Текст книги "Закат блистательного Петербурга. Быт и нравы Северной столицы Серебряного века"

Лорд-мэру – «зеленую улицу»

Вопрос об оторванности чиновников от народа, а также об их необоснованных привилегиях, стар как мир. Тем не менее он остается актуален и сегодня, как и век назад. К примеру, тогда многих петербуржцев до крайности раздражали и возмущали барские замашки, а также элементарная нескромность городского головы Ильи Ивановича Глазунова.

Он довольно часто служил объектом едкого злословия со стороны газетчиков, но сам к этой критике относился достаточно спокойно. Правда, поводов для подобных нападок городской голова действительно подавал немало. По сравнению с предыдущим городским головой, Резцовым, «скромным деятелем демократической складки», Глазунов отличался совершенно иными повадками. Скромности и умеренности ему явно не хватало.

Порой это приводило к совершенно комическим ситуациям. Взять хотя бы нашумевшую историю с трамвайным билетом № 1. Открывая в 1907 году движение электрического трамвая, Городская дума постановила: не давать никому ни одного бесплатного и почетного билета. Однако когда городским головой стал Глазунов, трамвайная комиссия из кожи вон лезла, чтобы выразить новому шефу свое подобострастие. С этой целью она изготовила ему почетный билет на бесплатный проезд по линиям городского электрического трамвая. На билете значился очередной номер, соответствовавший регистрационной книге. Но – о ужас! – номер оказался многозначным. Это вызвало гнев нового «отца города»:

– Позвольте, почему не первый? – с неудовольствием будто бы спросил новоиспеченный «лорд-мэр». – Я не хочу быть ни вторым, ни десятым, ни сотым. Мне нужен билет номер один!

Комиссия долго думала и гадала, пока одного из ее членов не осенила гениальная мысль: а почему не может быть два первых номера? Все ухватились за эту счастливую идею, и уже через день Глазунову торжественно вручили билет за № 1.

Правда, своим правом Глазунов едва ли пользовался. Ему было совершенно не с руки толкаться с простыми пассажирами на трамвайных площадках. Более того, общественный транспорт останавливали, дабы обеспечить «зеленую улицу» новому городскому голове. Этот «особливый почет» Глазунова, поставившего себя таким образом выше всех горожан, вызвал у многих петербуржцев крайне негативную реакцию.

В июле 1910 года на страницах печати передавался случай, произошедший в Лесном, где Глазунов жил на даче. Городской голова ехал к себе домой по 2-му Муринскому проспекту, а в это время по Большой Объездной улице (ныне улица Орбели), пересекавшей проспект, двигался поезд паровой железной дороги. Стрелочник, завидев в экипаже мощную и властную фигуру городского головы, тотчас же выставил красный фонарь и остановил поезд, хотя ему было еще далеко до 2-го Муринского. Когда начальство проехало, милостиво ответив на поклон стрелочника, тот разрешил паровику продолжать движение.

«Такой почет лорд-мэру оказывается на территории Лесного – местности земской, – язвительно замечал один из газетчиков. – Какой же почет должен быть оказываем городскому голове при его проезде по улицам избравшей его столицы? Надо ожидать, что скоро будет издано распоряжение о том, чтобы при проезде Глазунова все обыватели столицы становились во фронт!»

«В критике черпаю правдивые указания»

В начале 1910-х годов общественное управление Петербурга решило всерьез взяться за издание собственной газеты. Официальным мотивом этой затеи выставлялось то обстоятельство, что городские власти вынуждены каждый год тратить на свои публикации в прессе больше десяти тысяч рублей, а при наличии же своей газеты надобности в подобных расходах не будет.

Впрочем, это послужило не единственной и даже не главной причиной стремления иметь собственную прессу. Дело было в сложившейся к тому времени весьма скверной репутации городской власти, погрязшей в скандалах, коррупции и взяточничестве. Городские газеты очень остро и порой весьма жестко критиковали и ответственных чиновников, и власти Петербурга в целом за плачевное состояние столицы Российской империи в сфере благоустройства, санитарии, больничного, жилищного вопросов.

Неудивительно, что городские власти хотели дать адекватный ответ своим оппонентам, а также, как заявлялось официально, «желали иметь свой собственный орган для проведения в население взглядов думского большинства, для полемики с печатью, критикующей работу Городской думы и ее исполнительных органов».

Напомним, львиная доля критики в адрес городских властей звучала со страниц популярных петербургских газет, властвовавших над умами горожан и отражавших их надежды и чаяния: «Петербургского листка» и «Петербургской газеты». Не отставали от них и «Биржевые ведомости». Более казенно на этом фоне смотрелись «Санкт-Петербургские ведомости». А вот в городских журналах «для семейного чтения», имевших всероссийский охват, таких, как, к примеру, «Огонек» и «Родина», тоже нередко звучала едкая критика в адрес петербургских властей. Городская дума издавала собственные «Известия», но в них публиковалась официальная информация. Полемического характера они не носили.

Однако одним из самых главных противников идеи официальной городской власти, родившейся в недрах общественного управления, стал не кто иной, как сам городской голова Илья Иванович Глазунов. Он более чем скептически отнесся к идее издания городской официальной газеты. Будучи книгоиздателем и книгопродавцем, владельцем старинной типографии, он знал толк в печатном деле, и его удивляло, что для сбережения десяти тысяч рублей предлагается ежегодно затрачивать гораздо бóльшую сумму на издание газеты. По его мнению, от такого нерационального расходования городских средств имидж власти пострадал бы еще больше.

«Как ни скромна по размерам и расходам будет наша газета, а все-таки менее двухсот тысяч рублей в год она нам не обойдется, – констатировал Глазунов. – В принципе, для города такой единовременный расход не страшен, но только при условии того, что в дальнейшем издание будет себя окупать и приносить доход. Но вот этих перспектив я и не вижу. Городское общественное управление, по горло занятое множеством прямых лежащих на нем хозяйственных обязанностей и не справляющееся с ними, взялось бы с изданием газеты не за свое дело».

Так выглядело приложение к «Петербургской газете». Выпуск, посвященный Вербному воскресенью. 1913 г.

Кроме того, по мнению Глазунова, в очень щекотливое положение попал бы редактор новой газеты: ему все время пришлось бы держать нос по ветру, следуя в фарватере колеблющегося, как потом бы сказали, «вместе с генеральной линией», думского большинства. Какой же уважающий себя редактор, желающий быть независимым, согласился бы то и дело менять характер издания из-за «той или другой погоды»?

Выступая против идеи городской газеты, Илья Глазунов высказал и такую полезную мысль: в газете, издаваемой городским управлением, не будет критики самого себя, а значит, не будет возможности посмотреть на свои действия со стороны. «Как ни бранят лично меня газеты, – подчеркивал Илья Иванович, – я все же черпаю в них и правдивые указания. Скажу более, вмешиваясь в ход управской машины, даю ей, иногда под влиянием газетной критики, тот или иной ход. Что я, по совести говоря, найду в городской газете? „Все обстоит благополучно!“ Так это с точки зрения думского большинства. Но, может быть, далеко не благополучно с точки зрения существа дела».

И, наконец, последний аргумент Глазунова касался литературной стороны дела. Ведь в газету Городского управления бросятся строчить свои корреспонденции и обзоры едва ли все гласные, а литературные способности-то есть не у каждого. «Воображаю, как это было бы тоскливо, скучно, тягуче и нудно! – восклицал Глазунов. – Нет, я решительный противник идеи городской газеты. Это будет мертворожденная идея, но очень дорогостоящая».

Мудр, однако же, оказался Илья Иванович Глазунов, которого как только не поносили в городской печати. «Спит сладко среди потока дел, требующих подписи», – с едким сарказмом писали про него газетчики. Критика, как известно, мало кому нравится, но политическая жизнь без нее обречена на застой и деградацию. Что же касается идеи издания городской властью собственной газеты, то до революции она так и не осуществилась.

Так выглядело приложение к «Петербургскому листку». Выпуск от 16 февраля 1912 г.

«Тюремные нравы»… Смольного института

Смольный институт благородных девиц обычно воспринимается сегодня – с присущей ностальгией по «блистательному Санкт-Петербургу» – как закрытое учебное заведение с практически безупречной репутацией. Между тем, век назад перед петербуржцами представала совсем иная картина: странные события, происходившие в Смольном институте, давали повод говорить о царивших там деспотических нравах и порядках.

Поводом к таким разговорам послужила трагедия, случившаяся в Смольном институте в середине апреля 1913 года: две воспитанницы выпали с третьего этажа во двор. Одна выжила, другая разбилась насмерть. По официальной версии, трагедия стала следствием недосмотра администрации, якобы «две воспитанницы увлеклись своей шалостью настолько, что очутились на полураскрытом окне и, сильно облокотившись на стекло, раздавили его и обе вместе рухнули вниз с высоты третьего этажа».

Однако вскоре выяснилось: в этой истории все шито белыми нитками. Достаточно сказать, что трагическая «детская шалость» случилась почему-то глубокой ночью. Стало очевидно: администрация Смольного института во главе с его начальницей светлейшей княжной Ливен тщательно скрывает подробности этого происшествия. Дотошные газетчики все-таки пронюхали, в чем было дело. Оказалось, что падение двух воспитанниц из окна не было случайностью.

«Кулуары женского аристократического учебного заведения с его режимом и патриархальными началами создали такую атмосферу, которую не вынесли две юные девочки», – утверждалось в одной из влиятельных городских газет. Обе смолянки учились в институте уже четвертый год, и трагедия назревала долго.

Погибшая 14-летняя Надежда Кондаурова, дочь полковника, давно тяготилась обстановкой и режимом институтской жизни. Еще перед рождественскими каникулами ее «уловили» с недозволенными к чтению книгами. Они не были «преступного» содержания, но и не входили в программу института. Еще несколько подобных «выходок», и Кондаурова оказалась на плохом счету у администрации. В результате при 12-балльной системе отметок ей поставили два балла за поведение.

Кондаурова стала писать жалобные письма домой. В Петербурге жили ее мать, братья и сестры, старшие из которых тоже являлись воспитанницами-смолянками. Она умоляла, упрашивала забрать ее домой, но не встретила поддержки у родных. Сочувствие она встретила лишь у своей подруги Ольги Савинковой, происходившей из зажиточной дворянской семьи.

В три часа ночи 13 апреля, когда все смолянки спали, Кондаурова и Савинкова решили исполнить задуманное. Потом уже говорили, что девушки хотели бежать из института и утопиться в Неве, но когда попытку их бегства раскрыли, вылетели из окна. Как бы то ни было, Кондаурова закрылась простыней и бросилась вниз из окна. За ней последовала ее подруга…

Когда стало понятно, что администрация Смольного института скрывает происходящее и всеми силами препятствует огласке, по Петербургу поползли самые разные слухи. Главным образом, обвиняли внутренние распорядки институтской жизни, установленные нынешней начальницей княжной Ливен. Поговаривали, что в институте развита система угодничества и «всепослушания», учениц принуждают льстить и заискивать, а порядки угнетают не только воспитанниц, но и педагогов. Некоторых уже уволили за «вольный нрав».

Ходили слухи, что начальница института высокомерно обращается с педагогами, что в институте процветает принцип служения слову, а не делу. Будто бы «смолянок» зачастую наказывают не за серьезные проступки, а за самые невинные проявления живого характера.

В самом Смольном институте публикации о царящих там нравах называли наглой ложью. Представителей прессы вообще не пускали за порог института. Впрочем, некоторые считали, что дело не только в смольнинских порядках, поскольку демонстративные самоубийства среди молодежи стали, без преувеличения, настоящим «веянием времени». А законоучитель и духовник Смольного института священник Егоров и вовсе объяснял поступок Кондауровой ее «ненормальностью». «Она была нервной экзальтированной натурой, – заявлял он, – часто беседовала со мной и говорила, что она „скверная, не годная для жизни“. Она была талантлива, и развитие ее шло выше окружающих. Вечное искание чего-то лучшего».

Через три дня после трагедии Надежду Кондаурову похоронили на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Среди провожавших ее в последний путь присутствовало немало офицеров гвардейских полков, а также бывших смолянок. Воспитанниц, учившихся вместе с Кондауровой, не было: администрация просто не разрешила им появляться здесь, опасаясь «массового психоза».

Между тем разоблачения порядков, царивших в институте, продолжались. Дошло до того, что Смольный институт во всеуслышание обозвали «школой самоубийц». Как оказалось, только в 1906/07 учебном году пять смолянок покушались на самоубийство.

«В женских институтах для того, чтобы пересоздать женщину если не в цветок, то в говорящую (по-французски) куклу, применяется особый режим, который весьма близко напоминает тюремный, – возмущался газетчик «Петербургского листка». – Результаты известны… Теперь, когда повеяло свежим воздухом, здоровым, впечатлительным, чутким, увлекающимся девушкам стало еще тяжелее переносить затхлую атмосферу институтской тюрьмы. И они бросаются из окон… Не лучше ли, вместо того чтобы закрывать институтские окна железными решетками, широко открыть двери институтов? И выпустить на волю всех институтских пленниц»…

Порка в Петропавловке

В конце весны 1914 года по Петербургу поползли темные слухи, что в Петропавловской крепости творится беззаконие: будто бы по приказанию ее коменданта подвергли поголовной порке всех детей «низших военнослужащих». Виной стала провинность одного из мальчиков, бросившего камень в часового. Случилось это 11 апреля.

Слухи просочились в газеты и дошли даже до Государственной думы, вызвав всеобщее возмущение «дикой расправой». Как уверяли, не найдя конкретного виновного в инциденте, комендант крепости генерал Данилов приказал родителям или оставить службу в крепости, или «высечь примерно» своих детей.

Чтобы пресечь слухи, репортер одной из газет занялся собственным расследованием произошедшего. Поскольку Данилов отбыл в командировку на Кавказ, он обратился к помощнику командующего войсками Санкт-Петербургского военного округа генералу от артиллерии Фан-дер-Флиту. «Слухи о поголовной порке детей низших военных чинов в Петропавловской крепости сильно преувеличены, – отвечал он. – Телесное наказание было применено не к двадцати мальчикам, как уверяют, а всего к одному – сыну жандармского унтер-офицера. Этот мальчик проявил совершенно недопустимое озорство. Он бросил камнем в часового и был застигнут на месте своего проступка. Несколько других мальчиков также бросали камнями в солдат, но уличить всех виновных детей не удалось».

Фан-дер-Флит подтвердил, что генерал Данилов действительно отдал строгий приказ родителям или покинуть службу в крепости и увезти детей, или же остаться на службе, но подвергнуть своих чад «примерному отеческому наказанию». Унтер-офицер, сын которого был уличен в «проступке», «примерно наказал сынишку». Другой унтер-офицер отказался высечь своего ребенка и, оставив службу в крепости, уехал в деревню.

Кроме того, Фан-дер-Флит опроверг слухи, что мальчика секли крайне жестоко: «ему нанесли только пять ударов розгами». Врач Петропавловской крепости доктор Троицкий заявил, что ни при какой экзекуции не присутствовал, и вообще врачебный персонал не имел никакого отношения к инциденту.

Поскольку вопрос о порке в Петропавловской крепости продолжал будоражить публику, спустя еще несколько дней последовало официальное разъяснение Главного штаба. В нем впервые прозвучали конкретные имена нашкодивших унтер-офицерских детей. Ими оказались 12-летний Егор Савельев и 10-летний Миша Корзенков. Отец Егора выпорол сына «во исполнение распоряжения коменданта», а отец Миши Корзенкова пороть ребенка отказался и просил отправить свою семью в деревню, на что последовало разрешение коменданта.

Месть кронштадтского гимназиста

В начале 1910-х годов столицу застигла «эпидемия самоубийств». В сентябре того же 1911 года ее летопись пополнил совершенно дикий и нелепый случай. В кронштадтской мужской гимназии ученик сначала попытался убить своего учителя, а затем покончил с собой. Заголовки газет гласили: «Кровавая драма в гимназии»…

Среди учеников кронштадтской мужской гимназии уже давно замечались ненормальные отношения с преподавателем физики надворным советником Белавиным. Гимназисты говорили, что своими каверзными вопросами Белавин сбивал с толку лучших по его предмету учеников и вообще не отказывал себе в удовольствии поиздеваться над ребятами, показать свою власть.

Достаточно сказать, что только за две первые недели сентября 1911 года он умудрился поставить 23 двойки! Гимназисты просили его быть более снисходительным, но все было напрасно.

Неожиданная развязка последовала утром 17 сентября 1911 года. В тот день ученик 7-го класса Петр Гаврилов явился в гимназию сильно взволнованным. Видимо, он уже заранее продумал свой план мести: он тщательно готовился к «судному дню» над зарвавшимся учителем.

На уроке физики Белавин вызвал Гаврилова к доске и поставил ему плохую оценку, грубо заметив, что виной всему – пропущенные уроки. А дальше случилось то, чего никто совершенно не ожидал. Гаврилов выхватил из кармана револьвер и выкрикнул: «На тебе, мерзавец! Вот тебе за все!» Прогремели два выстрела. Несмотря на близкое расстояние, Гаврилов промахнулся: пули застряли в стене, а Белавин в ужасе бросился бежать из физического кабинета.

На Гаврилова тут же набросились его одноклассники, чтобы отнять револьвер, но они не успели этого сделать: тот направил пистолет себе в рот и выстрелил. Когда в физический кабинет примчалось гимназическое начальство, юный самоубийца был уже мертв. В его кармане нашли письмо, адресованное матери. В нем, среди прочего, Гаврилов сообщал, что еще два года назад убедился в своей неприспобленности к жизни, но не находил подходящего случая, чтобы покончить с собой.

О Петре Гаврилове знали немного. Он был сыном фельдшера, скончавшегося несколько лет назад. «Тихий, спокойный и впечатлительный, Гаврилов производил на всех знавших его и товарищей прекрасное впечатление, – сообщала подробности одна из петербургских газет. – За последнее время, в особенности в конце прошлого учебного года, Гаврилов стал жаловаться на боль в груди и на сильное расстройство нервов. Врачи обнаружили у него зарождающийся туберкулез с сильным понижением питания»…

Самоубийство жениха-офицера и юного гимназиста являлись характерными примерами поразившей тогда столицу «эпидемии самоубийств». Действительно, ситуация с суицидами в Петербурге в начале 1910-х годов являлась просто катастрофической. Когда столичное статистическое отделение представило данные о самоубийствах и их попытках в Петербурге за 1912 год, то их общее число равнялось 1207. Это было на 42 случая больше, чем в 1911 году, но на 366 меньше, чем в 1910 году. Так что можно было говорить, в определенном смысле, о «положительной динамике» вопроса.

Из всего числа случаев покушения на самоубийство (1207) смерть последовала в 264 случаях. Наиболее распространенным способом попытки ухода из жизни являлось отравление (807 случаев – 66,9 % от общего числа), затем следовали употребление оружия, утопление и удушение. Кроме того, было зафиксировано два случая самосожжения.

Наибольшее число случаев суицида, как показывала статистика, приходилось на февраль, март, апрель и май, а наименьшее – на август. Среди самоубийц преобладали мужчины в возрасте от 18 до 50 лет: их оказалось 633.

Что же касается причин самоубийств и покушений на них, то их причины выяснили почти в половине случаев. В первую «тройку» причин расстаться с жизнью вошли злоупотребление спиртными напитками, безработица и отсутствие средств к существованию, а также семейные неприятности. Затем следовали разочарование в жизни, неудачная любовь, ревность, измена любимого человека, неизлечимые болезни, растрата или потеря денег. Порой среди причин суицида значились неприятности по службе, боязнь наказания и неудачи в торговле.