Текст книги "Закат блистательного Петербурга. Быт и нравы Северной столицы Серебряного века"

Уездные нравы

Петербургское исследование 1909 года, посвященное кумирам и «звездам», касалось главным образом интеллектуальной петербургской публики. Не менее любопытно будет заглянуть и в «ближнюю глубинку» – петербургскую провинцию, дабы представить, чем же там интересовались. В этом нам поможет отчет общественной библиотеки города Новая Ладога, являвшегося в ту пору центром одного из уездов Петербургской губернии.

Весьма показательно, что вкусы читающей публики в провинции не очень отличались от вкусов столичной публики. Среди кумиров уездной Новой Ладоги можно было увидеть как классиков русской литературы, так и совершенно позабытых ныне писателей, имена которых знают сегодня только специалисты-литературоведы.

В 1910 году чаще всего спрашивали Льва Толстого. На втором месте шла известная в ту пору писательница Анастасия Вербицкая – автор книг по вопросам женской эмансипации, проповедница «свободной любви». После революции, в 1919 году, советская власть объявила ее книги порнографическими. Склад ее изданий удалось спасти от уничтожения только благодаря вмешательству Максима Горького. Чтобы проверить обвинения против Вербицкой, один из первых литературных критиков-марксистов Вацлав Воровский назначил комиссию из 12 человек, которая заседала три месяца и пришла к выводу о совершенной «безвредности» книг Вербицкой. Роман «Дух времени» даже рекомендовали для переиздания. Однако в 1924 году книги Вербицкой окончательно запретили. Она пыталась писать, переводить, сотрудничать в различных изданиях под псевдонимами, писала внутренние рецензии. Ссылки и ареста она избежала чудом, лишь благодаря имени своего сына Александра – основателя 2-й студии МХАТа, народного артиста Республики, заслуженного деятеля искусств, знавшего самого К.С. Станиславского. Умерла она в конце 1928 года…

Вслед за Вербицкой часто спрашивали книги Александра Амфитеатрова, Леонида Андреева, Евгения Салиаса и Михаила Арцыбашева, и уже только потом следовали Антон Чехов, Максим Горький и другие признанные классики.

Имя Леонида Андреева хорошо известно и сегодня, а вот Александру Амфитеатрову – автору романов об интеллигенции, о женском вопросе и проституции – повезло меньше: в глазах советских литературоведов он являлся прежде всего пропагандистом-белогвардейцем. Арцыбашева советские литературоведы обвиняли не только в «антисоветчине», но и в «проповеди аморализма, сексуальной распущенности, отвращении к общественным идеалам». Это касалось в первую очередь его знаменитого романа «Санин».

Имя Амфитеатрова, как и Арцыбашева, вернулось в Россию во времена «перестройки» как часть литературы русского зарубежья. Но вот писатель Евгений Салиас (настоящее имя – Салиас-де-Турнемир) и сегодня практически никому не известен. А ведь век назад многие зачитывались его историческими романами и повестями, такими, как «Пугачевцы», «Петербургское действо», «Свадебный бунт», «Барышни-крестьянки», «Владимирские Мономахи». Теперь эти книги ведомы только историкам литературы.

На «задворках» столицы

Традицией современной петербургской власти уже давно стали «инспекционные» выезды губернатора и районных глав администраций на городские объекты. Существовало такое правило и в старом Петербурге. В ту пору городской голова также имел обыкновение не только принимать участие в торжественных мероприятиях, но и посещать глухие «задворки» столицы.

Многие горожане связывали надежды на «оздоровление» Петербурга с назначением в мае 1913 года городским головой графа Ивана Ивановича Толстого – культурного и общественного деятеля, нумизмата, археолога, одного из основателей Русского музея. Толстой пришел на смену Илье Ивановичу Глазунову, который уже давно стал в Петербурге мишенью всеобщей критики. «Хочется думать и верить, что ныне всем эстетическим изуверствам пришел конец, – писал в августе 1913 года известный столичный литератор, ревнитель старого Петербурга Николай Брешко-Брешковский, имея в виду столь нелюбимую им модернистическую архитектуру. – Граф Толстой больше десяти лет был вице-президентом Академии художеств, понимает искусство, любит и ценит его. Ко всему этому еще, Толстой – человек высокой культуры, широко и европейски образованный».

Свою репутацию Толстой подтверждал «инспекционными» объездами Петербурга. К примеру, в один из июльских дней 1913 года городской голова осмотрел район у засыпанного русла речки Таракановки. Его весьма неприятно поразило неблагополучное состояние этой густонаселенной части города.

«Местность здесь напоминает собой некую Сахару с зыбучими песками и чахлою травкой в виде оазиса посредине грандиозной свалки мусора, – отмечал обозреватель. – На мостовые нет и намека. При малейшем ветре поднимаются столбы пыли. Лошади вязнут в засуху в песке, а в мокрую погоду – в липкой грязи».

С назначением в мае 1913 г. городским головой графа И.И. Толстого многие петербуржцы связывали надежды на «оздоровление» города

В тот же день городской голова отправился осматривать улицы, которые вели к Гутуевской гавани. Здесь картина оказалась не менее плачевной – Виндавская и Динабургская (ныне Двинская) улицы своим неблагоустройством привели Толстого в изумление. Особенно удручили городского голову пришедшие в совершенную негодность мостовые. Картина полной бесхозяйственности еще больше усугублялась присутствием рабочих, которые уныло копались возле разрытых водостоков.

Обеспокоенный увиденным градоначальник отметил, что Городской думе не мешало бы приложить побольше стараний к упорядочению этой важной окраины, чтобы первое впечатление иностранцев от Петербурга хотя бы сколько-нибудь согласовывалось с красотой «Северной Пальмиры». Ведь именно в Гутуевскую гавань приходили океанские пароходы с грузами, а также с пассажирами, прибывавшими в столицу Российской империи. «Тут следовало бы проложить широкие проспекты, соорудить роскошные дома, создать достойное преддверие Петербурга», – отмечал обозреватель.

На следующий день граф Толстой продолжил объезд неблагоустроенных мест Петербурга. На этот раз он нанес визит на Полтавскую улицу, где сооружался храм-памятник в память 300-летия Дома Романовых. К сожалению, неопрятный вид Полтавской улицы оставлял желать лучшего. Толстой обратил также внимание на важность упорядочения площади, на которой возведен храм.

Картина увиденного на Полтавской улице настолько сильно потрясла городского голову, что он вскоре затребовал отчет о грузовом движении по этой магистрали. Оказалось, что количество ломовых подвод, двигавшихся по Полтавской улице в обоих направлениях, достигало пятнадцати тысяч в день. А поскольку рядом строилось новое здание почтовой службы для приема и отправки посылок и произведений печати, нагрузка на Полтавскую улицу должна была возрасти во много раз.

Толстой признавал, что вопрос об урегулировании движения в этом районе относится в числу «злободневных». По мнению городского головы, необходимо было серьезно задуматься об изменениях в этой части города: товарную станцию Николаевской (ныне Московской) железной дороги вообще перенести за Обводный канал, сохранив у расширенной Знаменской площади лишь пассажирский вокзал. К сожалению, начавшаяся через год Первая мировая война не позволила тогда воплотить в жизнь намеченные планы…

Ревизия Петербургской стороны

Столичная действительность, в отличие от мифа о «блистательном Санкт-Петербурге», была довольно-таки суровой, и это подтверждают многие достоверные факты. Один из них – санитарная ревизия Петербургской стороны, проведенная в августе 1910 года, во время бушевавшей в столице в очередной раз холерной эпидемии.

Петербургская сторона в те годы являла собой поразительные контрасты. Некоторые ее улицы стремительно превращались в фешенебельные богатые «авеню», заполненные роскошными и престижными магазинами, конторами влиятельных фирм и дорогими доходными домами. Но едва стоило сделать буквально несколько шагов в сторону от всего этого великолепия, как можно было попасть в глухое питерское захолустье с грязными канавами, темными переулками и покосившимися заборами. (Впрочем, подобные контрасты и сегодня нередко встречаются на Петроградской стороне.)

Глухие углы Петербургской стороны, возможно, так и оставались бы незамеченными, если бы не тот прискорбный факт, что с начала холерной эпидемии 1910 года именно эта часть города служила первой и самой крупной «поставщицей» холерных больных. Из общей массы петербуржцев, заболевших холерой, до сорока процентов поступило с Петербургской стороны.

Как признавали в Городском управлении, в санитарной ревизии Петербургская сторона нуждалась давно, но с ее состоянием приходилось мириться до поры до времени. То, что именно оттуда идет вал холерных больных, знали. Бороться с заразой пытались путем штрафов и взысканий, сыпавшихся на головы здешних «антигигиенистов». Однако частичные мероприятия мало помогали. Только появившаяся в середине лета 1910 года угроза чумы с юга (из Одессы) заставила власти взглянуть на петербургский «очаг заразы» гораздо серьезнее.

В середине августа градоначальник распорядился организовать экстренную выборную санитарную комиссию для самой строгой ревизии Петербургской стороны. На первом же заседании комиссии, состоявшемся 26 августа, врачи разделили всю Петербургскую сторону на восемь участков, чтобы на каждый из них приходилось по одному санитарному и одному торгово-санитарному врачу (всего в комиссию вошло 16 человек). Все восемь врачебно-санитарных отрядов сопровождались полицейскими офицерами.

Едва только домовладельцы, торговцы, лавочники и трактирщики Петербургской стороны узнали о грядущей ревизии, среди них поднялся страшный переполох: началась спешная чистка дворов, лавок и подвалов. Однако то безобразие, что копилось на Петербургской стороне годами, невозможно было ликвидировать за один день.

«Трудно себе представить более ужасную антисанитарную картину, чем дворы домов на Петербургской стороне, в особенности на узких улицах и переулках или же в деревянных жилых строениях», – сообщал очевидец. Судя по бесчисленному количеству протоколов, составленных во время ревизии, почти в двухстах зданиях, где побывали врачебно-санитарные отряды, дворы представляли собой настоящие «холерно-чумные форты». Выгребные ямы были переполнены, и из-за недостатка места жильцы сваливали весь мусор и отбросы прямо на середину двора. Образовывались громадные гниющие горы, поражавшие своим зловонием.

Врачам-ревизорам порой казалось, что они входили не во дворы, а в склепы покойников – до того от свалок несло мертвечиной и кисло-гнойным запахом. «Шедеврами» антисанитарного состояния врачи признали два дома: один на Подрезовой улице, а другой – на Полозовой. Даже дома, принадлежавшие гласным Городской думы, не блистали чистотой и опрятностью. К примеру, дом Виссендорфа на Лахтинской улицей, хотя внешне и выглядел довольно пристойно, но славился грязнейшим трактиром.

Рассадником инфекционных болезней врачи признали Карповку: ее загрязняли расположенные по берегам фабрики и заводы. У Карповского моста вся поверхность реки оказалась забита пустой посудой, отбросами и объедками…

Осмотр торговых помещений на Петербургской стороне дал врачам еще более отталкивающую картину, чем ревизия домов. Большинство трактиров представляло собой склады гнили и падали. В более пристойном виде находились рынки, хотя и здесь было составлено несколько десятков протоколов на нерадивых мясников, фруктовщиков и зеленщиков.

Особую ненависть торговцев вызывали торгово-санитарные врачи (их полномочия были гораздо шире, чем у просто санитарных врачей) – после тщательного осмотра продуктов они обливали недоброкачественные товары керосином, после чего все это подлежало уничтожению. А вот у многих бедняков с Петербургской стороны разорение торговцев вызывало нескрываемое злорадство. «Вот оно, попляшут наши толстосумы», – ехидно потирали они руки.

И ведь среди всего этого безобразия приходилось жить простым горожанам! Как не похожа эта реальная картина на мифический «блистательный Санкт-Петербург», воспетый поэтами Серебряного века…

«Питеен-Брюх»

Борьба против злоупотребления спиртными напитками в начале прошлого века являлась одной из животрепещущих тем петербургской жизни. Среди эпизодов этой борьбы были и «антиалкогольный день», организованный Всероссийским союзом христиан-трезвенников осенью 1911 года, и «праздник трезвости», проведенный через год. Тем не менее, в Петербурге продолжали пить – и до, и после всевозможных «антиалкогольных дней».

«В Петербурге пьют много! – констатировал в августе 1906 года обозреватель «Петербургской газеты». – Пьет и старый и малый, и мужчины, и женщины, и дети. В судебных процессах последнего времени, где фигурируют на скамье подсудимых юноши и подростки, пьянство играет доминирующую роль: перед совершением преступления пьют „для храбрости“, после – для успокоения совести, в предшествующие преступлению дни – просто чтобы пить, чтобы найти веселье». По мнению газетчика, «эпидемия» хулиганства, дерзких грабежей и разбоев, охватившая Петербург, в своей основе имела все то же неискоренимое пьянство.

По данным Петербургского губернского акцизного управления, в столице потреблялось в год 3 миллиона ведер водки, что составляло 2,4 ведра на долю каждого жителя, а на взрослого жителя старше 16 лет – 5,5 ведра. Пива производилось в Петербурге 7 миллионов ведер в год, еще 400 тысяч ведер привозилось. Поскольку 1 миллион 200 тысяч ведер пива в год вывозилось из Петербурга, то для потребления в столице оставалось 6 миллионов ведер, что составляло не меньше 11 ведер пива на взрослого мужчину.

Кроме того, по данным того же Акцизного управления, в Петербург ежегодно привозилось и потреблялось около 200 тысяч бутылок рома и французской водки и около 700 тысяч бутылок виноградных вин. Вот такая получалась арифметика «петербургского пьянства».

Очагами «нетрезвого образа жизни» в столице служили многочисленные рестораны и увеселительные заведения в центральной части города, всевозможные кабаки, трактиры, чайные и портерные лавки в злачных районах города и на окраинах. «Едва ли в Петербурге найдется улица, которая могла бы конкурировать в отношении пьянства с Гончарной», – замечал репортер «Петербургского листка» в 1907 году, подкрепляя свои слова статистикой. На 27 домов Гончарной улицы приходилось 21 питейное заведение, в том числе 4 портерных, 3 гостиницы с крепкими напитками, 2 ресторана с вином, 2 погреба и т. д.

Проблема борьбы с пьянством в Петербурге была настолько велика, что даже журнал «Самокат и мотор», который не занимался городскими проблемами, откликнулся на эту тему. В одном из его номеров летом 1906 года он посвятил отдельное приложение «публичному пьянству на улицах Петербурга», с горькой иронией переиначив название столицы на «Питеен-Брюх».

На страницах приложения поместили фотографии, отражавшие «некоторые признаки цивилизации» на улицах города «Питеен-Брюха». На одной из них изображалась длинная очередь в винную лавку. Подпись внизу гласила, что здесь «жители заряжаются для дальнейших подвигов». На другой фотографии два нетвердо стоявших на ногах собутыльника тащили под руки своего вдрызг пьяного товарища по набережной Фонтанки. Подпись внизу с иронией сообщала: «Да не ужаснется читатель, предположив, что среднюю пару ног перебило шимозой в бою на реке Шахэ… Нет, просто три товарища хотели доказать правильность названия города „Питеен-Брюхом“…» Еще на одной фотографии два пьяных мастеровых мирно возлежали на брусчатой мостовой. «Эти двое обывателей, по крайней мере, в этот момент, совершенно счастливы… и доказательство правильности названия города „Питеен-Брюх“ они дают бессознательно», – гласила подпись. И, наконец, последний снимок в этом фоторяду изображал забулдыгу, лежащего на газоне в парке. Подпись сообщала: «Этому ничего доказать нельзя, но правильность названия города „Питеен-Брюх“ подтверждается».

С проблемой публичного пьянства журнал «Самокат и мотор» увязывал и общее неблагополучное состояние Петербурга в плане благоустройства. Особенного нарекания удостаивались на страницах журнала лошади и их нерадивые хозяева, которых мало беспокоила чистота петербургских улиц. «Лошади, сами того не зная, помогают почитателям антисанитарии поддерживать город „Питеен-Брюх“ всегда в достаточно грязном виде, – писал обозреватель журнала. – Нельзя винить лошадей в этом. Виноваты те, кто вместо содействия препятствуют развитию „санитарных“, т. е. механических способов передвижения».

Чем именно спаивались петербуржцы, можно понять, посмотрев на винно-водочную и пивную рекламу начала ХХ в.

Антиалкогольное движение постепенно дошло и до армии, и до флота. В мае 1914 года на заседании Адмиралтейств-совета рассматривалось предложение главного санитарного инспектора флота почетного лейб-медика Зуева изъять из пищевого довольствия нижних чинов флота ежедневное употребление «чарки водки», уже упраздненной к тому времени в сухопутных частях войск.

Однако Адмиралтейств-совет не согласился с доводами лейб-медика: после детального обсуждения он решил сохранить все «права и преимущества» за исторической «чаркой водки». Вопрос о необходимости «чарки водки» во флоте рассматривался с самых разных точек зрения – социально-бытовой, правовой и «частно-служебной». По мнению членов Адмиралтейств-совета, традиционная флотская «чарка водки» никакого вреда для здоровья не представляет. В подтверждение приводились доводы ряда авторитетных ученых-врачей, к примеру профессора Тарханова.

Наоборот, на флоте, доказывали члены Адмиралтейств-совета, без «чарки водки» просто никак не обойтись, поскольку вахтенная жизнь матроса и офицера находится почти постоянно в зависимости от погодных условий, зачастую столь неблагоприятных, что только пресловутая «чарка водки» способна предотвратить неминуемое заболевание. И, наконец, утверждали члены Адмиралтейств-совета: «Во флоте алкоголиков нет!» Точнее, «не наблюдается нижних чинов, спившихся от ежедневной „чарки водки“». Кроме того, каждый матрос имел право отказаться от этой порции алкоголя и получать взамен денежный эквивалент ее стоимости – восемь копеек.

В итоге совещания Адмиралтейств-совет не признал необходимым и своевременным отмену «исторической чарки водки», отложив вопрос на неопределенное время. Вернее, как было указано, «впредь до пересмотра и изменения общих норм пищевого и денежного довольствия для нижних чинов флота».

Налог на веселье

«Петербург смело можно назвать „веселой столицей“, судя по миллионам бутылок выпиваемого ежегодно шампанского, – утверждала девяносто лет назад „Петербургская газета“. – Шампанское в Петербурге льется рекой».

«Петербуржцы требуют музыки и плясок», – замечали столичные репортеры, рассказывая о жизни «гулящего Петербурга». А потому многие рестораны просто превратились в кафешантаны, не желая отставать и терпеть конкуренцию от настоящих шантанов. В любом ресторане его владельцы старались устроить музыку, кто во что горазд: в одних публику развлекали плохонькие оркестры из двух-трех балалаечников, в других – струнные оркестры румын, а в третьих были целые «оркестрионы».

Наблюдая подобный расцвет индустрии увеселения, городские власти предложили ввести особый налог на зрелища и развлечения, взимаемый в пользу города. Вопрос попал в повестку Городской думы и был положительно решен в конце апреля 1914 года.

Налоговому обложению отныне подлежали билеты в кафешантаны, кинематографы, клубы, бега и скачки, оперетки, фарсы, миниатюры – то есть зрелища, преследующие исключительно цели развлечения, забавы и веселья. С билетов стоимостью до 50 копеек решили взимать налог в одну копейку, с билетов от 50 копеек до рубля – пять копеек, и так далее. Установили даже сбор с контрамарки – по десять копеек.

Утром у кассы Мариинского театра. Рисунок М.В. Добужинского

На сцене столичных кафешантанов…

Афиша петербургских театров. 1910 г. Из журнала «Солнце России»

От налога освободили только самые дешевые 10-копеечные билеты, хотя встречались такие очень редко. Кроме того, от вновь введенного налога освобождались билеты на театральные представления, которые преследовали «художественные, просветительные и гигиенические цели».

«С пышной трапезы веселящихся петербуржцев будут перепадать крохи бедным», – замечал современник. Власти рассчитывали, что в результате введения «налога на развлечения» городской бюджет будет дополнительно получать до 350 тысяч рублей в год. Увы, эти надежды не сбылись: вскоре началась Первая мировая война, и петербуржцам стало не до веселья…