Текст книги "Закат блистательного Петербурга. Быт и нравы Северной столицы Серебряного века"

Пассаж над Фонтанкой

Проблема отсутствия свободной земли в центре Петербурга, с которой сталкиваются нынешние инвесторы, как в капле воды отражает ситуацию, в которой Петербург оказался век назад. Тогда предприимчивые коммерсанты, желая разместить свои торговые заведения в самых фешенебельных местах столицы, пытались проявить просто чудеса изворотливости. Иногда это им удавалось, но чаще всего они получали отпор от защитников «старого Петербурга». Ведь именно тогда, в начале ХХ века, Петербург переживал первую серьезную битву за сохранение своего исторического облика. Ту битву, которая с переменным успехом продолжается больше века, а сегодня, как никогда, разгорелась с новой силой.

Нам уже приходилось рассказывать, как в 1913 году некий коммерсант выступил с ходатайством перед Городской управой о разрешении соорудить «надводные магазины» по обеим сторонам Аничкова моста. Возможно, деньги коммерсанта смогли бы уладить этот вопрос, но на защиту жемчужины Невского проспекта грудью встал архитектор Александр Павлович Максимов. Будучи старшим архитектором Городской управы, он выступил против чужеродного вторжения в исторический ансамбль Невского проспекта. И сумел отстоять свою точку зрения.

Впрочем, как оказывается, этот эпизод не был единственным в «битве» за Аничков мост. Еще в 1907 году в городскую печать просочилась информация о планах устройства грандиозного «надводного пассажа». Его хотели возвести над Фонтанкой, перекрыв реку неким мостом-платформой на протяжении от Аничкова моста до Итальянской улицы. Эта надстройка над рекой не должна была мешать оживленному движению «речных трамваев» и барок с дровами, углем и строительным материалом. Предполагалось, что весь речной транспорт будет свободно и беспрепятственно проходить под торговым комплексом.

На образовавшейся «надводной» территории предполагалось соорудить двухэтажное стеклянное здание с железным каркасом – «самой изысканной архитектуры». Нижний этаж отводился под торговые ряды (пассаж), а верхний – для постоянного торгово-промышленного выставочного зала. При этом здание предполагалось строить не вплотную к Аничкову мосту, а на расстоянии нескольких саженей от него. Промежуточную территорию рассчитывали использовать для цветников и фонтанов.

Автор замысла нового пассажа П.Л. Шикульский заявлял, что этот проект в случае осуществления сыграет важную роль в промышленной жизни столицы. Да и городские власти высказывали заинтересованность, ведь по истечении определенного количества лет здание пассажа над Фонтанкой должно было перейти в собственность города. Одним словом, желающие стать «инвесторами» в строительстве «надводного пассажа» сразу же появились. По имевшимся у «Петербургского листка» сведениям, проектом заинтересовались многие столичные финансисты, выражавшие согласие вложить в него свои средства. «Так что с этой стороны препятствия, вероятно, не встретятся, – отмечал обозреватель „Петербургского листка“. – Иное дело – чисто техническая сторона предприятия».

Однако факт остается фактом: в итоге Аничков мост не оказался обезображенным ни пассажем над Фонтанкой, ни галереями с «надводными магазинами». Что ж, остается лишь благодарить наших предшественников, сумевших предпочесть сохранение исторического облика Петербурга коммерческой выгоде. Интересно, а как потомки, спустя хотя бы полвека, оценят нас, взирая на те, порой весьма монстрообразные торговые комплексы, что выросли в самом сердце исторического Петербурга?..

Кому помешала часовня у ковша?

Принято считать, что осквернение церковных святынь – атрибут исключительно советского периода петроградско-ленинградской истории Северной столицы. Но тем не менее подобные случаи происходили и ранее, только, конечно, они не носили характера государственной политики. Речь, скорее, шла об элементарной бесхозяйственности при попустительстве духовенства и «отцов города». Ярким примером стала история с часовней у ковша.

Ковшом в XIX веке именовалось место, которое ныне носит название Водопроводного переулка, идущего от Шпалерной улицы напротив Таврического дворца к набережной Робеспьера. Когда-то давно к дворцу от Невы вел «гаванец», или ковш, служивший для захода малых судов прямо к парадному въезду во дворец. Даже когда в середине XIX века «гаванец» засыпали, и на его территории Петербургское общество водопроводов соорудило первую в Петербурге водонапорную башню, местность продолжала по традиции именоваться «ковшом».

Берег Невы у ковша считался сенной биржей Петербурга. Здесь каждый день до конца навигации стояло до сотни барок, груженных сеном и соломой. Место было очень оживленным: с утра до вечера тут стоял шум от говора сотен людей и грохота телег.

В середине XIX века на сенной бирже у ковша случился сильный пожар, уничтоживший почти все стоявшие у берега барки с соломой и сеном. Пожар удалось потушить 26 июля, в день Тихвинской иконы Божьей Матери. Местное купечество увидело в этом знак свыше и решило ознаменовать памятный день избавления от огня сооружением часовни. Вскоре на собранные деньги у самого берега ковша, представлявшего тогда еще обширную выемку у Водопроводного переулка, построили небольшую деревянную часовню, куда и поставили икону Тихвинской Божьей Матери.

С тех пор эта часовня долгие годы служила святыней для купцов-«сенников». В дни начала работы и закрытия сенной биржи купцы приходили в часовню, истово молились на икону и опускали в ящик для пожертвований монету «от избытка своего». Каждый год в день Тихвинской иконы Божьей Матери, в память избавления от пожара, у часовни совершалось благодарственное молебствие, заканчивавшееся крестным ходом вокруг площади и окроплением барок святой водой. Так продолжалось около полувека.

В конце первого десятилетия ХХ века, в связи с охватывавшими Петербург почти каждый год эпидемиями холеры, сенную биржу на берегу Невы закрыли. Жизнь у ковша замерла и заглохла, а часовня осиротела. Навес с весами для грузов снесли, а жившие здесь на случай пожарной опасности огнеборцы Литейной части перебазировались в казармы. На ковше остались только яличники да старый седой сторож Дворцового управления, охранявший расположенные рядом склады Красного Креста. Именно эти «ветераны» ковша заботились о сохранении часовни…

В один из весенних дней 1910 года на площадку ковша пришли плотники. Застучали топоры, завизжали пилы, в шагах в семи-восьми от часовни, перед которой полвека совершались молебствия и крестные ходы, выросло уродливое деревянное строение с надписью «Общий ватерклозет». Старожилы ковша были поражены подобной дерзостью и посчитали такое соседство возмутительным оскорблением и осквернением православной святыни.

Вполне вероятно, что об этом факте знали бы только «ветераны» ковша да окрестные обыватели, если бы не вездесущие журналисты. Прознав про осквернение часовни, они сразу же сделали это событие достоянием печати, не упустив возможности в очередной раз сделать дерзкий выпад по адресу «отцов города», равнодушно взиравших на хиреющую часовню. Власти попытались замять ситуацию, но довольно неуклюже. Приехал председатель городской больничной комиссии генерал Нидермиллер, собственноручно забрал из часовни чтимую икону и увез ее в неизвестном направлении.

Спустя некоторое время, в августе 1910 года, кто-то сломал крест на крыше часовни, после чего она стала представлять собой просто пустой деревянной ящик. «Но так как деревянный сруб все-таки был освящен, то его решили на днях сжечь, – отмечал репортер одной из газет. – Такой конец постиг заброшенную и забытую часовню»…

Развитие города – не самоцель, а средство

В начале прошлого века, как и сегодня, наш город испытывал настоящий транспортный коллапс. В начале мая 1913 года «комиссия о пользах и нуждах города» признала необходимым для решения этой острой проблемы расширить некоторые существующие улицы и пробить новые магистрали.

Претендентом на расширение стала Гороховая улица. Ее предложили расширить между Фонтанкой и Малой Морской улицей за счет сноса лицевых фасадов домом по нечетной стороне. Новой магистралью должен был стать дублер Невского проспекта. Для этого предлагалось соединить улицу Жуковского с Итальянской улицей и вывести ее к Певческому мосту.

Кроме того, были планы прокладки дублера Каменноостровского проспекта, а также продолжения Большого проспекта через Аптекарский остров. Любопытно, что из всех предложенных проектов только один осуществился, но только гораздо позднее: продолжением Большого проспекта стал нынешний проспект Медиков.

Большинство озвученных проектов предполагало серьезное вмешательство в сложившуюся городскую среду, и Петербург лишился бы многих красивых уголков, радующих нас сегодня. Правда, тогда, век назад, главной причиной отказа от проектов стала экономическая: для сноса зданий и отчуждения частных владений пришлось бы потратить очень много денег.

«К таким затратам приходится прибегать всем столицам, рост которых заставляет расширять тесные рамки уличных артерий, – замечал обозреватель «Петербургского листка». – Парижу, например, пришлось ломать целые кварталы, чтобы создать то кольцо просторных авеню, которым любуются теперь. И чем скорее Петербург приступит к уширению своих центральных улиц и проложению новых, тем дешевле это обойдется городской казне».

Оглядываясь назад, хочется сказать: наверное, все-таки хорошо, что тогдашние планы не осуществились, иначе исторический облик города понес бы серьезные утраты. Но сегодня Петербург, как и век назад, опять стоит перед теми же самыми проблемами, и снова в ходу идея, что ради «развития города» надо приносить жертвы. Но ведь развитие города – это не самоцель, а средство. И город – не только система транспортных артерий, но и сложившееся культурно-историческое наследие.

Сегодня мы просто обязаны использовать исторический опыт предшественников. Действительно, исторические ситуации повторяются на новом витке развития. Не покидает ощущение, что все это мы уже проходили. Так неужели же урок не пойдет впрок?

Каким быть Петербургу?

Вопрос о том, какие жертвы допустимы ради развития города, является сегодня одной из самых злободневных тем общественного обсуждения. Впрочем, как мы уже не раз говорили, ситуация повторяется. Век назад, когда Петербург также переживал весьма агрессивное «нашествие капитала», а власти зачастую смотрели на это сквозь пальцы, горожане точно так же, как и сегодня, переживали за сохранение красоты Северной столицы.

В 1908 году Академия художеств одобрила проект переустройства Петербурга, разработанный известным петербургским архитектором Л.Н. Бенуа. Однако Городская дума посчитала тогда осуществление проекта «несвоевременным», и его положили под сукно. Спустя два года, осенью 1910 года, в Городской думе вновь вернулись к проекту Бенуа, а в столичной печати опять развернулась дискуссия: каким быть Петербургу?

По сути, проект Бенуа включал в себя не столько «переустройство» города, сколько сбережение того исторического наследия, которым он располагал. «Город исказили до неузнаваемости, – возмущался Леонтий Бенуа. – Нарушен общий план города. Первоначальный план Петербурга отличался редкой красотой, но с течением времени, благодаря попустительству Городской думы, столицу донельзя обезобразили. Наши широкие по большей части улицы обезображены некрасиво выпячивающимися на углах зданиями или тупиками, а также стоящими на виду и „благоухающими“ туалетными павильонами и т. п. прелестями… Городская управа разрешает строить, не справляясь с общим планом города».

При «переустройстве» Петербурга, считал Бенуа, надо начинать не с вопросов эстетики, а с решения проблемы санитарного состояния столицы. Вопрос номер один – устройство нормальной канализации. Номер два – расширение улиц и тротуаров.

«Необходимо наметить новые улицы, магистрали, уничтожить тупики, устроить набережные, места для выгрузок, привести в порядок безобразный Обводный канал, где тонут люди и даже лошади, устраивать у домов небольшие садики, – отмечал Леонтий Бенуа. – Очень важна надлежащая планировка окрестностей. Наши окраины – что-то невозможное и по внешности, и по антисанитарности, а за границей, например в Париже, окраины не отстают от центра».

Действительно, многие петербургские архитекторы, принявшие участие в общественной дискуссии вокруг проекта Бенуа, сходились во мнении, что, прежде всего, надо заняться необходимым оздоровлением города, и только потом уже – эстетикой. «В Петербурге уже два года свирепствует холера, – напоминал зодчий Л.Л. Шретер, – наша столица всегда считалась рассадником всяких заразных болезней, а потому на первом месте должно стоять устройство наиболее рациональной канализации». На второе место он ставил решение транспортного вопроса.

Известный архитектор, директор Института гражданских инженеров, профессор В.А. Косяков также считал, что Петербургу нужна, прежде всего, нормальная канализация. Затем – «хорошая, легко очищаемая мостовая». Как и Бенуа, Косяков призывал обратить пристальное внимание на ближайшие окрестности. По его мнению, они должны были играть огромную роль в дальнейшей судьбе Петербурга. «Возьмем для примера Охту, – указывал Косяков. – Соедините ее быстрым, удобным сообщением с центром, и эта здоровая, высокая местность будет лучшим уголком нашей столицы».

А вот профессор М.Т. Преображенский, говоря о «переустройстве Петербурга», на первое место ставил его архитектурную составляющую. «Давно уже необходим строго выдержанный план, охраняющий красоту и стильность нашей столицы, – считал Преображенский. – В Петербурге строятся очень красивые здания, памятники, мосты и т. д., и в то же время эти прекрасные произведения архитектуры не только не украшают город, но зачастую совершенно не подходят к данному месту, закрывают чудные перспективы, портят вид ближайших красивых построек».

«Печально, что у нас одни стремятся украсить столицу, а другие в это время уничтожают и коверкают лучшие красоты города, – выражал свое мнение архитектор Ф.И. Лидваль. – Большинство красивых зданий Петербурга находится в крайне запущенном состоянии. Не обращают у нас никакого внимания и на своевременную распланировку местности. К примеру, Петровская набережная застраивается сейчас, как бог на душу положит. То же самое происходит и с Марсовым полем».

В необходимости «переустройства» мало кто сомневался. «Петербург нуждается, несомненно, в переустройстве почти всех своих частей», – подтверждал в сентябре 1910 года обозреватель «Петербургской газеты». Однако как приводить столицу в надлежащий «европейский вид» и одновременно сохранить ее уникальное наследие, не портя его?

Л.Н. Бенуа полагал, что решение вопроса о реконструкции столицы всецело зависит от Городской думы. Профессор М.Т. Преображенский считал необходимым создание Городской думой постоянного комитета из гражданских инженеров и архитекторов, который следил бы за всеми новыми постройками и перестройками. Спустя век эта идея опять оказывается востребованной.

Сегодня, когда перед городом снова стоят практически те же проблемы, снова звучит идея о независимом от власти общественном контроле над градостроительными проектами. По мнению известного историка Петербурга Г.А. Богуславского, в нашем городе, «где весь центр, в отличие даже от Москвы, зарегистрирован ЮНЕСКО как огромная историческая зона, должен существовать независимый экспертный совет. Его финансировать надлежит государству, а не инвесторам, однако все решения совета должны приниматься независимо от предложений власти»…

Политические битвы

«В обществе усиливаются оппозиционные настроения, – констатировала летом 1913 года суворинская газета „Вечернее время“. – В чем причины?» Один из соратников журналиста, публициста и литератора Владимира Петровича Мещерского, известного серьезного идеолога консервативной мысли, объяснял всплеск оппозиционных настроений местью бывшего «низшего сословия», получившего ныне доступ к образованию. Он утверждал, что все высшие учебные заведения на три четверти полны молодежью из бывших податных сословий.

«Почти все они выходят в жизнь интеллигентами, ненавидящими строй и общество, где вчера их отцы были „не в счет“, – утверждал соратник князя Мещерского. – Они приходят озлобленными. Их большинство – это и есть читающая публика. Она и составляет большую часть общественного мнения. А оно держит у нас в руках всех или почти всех. Из этого большинства интеллигентов по роковому недоразумению избираются и члены Государственной думы».

«Удивительна тупость реакционеров из стана князя Мещерского в понимании прошлого и близорукость в отношении настоящего! – восклицал обозреватель «Вечернего времени», скрывавшийся за псевдонимом «Quidam». – Уже давно, с 1861 года, податные сословия пошли „в счет“. Это явление естественно, и в нем нет ничего нового. Пора бы понять жизнь и перестать ломать шутов гороховых. Оппозиция состоит не из одних разночинцев и вчерашних „податных“. Начало ее положено либеральным дворянством, и до сих пор множество представителей старых дворянских родов числятся в рядах оппозиции».

Автор «Вечернего времени» разумно полагал, что если общество недовольно, если усиливаются оппозиционные настроения, то дело вовсе не в неблагодарном «кухаркином сыне». «Вся вина падает на плохую работу правительства, не умевшего выработать и наладить жизненно необходимые реформы, – утверждал Quidam. – Вместо того чтобы воскрешать старые и глупые сказки и сочинять новые, еще более глупые, князю Мещерскому с его друзьями и соумышленниками следовало бы задуматься над результатами пренебрежения к закону, отсутствии порядка в делах, наиболее важных для обывателей, медлительности администрации там, где она должна бы спешить, и ретивости там, где ей лучше бы не вмешиваться».

Удивительно устроен мир! Почти целый век уже прошел, а звучит очень современно…

Думские баталии

Дореволюционная история российского парламентаризма насчитывала всего чуть больше десятилетия, с 1906 по 1917 год, однако за тот короткий срок накопился значительный опыт думской деятельности. Несмотря на постоянное желание царской власти и правительственных кругов обеспечить полную лояльность Думы, русский парламент, в котором была сильна оппозиция, являлся центром политической жизни, ареной столкновения мнений и местом дискуссий о будущем страны.

Стенам российского парламента в те годы пришлось выслушать немало «непарламентских» выражений. Ожесточенные столкновения в стенах Государственной думы двух непримиримых врагов – крайне правого Владимира Пуришкевича и либерала Павла Милюкова – не раз приводили к грандиозным скандалам. Порой доходило до непристойной площадной ругани со стороны Пуришкевича, которого называли главным думским скандалистом, иногда дело едва не кончалось рукопашной.

Пуришкевич всегда работал на публику, каждый его выход на трибуну становился своего рода театральным представлением – вроде «театра одного актера». Владимир Митрофанович отличался характерной способностью «самовозбуждаться». Современники сравнивали темперамент Пуришкевича с вулканом – «то вулкан потухший, то дымится, то вдруг начнет выбрасывать лаву всяких раскаленных истинно-русских словес».

Продажа газеты «Петербургский листок» с манифестом об учреждении Государственной думы. 19 августа 1905 г. Фото К. Буллы

Перед думским скандалом, разыгравшимся в январе 1908 года, «вулкан» Пуришкевича три месяца как отдыхал. Когда же начал обсуждаться вопрос о закрытых заседаниях комиссии по государственной обороне, «вулкан» начал дымиться, а затем, как замечал один из современников, «перешел в неудержимое извержение всякой нечисти». На сей раз Пуришкевича возмутил недавний визит Милюкова в Америку. Как считал лидер крайне правых, будучи в Соединенных Штатах, Милюков умалял величие русского государя и «народа-богоносца», возбуждал интерес к своей кадетской партии и, вообще, «путешествие это – позор для русских».

Заседание Государственной думы в Таврическом дворце

В свойственной ему манере, Пуришкевич вещал с думской трибуны:

– Если бы я был морским или военным министром, и в комиссию вошел бы Милюков, то я…

Карикатура на В.М. Пуришкевича

Его слова заглушали грохот шумного протеста слева, удары кулаками о пюпитры, поощрительный вопль восторга справа и стон председательского колокольчика. Все сливалось в адскую какофонию. Однако Пуришкевич, продолжая свою речь, покрыл этот шум выкриком:

– То я застегнулся бы на все пуговицы!

После чего он демонстративно наглухо застегнул все пуговицы, поднял воротник сюртука и в таком виде покинул трибуну.

«Ругань повисла в воздухе, – описывал происходившее очевидец, – сгустив и принизив атмосферу высокого собрания до уровня извозчичьего жаргона».

В стихийном вихре негодования слышались только обрывки отдельных слов из разных концов зала:

– Вон его! Довольно! Долой!

– Мерзавец! Подлец!

– Трус… Пусть вызовет меня на дуэль!

Случайным моментом затишья воспользовался председатель Государственной думы Хомяков, обратившийся к Пуришкевичу:

– Предлагаю Вам немедленно извиниться, иначе я внесу предложение об устранении Вас из Думы на десять заседаний.

После этого «главный скандалист» вновь появился на думской трибуне, однако его довольный вид не свидетельствовал ни о каком-либо даже намеке на раскаяние.

– Я употребил действительно непарламентские выражения и беру их обратно, – тоном провинившегося ученика возвестил Пуришкевич, но затем громогласно заявил: – Но я говорю, что истинное название Милюкова начинается с первой буквы его фамилии!

Чаша терпения председателя Хомякова исчерпалась, и он поставил предложение об исключении Пуришкевича из Государственной думы на десять заседаний. По думским правилам Пуришкевичу снова позволили взойти на трибуну, чтобы услышать слова извинения. И снова просчитались. «Главный скандалист» – опять в своем репертуаре:

– За десять дней устранения из Думы я готов во всеуслышание повторить, что с удовольствием плюну Милюкову в глаза!

«Пуришкевич торжествует, как бы радуясь дешевизне возможности скандалить на всю Россию и весь мир», – констатировал обозреватель. Всему этому безобразию пора было положить конец. Черту под скандалом подвел председатель Думы Хомяков, заявивший: «Так как Пуришкевич воспользовался своим правом не для извинения в печальном деянии, а для нового оскорбления, то он усугубил свою вину». Большинством Думы было принято решение об исключении Пуришкевича на 15 заседаний. «Вулкан» на время потух…

Почти все депутаты, кроме ближайших сподвижников Пуришкевича, возмущались скандалом в Думе. Однако сам «главный скандалист» считал себя безвинно пострадавшим. Он продолжал заявлять, что Милюкову не место в Думе, и даже вызвал своего заклятого врага на дуэль. Милюков этот выпад демонстративно проигнорировал.

На фоне ожесточенных словесных баталий между Пуришкевичем и Милюковым «словарный» инцидент, случившийся в начале ноября 1909 года, можно было считать просто невинным курьезом. Тем не менее страсти тогда накалились нешуточные.

Началось все с того, что председательствующий князь Волконский согнал с думской трибуны социал-демократа (эсдека) Белоусова за словосочетание «кузькина мать». Эсдеки и его товарищи изумлялись: «За что?» Но князь Волконский был неумолим: «Я не могу повторить то, что сказал член Государственной думы Белоусов. Это ужасно неприличное слово».

Посрамленный эсдек тщетно пытался доказать, что в его фразе о «землевладельцах, которые покажут крестьянам кузькину мать», нет ничего неприличного. Князь Волконский не внял его аргументам, очевидно, считая себя непревзойденным знатоком русских фразеологизмов.

Один из лидеров думских либералов П.Н. Милюков

«Кузькин» инцидент внес много веселья в дебаты, однако эсдеки отнеслись к вопросу очень серьезно. Они удалились в думскую библиотеку и погрузились в филологические науки. Результатом языковедческих изысканий левых депутатов стало сообщение, представленное князю Волконскому в виде протеста против его «самоуправства».

«Действия председательствующего мы считает недопустимыми, – заявляли эсдеки. – Выражение „кузькина мать“ может относиться к так называемым эпическим характеристикам. Оно приобрело право гражданства в русской литературе». В подтверждение своих доводов эсдеки ссылались на знаменитый толковый словарь Владимира Ивановича Даля, в котором говорилось: «Имя Кузьма в поговорках означает бедного, горького. Показать кому кузькину мать – угроза наказать, сделать кому-либо зло».

«Из всего вышеизложенного явствует, – констатировали в своем заявлении эсдеки, – что выражение „покажет кузькину мать“ ничего несовместимого с достоинством Государственной думы не заключает. Поэтому действия председательствующего по отношению к депутату Белоусову объясняются или пристрастным отношением князя Волконского к говорившему, или, скорее, его невежеством».

Представители российской политической элиты на парадном спектакле в Мариинском театре в честь прибытия английской делегации, 13 января 1912 г. Рисунок академика А.В. Маковского с натуры для журнала «Огонек». Под номерами изображены: 1 – председатель Совета министров В.Н. Коковцев; 2 – депутат Государственной думы А.Н. Хомяков; 3 – председатель Государственной думы М.В. Родзянко; 4 – министр юстиции И.Г. Щегловитов; 5 – депутат Государственной думы А.И. Гучков

Впрочем, как оказалось, князь Волконский отличался еще и «трепетным» отношением к русской литературе. Пока эсдеки в библиотечной тиши «штурмовали» языкознание, в раскаленном от политических страстей думском зале случилось еще одно недоразумение. Волконский лишил слова депутата Герасименко, и тоже по «словарным» мотивам. Дело в том, что депутат сравнил своего коллегу-думца Гулькина с героиней одной из басен Крылова. «Гулькин забыл, говоря свою речь, басню Крылова, – заявил Герасименко, – в которой однажды свинья под дубом желала уничтожить корни». «Вообще вчера Дума запуталась в прибаутках и остротах о кузькиной матери, как некогда знаменитые пошехонцы – в трех соснах», – с иронией замечал обозреватель одной из петербургских газет.