Текст книги "Любовные страсти старого Петербурга. Скандальные романы, сердечные драмы, тайные венчания и роковые вдовы"

Китайская драма

В начале ХХ в. колония выходцев из Поднебесной империи, обитавших в Петербурге, была очень немногочисленной – всего несколько сот человек. Уличные разносчики-китайцы, торговавшие безделушками, с успехом конкурировали с выходцами из Ярославской губернии. Жили китайцы, как правило, на окраинах города, где квартиры дешевле и где их жизнь не привлекала любопытного внимания. Селились по шесть-семь, иногда по десять человек в одной комнате.

Китаянки-знахарки лечили зубы, засовывая в рот больного бамбуковую палочку. Постучав немного по зубам, они с торжеством вытаскивали изо рта маленьких беленьких червячков, заявляя, что именно они – причина боли. То же самое они проделывали и в случае болезни глаз, вытаскивая червячков из-под век. «Нечего говорить, конечно, что червячки находятся в бамбуковой палочке, из которой знахарки извлекают их ловким движением руки, – рассказывал современник. – Запасы „червячков“ они делают еще на родине, собирая семена особого растения „тяньсуань-цза“, которые очень напоминают червячков…».

Вообще же среди постоянно живших в ту пору в Петербурге китайцев подавляющее большинство составляли мужчины. «Отсутствие женской, заботливой руки очень резко бросается в глаза, даже в квартире богатого китайца, – замечал репортер „Вечернего времени“. – Часто видишь почти роскошь, но нет комфорта, нет того уюта, который может создать только женщина».

Жили китайцы мирно, особенно не обращая на себя внимания. Поэтому происшествие, случившееся в столичной китайской колонии летом 1911 г., привлекло всеобщее внимание. Столичные газеты называли дело сенсационным.

Оно оказалось из ряда вон выходящим, причем по нескольким причинам. Во-первых, речь шла об убийстве на почве любовной страсти. Во-вторых, рассматривалось это дело на территории Великого княжества Финляндского, входившего тогда в состав Российской империи. И, наконец, здесь фигурировали китайцы в самых неожиданных, казалось бы, для России «статусах».

Один – юнкер Николаевского кавалерийского училища, привилегированного военного учебного заведения Российской империи, что уже само по себе было удивительным. «Грянем Ура, лихие юнкера / За матушку-Россию и за русского царя», – пели юнкера Николаевского кавалерийского училища. Другой – китаец, фигурант процесса, – слушатель Политехнического института. Тоже редкость. Третий – боевой китайский генерал. Как раз в это время в Китае было очень неспокойно: там началась Синьхайская революция, которая в итоге разрушила правившую империю Цин…

Как бы то ни было, но в конце 1911 г. в маленькой финской деревне Кивеннапа (в газетах его тогда называли Кивенеб, ныне – Первомайское в Выборгском р-не Ленинградской обл.) перед финским судом предстала юная китаянка Ван Ю, которая обвинялась в убийстве своего любовника – Дзун Хао (его называли также Цзун Хао), юнкера Николаевского кавалерийского училища. Произошло это за пограничной рекой Сестрой – на даче.

«Утренний поезд из Териок (ныне – Зеленогорск. – С. Г.) доставил вчера, 5 октября, в Петербург гроб с телом убитого юнкера китайца Дзун Хао, пролежавшего более двух месяцев в покойницкой при полицейском доме в Териоках, – сообщалось 6 октября 1911 г. в „Петербургском листке“. – На Финляндском вокзале печальный поезд встречали отец покойного – боевой китайский генерал Чин Чан, родственники юнкера, представители Николаевского кавалерийского училища и члены китайского посольства. Затем гроб с телом отправили в Москву, откуда его доставили в город Гирин в Китае».

А в это время в Кивеннапе, что в 25 верстах от Териок, шел суд. На первом же заседании финского суда прекрасная Ван Ю, опустив глаза и краснея, поведала кивеннапским судьям, что стреляла в молодого человека, защищаясь от покушения на женскую честь.

Допрошенные свидетели подтвердили ее рассказ, и холодные сердца финских присяжных уже растаяли: судьи готовы были уже признать, что убийство совершенно в целях самообороны. Но неожиданно в дело вступил отец убитого юноши – боевой китайский генерал Чин Чан. В газетах его называли «знатным мандарином». Мандаринами называли представителей должностного дворянства и чиновничества в Китае, а также просто всех знатных китайцев.

Еще в Китае Чин Чан развернул в газетах широкую кампанию против Ван Ю, утверждая, что она коварно убила его сына, чтобы избавиться от него. Бросив управление вверенной ему провинцией, генерал примчался из Китая в Финляндию, несмотря на преклонный возраст и гигантские расстояния. Ему удалось склонить на свою сторону известного петербургского адвоката Николая Карабчевского, одного из самых выдающихся адвокатов и судебных ораторов дореволюционной России, немало показавшего себя в громких политических процессах.

На суд представили письма и вызвали новых свидетелей. Маститый Карабчевский горячо доказывал финским судьям, что молодая китаянка уже давно находилась в любовной связи с юнкером Дзун Хао, а потому ей не было никакой причины защищаться от ласк юноши. И убийца вовсе не она, а ее муж, слушатель Политехнического института Чен Ши Му, который к тому же был другом юнкера.

Адвокат нарисовал такую картину произошедшей драмы: «Думая, что больной супруг не в силах покинуть постель, его молодая жена ласкала под покровом ночи явившегося погостить на дачу юнкера. Собрав все силы, обманутый муж добрался до спальни жены и выстрелом из револьвера убил коварного друга».

Пораженный речью Николая Карабчевского, суд постановил вызвать новых свидетелей и передопросить старых. Последнее заседание суда состоялось 19 октября 1911 г.

«Ван Ю явилась в скромном черном туалете с модным „шлемом“, украшенным белым плюмажем, на красиво зачесанной головке. Она держалась, по обыкновению, очень скромно. Публика, приехавшая из Теорик, Райволы (ныне – Рощино. – С. Г.) и Петербурга, жадно ловила каждое слово и замечала каждое движение подсудимой», – сообщал репортер «Петербургского листка».

На суд пригласили свидетелей из Николаевского кавалерийского училища – четырех бравых юнкеров (с характерными «говорящими» фамилиями – Кобылин, Жеребятьев, Кошанский и Помазанов) и их наставника, офицера Панаева. Последний заявил, что убитый Дзун Хао «вполне корректный, симпатичный и нравственный юнкер», всегда сдержан и проявлял свой бурный восторг только тогда, когда понимал то, о чем ему долго толковали.

Юнкера и офицер сообщили присяжным поверенным, что ничего не знают об интимной связи юнкера и Ван Ю. Они уверяли, что Дзун Хао никогда не говорил о своей близости к Ван Ю. А один из юнкеров будто бы однажды видел Дзун Хао в роскошном автомобиле на Невском проспекте вместе с китаянкой, лица которой он не успел разглядеть.

«Считаете ли вы убитого способным изнасиловать жену своего друга?» – задал свидетелям вопрос присяжный поверенный.

«О нет! – последовал ответ. – Он на это не мог решиться как человек высокой нравственности».

После юнкеров выступила бывшая служанка мужа Ван Ю – слушателя Политехнического института, которого звали Чен Ши Му. Она рассказала, что жила у них три года назад, и в то время юнкер-китаец, действительно, бывал у них в гостях, но всегда вел себя очень корректно и сдержанно и ничем не отличался от остальных гостей.

Общественный обвинитель выступил в защиту Ван Ю: он указал, что она убила юнкера во время «самозащиты». В свою очередь, присяжный поверенный Барт, выступавший со стороны родственников убитого юнкера-китайца, требовал обвинить Ван Ю «в умышленном убийстве в запальчивости и раздражении». Однако защитник подсудимой, присяжный поверенный Лагус из Териок, напомнил картину ночного визита юнкера, его приставания и нападение на «слабую женщину». Он просил суд освободить от наказания «эту героиню, защитившую свою честь и доброе имя своей семьи».

В итоге суд признал, что Ван Ю стреляла в юнкера-китайца в «положении необходимой самообороны» и освободил ее от уголовной ответственности, признав невиновной. «В зале послышались робкие поздравления и поцелуи», – сообщалось в «Петербургском листке».

«Жена моя оправдана, – заявил после окончания процесса ее муж, студент-политехник Чен Ши Му, который сохранял олимпийское молчание в течение всего процесса, несмотря на то, что некоторые называли его фактическим убийцей. – Значит, суд признал, что были такие обстоятельства, которые вынудили ее взяться за револьвер. Мы – воспитанники суровых китайских нравов и дорого мстим тому, кто оскорбил нашу честь. Преступление моей жены – случайность. Она не сдержала себя, защищая свою честь».

Иначе говоря, Ван Ю действительно убила юнкера-китайца. Был он ее любовником или нет, об этом можно только гадать. Но суд фактически оправдал ее, признав, что ее действия – справедливые.

Примерно так же поступили присяжные поверенные, оправдав в свое время революционерку Веру Засулич, которая в 1878 г. стреляла в петербургского генерал-губернатора Федора Федоровича Трепова, чтобы отомстить ему за издевательства над политическими заключенными. Сравнение подобных историй, возможно, не вполне корректно, но в этих случаях подсудимые действительно совершили уголовное преступление, однако их освободили от наказания, поскольку присяжные встали на их сторону.

Возвращаясь к китайской романтической истории: по словам Чен Ши Му, у убитого юнкера действительно была любовница – дама легкого поведения, которую он привез из Харбина. Она действительно походила на Ван Ю, поэтому их легко можно было спутать. «Но у нас, китайцев, – добавил он, – лица вообще очень похожи друг на друга».

Дуэль в Приоратском парке

В начале ХХ в. великосветский Петербург охватила настоящая дуэльная лихорадка, которую современники окрестили «эпидемией дуэлей». Хроника тех лет сохранила немало упоминаний о подобных эпизодах. Казалась бы, такой способ защиты своей чести и достоинства уже уходил в прошлое, однако в светских кругах он продолжал пользоваться популярностью. Стрелялись военные, политики, литераторы…

«В большинстве своем нынешние дуэлянты совершенно не умеют стрелять, кроме военных или бывших военных, – замечал один из современников. – Встречаются даже такие дуэлянты, которые раньше, до поединка, никогда не держали в руках пистолетов. Кажется, что все подобные поединки, когда дуэлянты идут к барьеру, не умея стрелять, происходят лишь „для очистки совести“, а не из жажды решения тяжбы именно с оружием в руках».

Поединки случались по самым разным поводам, нередко из-за политики. Например, репутацией отъявленного дуэлянта пользовался председатель Государственный думы Александр Гучков – один из крупнейших русских политиков начала ХХ в., лидер Союза 17-го октября. До самих поединков дело доходило шесть раз. Одна из дуэлей, с депутатом Государственной думы графом Уваровым, стоила Гучкову недельного заключения в Трубецком бастионе Петропавловской крепости летом 1910 г.

Причина той дуэли – публикация в газете «Россия», где граф Уваров достаточно вольно пересказал свою беседу с премьер-министром Столыпиным. Гучков заявил Уварову, ссылаясь на поручение Столыпина, а также от себя лично, что публикация Уварова в газете «Россия» – «грубая и тенденциозная ложь», которая порочит честь премьера. Гучков обвинил Уварова не просто в искажении слов Столыпина, а в преднамеренной лжи, и, защищая честь премьера, вызвал противника на дуэль…

Но чаще всего дуэли случались все-таки из-за прекрасных дам. 25 апреля 1912 г. в Приоратском парке в Гатчине в четыре часа утра стрелялись сын командующего 1-й бригадой 2-й гвардейской Кавалерийской дивизии лейтенант флота барон Жирар-де-Сукантон и корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Ее Величества государыни императрицы Марии Федоровны (знаменитые «синие кирасиры»!) хан Керим Эриванский. Оба представители знатных фамилий и достаточно известные в свете. О подробностях той дуэли много писали в петербургских газетах.

Лев Львович Жирар-де-Сукантон – выходец из баронского рода, оставившего в конце XVII в. Францию из-за преследований протестантов и переселившегося в Ольденбург, а оттуда в XVIII в. в Москву и Ревель. Жана-Шарля Жирар-де-Сукантона за заслуги в деле торговли и промышленности в 1862 г. возвели в баронское достоинство Российской империи.

Причиной дуэли, как писали в газетах, стала «ссора на романической подкладке». Поединок не являлся тайным: общество офицеров Кирасирского полка и суд морских посредников Балтийского флота разрешили эту дуэль, признав ее единственным выходом из создавшегося положения. Со стороны Жирар-де-Сукантона секундантами выступали два морских офицера, а со стороны хана Эриванского – его сослуживцы. Кроме секундантов, присутствовали представители суда общества офицеров и врачи Кирасирского полка.

Стрелялись с 25 шагов. Как писали потом в газетах, дуэль происходила в обычной обстановке всех военных поединков. Первым же выстрелом хан Эриванский попал своему противнику в грудь около правого плеча. К упавшему барону подбежали секунданты и врач Кирасирского полка. Рана оказалась серьезной, Жирар-де-Сукантон быстро впал в полубессознательное состояние. Здесь же, на месте, ему оказали первую медицинскую помощь, а затем срочно отвезли в лазарет Кирасирского полка, откуда со всеми предосторожностями с первым же поездом отправили в Петербург. Раненого сопровождал его отец – барон генерал Жирар-де-Сукантон.

С вокзала в Петербурге раненого дуэлянта отвезли в биржевую барачную больницу имени Александра III, что на Васильевском острове, и поместили в отдельную палату в Гинцбургском бараке. Результаты обследования раны рентгеновскими лучами оказались неутешительными: пуля застряла в простреленном правом легком. Положение раннего признали очень серьезным, но не безнадежным. На следующий день, 26 апреля, у постели Жирар-де-Сукантона созвали консилиум, на котором присутствовало несколько известных хирургов во главе с главным врачом биржевой больницы почетным лейб-хирургом Домбровским.

«Раненый находится в сознании, – сообщали „Биржевые ведомости“. – Долгое время при нем был его отец. Больного посетили многие его товарищи-моряки – офицеры гвардейских полков. О результатах дуэли доложено морскому адмиралу Григоровичу и управляющему Военным министерством генералу Поливанову».

«Куда мы идем? Не в пропасть ли?»

«Петербург смело можно назвать „веселой столицей“, судя по миллионам бутылок выпиваемого ежегодно шампанского, – утверждала в начале ХХ в. „Петербургская газета“. – Шампанское в Петербурге льется рекой». Неслучайно, что жизнь «веселого Петербурга» изобиловала всевозможными роковыми страстями, которые заканчивались порой трагическим финалом.

Героиней одной из таких историй с печальным концом стала красавица-танцовщица из Варшавы Елена Браницкая, еще будучи в Варшаве и выступая в кордебалете, она познакомилась с завсегдатаем кулис Казимиром Яблонским. Тот имел какие-то подозрительные доходы, однако жил на широкую ногу и в средствах не стеснялся. Яблонский стал ухаживать за артисткой и вскоре женился на ней. Однако увлекательный поначалу роман для Елены Браницкой, ставшей Яблонской, обернулся семейной трагедией.

Спустя некоторое время она убедилась, что ее муж – человек сомнительных занятий, из клубных завсегдатаев. Яблонский жил на деньги, которые его жена зарабатывала на сцене. Артистка долго терпела, но в конце концов решила бросить мужа. Однако тот, не желая терять источник дохода, категорически не давал согласия на развод. Ссоры между супругами доходили до крайностей. Однажды Яблонский в припадке ярости чуть не зарезал жену бритвой. Раны на шее и лице оставили шрамы, но Яблонская не бросила сцену.

В 1909 г. ситуация, казалось бы, разрешилась: Казимир Яблонский загремел на скамью подсудимых за участие в каких-то темных делах. Воспользовавшись этим, Яблонская уехала от мужа, чтобы начать новую жизнь. Однако весной 1911 г., когда Яблонская приехала выступать в одном из увеселительных садов Петербурга, в Новой Деревне она неожиданно встретила своего мужа. Как оказалось, в тюрьму его все-таки не посадили, но запретили жить в Петербурге.

Запрет этот Яблонский соблюдать не собирался. Увидев жену после долгой разлуки, он потребовал он нее денег, угрожая в случае отказа жестокой местью. Объяснение супругов закончилось скандалом, и только дворники спасли Яблонскую от расправы. Полиция арестовала «запрещенного в столице» и выслала на родину под надзор полиции. «Я клянусь, что убью Елену: она меня предала!» – грозил полусумасшедший Яблонский, покидая Петербург.

Спустя полгода Яблонская вновь приехала в Петербург на гастроли. Вместе с подругой по театру, «певицей-шансонеткой» Михалиной Зборовской из Варшавы, они поселились в доме на Черной речке. В ту роковую ночь на 15 августа около полуночи они собрались ехать в театр. Подруги, весело болтая, вышли на темную пустынную улицу, где их поджидал экипаж. Первой в него села Зборовская, а Яблонская задержалась у швейцара, который передавал ей вечерние письма. В эту минуту из темноты появился незнакомец, который подбежал к пролетке и с криком «Помни меня, Елена!» со всего размаху ударил Зборовскую по лицу фужером от вина. Это был Казимир Яблонский, охотившийся за своей супругой. В темноте он обознался…

«Дикий крик раненой женщины разбудил обывателей мирной набережной, – описывал происходившее потом обозреватель. – К раненой подбежали подруга, швейцар, сбежались встревоженные жильцы. Все лицо артистки было залито кровью. Вместо одного глаза зияла кровавая пустота».

Яблонского схватили через несколько минут: он не успел далеко убежать. Когда ему сообщили, что жертвой его злодейства стала подруга жены, он с досадой хладнокровно заявил: «Какая досада! Я так хотел убить свою жену и только ради этого бежал из ссылки».

Оказалось, что Яблонский, скрываясь от полиции, скитался по ночлежкам. Чтобы не выдать своих намерений, в качестве оружия решил использовать не нож или кинжал, а большой бокал от шампанского. Он уже давно следил за супругой и подстерегал ее на улице, но все никак не мог выбрать подходящего случая.

В глазной клинике Михалине Зборовской сделали срочную операцию, но глаз спасти не удалось. Друзья и товарищи по сцене решили перевести ее в Берлин, где могли сделать искусственный глаз и провести очень сложную операцию по восстановлению правильного овала лица. Елена Яблонская поклялась заботиться о своей несчастной подруге, которая невольно спасла ей жизнь…

В октябре 1911 г. весь «фешенебельный», как тогда говорили, Петербург взволновала новость об убийстве известной артистки варшавских театров Зиновии Владиславовны Срочинской. Убийцей оказался представитель одного из самых славных кавалерийских полков – отставной гродненский гусар полковник Иван Орестович Евецкий.

Гвардеец-гусар познакомился с артисткой из Царства Польского за 10 лет до кровавой драмы. Хотя разница между ними составляла почти 20 лет, он увлекся красавицей-актрисой, которая также была не прочь завести роман с блестящим офицером.

Однако Евецкий оказался на редкость ревнивым и властным. Опасаясь измены любимой женщины, он заставил ее бросить варшавскую сцену и переехать в Петербург. Актриса послушно исполнила желание офицера. Она долго раздумывала, чем ей заняться в столице, и концов итоге решила устроить «меблированные комнаты для интеллигентов». С этой целью она сняла квартиру на углу Английского проспекта и Торговой улицы, где часть комнат стала сдавать внаем. В одной комнате поселился инженер, в другой – студент со своей женой-«консерваторкой», третью занимал молодой служащий с расположенной неподалеку кондитерской фабрики Жоржа Бормана. Потом появился еще один жилец – некий присяжный поверенный.

Сам Евецкий вышел в отставку, тоже переехал в Петербург и занялся коммерческими делами. Квартиру для себя и своей семьи он снял неподалеку от Евецкой – тоже на Английском проспекте. Его законная супруга давно уже знала о любовных похождениях мужа «на стороне» и вынуждена была мириться с этим. Она даже принимала живое участие в воспитании его «внебрачного сына» (от актрисы), обучая его грамоте.

В конце концов Евецкий совсем потерял голову, разрываясь между любовницей, женой и детьми. Ведь у него было двое детей в законном браке: сын – студент и дочь – гимназистка. Так не могло длиться бесконечно.

Он не мог спокойно смотреть на то, что в одной квартире с его возлюбленной актрисой живут столько «посторонних» мужчин. Тем не менее с некоторыми из них он не прочь был сам покутить. Одна из таких попоек и стала роковой. После того как Зиновия Срочинская вместе с Евецким и постояльцем – присяжным поверенным сходили вместе в ресторан, гусара обуяла страшная ревность.

Спустя некоторое время между гусаром и актрисой произошло долгое объяснение, которое закончилось выстрелами. Жильцы вызвали полицию, которая застала бывшую артистку истекавшей кровью. Рядом, с еще дымившимся браунингом, обреченно сидел полковник Евецкий.

Срочинская была тяжело ранена тремя выстрелами и спустя некоторое время скончалась на руках у врача. Ей исполнилось всего 30 лет. Мотивом убийства полиция определила «ревность на почве алкоголизма»…

«В Петербурге пьют много! – констатировал обозреватель „Петербургской газеты“. – Пьет и старый, и малый, и мужчины, и женщины, и дети. В судебных процессах последнего времени, где фигурируют на скамье подсудимых юноши и подростки, пьянство играет доминирующую роль: перед совершением преступления пьют „для храбрости“, после – для успокоения совести, в предшествующие преступлению дни – просто чтобы пить, чтобы найти веселье».

По мнению газетчика, «эпидемия» хулиганства, дерзких грабежей и разбоев, охватившая Петербург, в своей основе имела все то же неискоренимое пьянство. Очагами «нетрезвого образа жизни» в столице служили многочисленные рестораны и увеселительные заведения в центральной части города, всевозможные кабаки, трактиры, чайные и портерные лавки в злачных районах города и на окраинах…

Финал этой любовной истории произошел июньской ночью 1914 г., после представления в увеселительном саду «Аквариум». На квартире певицы Фабиани, проживавшей недалеко от увеселительного сада «Аквариум», выстрелом из револьвера в висок свел счеты с жизнью молодой танцор Ренато. Мотивом его самоубийства посчитали безнадежную любовь.

История роковой любви Ренато началась зимой 1913/14 гг., когда в Петербурге, как писали современники, «появилась эпидемия на танго». Модными танцами увлеклись преимущественно дамы, причем нередко из «высшего света». Антрепренеры кафешантанов «перебивали» друг у друга лучших заграничных исполнителей этого модного танца и платили им бешеные деньги. «Профессоров танго» приглашали в качестве учителей в светские салоны и платили им от 100 до 200 руб. за урок.

Одним из таких фаворитов танго стал молодой турецкий подданный Вильям де Молибран Смигалья, которого в Петербурге знали как Ренато. Он появился на горизонте столицы со своей партнершей госпожой Кризис, считавшейся за границей лучшей «тангисткой» и зарабатывавшей в Петербурге по 8000 франков за свое мастерство.

Ренато быстро сделался любимцем столичных дам, которые теряли голову от молодого красавца и одаривали его бриллиантовыми кольцами и золотыми портсигарами. Между артистками началось соперничество за право танцевать с Ренато. Особенно завидовала его успеху кафешантанная певица Жермен Фабиани. Ей удалось увлечь Ренато и разлучить с прежней партнершей. Первое время между Ренато и Фабиани царила страстная любовь. Однако, поскольку Ренато перестал выступать на сцене, скоро он остался без денег. Для него начались черные дни.

Первый акт драмы последовал в петербургском ресторане «Контан»: во время сцены ревности, в присутствии Фабиани, Ренато ранил танцор-соперник. Вскоре после того случая Ренато бросил Фабиани, но в июне 1914 г. по каким-то причинам снова посетил ее. Их бурное объяснение закончилось роковыми выстрелами в три часа утра.

В кафе-шантанном мире активно обсуждали это происшествие. Одни говорили, что в смерти Ренато виновата «бездушная кокетка» Фабиани, другие считали, что всему виной – «психопатическая неуравновешенность» Ренато.

«Труп танцора Ренато перевезен в покойницкую Петропавловской больницы, – сообщала одна из газет. – Рядом с трупом Ренато лежат другие жертвы „эпидемии самоубийств“. Левая сторона его лица до того изуродована, что Ренато трудно узнать. Все, очевидно, быстро забыли несчастного танцора, так как никто из его друзей и товарищей не зашел в покойницкую, кроме какой-то дамы, приходившей с распросами»…

Современники сравнивали Петербург «Серебряного века» с Древним Римом времен упадка. «У всех на уме одно удовольствие, – сетовал в октябре 1911 г. обозреватель „Петербургской газеты“. – Увлечение модой достигло своего апогея. Бросаются деньги сотнями, тысячами, миллионами. И не только богачи-петербуржцы, но и бедняки жадно стремятся к „роскошной жизни“. Роскошь растет, растет с нею и „легкоправность“ общества, нарастает волна общего спада, декаданса. Куда мы идем? Не в пропасть ли?».