Текст книги "Закат блистательного Петербурга. Быт и нравы Северной столицы Серебряного века"

«Секретное дело» коммерсанта Кутузова

Вопрос об обеспечении центра Петербурга общественными туалетами, или, выражаясь прежними терминами, «публичными уборными», всегда был одним из злободневных. Хотя это очень редко обсуждалось вслух – для русских людей, в соответствии со сложившимся веками культурным стереотипом, тема физиологических потребностей вообще считалась низкой, непристойной, да и просто запретной. Тем не менее, разумеется, запрет на обсуждение не означал отсутствие самой потребности.

Первый в Петербурге «публичный ретирадник» появился в Петербурге в 1871 году в садике рядом с Михайловским манежем. Туалет, поставленный на каменном фундаменте, сложили из бревен, обшитых с обеих сторон досками. Как сообщалось в журнале «Зодчий», в мужском отделении находились «мочевник и два клозета, в женском – лишь два клозета».

Спроектировал первый в столице общественный туалет академик архитектуры Иван Александрович Мерц, являвшийся архитектором Городской управы. Он много строил в Петербурге, являлся одним из авторов фонтана перед Адмиралтейством, активно занимался благоустройством города.

По тому же самому проекту Мерца в 1870-х годах в Петербурге построили еще пять «публичных ретирадников». Кстати, сам термин «ретирадник», или «ретирадное место», употреблявшееся с петровских времен, пришло из военной терминологии и имело французское происхождение. Кроме того, в разные времена туалет называли «нужником», «уборной», «отхожим местом», «сортиром», «гальюном» или «клозетом» («ватерклозетом»).

Тем не менее, спустя несколько десятилетий после появления в центре Петербурга первой «пятерки» уборных, туалетов для публики не хватало. Нередко предприимчивые коммерсанты пытались извлечь из этого выгоду. Именно такая эпопея развернулась в Екатерининском сквере на Невском проспекте, где однофамилец знаменитого полководца, крестьянин Смоленской губернии Александр Кутузов, попытался устроить туалет, да еще и соединить его с торговым заведением.

В декабре 1905 года комиссар Городской управы «вошел» к своему начальству, то есть к члену Городской управы, с «представлением» о необходимости построить в Екатерининском сквере уборную. Управа переадресовала это предложение Городской думе, но она этой надобности не признала и отказалась выдавать кредит на строительство.

Тогда Управа решила прибегнуть к другому средству. Тут-то и подвернулся ловкий коммерсант с громкой фамилией Кутузов, торговавший на «городских местах» съестными припасами и напитками «распивочно и на вынос». Как только Дума отказала в кредите, он сообщил Управе, что выстроит уборную за свой счет, и пожелал даже в виде благодеяния за постоянное к нему покровительство и расположение Управы передать в петербургскую казну 18 тысяч рублей за 24 года аренды уборной.

Единственно, чего требовал Кутузов, так это дозволения построить там кроме уборной красивый павильон с правом продажи съестных припасов и всевозможных напитков. Городская управа охотно пошла на это, согласившись на 24 года аренды. Место для уборной Управа отвела не позади сквера, а на самом углу Невского проспекта, прямо напротив Публичной библиотеки. Таким образом, если бы в стране не произошло известных всем событий, владел бы Кутузов своим туалетом-магазином на Невском до самого конца 1920-х годов.

К удовольствию Кутузова, Управа сдала ему лакомый кусок в сквере келейно, без торгов, и не желала оглашать заявления желающих торговаться на это место. А конкуренты Кутузова в своих заявлениях предлагали городу аренду не 18 тысяч рублей, как у смоленского крестьянина, а 120 тысяч рублей за 24 года – по 5 тысяч рублей ежегодно. Среди тех, кто был знаком с подробностями этого «секретного дела», поднялся ропот: мол, городская казна несет ущерб более чем в 100 тысяч рублей. Управу обвиняли в том, что она держит все в секрете, да и вообще, стало быть, дело нечисто: наверное, не обошлось без мздоимства!

Кутузов же не обращал внимания на протесты и, совершенно не церемонясь, шел напролом. В начале лета 1906 года он дал объявление о поиске подрядчиков на возведение постройки. «Кутузов уже хозяйничает здесь, – возмущался обозреватель «Петербургского листка». – Он приказал, с разрешения Управы, вырыть несколько деревьев и грозит уничтожить еще два дерева, украшающие сквер, – дуб и вяз. И их Кутузов покушался было вырыть, но был остановлен городским садовником».

– Все равно они завянут, когда мы будем рыть яму для уборной и обрубим им корни, – заявил Кутузов.

«Однако ведь завянут не только дуб и вяз, завянут и другие огромные столетние деревья, когда им обрубят корни, – продолжал гневаться автор «Петербургского листка». – Если Управа не понимает, что нельзя устраивать уборную под торговлю съестными припасами, то не объяснит ли ей это главное врачебное управление, или, по крайней мере, городская санитарная комиссия!»

«Дворцовый мост сгорел недаром»

В середине июля 1916 года тысячи обитателей Петрограда стали свидетелями грандиозного пожара на Неве, когда за считаные часы сгорел временный деревянный Дворцовый мост. Он соединял Сенатскую площадь и Университетскую набережную и существовал на период строительства постоянного Дворцового моста. Многие не без основания полагали, что с пожаром моста не все так просто, как казалось на первый взгляд. Кое-кому в городе гибель этой переправы была позарез выгодна…

За месяц до рокового пожара состоялось общее заседание присутствия Петроградской городской управы, на котором приняли решение после скорого открытия постоянного Дворцового моста разобрать временную переправу и использовать ее части для устройства пешеходных мостков и зимних спусков к Неве. Правда, существовал еще один вариант использования, на котором настаивали охтинские обыватели: перекинуть мост от Смольного на Охту.

Таким образом, охтинцы получили бы еще одну переправу через Неву, в дополнение к существующему уже мосту Петра Великого (Большеохтинскому). Его установка дала бы возможность окончательно избавить охтинцев от «пароходного налога» в пользу щитовского и финляндского пароходств, ежедневно перевозивших по 10–15 тысяч пассажиров с одного берега Невы на другой.

В погоне за наживой пароходовладельцы уже совершенно не заботились о безопасности: при допустимой вместимости парохода в 180 человек на борт принималось не менее пятисот. С каждого человека взималось как минимум две копейки. В итоге за день сумма получалась весьма приличная по тем временам.

Поэтому охтинцы, мечтавшие покончить с всевластием пароходовладельцев, направили в Городское управление коллективное ходатайство с требованием пересмотреть вопрос о судьбе временного Дворцового моста. Очевидно, вероятность положительного решения вопроса была весьма велика, и владельцы перевоза через Неву забеспокоились: им грозила перспектива потерять огромную прибыль. И тут, как нельзя кстати, тот самый деревянный мост, который мог положить конец всевластию пароходовладельцев, в одночасье сгорел. Согласитесь, слишком много роковых совпадений и случайностей…

Весть о пожаре временного Дворцового моста с быстротой молнии разнеслась по Петрограду около шести часов вечера 11 июля 1916 года. На каланчах взвились два зловещих красных флага, требовавшие прибытия почти всех наличных пожарных сил и пожарных пароходов.

Как оказалось, пожар на мосту заметили не сразу, а только тогда, когда он уже охватил средний плашкоут. На мосту началась паника: пешеходы бросились к берегу, а сторожа из будок, вместо того чтобы тушить огонь, стали спасать свой скарб. Когда подоспели пожарные из Казанской части, бóльшая часть моста уже полыхала. Пока же подъезжали другие пожарные команды, огонь разрушил скрепы середины моста, и плашкоуты, охваченные огнем, поплыли по Неве.

Наплавной Дворцовый мост. Фото начала ХХ в.

Переправа раскололась на три части, устремившиеся по течению реки тремя огненными кострами. Один из них навалился на рыболовную сойму, стоявшую на якоре возле Английской набережной. Сойма загорелась, а находившийся на ней рабочий в надежде спастись бросился в воду. Ему не повезло – он утонул.

Другие костры приближались к громадному каравану судов, стоявшему ниже Николаевского (ныне Благовещенского) моста. На помощь пожарных прибыло 30 буксирных пароходов. Благодаря им бóльшую часть барж с хлебом, дровами и рыбой, а также пароходы, стоявшие на якорях, удалось спасти. Огонь уничтожил только три баржи и три парусных рыбачьих лодки.

Центр города оказался парализованным. Громадные толпы народа, привлеченные редким зрелищем пожара на Неве, запрудили Исаакиевскую площадь, Александровский сад и набережные Невы. Чтобы держать ситуацию под контролем, градоначальник князь Оболенский вызвал усиленные воинские части. Кстати, кроме градоначальника за действиями пожарников наблюдали министр внутренних дел и председатель Государственной думы, а брандмайор давал им подробные объяснения о ходе битвы с огненной стихией.

Наплавной Дворцовый мост. Фото начала ХХ в.

 
Большая Охта горько плачет:
Дворцовый мост погиб в огне!
Еще лет 29, значит,
Быть сиротой придется мне…
 

– писала спустя пару дней «Петроградская газета».

По свежим следам специалисты пришли к заключению, что причиной пожара стала искра из трубы парохода, проходившего под мостом. Старый, пропитанный смолой мост оказался богатой пищей для огня. Правда, как уже говорилось, многих такое объяснение не устраивало. В городе носились слухи о том, что пожар не являлся случайностью. Однако подтверждений поджога не было.

Характерные мысли, облеченные в форму шутливых виршей, появились на страницах той же «Петроградской газеты»:

 
Дворцовый мост сгорел недаром!
Стоял он целые года
И, вы заметьте, никогда
Не озарял Невы пожаром!
Но вот свалилась к нам беда,
Пир стали править мародеры…
И мост, не выдержав позора,
Сгорел, бедняжка, от стыда…
 

«Дело о Крюковом канале»

Взяточничество и казнокрадство, процветавшие в начале прошлого века в Петербургском городском управлении, охватило практически все его сферы. Не являлось исключением и строительное дело. К примеру, в феврале 1911 года за вопиющие злоупотребления при ремонте набережных Крюкова канала год тюремного заключения «заработал» инженер Евгений Вейнберг. Как выяснилось, деньги, выделявшиеся из городской казны на ремонт канала, уходили… в никуда, зато наверх шли постоянные бодрые отчеты о проделанных строительных работах.

Постановление о ремонте Крюкова канала Городская управа приняла в конце марта 1905 года, а смету на этот ремонт Вейнберг составил еще почти двумя годами ранее. Управа заключила договор с подрядчиком Алюшинским, который обязывался с августа 1905 года приступить к работам по реконструкции гранитной облицовки канала. Наблюдение за работами возложили на старшего техника Андерсина, а непосредственный надзор – на инженера Вейнберга.

В самом начале работ Вейнберг отправился в отпуск, оставив вместо себя десятника Савельева и заявив, что особого наблюдения за работами на Крюковом канале и не требуется. Когда же, отдохнув, он осмотрел выполненный фронт работ, то нашел, что они «подвинулись» и запросил новой добавки гранита на четыре тысячи рублей.

Поскольку это было уже не первое сверхплановое требование Вейнберга, то Управа решила назначить особую комиссию для проверки. В ее состав вошли все те же Вейнберг и Андерсин, а возглавил ее член Управы Оношкович-Яцына. Одним словом, Вейнбергу поручили проверить самого себя. Ничего удивительного, что проверяющая комиссия подтвердила просьбу Вейнберга, и Управа выделила 4000 рублей.

Неизвестно, до каких пор продолжалась бы идиллия удостоверения техниками доброкачественности своих же работ, если бы некий анонимный доносчик, ратуя за «интересы города», не сообщил в Управу, что «набережная Крюкова канала обнажается, камни лежат беспорядочно, грубо сбиты, швы частью замазаны, а низы стоят совершенно нетронутыми». Иначе говоря, аноним обвинил производителей работ на Крюковом канале в неприкрытой халтуре. Более того, аноним пошел еще дальше и разыграл роль ревизора: он расспросил рабочих, которые сказали, что один ряд облицовки, находящейся в воде, они в спешке исполнили за день, бутили прямо в воду, и потому камни «оскалились».

Письмо анонима Оношкович-Яцына передал Вейнбергу, заметив с едким сарказмом: «Что же это вы, господа, меня подводите, у вас камни даже оскаливаются, а вы подсовываете акты о полной исправности?» Впрочем, Вейнберга это нисколько не смутило. Он немедленно отписал Оношковичу – мол, охота же вам считаться с анонимной мерзостью, и вообще аноним все наврал, и дела по-прежнему обстоят благополучно. На этом шумиха и закончилась. Выдача денег за якобы произведенные работы снова пошла своим чередом.

Наверное, Вейнбергу так бы и сошла с рук эта афера, если бы не случай. Однажды гласный Городской думы Николай Елизаров прогуливался по берегу Крюкова канала и, на беду Вейнберга, присмотрелся к облицовке набережной, которую, как он знал из отчетов, совсем недавно будто бы переделывали и ремонтировали. Елизаров несказанно изумился, увидев, что нижний ряд камней в значительной мере остался прежним. О своем открытии он сообщил в ревизионную комиссию, а та обратилась с запросом в Городскую управу.

Расследование на месте показало, что часть работ, за которые были заплачены деньги, просто не выполнена, и городу нанесен убыток в 10 285 рублей вследствие неправильного составления сметы и неправильного производства работ. Позднее, когда дело уже дошло до суда, обвинение звучало так: архитектор 3-го строительного участка Вейнберг намеренно доставил подрядчику выгоду в 10 тысяч рублей за непроизведенные работы и поместил в составленную им смету заведомо ложные сведения о количестве и роде работ, а также заведомо ложно удостоверил в рапорте и актах осмотра качество работ.

Под суд по «делу о Крюковом канале» кроме Вейнберга попали также техники Корзухин и Андерсин. Первый обвинялся в том, что в сообщениях о работах умышленно умолчал о замеченных недостатках в работе. Второй – в том, что ложно удостоверил в трех актах отступление от сметы, чем причинил городу убыток более чем на 10 тысяч рублей.

Допрошенный на суде помощник городского головы Демкин всеми силами выгораживал Управу: мол, она лишена возможности фактически проверять все работы, а если их производители злоупотребляют, то Управа не может себя считать в этом виноватой. Эксперты были более конкретны: они заключили, что исполнительная смета не отвечала предварительной, а работы произведены некачественно.

В своем последнем слове подсудимые просили обратить внимание на их продолжительную службу и нежелание злоупотреблять доверием. Они были готовы даже признать вину, но со смягчающим обстоятельством: небрежность была, но злой воли не было. Однако суд разжалобить не удалось.

8 февраля 1911 года особое присутствие судебной палаты признало Вейнберга виновным в «служебном подлоге из личных видов» и приговорило к заключению в крепости на один год. Старшего техника Андерсина признали виновным в небрежном отношении к службе, но за давностью времени палата решила наказанию его не подвергать. Что же касается техника Корзухина, то его оправдали. А набережную Крюкова канала в итоге пришлось переделывать!..

«Терпение совершенно истощилось»

Прошло два с половиной года, и Крюков канал, точнее, его «миазмы», вновь стали «притчей во языцех» в Петербурге. «Терпение обывателей Большой и Малой Коломны совершенно истощилось, – отмечал обозреватель. – Их хотят извести невыразимейшим зловонием Крюкова канала. Он стал вонючей клоакой».

История эта началась с перестройки моста на пересечении Крюкова канала и Офицерской улицы (ныне это мост Декабристов) для прокладки трамвая «второй очереди». Строительные работы были связаны с отводом воды и удалением грязи и ила, вследствие чего местные жители вскоре почувствовали «ужасное зловоние».

Когда просьбы и обращения жителей к городскому самоуправлению и даже к градоначальнику не привели ни к какому результату, а «зловоние» приняло характер стихийного бедствия, коломенские обыватели решили взять дело в свои руки. В середине сентября 1913 года наиболее видные избиратели этой части города, обладавшие «квартиронанимательским цензом», тщательно осмотрели Крюков канал. Они пришли к выводу, что для «уничтожения зловония» нельзя ждать окончания постройки моста – необходимо немедленно принять меры для борьбы с общественным бедствием, иначе Коломне грозит вспышка инфекционных заболеваний. Поэтому решили обратиться в Городскую думу с ультиматумом: если за два дня не будет предпринято никаких мер, тогда коломенские обыватели оставляли за собой право обратиться к градоначальнику с просьбой разрешить им на их личные пожертвования «дезинфицировать Крюков канал и восстановить в нем приток воды».

Тем не менее, им не пришлось прибегать к подобным «крайним мерам». «Вопрос о загрязнении Крюкова канала стоит в прямой связи с завершением работ по сооружению в столице фекалепровода, предназначенного для отвода городских нечистот в Финский залив», – заявил член Городской управы П.Н. Ге, в ведение которого перешло дело о Крюковом канале. Именно на этой стройке и были заняты все имевшиеся в распоряжении города три столь нужные для Крюкова канала землечерпательные машины.

После того как коломенские обыватели подняли шум, одну из землечерпательных машин перевели с Финского залива на Крюков канал. По словам П.Н. Ге, при работе одной землечерпательной машины очистка Крюкова канала займет около ста дней, при работе двух – в два раза меньше. Однако городские власти выделили деньги на работу только одной машины на канале – 18 тысяч рублей. Тем не менее в полную силу работать на Крюковом канале она не смогла: ее не смогли подвезти к тому месту, где ощущалось самое сильное «зловоние».

«Основная причина загрязнения Крюкова канала коренится в далеком прошлом, – замечал обозреватель. – Еще в царствование Екатерины II был возбужден вопрос о необходимости обводнить и усилить течение в столичных каналах. До 80-х годов XIX века это зло могло быть терпимо, но уже тридцать лет назад, когда Петербург стал разрастаться, надлежало принять меры против непомерного загрязнения почти стоячих вод. Теперь же за несколько недель невозможно поправить дело, запущенное в течение десятилетий».

Современники считали очистку Крюкова канала одним из жгучих вопросов Петербурга, погрязшего, как они считали, в «пучине внутреннего неблагоустройства». «Нужды Петербурга огромны! – восклицал еще за два года до скандала вокруг Крюкова канала репортер «Петербургской газеты». – Кажется, нет в мире второго города, так сильно страдающего от своего внутреннего неустройства. Такое мнение разделяется всеми без исключения его обитателями. В нем столько недочетов, что приходится удивляться сравнительно небольшому числу жертв неблагоустройства нашей северной Пальмиры».

Город буквально задыхался без «правильной канализации», крайне плохо функционировал водопровод, да и качество невской воды оставляло желать лучшего. Городские свалки грозили оказаться в густонаселенных кварталах. «Запущенное в течение многих лет городское благоустройство может быть восстановлено или, вернее, вновь создано лишь в более или менее продолжительные сроки», – считал член Городской управы П.Н. Ге.

За что домовладельцы «погубили» Пушкина?

«Непомерное вздорожание квартир в Петербурге заставляет обывателей среднего достатка искать какого-либо выхода из тупика, в который их загоняет судьба, – сетовал в начале 1910-х годов обозреватель «Петербургского листка». – Семейному человеку приходится тратить на квартиру чуть не половину своего заработка».

Действительно, непомерная квартирная плата и ее постоянный рост являлись насущными проблемами петербуржцев не только сегодня, но и век назад, в эпоху «блистательного Санкт-Петербурга». Само собой, вставал традиционный русский вопрос: кто виноват? Первой «жертвой» петербургского общественного мнения стали «алчные домовладельцы».

Впрочем, архитекторы видели корень зла в неправильной постановке квартирного вопроса в Городской управе и дороговизне строительных материалов. Ряд архитекторов считали, что причиной «вздорожания квартир» служит то, что строительство не считается с законами спроса и предложения. Цены на материалы искусственно подняты синдикатами, а домовладельцы побуждают архитекторов, работающих на них, устраивать заведомо «негигиеничные квартиры».

Однако именно домовладельцы становились главной мишенью газетчиков. В 1894 году журнал «Наше жилище» опубликовал даже статистические данные, согласно которым «алчность домовладельцев» влияла на демографическую ситуацию в Петербурге.

Как выяснилось, смертность не была одинакова в различных частях столицы: в более зажиточных частях (Адмиралтейской, Казанской, Литейной, Московской) она не достигала и 20 случаев в год на тысячу жителей, а в беднейших частях города (Рождественской, Петербургской, Нарвской, Александро-Невской и Выборгской) она превышала 25 случаев в год на тысячу человек. «Если сгруппировать участки города по величине платы за жилую квартиру, то зависимость смертности от зажиточности, насколько последняя выражается в плате за квартиру, станет вполне очевидною», – констатировал обозреватель «Нашего жилища».

Карикатура на тему «квартирного вопроса», опубликованная на страницах журнала «Огонек» в номере от 21 августа (3 сентября) 1910 г. (из коллекции автора)

Впрочем, тот же журнал предостерегал от создания образа врага в лице домовладельцев. «Нашлись журналисты, которые на основании „бесспорных данных“ установили факт, что и великий наш Пушкин страдал от домовладельцев, – с иронией замечал автор «Нашего жилища» в декабре 1894 года. – Из этой справки сделан был вывод, что больше всего достается от домовладельцев писателям. После такого удивительно сообщения остается только ждать статистических данных о трагических столкновениях домовладельцев с поэтами, прозаиками, сатириками, журналистами, интервьюерами и репортерами».

Согласно переписи 1869 года, домовладельцы составляли около полпроцента всего населения Петербурга. На одного домовладельца приходилось, в среднем, по два дома. В сословном отношении среди петербургских домовладельцев преобладали дворяне: среди дам – почти наполовину, среди господ – на одну треть. По возрасту домовладельцы Петербурга были чаще всего зрелых или преклонных лет. Около половины домовладельцев Петербурга приходилось на возрастную группу от 40 до 60 лет.

А что же сами «алчные домовладельцы»? Они вовсе не собирались мириться с тем обликом, который им старалось навязать общественное мнение. Осенью 1896 года с анализом причин дороговизны петербургских квартир выступил на страницах журнала «Домовладелец» представитель этого гонимого «рода занятий» граф Кронгельм.

Во-первых, из-за частых наводнений признаны негодными для жилья многие подвальные квартиры. Их выселение привело к росту спроса на дешевое жилье. Во-вторых, городские власти повели борьбу со «скученностью» жилья, следовательно, опять-таки увеличился спрос на дешевые квартиры. В-третьих, появилось много школ, контор и других заведений, занявших прежние жилые помещения. И, наконец, усилились санитарные требования, вызвавшие массу переделок и перестроек, вследствие чего произошло удорожание рабочих рук и строительных материалов.

В подтверждение своих доводов Кронгельм приводил нехитрую статистику: ежегодно население Петербурга увеличивается в среднем на 16 тысяч человек. На средний столичный дом приходится около ста человек, стало быть, требуется, чтобы каждый год в Петербурге строилось по 160 новых домов. А это, по словам Кронгельма, «не так-то легко при существующих условиях».

«Непрекращающаяся брань газет против домовладельцев заключает в себе что-то уж совсем курьезное, – возмущался он. – И странно, как пресса не понимает того, что, отбивая у публики охоту делаться домовладельцами, она тем самым слепо усугубляет квартирный кризис и даже играет прямо на руку ненавистным ей домовладельцам; пора бы ей опомниться…»