуги казаков в сражениях с врагами России. На службу в Красную армию казаков не призывали, как «верные псы царского самодержавия» они были поражены в правах.

И вдруг совершенно неожиданно Сталин принял решение о переименовании кавалерийских дивизий в казачьи и о призыве казаков на службу.

Хитер был вождь всех времен и народов. Назревающая внешняя угроза заставила вспомнить, что казак – это не только землепашец, но и прирожденный воин.

Накануне Великой Отечественной войны начался процесс пересмотра устоявшегося «партийно-классового» взгляда на казачество.

А может быть, толчком для этого решения послужила встреча в Кремле с делегацией казаков Вешенского района? В середине тридцатых годов казаков по инициативе Михаила Шолохова пригласили в Москву, для того чтобы они спели и сплясали перед советскими вождями.

Родовой казак Тимофей Иванович Воробьев, приехавший с делегацией, бойкий как кочет, не оробел. Сияя выцветшими ликующими глазками, он преподнес Сталину пышный донской калач на вышитом рушнике. Снял с головы донскую фуражку, поклонился в пояс.

– Милушка ты наш, дорогой товарищ Сталин, – соловьем заливался Тимофей Иванович, потрясая бородой и серебряной серьгой в левом ухе. – Вот тебе подарок, любушка ты наш! Вручаем его тебе как нашему самому почетному, истинному и без всякого подмесу казаку.

Сталин расцвел. Пыхнул трубкой и спрятал усмешку своих желтых тигриных глаз за облаком дыма. Подумал, потом важно сказал, что он не казак. Но с удовольствием станет им, если казаки на своем казачьем Кругу посчитают его достойным казачьего звания.

Мартовским вечером 1936 года около полуночи Сталин, как всегда, не спал. Мягкими тигриными шагами он ходил по своему кабинету. Позвонил секретарю:

– Пригласите ко мне товарища Ворошилова.

– Есть, товарищ Сталин.

Сталин опустился в кресло, взял в руки трубку. Неторопливыми движениями сломал две папиросы, выкрошил табак. Кивнул вошедшему Ворошилову:

– Здравствуй, Клим. Проходи, садись.

– Здравствуй, Коба.

Сталин не терпел панибратства. И только Ворошилов мог называть его «Коба». Как во время Гражданской войны.

Неторопливо набил трубку, прикурил, встал с кресла и начал неспешно прохаживаться вдоль стены.

– Клим, ты помнишь, как мы били казаков?

Память у Ворошилова была хорошая. Он помнил, как в мае 1919 года казаки генерала Шкуро сначала разбили его под Екатеринославом, а потом гнали к Днепру как паршивого кобеля. Первый красный офицер и красный маршал за всю Гражданскую войну не выиграл ни одного сражения.

– Да, Коба. Хорошо помню. Дали мы им жару!

Сталин пыхнул трубкой. Спрятал за облаком дыма лукавую усмешку.

– Как ты считаешь, красный маршал, казаки хорошие воины? Можэт Советская власть доверить им оружие?

Ворошилов встал:

– Ты же знаешь, Коба, это враги. Сколько волка не корми!..

Сталин погрозил пальцем:

– Ты, Климентий, нэ переноси свою личную обиду на целый народ. Да! Казачество было оплотом самодержавия и нашим злейшим врагом.

Сталин говорил короткими фразами, обдумывая каждое слово.

– Но… За 19 лет Советской власти в тех местах, где жили казаки, народилось новое поколение уже советских людей, и в случае войны они будут самоотверженно сражаться за свою страну. Как когда-то сражались их предки. Не забывай о том, что скоро нам понадобятся новые дивизии храбрых и отважных воинов.

Сталин сел за свой стол, открыл папку, потом поднял голову, улыбнулся в усы:

– К тому же, знаешь, я ведь тоже казак. Недавно донцы прислали мне в подарок шаровары с лампасами. Ты хочешь сказать, что я тоже враг?

Ворошилов опять вскочил с места.

– Никак нет, товарищ Сталин!

Сталин прищурившись смотрел на наркома обороны.

– Подготовьте приказ по наркомату о переименовании нескольких кавалерийских дивизий в казачьи. Надо, чтобы эти дивизии комплектовались призывниками с Дона, Кубани, Ставрополья. Командирами надо поставить проверенных в деле кавалеристов, безгранично преданных коммунистической партии и Советской власти. И обязательно введите им специальную казачью форму – черкески, кубанки. Казаки это любят!

Ворошилов вытянулся:

– Слушаюсь, товарищ Сталин!

– Исполняйте!

На следующий день Ворошилов положил на стол Сталина окончательный вариант приказа. Сталин молча вчитался в бумаги, внес несколько поправок. Потом прошелся по кабинету, долго и медленно набивая трубку, чиркнул спичкой и после этого чуть искоса, исподлобья посмотрел на Ворошилова.

– Подписывай.

23 апреля 1936 года вышел приказ Наркомата обороны СССР за подписью Климента Ворошилова о присвоении некоторым казачьим дивизиям статуса – казачьих. Казачество было частично восстановлено в правах.

Казалось, что советская власть повернулась к казакам лицом. Время затянуло казачьи раны, притупило боль и примирило с теми, кто эту боль причинил. Только лишь старики хранили память о пролитой крови и передавали ее своим внукам да поминали в своих молитвах родных покойников в старых могилах, уже заросших травой, вишняком и бурьяном. Но вековые казачьи традиции, основанные на воинской славе прежних поколений, заставляли молодых станичников, шедших на службу, гордиться службой хоть и в «красной», но «казачьей» части.

По направлениям райкомов партии и комсомола военкоматы призывали как казаков, так и иногородних. Различий и противоречий между ними уже не было. После империалистической войны многие из «пришлых» вернулись в станицы с унтер-офицерскими нашивками, георгиевскими крестами и медалями.

Старые казаки говорили:

– А чего же им не быть такими боевыми? Столько лет ведь среди казаков живут, вот и набрались казацкого духа!

Прожив долгие годы рядом с казаками, иногородние и правда переняли не только их быт, но и обычаи. Они вжились в казачью жизнь, прикипели к ней. И вместе с казаками испили до дна горькую чашу. Многие из пришлых, так же как и казаки, были раскулачены, арестованы, высланы. Случалось, что прежде враждовавшие мужик и казак теперь одной пилой валили сосны на лесоповале или шли одним этапом на Колыму, в Сибирские или Казахстанские лагеря.

В один день кавалерийские части, в которых служили в основном крестьяне, призванные из всей России, стали именоваться казачьими.

И все же те немногие казаки, призванные с земель Тихого Дона, Кубани, Терека, зарекомендовали себя в казачьей дивизии как отличные бойцы и младшие командиры. На них равнялись красноармейцы и младшие командиры «иногороднего» происхождения. Однако среди высшего и среднего комсостава дивизии выходцев из казаков было очень немного.

По указанию Сталина в казачьих частях была принята униформа дореволюционных Кубанского и Терского казачьих войск, черкеска с красными или синими обшлагами рукавов и рядами серебряных газырей на груди. Сметливые бойцы быстро приспособили их под хранение свернутых трубочкой писем из дома. Под черкеской носился бешмет, вместо уставных кавалерийских сапог – мягкие кавказские. Кавказская шашка, круглая кубанка с красным или синим донцем, перекрещенным галуном. К зимней форме одежды полагалась черная бурка-«крылатка» и башлык, который как птица развевался за спиной.

Но весной 1941 года ношение традиционной казачьей формы было отменено по приказу Сталина. Единственное, что сохранили казаки, это головной убор – кубанку. Они ходили в ней и зимой, и летом, независимо от рода войск. Командование смотрело на это сквозь пальцы.

6-ю Чонгарскую кавалерийскую дивизию тоже переименовали в казачью Кубанско-Терскую Краснознаменную дивизию имени Буденного. В марте 1941 года в дивизию прибыл новый командир, генерал-майор Михаил Петрович Константинов, ранее командовавший горно-кавалерийскими частями. В его жилах не было казачьей крови, происходил из крестьян Липецкой губернии. Был невысок ростом, но зато обладал пышными казачьими усами и зычным атаманским голосом. Глотка у него была луженая. Казаки шутили, что их батька может перепить и переорать целый кавалерийский полк, вместе с лошадьми. В дивизии любили рассказывать историю о том, как однажды комдив распекал на плацу нерадивого интенданта.

– Тебя что, батька с мамкой поперек кровати делали? Почему у коней нет овса? Я тебя самого заставлю жрать солому! – кричал разгневанный комдив, и его голос гремел как труба полкового оркестра.

Это был храбрый и толковый командир, которого казаки любили и уважали.

В Красной армии после сталинско-ежовских чисток дивизиями и корпусами РККА зачастую командовали вчерашние капитаны и майоры.

– Ничего страшного, – говорил нарком Ворошилов. – Кто командовал хоть взводом, тот может командовать и армией.

* * *

Победа большевиков в Гражданской войне означала катастрофу для всех народов России. Первыми взошли на Голгофу казаки. Большевики выслали из станиц множество казачьих семей. Их дома и куреня заняли пришлые люди из центральной полосы России, в том числе и те, кто стрелял, вешал, жег и ссылал в Сибирь настоящих хозяев.

Но, уничтожив мнимых врагов России, кровавое чудовище стало пожирать уже тех, кто выпустил его из бутылки. Тех, кто сам во имя революции стрелял, вешал и убивал русских людей, рушил и сжигал церкви. Только лишь после краха собственной судьбы до многих из них стало доходить пророчество Жоржа Дантона: «Не шутите с революцией. Рано или поздно она начнет пожирать своих детей».

Во многих домах прочно поселился страх. Жены, провожая мужей на работу, прощались с ними навсегда. Возвращение вечером с работы было всего лишь краткой отсрочкой неизбежного. Не было семей, где не вздрагивали бы по ночам от шума автомобильного мотора и хлопанья дверей кабины.

Сергей Муренцов не вернулся в Москву. Он осел в небольшом южном городке, далеком от большой политики и знаменитом лишь своими целебными источниками. Устроился на работу в городскую школу преподавателем русского языка и литературы. Не интересовался оппозицией, не вступал в партию, своевременно оплачивал профсоюзные взносы. На собраниях послушно поднимал руку.

В начале 30-х он женился, отпустил чеховскую бородку. Его жена, Галина Андреевна, работала фельдшером в городском санатории, как сказала сама – сестрой милосердия.

Муренцова будто толкнуло в грудь – сестра милосердия. Как Мария, Маша, Машенька. Женщина из его прошлой, другой, настоящей жизни. Она и внешне походила нее. Русые волосы, зеленые глаза. Познакомились они случайно, во время прогулки в городском парке.

Ничто не напоминало Муренцову о его прошлом. Он присвоил чужую жизнь, придумал себе другую биографию и иное прошлое. Старая жизнь была забыта. Прежние хозяева жизни канули в Лету, и казалось, что советская власть, власть вчерашних бандитов, воров и пьяной черни, которую он ненавидел всей душой, установилась навсегда.

Изредка доносились слухи о голоде в Центральной России, крестьянских волнениях, бесконечных заговорах в политическом руководстве страны, арестах и расстрелах видных большевиков, но Муренцов только усмехался про себя.

«Один крокодил съел другого. Теперь надо просто подождать, и тогда увидим, насколько успешно прошло переваривание».

В начале тридцатых Сергей Сергеевич пытался осторожно выяснить судьбу своих близких. По слухам, его родители и десятилетняя Катенька успели выехать из Москвы. Пути русской эмиграции в страшные двадцатые лежали в Берлин, Париж, Харбин. Оставалось только надеяться, что Бог и судьба уберегли его близких от пули в подвалах ЧК или сыпного тифа где-нибудь на забытом Богом железнодорожном полустанке.

Жена была моложе Муренцова на восемь лет, но любви между ними не было.

От нее почему-то всегда пахло запахом деревенского магазина – кожи, земляничного мыла, духов «Белая сирень» и селедки. С присвистом дышала во сне. Может быть, у нее были в носу полипы? Он не спал ночами, курил папиросы и вздыхал. Почему она? Где я нашел ее?

И спрашивал сам себя: «И это сестра милосердия»?

И сам же отвечал на свой вопрос: «Нет, все же медсестра».

Со временем семейная жизнь стала тяготить обоих. Она ревновала к отсутствию его любви. А он ничего не мог с собой поделать.

Прав все-таки был старик Карамзин – не выйдет ничего хорошего из любви офицера и крестьянки.

В 1940 году у Муренцовых родился сын. По традиции семьи Муренцовых первенца назвали Сергеем. У Сергея Сергеевича наконец-то появился смысл жизни. По вечерам он проверял школьные тетрадки, а маленький Серж Муренцов радостно гукал, лежа в кроватке и пуская ртом пузыри. Все это наполняло сердце давно уже позабытой нежностью.

* * *

Утром 21 июня 1941 года в кабинете командующего 10-й армией раздался звонок командующего Западным особым военным округом.

– Что там у тебя происходит, Голубев? – рыкнула трубка голосом генерала армии Павлова. – Твой Никитин прямо-таки завалил меня своими донесениями, дескать, со дня на день будет война… С кем война? С Гитлером? Ты там прочисти мозги своему подчиненному. Объясни ему, если он в Академии плохо учился, что войну с трехмесячным запасом боеприпасов не начинают. Или, по мнению Никитина, Гитлер собирается победить СССР за три месяца?

Несколько минут Павлов молчал, слушая оправдывающегося Голубева.

– Ладно, ладно. Не трясись, как гимназистка перед пьяным унтером. Лучше наведи порядок у себя в войсках. А я сегодня в театр с женой. Тебе бы тоже не мешало повысить свой культурный уровень, вместо того чтобы баранов у себя разводить.

Командующий армией Голубев любил пить по утрам парное молоко, поэтому в подсобном хозяйстве при ближайшей воинской части всегда держал небольшое хозяйство. Пару коров для личного пользования. Небольшую отару овец, на шашлыки. Парочку свиней на колбасу. Небольшой коптильный заводик. Это для тела. А для души – жену майора Ступина, работающую официанткой в столовой для комсостава. Павлов это знал. Особист все уши прожужжал. Но не трогал.

Не слушая оправданий, Павлов перебил:

– В общем, не беспокой без дела. Будь здоров.

21 июня в Ломжинском доме офицеров провели ежегодный праздничный вечер с танцами и банкетом по случаю выпуска младших лейтенантов. На следующий день, в воскресенье, ожидались дивизионные и корпусные конноспортивные соревнования.

В кабинете командующего Западным особым военным округом стоял полумрак. Окна были задернуты плотными шторами. На закрытых дубовыми панелями стенах расположились портреты членов ЦК, посредине кабинета большой Т-образный стол, рядом с которым – приставной столик с десятком телефонов. Один из них, массивный, белый, с государственным гербом Союза ССР вместо диска, стоял чуть в стороне.

У телефонного аппарата, того самого с гербом, стоял навытяжку генерал армии Павлов.

– Никак нет, товарищ Сталин. Это работа провокаторов и паникеров. Примем меры. Так точно. Будут наказаны самым строгим образом. Я полностью контролирую ситуацию… Есть не давать повод для провокации! Служу трудовому народу!

Осторожно, словно боясь потревожить собеседника на другом конце провода, Павлов опустил телефонную трубку на рычаг. Опустился в кресло, расстегнул крючок кителя, вытер мокрое, покрытое испариной лицо.