Текст книги "Закат блистательного Петербурга. Быт и нравы Северной столицы Серебряного века"

Вернуть праздник Масленицы!

Мы привыкли жаловаться на жизнь, говоря, что раньше все было гораздо лучше. И жизнь была лучше, и люди были лучше, и зима была снежная… Причем это пресловутое «раньше» может измеряться и годами, и десятилетиями, а порой и столетиями. Главное – раньше было лучше, чем сейчас.

Впрочем, мы вовсе не изобретаем велосипед: сетования на то, что «вот раньше-то было время, а теперь все не так, как прежде», характерны для всех времен и поколений. Поэтому, когда сегодня говорят о нынешнем упадке нравов, утверждая, что вот раньше-то все было иначе, воспринимайте это с изрядной долей скептицизма: ничто не ново в нашем мире. Как говорится, «в старину живали деды веселей своих внучат».

К чему все это предисловие? Вы никогда не угадаете: мы будем говорить о любимом празднике – Масленице. Век назад, в эпоху «блистательного Санкт-Петербурга», петербуржцев вдруг охватила ностальгия по прежней разгульной Масленице, с веселыми балаганами, народными представлениями, катальными горками и каруселями. Прежней – той, что была в эпоху бабушек и дедушек. Тогда праздничные гуляния устраивались возле Адмиралтейства, а также на Царицыном лугу – Марсовом поле.

«Наши деды и бабушки, конечно, веселее проводили дни русского карнавала, – уверял в феврале 1914 года журналист «Петербургской газеты». – Были балаганы, вейки, тройки и блины, блины, до потери сознания. Целую неделю стоял какой-то угар веселья, и даже на улице пахло блинным чадом. Теперь из всей этой праздничной шумихи остались только блины, да и те едят как-то мало. Петербуржцы недовольны, они хотят возрождения гуляний».

Знаменитые петербургские деятели искусства того времени были едины во мнении: надо вернуть прежнюю Масленицу! Раньше было лучше! «Прежнюю Масленицу вспоминаю с большим удовольствием, – говорил художник Константин Маковский. – А теперь совершенно другие интересы, и публика другая. И, ей-богу, прежде было гораздо меньше пьяных! Люди были „выпивши“, но не были пьяными».

Известный в ту пору писатель и драматург Игнатий Потапенко обращал внимание, что прежде Масленица являлась единственным в России праздником улицы. «Теперь же она существует лишь для людей богатых, могущих платить десять рублей за вход на разные маскарады. Простому человеку остается только пить водку, да и то дома».

«Конечно, прежде жилось лучше, – выражала общее настроение знаменитая актриса Варвара Стрельская. – Нынче и блинов-то не умеют есть, как следует. Все больные, все жалуются на желудки».

Чтобы вернуть прежний праздник Масленицы, в Петербурге возникло даже специальное «общество защиты старины», в которое, в частности, вошел художник Николай Рерих. «Может быть, что-нибудь из этой затеи и выйдет, – говорил Николай Рерих. – Я лично убежден, что это будет красивое зрелище. Ведь нынешняя масленица не имеет того ритуального значения, какое она имела прежде, когда это был всенародный праздник, связанный с проводами зимы».

«Общество защиты старины» предполагало зимой 1915 года возродить балаганы и катания на Марсовом поле. Но, увы, этим планам не суждено было сбыться: началась Первая мировая война…

От тюрьмы и от сумы не зарекайся…

«Петербургские улицы полны нищих!» – возмущались современники век назад.

Прошло сто лет, и сегодня мы можем сказать то же самое: питерские улицы все так же полны нищих. Сменились эпохи, нравы, государственное устройство, а борьба с нищетой так и осталась животрепещущей проблемой…

Нищая братия

«На улицах масса нищих, и среди них встречаются такие отъевшиеся, здоровенные, краснощекие, лицо – как пузырь, субъекты, что невольно вызывают негодование прохожих, – возмущался известный бытописатель городского дна, журналист Анатолий Бахтиаров, который для изучения городских типов сам проводил время на городских свалках, где жили бродяги, в ночлежных домах, тюрьмах, загородных притонах. – Попадаются молодые парни хулиганского типа и, наконец, семейные нищие – здоровенные мужики, с ребенком на руках и двумя-тремя малышами по бокам в виде декорации. Люди потеряли стыд, и нищенство стало своего рода спортом. Просят на конку, просят на покупку билета для проезда по железной дороге, авось подадут. Дошло до того, что нищие лезут теперь в квартиру обывателя с черного хода, притворяясь глухонемыми. А на улице они с одной панели то и дело перебегают на другую и ловят прохожего, выпрашивая милостыню».

Многотысячная армия петербургских нищих делилась на две группы – «тунеядцев», сделавших из попрошайничества выгодную профессию, и «несчастных», лишенных или утративших возможность работать и потому не способных отстоять себя на рынке труда. К последним относились бомжи, по тогдашней терминологии – «бездомные», а также дети без крова и пристанища, которых полиция забирала прямо с улицы, и «добровольцы» – безработные, в бесплодных поисках куска хлеба дошедшие до отчаяния и явившиеся добровольно в особое присутствие с мольбой дать «хоть какой-нибудь заработок».

Огромное количество «нищей братии» являлись профессионалами и рецидивистами своего дела, которые благодаря сердобольной публике зарабатывали попрошайничеством неплохие деньги. «Старая истина, – замечал современник, – развитию нищенства способствует сама сердобольная публика, так охотно раздающая подачки».

Дело доходило до того, что у нищих, несмотря на их непреодолимую склонность к «хорошей выпивке», полиция сплошь и рядом обнаруживала по пять – десять рублей. Рассказывали, что однажды у одного крестьянина-попрошайки было при себе 660 рублей, заработанных не как-нибудь, а «честным трудом», благодаря милостыням состоятельных господ.

Нищие, просившие подаяние на кладбищах (их звали «могильщиками») и у церквей («богомолы»), были обеспечены лучше всех других среди «нищенской братии». Они составляли своего рода нищенские артели, которые выбирали своего старосту и имели своих осведомителей. Не случайно благотворительные учреждения Петербурга нередко попадались на удочку нищих-профессионалов и становились кормушками для откровенных бездельников.

Среди кладбищенских нищих попадались довольно зажиточные люди. К примеру, весной 1899 года полиция задержала на Митрофаньевском кладбище нищего, который оказался таганрогским мещанином Григорием Павловым. При нем оказалась книжка сберегательной кассы на 941 рубль и 707 рублей наличными.

…Случай, произошедший в Петербурге весной 1909 года, – лишнее подтверждение тому, что при умелой постановке дела нищенство могло приносить неплохой доход. Началась эта история с ареста полицией старшего дворника дома № 31 по Херсонской улице крестьянина Овчинникова. Он обвинялся в «хищении наследства» нищего Митрофанова, лет двадцать просившего подаяние у церкви Рождества на Песках. Этот нищий ни в какие «артели» не вступал и в заведения не обращался. Он являлся профессионалом-одиночкой. Народ на Руси сердобольный, и в кружку постоянно сыпалась мелочь, так что старик-нищий не бедствовал. Его нищенское «жалованье» позволяло снимать недорогую квартиру на Херсонской улице. Однако больше он денег ни на что не тратил: отличаясь чрезвычайной скупостью, долгие годы попрошайничества он складывал деньги в кубышку. Поговаривали, что накопил он за это время кругленькую сумму.

Когда он умер, дворник, служивший в доме, где квартировал нищий, прежде чем сообщить полиции о смерти одинокого жильца, подверг тщательному осмотру квартиру покойника. Компаньоном дворника в этом деле стал сосед Митрофанова – сапожник. В результате поисков они нашли ларец со сбережениями. В руки дворника и сапожника попала довольно крупная сумма. В числе ценностей, находившихся в ларце, оказались не только деньги, но и сберкнижка на восемьсот рублей.

После этого дворник, как и положено, сообщил о смерти нищего в полицию. Там ничего не подозревали о тайном богатстве нищего и распорядились похоронить его за казенный счет. Между тем материальное положение и дворника, и сапожника значительно улучшилось. Однако, как говорится, денег никогда не бывает много: сбережения нищего они довольно быстро потратили, после чего решили поживиться и его сберкнижкой.

Находчивый дворник придумал, как подступиться к этим деньгам. Пользуясь своим служебным положением, он по всем правилам составил доверенность от имени покойного, затем засвидетельствовал ее в полицейском участке с припрятанным «на всякий случай» паспортом Митрофанова, после чего явился в сберкассу.

Будучи человеком осторожным, дворник Овчинников снял со счета только пятьдесят рублей. Поскольку все прошло спокойно, он стал захаживать в сберкассу довольно часто, каждый раз снимая со счета небольшую сумму. Не прошло и двух месяцев, как деньги на сберкнижке стали подходить к концу. Дворнику так бы все и сошло с рук, если бы не последний поход в сберкассу, испортивший все дело.

Виной всему был сапожник – подручный Овчинникова, который обиделся на то, что его компаньон дает ему слишком мало денег. Испытывая безудержную черную зависть, он решил отомстить обидчику и «настучал» в полицию. После чего дворника застали в сберкассе прямо на месте преступления, как говорится, взяли с поличным. Отпираться было бесполезно, и ему пришлось во всем сознаться. Сколько именно денег было присвоено дворником и его «компаньоном» по ограблению покойника, он не признался. Однако полиция полагала, что тайное «наследство нищего» составляло не меньше пяти-шести тысяч рублей…

Особенно спекулировали нищие на патриотических чувствах горожан: ну как тут не подать копейку-другую калеке, проливавшему свою кровь за отчизну на поле брани! Недаром в годы Русско-японской, а потом Первой мировой войны петербургские улицы, а по большей части Невский проспект, превратились, как иронично писал газетный репортер, «в филиальные отделения не то Кунсткамеры, не то паноптикума, где собирают коллекции уродов. И все это – не только жертвы войны. Большинство, несомненно, пороху и не нюхало. Разве что в садах народной трезвости, где героически настроенные приказчики упражняются в стрельбе из монтекристо. Монета безруким и безногим, ради их явного убожества, сыплется от прохожих в изобилии».

Почти все столичные калеки, взрослые и малолетние, составляли три большие артели, имевшие собственные «уставы» и поделившие между собой самые выгодные места «стоянки». Собрали в Петербург калек со всей России, главным образом из Западного края, несколько «антрепренеров», но потом калеки, почувствовав себя «свободными гражданами», отказались подчиняться своим благодетелям и объединились в артели.

«Дела артелей нищих идут блестяще, – писала одна из газет. – Средний заработок каждого калеки редко опускается ниже 6–8 руб лей в день. Калеки бережливее других нищих, трезвы и сбережения стараются вкладывать в процентные бумаги, пускают деньги в рост и т. д.». До появления «артелей калек» самым «аристократическим» нищенством считалось церковное, но калеки взяли пальму первенства.

Нельзя сказать, что в Петербурге не велась борьба с нищенством. Нет, напротив, существовали десятки и сотни благотворительных обществ и тому подобных заведений, регулярно проходили кружечные уличные сборы в помощь бедным и больным, но нищих меньше не становилось. Проблема была настолько вопиющей, что даже градоначальнику приходилось издавать распоряжения, чтобы местные полицейские власти обратили внимание на сильное развитие в столице нищенства и принимали все меры к его искоренению, забирая «праздношатающихся» и бродяг в участок.

Но в полиции с ними не хотели разбираться – своих дел хватало. А потому их препровождали прямиком в особое присутствие по разбору и призрению нищих, которое в начале ХХ века в Петербурге занималось вопросами нищенства. Каждый день таких «клиентов» набиралось от 50 до 70 человек. Не позже чем за сутки присутствие должно было рассортировать попавшую в него «нищую братию», причем по каждому «клиенту» выносился соответствующий приговор.

Такая поспешность объяснялась тем, чтобы забранные нищие не сидели праздно на шее у присутствия, и чтобы в присутственном приюте не случалось чрезвычайного скопления нищих, так сказать, «затора нищей братии», их спешили скорее отправить на родину. Ведь нищих в Петербург поставляли почти все губернии европейской России, причем больше всего – Тверская, Ярославская, Новгородская и Псковская.

Впрочем, многие нищие, выпущенные из присутствия, вовсе не стремились бросать свое прибыльное ремесло. Говорят, как-то раз отправили в приют одного калеку-старика. Спустя несколько дней смотритель приюта в ужасе приехал в присутствие с мольбой:

– Ради Бога, не присылайте мне больше ваших клиентов! Ваш калека всех моих призреваемых взбунтовал: «Чего вы, – говорит, – здесь, идиоты, на брандахлысте больничном сидите, когда мы на воле по семь-восемь целковых подстреливаем!» Поднял на ноги весь приют – все в бега собрались…

Обычно к Новому году «комитет по нищим» подводил итоги своей деятельности. Вот лишь некоторые любопытные данные, позволяющие судить о масштабах нищенства в тогдашнем Петербурге. За 1907 год в столице за прошение милостыни на улице было задержано 15,5 тысячи нищих, из них 13 тысяч мужчин, а также больше 6 тысяч детей до 15 лет. Спустя три года статистика ненамного изменилась: за 1910 год через присутствие прошло 13,5 тысячи человек, из них нетрудоспособных оказалось только 800 бродяг, а действительно «убогих» и того меньше – всего 199 человек!

«Что же, наконец, делать с бедняком – самым неблагодарным существом на свете, о котором заботится государство в целом и миллионы личностей в отдельности? – с горечью вопрошала популярная в те годы писательница Лухманова. – Еще давать, еще строить приюты, больницы, богадельни, столовые; еще петь, декламировать, танцевать в пользу бедняка? Но это точно воду носить решетом из моря для поливки фруктового сада…»

«В царстве невежества, горя и слез»

В декабре 1910 года в Петербурге проходила очередная перепись населения. Самыми трудными объектами для счетчиков, проводивших перепись, являлись ночлежные дома. Обитавшая там публика зачастую гостеприимством не отличалась и не спешила встречать переписчиков с распростертыми объятиями.

Многие бездомные, ютившиеся в ночлежках, были встревожены переписью и спасались бегством на Горячее поле, излюбленное место хулиганов и бродяг, и на скотопригонный рынок. Когда на этот рынок явились счетчики, то они обнаружили беглецов-ночлежников забившимися в сено в конюшнях для скота.

После переписи полицейские хотели арестовать бродяг, но переписчики не дали этого сделать. Они заявили, что перепись не преследует карательных целей, а имеет задачей получить цифровые данные и в конечном итоге – улучшить жизнь горожан.

Перепись в ночлежках, как правило, проходила ночью, поскольку только в это время можно было застать их обитателей. Памятуя о случаях, бывших при предыдущих переписях постояльцев обиталищ «городского дна», многие из счетчиков запасались кое-каким оборонительным оружием на случай нападения.

Дезинфекционная камера в гостинице для рабочих. Фото К. Буллы. 1909 г.

В многоэтажном ночлежном доме на Обводном канале, 145, куда также пришли счетчики, нашли себе приют около девятисот бездомных.

«Распахнулись двери, и сразу же все почувствовали страшно тяжелую атмосферу, невыносимую для свежего человека, – запах человеческого тела смешался с запахом выпитого денатурированного спирта, который употребляется ночлежниками в самых широких размерах, – передавал свои впечатления один из участников похода в ночлежку. – На нарах не особенно живописные группы: кто сидит, кто лежа разговаривает, почти все разутые. Начинает кружиться голова от духоты и гама, царящего в помещении ночлежного дома».

У каждого обитателя ночлежки была своя история «грехопадения». Среди ночлежников, переписанных счетчиками на Обводном канале, оказались бывший кадет Александровского корпуса и бывший ученик одной из престижных петербургских гимназий.

Баня при гостинице для рабочих Попечительства о народной трезвости. Фото К. Буллы. 1909 г.

«В 1903 году я окончил кадетский корпус и думал поступить в юнкерское училище, – поведал свою историю бывший кадет, прикрывавшийся изодранным пиджаком, сквозь который просвечивало голое тело. – Слабые силы не позволили мне пойти на военную службу, и я поступил в банк. Однако несчастия обрушивались на меня одно за другим. Я начал манкировать своими обязанностями, в результате лишился службы и опустился до ночлежки. Рад бы вырваться, да поздно… Засосало».

Другой ночлежник, бывший гимназист, бравировал своей интеллигентностью. «Получил я от покойного папаши 62 тысячи рублей и прокутил все, – с надеждой на сострадание рассказывал он. – Сделался форменным алкоголиком, из гимназии выгнали, начал было служить. Посудите, какая же служба, когда столько прожито. Мать до сих пор жива, имеет несколько домов в Петербурге, да стыдно пойти, знаю, что не откажет. Она, бедная, думает, что я погиб. Да я и действительно погиб – нравственно…»

В других ночлежных домах «интеллигентные бродяги» встречалось гораздо реже, хотя и там можно было увидеть бывших чиновников, военных, начальников станций и т. д. «Впечатление от ночлежных домов получается кошмарное, – ужасался газетный репортер, – уж слишком много бедноты, слишком много невежества, горя и слез».

Тяжелую картину представляло дамское отделение ночлежного дома на Обводном канале. Бездомные женщины с тупым безразличием относились к переписи, им было все равно: «Что перепись, лучше бы к празднику что-нибудь принесли, подарочек какой-нибудь».

Перепись не обошлась без неприятного инцидента, жертвой которого стала счетчица – студентка Высших женских курсов. Она спросила у одной из ночлежниц:

– Скажи, голубушка, чем занимаешься?

– Воровством, матушка, – отвечала та, – да вот и у тебя, голубушка, украла кое-что.

Курсистка не обратила тогда внимания на замечание откровенной воровки и только в двенадцать часов ночи, возвращаясь домой, обнаружила пропажу кошелька. Заплатить трамвайному кондуктору за билет ей было нечем. Воровка сказала правду: кошелек она действительно успела украсть…

Бунт в городской богадельне

Редкий скандал разразился в стенах городской богадельни в Смольном в начале 1912 года. Обитатели этого богоугодного заведения обратились к петербургскому градоначальнику генералу Драчевскому с жалобой на свою тяжелую жизнь.

Они писали градоначальнику, что в богадельне творятся безобразия: призреваемых морят голодом, издеваются над ними как могут и т. п. Жалобу градоначальник получил, а затем отправил по инстанциям, и пошла она путешествовать по длинной чиновничьей лестнице.

За это время история обросла всевозможными слухами, в газетах даже появились заметки о «бунте стариков и старух». Попала жалоба сначала в Городскую управу, та переправила ее в больничную комиссию, а последняя передала ее туда, откуда она и пришла, – в ту же самую богадельню, а именно – ее попечителю тайному советнику Кабату.

C картины Г. Геркомера «Во вдовьем доме»

Известный петербургский журналист Л. Баумгартен в январе 1912 года лично отправился в городскую богадельню, дабы выяснить, что же там происходит. «Жалобу я, действительно, получил, – заявил журналисту тайный советник Кабат, – но я получаю их регулярно и всегда без подписей. Жалуются, например, что не дают есть. А подкладка тут иная: каждое утро производится подсчет количества обедов, которые следует приготовить. Если кто собирается на целый день уйти, то мы отмечаем это и готовим только для тех, которые остаются. Ведь нас строго ревизуют, нам приходится давать отчет о самой мелкой сумме, оттого наша экономия, может быть, иногда и принимает немножко угловатую форму».

Кабат не взял на себя смелость утверждать, что в городской богадельне всем уж так живется широко и привольно. «У нас много интеллигентных бедняков, знавших лучшие времена, – признался им, – им тяжело подчиняться режиму богадельни, они страдают нравственно и физически. Но что же можно сделать? Средств нет для этого. Но злоупотреблений у нас нет».

Как ни странно, но объяснения попечителя богадельни полностью удовлетворили репортера «Вечернего времени», и он не стал выяснять всю подноготную конфликта. «Как видите, никакого бунта нет, – поспешил успокоить он читателей газеты. – Везде тихо и смирно. И всякий желающий в любой момент легко удостовериться в этом пусть пожалует на Смольную, в городскую богадельню».