Текст книги "Исаак Левитан"

Сергей Глаголь, Игорь Грабарь
Исаак Ильич Левитан. Жизнь и творчество

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Художественный облик Левитана

Как известно, жизнь каждого яркого дарования делится обычно на три периода. Сначала его осыпают насмешками и бранью, всячески угнетают и преследуют. Потом открывается счастливое время признания, за которым следуют дни восторженного поклонения. Наконец, так же неминуемо наступает охлаждение, сопровождающееся нередко резкими выпадами по адресу недавнего любимца и властителя дум. Этой трафаретной схемы избежали немногие даровитые люди, и единственный вариант, вносимый в нее жизнью, сводится к тому, что одни умирают в расцвете славы, а другим суждено ее пережить, изведать к концу жизни всю горечь забвения. Исключения почти не встречаются.

По такому же трафарету сложилась и жизнь Левитана. Сперва его гонят с передвижной выставки, заправилы которой – отчасти здравствующие и поныне только глумятся над его «неконченой живописью». Из четырех картин, отправляемых им на выставку, принимают только одну. Но постепенно картины его становятся настолько заметными, и о них все так много говорят, что Левитана с грехом пополам «признают». Понемногу он превращается в одного из популярнейших русских художников. Имя Левитана становится нарицательным даже в самых широких кругах, почти таким, каким раньше долгое время было имя Айвазовского. Левитан умер в зените своей славы, и лишь значительно позже стал намечаться ее ущерб. Пришли новые времена, новые люди и новые идеи, и живопись Левитана как будто утратила долю своего прежнего обаяния. За крикливой суетой, гомоном и пестротой новейшей художественной жизни она многим кажется бедной и тусклой. Но разве чудесный, нежный, обаятельный голос талантливого певца не затеряется среди шума и крика толпы? И разве можно заметить кусок драгоценного старого венецианского бархата среди беспорядочной кучи свеже намалеванных суриком и медянкой вывесок базара?

Левитан – это целая полоса русской живописи, такая же, какой в литературе был Тургеневский период. И Левитановский пейзаж не без основания приравнивали к Тургеневской природе. Даже само «охлаждение» к Левитану похоже на «охлаждение» к Тургеневу, так как оно прежде всего коснулось стилистической стороны творчества обоих художников. Приелась простая, немудреная еда и всех потянуло на всяческие кулинарные ухищрения и гастрономические трюки: только бы побольше пряностей и остроты. Но приелась и острота, и захотелось корки черного хлеба. Хорош только грубый «мужичий» стол. И стало любо и дорого только грубое, и топорное. Среди этой кинематографической быстроты в смене настроений и неврастенической растерянности, друзья Левитана спокойно могут выжидать, когда в фантастической скачке очередь снова дойдет до его картин. А она несомненно дойдет, и время это не за горами.

В конце 1880-х годов среди молодых Московских художников, только что переживших эпоху страстного увлечения западноевропейской живописью, стало намечаться тяготение ко всему родному. То была естественная реакция против предыдущих лет, когда совершались чуть ли не ежедневные паломничества в картинные галереи «художественных западников» Дмитрия Петровича Боткина и Сергея Михайловича Третьякова, где были шедевры новейшей французской школы, главным образом произведения Барбизонских мастеров. Нельзя сказать, чтобы увлечение французским искусством неожиданно прошло: все так же восхищались картинами Коро и Милле, и даже эпигоны их вызывали восторги, но, преклоняясь перед барбизонцами, в них начали ценить великих национальных художников, неподражаемо передававших свою родную, французскую природу. И центр тяжести от красивой, приятной, выхоленной и «вкусной» живописи понемногу стал передвигаться в сторону национализации пейзажа. Шишкин со своими вечными соснами казался каким-то интернациональным пейзажистом, любившим больше красоту дерева и леса вообще, нежели русского дерева и русского леса. Как раз в это же самое время закипела работа в Абрамцеве у Саввы Ивановича Мамонтова. Вскоре и в Мамонтовской опере стала появляться на ряду с «итальянщиной» русская музыка «Снегурочки, и занималась заря Садко и Салтана. На художниках, вышедших из школы Саврасова и позже Поленова, не могли не отразиться так или иначе те чувства и настроения, которые толкнули в область декоративного и прикладного искусства Виктора Васнецова, Василия Поленова, Елену Поленову, Александра Головина и Марию Якунчикову. Охватившее всех настроение было какой-то безотчетной тоской по родной природе. Было похоже на то, как будто все в течение долгих лет находились взаперти, где-то в неведомом замке, из окон которого, куда ни взглянешь, открывались бесконечные перспективы «иностранных» пейзажей, то немецких – Ахенбаховских, то швейцарских – Каламовских, то мнимо итальянских – академически холодных. Но вот пришли из Барбизона французы и открыли настежь двери замка, выпустив узников на свободу. И только тогда обнаружилось, что иностранные пейзажи в окнах были чистой аберрацией, каким-то непонятным оптическим обманом, почти дьявольским наваждением: кругом расстилался чудесный русский пейзаж, с далекими полями, овражками, весенними ручьями, перелесками, березками и осинками. Все словно опьянели от счастья, захлебываясь от восторга, делились друг с другом радостными впечатлениями, от которых сладко кружилась голова.

Открылась эпоха «искания Руси». Искали наилучшего выражения того, что зовется русским духом, искали русской красоты, русской природы и даже русского отношения к ней, русского миропонимания. Где бы ни встречались тогдашние художники-москвичи, разговор тотчас же переходил на волновавшую всех тему. На все лады толковали о «русской сути» и, показывая свои летние этюды, жадно ловили замечания товарищей о «русских» и «нерусских» мотивах. Насколько это было на языке у всех, можно увидеть из характерного замечания, оброненного мимоходом наиболее влиятельным и уже немолодым художником тогдашней Москвы. Даровитый петербуржец, заканчивавший в то время Академию Художеств, прислал на конкурсную выставку Московского Общества Любителей Художеств портрет девушки, приобретенный тогда Третьяковым. Популярный москвич был решительно против присуждения премии автору портрета в виду того, что последний написан «не по-русски» – «Ну разве эта рука по-русски написана?» – спрашивал он, подводя членов жюри к картине. Теперь все это кажется только забавным и анекдотическим, но тогда дело шло о большой исторической задаче, своего рода миссии, и все чувствовали, что на их плечах лежит тяжкая и ответственная ноша. Все сознавали, что совершается знаменательный перелом в русской живописи, и каждому хотелось внести свое толкование. Левитан был всецело захвачен общим увлечением, и больше других задумывался над вопросом о русских элементах подмосковного и Волжского пейзажа. И если не он поставил саму задачу, то он дал лучшее ее решение: Левитан любил русскую природу фанатически, почти исступленно и, благодаря своей особой чуткости и нервной проникновенности, он сумел вобрать в себя все мысли и чувства, которыми горели его сверстники и товарищи. Претворив их в своем индивидуальном, ему одному присущем лиризме, он вылил все это в длинном ряде картин, отразивших искания целого поколения. Левитановские картины тем и значительны, что они – результат собирательного творчества. Вот почему Левитана так часто упрекали в «профитерстве», в хищническом использовании чужих мотивов, не им самим подмеченными в природе. У него было немало историй с товарищами, обвинявшими его в плагиате мотива. Теперь это звучит странно, но в то время мотив пейзажа означал зачастую всю суть его. Потому что ни в чем другом, как собственно в этом мотиве, видели обычно разгадку «Руси». Погоня за мотивами заслоняла одно время те стороны Левитановского творчества, которыми он был сильнее своих сверстников. Он серьезнее, строже и главное, систематичнее изучал природу и, благодаря огромной работе, лучше, чем кто-либо умел выражать то впечатление, которого добивался. Он был самым большим, и самым мудрым мастером русского пейзажа. Блестящий художник, он понимал, задачи живописи не так примитивно, как прямолинейный Шишкин, часто впадавший в фотографическую точность. Рисунок Левитана необычайно гибок, и в него вкладываются самые разнообразные и прихотливые возможности.

В зависимости от темы и настроения, он пишет то деловито и сурово, оставаясь на строго реалистической почве, то вдруг уходит от «будней» в область чистой живописи, и тогда создает несравненные холсты с той чудесной поверхностью, тонкой, драгоценной, почти эмалевой, которая бывает только на картинах величайших мастеров-живописцев.

Но живопись Левитановских картин далеко не главное их достоинство, и не за нее мы любили его. Не из-за одних только красок – пусть тусклых сейчас, тогда же горевших для нас самоцветными камнями – мы с нетерпением ждали некогда открытия Передвижной выставки, и жадно искали уголка с его новыми картинами. Каждая из них была для нас новым откровением, ни с чем не сравнимым наслаждением и радостью. Они вселяли бодрость и веру в нас, они заражали и поднимали. Хотелось жить и работать. Велика должна быть сила художественных произведений, если они действуют столь неотразимо и благодатно. В них есть дыхание истинной жизни и скрыта подлинная поэзия. Поэтому сквозь их, сейчас, быть может, чуть-чуть старомодный красочный наряд и через головы самых модных живописцев, из глубины вызвавшего их к жизни чувства до сих пор светит и не перестанет светить таинственно прекрасное приветливое искусство великого поэта русской природы.

Игорь Грабарь.

Аушино. 10-го октября 1912 года.

Исаак Ильич Левитан

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
 

Тютчев

Левитан, вместе с целым рядом других художников, стоит на том перевале, который отделяет передвижников от искусства, зародившегося у нас под влиянием целого ряда западных, веяний позднее, в конце восьмидесятых годов XIX столетия. Все эти художники с одной стороны были тесно связаны с отживавшим и воспитавшим их искусством, но с другой – всеми силами души стремились вперед, к новым горизонтам. Это не были эпигоны, повторявшие уже сказанное теми, кого колесо истории сметало со своего пути, но они не были и новаторами или пророками грядущего. Это были именно художники перелома, стоявшие одной ногой еще в прошлом, но другой ступавшие в будущее.

Среди этих художников Левитану принадлежит очень видное место. С его именем связан целый период в истории русской пейзажной живописи, несмотря на то, что на том же пути одновременно с Левитаном работали и другие, не менее даровитые художники, влиянию которых во многом был подвержен и сам Левитан.

Это произошло потому, что в живописи Левитана все искания современных ему русских пейзажистов нашли себе какое-то особенно яркое, полное и наиболее законченное выражение и в конце концов создали даже маленькую школу «русских барбизонцев».

Что же за человек был Левитан и как протекала его жизнь? О чем он мечтал, к чему рвалась его душа, что радовало его и о почему он страдал? Увы! Материалы для его биографии более чем скудны, но и то немногое, что уцелело в воспоминаниях, различных сталкивавшихся с ним людей и в кое-каких сохранившихся у них письмах Левитана, все-таки в очень определенных очертаниях рисуют личность этого влюбленного в русский пейзаж поэта.

I. Семья и детство

Левитан – еврей. Его дед был раввином, отец учился сначала в раввинском училище, но затем стал усердно заниматься дальнейшим своим образованием и добился того, что впоследствии даже сам мог учительствовать. Служил он на железной дороге близ западной границы, занимая то на той, то на другой станции разные мелкие должности, и в 1861 г., в то время, когда он служил на станции Вержболово, в соседнем местечке Кибарты[1]1
  Все биографы Левитана, и я в том числе, не раз называли Кибарты станцией железной дороги, но такой станции ни на одной железной дороге нет, а так называется местечко при станции Вержболово.


[Закрыть], где жила семья Левитанов, родился маленький Исаак, который и был приписан к Кейданскому мещанскому обществу Ковенской губернии.

Еще ребенком Левитана увезли в Москву, куда, бросив железнодорожную службу в надежде на лучшие заработки, переселился его отец. Однако, ни хорошей работы, ни сносного места отцу Левитана найти не удалось и пришлось перебиваться кое-как грошовыми уроками. Дети росли и, чем старше становился Исаак, тем ярче сказывалось в нем желание стать художником[2]2
  О детстве большинства художников слагаются обыкновенно рассказы о том, как рано сказывалась их влюбленность в красоты природы и поэтичность натуры. Сложились такие рассказы и о детстве Левитана. Так, Соломон Самуилович Вермель рассказывает в своих воспоминаниях, что слышал от родных Левитана, как мальчик целыми часами просиживал на окне маленькой квартирки на четвертом этаже и не отрываясь, смотрел на туманные силуэты города в дождливые дни, на гаснувшую за домами вечернюю зарю или пестрящие огоньками городские улицы в темные зимние вечера. Все это, по рассказам родных, так влекло к себе мальчика, что сплошь и рядом он предпочитал созерцание этих картин и обеду, и сну, а когда родные добивались, чего ради него сидит часами на окне, то мальчик будто бы задумчиво говорил: – Погодите. Увидите, что я из всего этого сделаю…
  Наоборот, другой биограф Левитана, тоже со слов его родных, говорит иное, и утверждает, что «Исаак, которому в то время было 9 лет, особенных склонностей к рисованию не обнаруживал, через некоторое время, только потому, что старший сын их учился в школе живописи, родители решил определить туда же и младшего сына». (С. Шпицер «Воспоминания о художнике И.И. Левитане»)
  Хотя любовь к красоте пейзажа и наклонность к рисованию не всегда являются синонимом, но во всяком случае, в устах обоих биографов рассказы родных звучат по-разному, и едва ли не грешат и в том и в другом случае достоверностью. Да то и не имеет почти никакого значения.


[Закрыть]. В Москве семье Левитана не повезло. Сначала заболела и умерла мать, а затем эпидемия брюшного тифа постигла отца Левитана и его самого. Обоих увезли в разные больницы, и когда маленький Левитан, оправившись, вернулся домой, он узнал, что отец в больнице умер. Дети остались без куска хлеба и без крова. Как пережили они это трудное время, и кто им тогда помогал, остается совершенно неизвестным, известно только, что в 1873 г. двенадцатилетний Исаак Левитан от своего собственного имени подал прошение в Училище Живописи и Ваяния и был зачислен туда учеником.

II. Школьные годы

Кто помогал Левитану в первые годы его пребывания в училище, остается тоже неизвестным, но, вероятно, кто-то уже тогда заинтересовался талантливым мальчиком и вносил за него плату, или же приходило к нему на помощь само Училище. В бытовом плане Левитану это, однако, помогало не всегда, и часто ему даже негде было ночевать. Художник Михаил Васильевич Нестеров в своих воспоминаниях рассказывает: «Красивый мальчик еврей, более похожий на мальчиков, которые с цветком в кудрявых волосах так часто встречаются на площадях Неаполя и Венеции, Левитан обращал на себя внимание и тем, что тогда уже слыл в школе за талант. До чрезвычайности скромно одетый, как сейчас помню, в клетчатый пиджачок, он терпеливо ожидал, когда более счастливые товарищи его, насытившись у старика «Моисеича», расходились по классам. Тогда и Левитан застенчиво подходил к Моисеичу, чтобы попросить его потерпеть прежний долг (копеек 39) и дать вновь «до пятачка». Это было для него в то время и завтрак, и обед, и ужин».

«Левитан тогда вообще очень нуждался. Про него ходило в школе много рассказов, с одной стороны, о его даровании, а с другой-о его великой нужде. Говорили, что он не имеет иногда и ночлега. Рассказывали, что, бывало, после вечерних классов он исчезал, незаметно прятался в верхнем этаже огромного старого дома Юсупова, где школа помещалась уже и тогда, и где когда-то при Александре I собирались масоны (позднее дом этот смущал москвичей страшными привидениями). И здесь-то Левитан, выждав последнего обхода солдатом Землянкиным, прозванным «Нечистая сила», оставался один коротать в тепле длинный зимний вечер и долгую ночь с тем, чтобы утром голодным снова начать день влюбленными мечтаниями о нежно любимой природе. Так шли многие дни и многие ночи, сменяя страх и горе восторгом и радостью. Талант в самом, деликатном своем возрасте встретился с жестокой нуждой и завязалась борьба на долгие годы»[3]3
  «Мир Искусства».


[Закрыть]…

Из воспоминаний других сверстников Левитана известно также, что в особо трудное для мальчика время товарищи собирали немного денег и эти гроши отдавали Левитану.

Классные занятия Левитана шли в Училище очень успешно, и в работах его скоро стал сказываться настоящий художник. В 1877 г. печать уже отмечает на ученической выставке шестнадцатилетнего Левитана как художника, «который умеет чувствовать природу и верно передавать свои впечатления», а при обзоре следующей выставки говорит о присутствии большого чувства в работах «молодого художника, который пишет по впечатлению, а не просто копирует». Михаил Васильевич Нестеров в своих воспоминаниях тоже отмечает, что Левитан скоро очень выдвинулся на ученической выставке и его, хотя не оконченный, но полный тихой поэзии «Симонов монастырь» был даже одной из лучших вещей на первой ученической выставке.

«Работал Левитан упорно», – говорит Нестеров, – хотя давалось ему все легко. Помню, он как пейзажист пришел к нам в натурный класс и сел писать необязательный этюд голого тела: за два – три дня он легко разрешил задачу, данную на месяц, разрешил оригинально, жизненно и изящно».

Учителем Левитана в пейзажном классе был Саврасов. Училище в то время жило кипучей, горячей жизнью, которую вносили в него еще молодые тогда передвижники Владимир Егорович Маковский и Илларион Михайлович Прянишников. Жизнь Училища была так связана с жизнью этого, тогда еще молодого, течения, что на первых передвижных выставках во время их пребывания в Москве даже устраивалось особое отделение для картин учеников Училища. «То было весной, – говорит об этом времени в своих воспоминаниях Нестеров, – давно, когда еще Московская школа носила на себе тот своеобразный яркий отпечаток страстного увлечения и художественного подъема, вызванного удивительной личностью и горячей проповедью Перова, когда, казалось, пульс жизни школы бился особенно ускоренно, когда там вместе с Перовым работали: Саврасов, Прянишников, Евграф Сорокин, когда только что зарождалась мысль об ученических выставках, а в Петербурге, Крамской во главе передвижников призывал молодежь послужить Русскому Искусству».

Но самым горячим ключом била эта жизнь в мастерской Саврасова. Саврасов умел воодушевлять своих учеников и, охваченные восторженным великолепием природы, они, сплотившись в дружный кружок, работали, не покладая рук, и в мастерской, и дома, и на натуре. С первыми весенними днями вся мастерская спешила вон из города, и среди тающих снегов любовалась красотой пробуждающейся жизни. Расцветал дуб и Саврасов, взволнованный, вбегал в мастерскую, возвещая об этом, как о важном событии, и уводил с собой молодежь опять туда, в зеленеющие рощи и поля. Общее воодушевление не давало заснуть ни одному из учеников мастерской, и все Училище смотрело на эту мастерскую какими-то особенными глазами. «Мастерская окружена была таинственностью, говорить Нестеров, – там, видимо, священнодействовали, там уже писали картины. Ученики мастерской всех очень интересовали и среди них надежды всей школы были обращены на троих – братьев Коровиных, – пылкого, стройного, с вьющимися волосами Сергея, совсем еще юного Константина и Исаака Левитана». Зимой 1880–1881 г., т. е. пробыв в Училище семь лет, Левитан окончил натурный класс, получил установленные серебряные медали за рисунок и этюд и должен был представить картину на большую медаль и звание классного художника, но обстоятельства сложились так, что звания ему получить не пришлось. История этого отказа Левитану в медали, по воспоминаниям Николая Алексеевича Касаткина, произошла следующим образом. Левитан написал с этюда, сделанного близ Останкина, картину, изображавшую поле со сложенными на нем снопами сжатого хлеба в облачный, ненастный день, и показал картину у себя дома приглашенному туда Саврасову, который в то время уже сильно пил и почти не посещал Училища. Саврасов одобрил картину и сделал на ней мелом надпись: «Больш. Серебр. Медаль», но, когда Левитан принес картину в Училище и показал другим преподавателям, они картину не признали достойной медали. Почему было это сделано, сказать трудно. Хотело ли Училище придраться к случаю и побудить на отставку Саврасова, которым все тогда тяготились в Училище или же в самом деле никому, кроме Саврасова, не понравилась эта несколько замученная картина, но в медали Левитану было отказано, а он, приняв это как обиду, не пожелал представить другой картины, и целых три года тянулось это неопределенное положение[4]4
  История эта в очерке о Левитане в «Новом Слове» 1907 г. и в тексте «Третьяковской галереи» была мною изложена по рассказам некоторых товарищей Левитана иначе и несколько ошибочно. Никакого отношения к Поленову она не могла иметь, так как Поленов принял на себя пейзажный класс позднее. Не представлял Левитан никаких эскизов, так как тогда этого еще не требовалось. Как оказалось, из более подробного расспроса тогдашних учеников Училища, представление на утверждение эскизов было введено после случая с известной картиной С.Коровина, изображавшей наказание розгами в волостном правлении. Картину нельзя было признать недостойной медали, но сюжет ее ставил Совет в затруднительное положение, и в дальнейшем решено было сначала утверждать эскизы.


[Закрыть]. Совет ждал от Левитана картины, а он упрямо ее не хотел писать, продолжая участвовать в ученических выставках заставлявшими все больше и больше говорить о нем картинами, пока, наконец, само Училище не разрубило узел и не предложило Левитану в 1884 г. «за непосещением классов (?) оставить Училище и взять диплом не классного художника, а как имеющего две малых серебряных медали».

Так, с этим дипломом, дававшим право на учителя рисования и чистописания, будущий первоклассный русский художник и вышел из Училища.

Просматривая работы Левитана за время его школьной жизни, ясно видишь, как развивались его талант и художественная личность. В собрании Владимира Егоровича Шмаровина сохранилась небольшая картинка, относящаяся к самым первым ученическим работам художника, и очень еще трудно угадать Левитана в этом осторожно выписанном рыжими красками ландшафте, с условным развесистым деревом и маленькими кустиками. Такой же беспомощностью отличается и другое его ученическое произведение «Вечер», находящееся в Свешниковском собрании Румянцевского музея. Здесь все условно, начиная с шаблонных «картинных» приемов в роде изгибающейся дороги и заканчивая жесткой живописью. Картина эта написана в 1877 г., но уже достаточно взглянуть на снимок с бывшей в том же году на ученической выставка картинки Левитана «Солнечный день», чтобы увидеть, как быстро креп талант художника и как неуклонно шел он по намеченному пути.

Велико ли было влияние на Левитана как Саврасова, так и Поленова и товарищей по мастерской – Коровина и Светославскаго? На эту тему мне приходилось не раз заводить с Левитаном разговор, и всегда он с теплым чувством вспоминал он и Саврасова и Поленова. Саврасову Левитан считал себя глубоко обязанным за ту восторженную любовь к природе, которую он в нем поддерживал и развивал, за то, что он учил чувствовать поэзию природы, за то, что он научил его рисовать, понимать и запоминать форму. Само собой разумеется, что сначала и краски Левитана и даже мотивы его картин напоминали того же Саврасова. В этом можно наглядно убедиться по снимкам с ранних произведений Левитана. Упомянутая уже выше картина «Солнечный день», бывшая на ученическом отделении, устроенном на Передвижной выставке в 1877 г. в Москве, чрезвычайно еще напоминает Саврасова и по живописи, и по композиции. Совершенно Саврасовскими кажутся и две другие ранние его картины – «Болото вечером» (1882 г.), и отчасти «Зимний пейзаж», написанный примерно в тоже время. Но вместе с тем уже тогда в Левитане рождается и что-то свое, и некоторые написанные им тогда вещи почти ничем не напоминают Саврасова. Таков, например, «Осенний день в Сокольниках» 1879 г., приобретенный Третьяковской галереей, или еще больше «Осинник» из собрания Ильи Семеновича Остроухова того же года и особенно картина «В лесу весной», бывшая на ученической выставке 1882 г. И это свое скоро совершенно вытесняет все Саврасовское.

Еще менее заметным было влияние на Левитана Поленова, который заместил в школе Саврасова и при котором Левитан два года оставался еще в Училище. Влияние Поленова застало Левитана уже почти сложившимся художником и потому резко сказаться не могло, но несомненно, что и это влияние оставило свои следы. Особенно много получил Левитан от Поленова в классе мертвой натуры, «nature morte», но Поленовские приемы определенно сказались у Левитана значительно позже, в его крымских этюдах. Если Саврасов учил молодежь своей мастерской чувствовать природу, то Поленов учил видеть ее во всей ее необыкновенной красоте.

Значительно влияли на Левитана и его товарищи – Коровин и Светославский. Константин Коровин, несмотря на то, что был моложе всех, был наиболее сильным живописцем мастерской, и только царившим тогда пренебрежением к живописи, можно объяснить тот странный факт, что лишь много времени спустя К. Коровин занял свое настоящее место во внимании современников. Быть может даже сами не сознавая того, товарищи Коровина постоянно учились у него живописи. Коровин же первый из учеников мастерской подметил и написал тот весенний мотив с остатками снега на задворках, который так долго царил затем в русском пейзаже и который столько раз повторял Левитан.

Не мог не повлиять на Левитана и написанный Светославским в 1878 г. вид из окна Училища на главки церквей и крыши Москвы – этот смелый шаг молодого художника в область настоящего интимного пейзажа. И тем не менее Левитан все-таки оставался совершенно самостоятельным художником. Как ни жадно воспринимал он окружающие влияния, но претворял их в нечто свое и, оставляя школу в 1884 г., Левитан выходил в жизнь уже совершенно сложившимся художником, с очень определенным стилем, своеобразными мотивами и живописью, по которой его нетрудно было угадать на любой выставке.