Текст книги "Когда крепости не сдаются"

Итак, задача армии была теперь в том, чтобы вырваться из окружения, которое явно замкнулось в тылу с подходом туда громадных неприятельских сил. Это открытие было успешнейшим результатом рекогносцировки в тыл. С этого времени Мирополов без передыха выполнял рекогносцировочные задания командующего армией. Он сделался чем-то вроде особого специалиста по этой части. «Уж как дождь пойдет, так и мочит», – по-солдатски говорил старый майор, собираясь в очередную операцию подобного рода. И непременным его спутником «под дождем» бывал Карбышев…

Отходила армия по ночам, а днем билась. По ночам же переносился и командный пункт. Командующий твердо держался правила – переносить пункт только тогда, когда уже было твердо известно, что все корпуса и дивизии получили и выполнили очередной приказ об отходе. Выйдя в район Волковыска, штарм перенес командный пункт на окраину городка, в густой, как пуща, Замковый лес. Волковыск пылал; издали казалось, будто город пляшет в пламени гигантского костра. Сквозь тучи дыма взвивались к небу огненные всплески, и смутные очертания строений то выступали между ними с резкой ясностью, то пропадали без следа. Казалось бы, что на этом костре не найдется места и для одного живого человека. А между тем Волковыск был закупорен отходившими через него войсками. И Карбышев был там, чтобы помочь беде, – рассосать пробку.

Кратчайший путь отхода от Волковыска на Минск лежал через Зельву – прямое продолжение дороги, по которой армия дошла сюда. Но путь этот не нравился командующему. Карта ясно показывала все танкопроходимые места впереди. И мест этих около Зельвы было много. Пока Карбышев был в Волковыске, план командующего зрел и зрел. Местечко Зельва отстояло от Волковыска к востоку на двадцать километров и было расположено на левом берегу речки Зельвянки. В этом именно направлении и выступил Мирополов со своим отрядом, из двух батальонов. Командующий ожидал его возвращения из рекогносцировки утром; но прошла ночь, настало утро; Мирополова не было. Приехал из Волковыска Карбышев со сведениями о том, что в Зельве высадился большой неприятельский десант. Протянулся в бесплодном ожидании еще день. Мирополова не было. И он и отряд его пропали. С этого времени начала теряться связь штарма с войсками. Управление превращалось в какое-то полуправление. И вскоре совсем прекратилось…

* * *

Об отходе на Зельву и думать бросили. Оставалось взять от Волковыска покруче на север, перейти Зельвянку у Песков и выбраться на реку Шару поблизости от тех мест, где она впадает в Неман. Так именно и хотел сделать командующий, когда стало известно, что гитлеровцы закрыли все переправы на Шаре отчасти десантами, отчасти диверсиями. Разведка доносила, что не может найти на реке ни одного открытого моста. Штарм уперся в тупик. Все приуныли. Но Карбышев не сдавался.

– То ли бывает! – повторял он.

– А что, например?

– Да хотя бы разгром Второй армии Самсонова в Восточной Пруссии в четырнадцатом году… А нас никто не разгромил. Мы еще сами собираемся громить!..

И вдруг мост отыскался. Он не был показан на карте. Вероятно, потому и гитлеровцы только полуразрушили его с воздуха, но не уничтожили совершенно и не заняли. Мост этот находился неподалеку от устья Шары, возле большой пристани, где раньше об эту летнюю пору скоплялось многое множество мелких сплавных судов – дубасс, лигив, комыг и ботов, – а теперь было пусто, безлюдно и тихо. Когда головной бронедозор добрался, наконец, до места, Карбышев выскочил из машины и огляделся. Речка текла по болотистой долине, закрытой с юга и с севера густыми сосновыми лесами. Стога черного, гниловатого сена торчали на гладких, чуть холмистых берегах. И частые водяные мельницы робко прятали в вешняках свои присохшие затворы; колеса мельниц не двигались, поставы молчали. «Ну, и Шара, – подумал Карбышев, – хоть шаром покати…» Однако и здешний мост не годился для переправы, въезд стоял горбылем, а середина висела, – и надо было сейчас же браться за его «усиление». Карбышев уже облазил с полдюжины воронок от пятисоткилограммовых бомб и занес в аккуратно пополнявшуюся с первой военной ночи записную книжку немало ценных цифр, а саперы все не шли…

Деревня, что за мостом, только казалась необитаемой. Человек тридцать крестьян, – ни одного молодого, все старики, – сочно хлюпая ногами по мокрому лугу, подступили к Карбышеву.

– Здравствуйте, – сказал самый старый.

– Здорово, дед!

– Свои, что ль?

– А то чьи?

– Сын мой при вас полковником служит… Да служба-то ноне…

Старик не договорил: ему не хотелось обижать грубым словом случайных военных людей. Как ни было кругом плохо, а он все-таки предчувствовал славу своей Родины. Только трудно было ему представить это конечное будущее сколько-нибудь ясно: известное несравнимо с неизвестным. Потому-то и одолевала его тяжкая досада по поводу настоящего. Мало сказал старик. Но Карбышев все понял.

– Солдат?

– Был.

– С Японией воевал?

– Было.

– А кто с немцем воевал в четырнадцатом, – много таких найдется?

– Есть!

Из толпы выступило человек пять.

– Ну вот, ладно!

– И что теперь?

– Пойдем мост чинить.

– Да кто вы сам-то будете?

– Я-то?

Карбышев засмеялся.

– На кого похож?

– Ровно бы…

– Верно. До революции подполковником был, а теперь…

– Товарищ генерал-лейтенант, – доложил командир бронедозора, – саперы идут…

Изумленные улыбки заиграли на лицах, старых солдат.

– Вишь, ты… Веди, товарищ генерал, веди на мост, приказывай… Не хуже саперов случалось…

* * *

Шара осталась позади. Но впереди не было ничего хорошего. Оторванный от своих войск, штарм передвигался внутри вражеского кольца. Гитлеровцы охотились именно на него, – на штарм, – и то, что он до сих пор не был еще захвачен, могло казаться чудом. Двадцать восьмого командующий армией собрал совещание. По какому направлению и в каком порядке отходить дальше? Был очень жаркий день. Совет собрался в густой березовой роще. Карбышев сидел на пеньке и жадно облизывал сухим языком запекшиеся белые губы. Начальник штаба полагал, что надо выходить кратчайшим путем.

– Прямо на Минск, товарищи, – говорил он, смахивая ладонью с красного лица огромные градины пота, – а оттуда – на Днепр…

– Минск, вероятно, занят, – сказал Наркевич.

– Ничего не значит! Под Минском – густые хвойные леса… Обойдем.

Наркевич опять возразил:

– Во-первых, не густые. А во-вторых, у Новогрудка, то есть, как раз на пути к Минску, очень много лиственных, и притом жидких…

– Позвольте… Вот на карте…

Начальник штаба показал пальцем какое-то место на карте.

– Здесь…

– Видите ли, – упрямо сказал Наркевич, – я эти места знаю не только по карте, но и потому еще, что родился в них.

Действительно он родился неподалеку от Несвижа и по ранним детским воспоминаниям, еще до отъезда за границу, довольно ясно представлял себе природу этой части Белоруссии. Случалось ему также наезжать в Несвиж впоследствии студентом, даже еще позже. И сейчас ему казалось, что нет ничего проще, как вывести штарм через Несвиж и Узду к Могилеву. Только именно – к Могилеву, а оттуда на Смоленск, но никак не к Минску, который наверняка занят гитлеровцами. Подобно Наркевичу, почти у каждого из собравшихся имелась своя собственная точка зрения на вопрос. Кто-то, например, доказывал, что единственная гарантия спасения – двигаться через Беловежскую Пущу и Пинские леса, обходя гитлеровцев с юга. Черноватый, голосистый полковник, начальник одного из отделов штарма, подал справку:

– Чтобы выйти на Беловежскую Пущу, надо пересечь занятую гитлеровцами большую дорогу. При движении на Минск переходить ее не надо. Следовательно…

– А шоссе Слоним – Новогрудок? – спросил Наркевич.

Все эти слова – и Наркевича, и других споривших – не бежали, даже не шли, а ползли, точно выжимаясь из-под пресса, – тяжелые и сердитые. Особенно много возражений вызвал полесский маршрут.

– Это – чтобы живыми провалиться в бездонную прорву ржавых пинских трясин… Нет, уж лучше в прямом бою…

Командующий армией поставил точку:

– Полесье нас примет, но не выпустит, – раз. Второе: разведка показывает, что неприятель жмет главным образом к Смоленску и Могилеву; значит, и полицейская служба там у них крепче. Три: нажим на Бобруйск и Рогачев – всего слабее. Туда и будем отходить. Еще вопрос: в каком порядке отходить?

Карбышев сказал:

– Фронт дырявый. Поэтому – выйдем. Но…

Он быстро оглядел лица собравшихся, точно прощаясь с этими людьми. Вероятно, он знал, что его предложение принято ими не будет.

– Но отходить, товарищи, надо не так, как мы идем.

– А как, товарищ генерал-лейтенант?

– Мелкими партиями.

– Ну нет, – заговорили собравшиеся, – это напрасно…

– Что вы разумеете под партиями? – спросил командующий.

– Небольшие группы людей… Крупнее, мельче, но в общем небольшие. Место ближайшего сосредоточения – старая граница.

– Почему?

– Потому что на старой границе мы наверняка встретим наши войска. Сегодня вечером можно будет разделиться на партии, а ночью вырваться из котла.

– Дельно, – задумчиво произнес командующий, – очень дельно насчет границы. Хм! А насчет того, как отходить, – в одиночку, мелкими, крупными отрядами или всем вместе, как до сих пор, – это вопрос, который решим… по обстановке!

* * *

Вечером все было готово. Колонна штаба армии выступала на старую государственную границу. Колонна была построена в трех отдельных отрядах. Передний, головной, состоял из нескольких бронемашин, пятнадцати человек пограничников и двух мотоциклистов. Его вел начальник штарма. Во втором шли танки и батальон пехоты: здесь же находился командующий армией. В третьем двигался обоз с ранеными, которых было около ста пятидесяти человек.

Головной отряд быстро вышел на полевую дорожку. Туман, еще вечером поднявшийся с болотистых речных верховьев, подобно белой кисее, затягивал окрестность. Кисея эта плотнела, плотнела; постепенно ее влажная тяжесть становилась такой густой, что хотелось раздвинуть ее руками. И, наконец, пошел мелкий холодный дождь. Отряд перевалил через шоссе и углубился в лес…

…Машин, набиравших ход по гладкому шоссейному полотну, было не меньше тридцати. Впереди шли полуброневики с пулеметами. За ними – легковые авто. В окнах мелькали высокие офицерские фуражки, бархатные воротники с разноцветными петлицами и разнохарактерные профили то жирных, то сухих физиономий. Колонну стремительно мчавшегося по шоссе фашистского штаба сопровождала рота самокатчиков. Генерал, ехавший в самой большой из пассажирских машин, говорил своему соседу-полковнику:

– Упорное сопротивление русских заставляет нас вести бой по всем правилам наших уставов. В Польше и на западе мы могли позволять себе известные вольности и отступления от уставных принципов. Но здесь это недопустимо…

Когда генерал высказывал свою мысль, его машина несколько замедлила ход: сквозь серую мокреть туманной ночи шофер разглядел впереди черное пятно селения. Это было местечко Дятлово – самое тихое и спокойное селение на свете, где с незапамятных времен жили и трудились мастера-паркетчики. Но именно здесь, перед Дятловом, мелкий березовый лес подбирался к самому шоссе, и это требовало осторожности.

– Утверждаю, – продолжал свою мысль генерал, – что в немецком языке существуют лишь два слова, которые могут в полной мере соответствовать нашей задаче здесь, в России.

– Какие слова, господин генерал-полковник?

– Eisen und Blut![65]65
  Железо и кровь! (нем.).


[Закрыть]

Вдруг что-то случилось. Машина остановилась с такой порывистой внезапностью, что фуражка еле усидела на бритой голове генерала. Шофер выскочил из-за руля и точно провалился в березовые кусты. Пули били по щебнистому полотну шоссе и высекали из него маленькие желтые огоньки. Полковник открыл дверцу и выглянул, но сейчас же закрыл и упал на подножку. Генерал шагнул через него. В кузове шедшей сзади машины кто-то лежал, запрокинувшись. Неужели квартирмейстер? Пули щелкали. Генералу показалось, что это пистолетные выстрелы. Он страшно удивился и быстро сделал два шага в сторону от своей машины…

* * *

Отряд командующего почти сразу по выступлении отстал от головного. Он не столько шел, сколько боролся с неожиданно возникавшими на каждом шагу препятствиями. То вдруг откажет машина, то трактор, и из-за этого стоит весь отряд. Обходных путей не было. Отряд находился как бы в коридоре из гитлеровских частей. Сквозь холодный и мокрый туман трудно было что-нибудь разглядеть по сторонам расстилавшейся впереди долины. Но сомневаться, что все дороги на ней заняты гитлеровцами, не приходилось…

Подтянувшись к шоссе у Дятлова, с радостью увидели, что оно пусто. Дождик усиливался с каждой минутой; темнота ненастной ночи сгущалась. Надо было поскорей перебраться через шоссе, но батальон болтался где-то далеко позади, – опять задержка. Стоя возле своего танка, командующий вполголоса отдавал распоряжения. Вдруг сбоку, откуда выбегала дорога, мутно засветились желтые пятна автомобильных фар. Два… пять… Без счета! Командующий выхватил револьвер. Ледяной пот облил его большое бледное лицо. Да, сейчас все решится…

– К бою! – скомандовал он.

Люди вмиг залегли по канавам вдоль шоссе. В танках хлопнули люки. Гитлеровские полуброневики придержали ход. И в тот же момент рой стальных смертей, сразу выпущенных всеми автоматами, револьверами и пулеметами советской стороны, влепился в стекла и лак фашистских авто. Прошло несколько решающих мгновений, прежде чем полуброневики очнулись. Но огонь их бил наугад, вслепую. А штабные машины наскакивали одна на другую и, встав на дыбы, одна за другой валились с шоссе…

Карбышев и Наркевич стояли в березняке, против места, где только что оборвалась затейливая декларация фашистского полководца на тему «Eisen und Blut». Карбышев видел, как кто-то выпал из машины, как кто-то другой перескочил через выпавшего и, сделав несколько шагов деревянными ногами, изготовился дать стречка.

– Врешь! – сказал Карбышев и нажал револьверный спуск.

Генерал присел, а потом улегся на бок, делая такие движения, как будто ему хотелось лежать поудобнее. Карбышев показал на него капитану ОН.

– Труп забрать. Документы снять.

– Слушаю.

Из шестидесяти лет, прожитых на свете, в течение сорока двух ежедневно тренировать глаз и руку на меткость – шутка? Карбышев обернулся в ту сторону, где только что стоял Наркевич.

– Видали?

Но Наркевича уже не было ни рядом, ни поблизости. Бой затихал. «Какую булгу подымут теперь гитлеровцы!» – подумал Карбышев. В воздухе что-то завозилось, зашумело, подсвистывая. Разведка? Ищут?

– По машинам!

Это был голос командующего. На шоссе свирепствовала суматоха. Рядовой и сержантский состав набивался в полуброневики. Надменные хозяева уцелевших офицерских авто смиренно шлепались мертвыми тушами в канаву, а по их местам живо рассаживались советские офицеры, медленно и неудобно устраивались раненые. Вот комбриг ВВС… Вот – заместитель начальника артиллерии. Сильные руки двух лейтенантов подхватили щуплого Карбышева и поставили на шоссе у машины, которую только что очистил от постоя фашистский генерал. Трое раненых – в ногу, в живот и в голову – лежали в кузове. У руля сидел капитан и нетерпеливо поглядывал на Карбышева. Место возле него было свободно.

– Пожалуйста, товарищ генерал-лейтенант! Карбышев сел. Гитлеровские машины с советскими офицерами уже мчались по шоссе.

– Разрешите трогать? – спросил капитан.

– Куда?

– Куда все…

– Гм!..

А вот и Наркевич… Он стоит у машины, поддерживая дрожащей рукой бесчувственную девушку. Ее лицо бледно, как камень под луной. И, по мере того, как подгибаются ее обессиленные ноги, она бледнеет все больше и больше. Маленькие пузырьки черной крови вскипают около уха. «Машинистка, – вспомнил Карбышев. – Венецианочка…» Наркевич молчит, ни слова. Он только смотрит, и Карбышев понимает, почему так пронзительно-остр сейчас взгляд его черных глаз.

– Хорошо, – быстро говорит Карбышев капитану за рулем, – поедете, куда все. Но только…

Он выскакивает из кабины и помогает Наркевичу усадить туда девушку. На мгновенье она открывает глаза и даже хочет что-то сказать. Но… не может. Карбышеву показалось, будто она улыбнулась Наркевичу. Едва ли… Наркевич стоял, отвернувшись и прикрыв лицо рукой.

– Трогайте, – сказал Карбышев капитану за рулем.

Капитан хотел что-то сказать. Он не знал, можно ли оставить генерала.

– Без разговоров!

Машина неслышно сдвинулась с места, блеснула черным боком и, качнувшись раза два на мягких рессорах, провалилась в ночь. Наркевич схватил руку Карбышева и прижал к мокрой щеке. Ночь кончалась. С каждой минутой становилось все светлее и светлее. Дождик прекратился. Туман редел, и сквозь лесную поросль уже начинали кое-где явственно просвечивать открытые полянки. Дорога впереди как будто раздалась в стороны. Заметно усиливались шум и свист в небе. Воздушная возня означала: ищут.

– Идемте, Глеб, – сказал Карбышев.

– Да…

Две фигуры – маленькая, быстрая и высокая, тонкая – спрыгнули с шоссе в канаву, взбежали на гребень ската и зашагали по серой вязкой земле сквозь зеленую, как вода в аквариуме, предрассветную рань к лесу.

Глава сорок вторая

Рекогносцировка на Зельву оказалась роковой и для отряда майора Мирополова, и для него самого. Когда он подошел к Зельве, местечко уже было занято неприятелем. К высадившимся здесь крупным гитлеровским десантам со всех сторон подходили автомашины с пехотой, группы танков и артиллерийские батареи. Отряд советских войск – восемьсот бойцов, пятнадцать станковых пулеметов и несколько минометов, – был окружен почти мгновенно. Мирополову между тем и в голову не приходило, что штарм идет уже не на Зельву, а на Шару. Поэтому он принял отчаянное решение – пробиваться назад, навстречу своим, и для этого обойти Зельву с юга, несколько рот оставить на месте, я прочими атаковать местечко с востока, северо-востока и северо-запада. Словом, Мирополов задумал настоящий бой. Хоть он и предвидел его полную безуспешность, но все-таки полагал, что только бой, а ничто другое, может отвести беду. Итак, бой…

Танки подступали вплотную к лесной опушке, на которой залегли роты, и поливали ее почти непрерывным пулеметным огнем. Роты отвечали, но слабо. У них вовсе не было бронебойных патронов, а мины – на исходе…

Вокруг командного пункта Мирополова разгуливало десятка три неприятельских танков. Они не шли в прямую атаку, но старательно выбивали людей с пункта. Так продолжалось довольно долго. Наконец подъехала пехота и высадилась с автомашин. Вот она двинулась на штурм пункта, и танки – вместе с ней. Ее-то они и ждали…

– Товарищи! – кричит Мирополов, – товарищи!…

Он кричит и еще что-то. Только прочих слов не слышно. Да, пожалуй, и не нужно, коли главное слово услышано. Мирополов садится за пулемет, оставшийся без расчета. Удивительно звонкий ветер ударяет в его уши и срывает фуражку с лысой головы. Почему-то на фуражке – кровь. Пулемет дрожит, и дрожь его отдается в ладонях, в плечах, в груди, в сердце Мирополова. Пулемет трещит и хлопает. Мирополову хочется перекричать его.

– Товарищи!

Эх, кабы сказать сейчас бойцам: «Умереть в бою храброму – раз; а трус каждую минуту жизни подыхает…» Но не скажешь. Что это? Вдруг скакнул лягушкой и перевернулся вскинутый кверху разрывом гранаты мирополовский пулемет… В руке у Мирополова – револьвер… «Сдаться живым? Ни за что!» Он уже поднял руку, чтобы… Но что-то ударяет его по руке. Выстрел мимо… Фашистский солдат с нежнорозовым, как поросячье рыльце, лицом хватает Мирополова за бороду… Рвет клок… еще… еще… Рот полон соленой горечи… Рука, секунду назад еще державшая револьвер, висит бессильная… Под плечом – огонь…

* * *

Оторвавшись от своих, Елочкин и Федя продолжали шнырять на своей полуторатонке со станковым пулеметом по проселкам и между дорогами от Кайданова до Узды. Собственно, заниматься разведкой и разрушениями они не переставали ни на час. Но только теперь Елочкин получал задания не от командира своего заградительного отряда, который был за пределами досягаемости, а от невидимого, хотя и вездесущего в этих местах «дяди Павла». Кто такой «дядя Павел»? Елочкин ничего не знал о нем, кроме того, что он советский полковник и что есть у него на речке Уссе верные люди. Как фамилия «дяди Павла», Елочкин тоже не знал; но полагал, что он должен быть из здешних уроженцев. Ни Елочкин, ни Федя даже еще и не видели «дяди Павла». Но невидимая, как и сам он, партийная рука уже связала с ним Елочкина и Федю. И пошли уже третьи сутки с тех пор, как послушные этой партийной руке, они начали получать его приказания и беспрекословно выполнять их…

…Коротка летняя ночь и полна странных звуков. Рождаются звуки между темносиним небом и черной землей. Рождаются сами собой, тихие, жалобно-непонятные, то усиливаясь, то становясь глуше, то сливаясь в одну мелодию, от которой в сладковатом трепете застывает встревоженное воображение. Что это такое? Трудно сказать. Легонько шумит ветер, шевеля на меже высокие стебли полыни, кашки и мяты. В овсе кричат перепела. Мокрый от росы заяц выскочил на межу и присел. Посидел, послушал, двигая ушами, и пустился дальше, вскидывая задом. Утро…

Гладко укатанное шоссе бежало через луговину между ржавыми кустами. Два танка стояли на шоссе. Один из них, сорвав гусеницы, ремонтировался. И у Елочкина и у Феди были очень молодые, сильные, зоркие глаза. Но фашистские кресты на танковых башнях они по-настоящему разглядели лишь метров за сто пятьдесят, – не дальше. И шлемы у танкистов были стальные, а не кожаные, как у наших. Танки шли по дороге в совхоз «Победа». Еще вчера, выполняя приказ «дяди Павла», Елочкин основательно потрудился в совхозе, все приготовив к приему незваных гостей. И сейчас было ясно: дело только в том, чтобы поспеть в «Победу» до гитлеровцев.

– Повертывай, – сказал Елочкин Феде, – дуй!

Но и танкисты разглядели машину. Стукнула пулеметная очередь и выбила бинокль из руки Елочкина, диск – из автомата. Планшетка с картой – в клочья.

– Черт поумнел, – заметил Федя, нажимая на стартер, – а больше ничего не случилось…

Елочкин схватился за пулемет. Машина ходко уносила разведчиков из-под огня, торопясь отплеваться погуще. Все шло прекрасно. Вдруг пулемет Елочкина смолк. Что такое? Перекос патрона. Машина рванулась и стала. А это что такое? Федя соскочил наземь, распахнул капот.

– Хана! Бензопровод перебило!

Действительно бензин хлестал. Впоследствии Елочкину казалось, что он очень долго думал, стоя перед этой картиной. На самом же деле думал миг. Машину – бросить. Пробежать три километра зайцами – пустяки. Фашисты усиливают огонь, но с места не трогаются. Надо их сбить с толку. Так!

– Открывай бочку с бензином, – приказал Елочкин Феде, – лей, обливай…

В мотор – пара ручных гранат; есть. Огонь из пулемета по мотору; есть. Взрыв… другой… Машина вспыхнула, и вместе с пламенем к светлому утреннему небу поднялся жалобный, нечеловечески резкий, рвущий ухо вой. Елочкин и Федя изумленно переглянулись. Выла автомобильная сирена. Ее провода расплавились в огне, и машина подавала свой последний голос, прощаясь с хозяевами. Федя смахнул слезу с затуманившегося глаза. Гитлеровцы перестали стрелять.

…Елочкин и Федя бежали. Сперва они бежали по всем правилам учебного бега: прижимали локти к бокам и выкидывали левые ноги. Но когда к ногам пристало по мокрой земляной гире, а сердце начало ухать, срываясь и падая вниз, они бросили правила. Теперь они просто неслись вперед, обтирая рукавами лица, слегка прикусив чуть высунутые языки и все чаще трогая левой рукой ту часть груди, под которой ухало сердце. Физически такой бег был очень мучителен. Однако он нисколько не мешал Елочкину думать. Отчетливость его мысли даже как будто увеличивалась от того, что работа ее происходила впопыхах…

Влажный ветер набегал тягучими волнами, – зачем? Помеха бегу. Под горой дымилась речка – сейчас еще очень, очень раннее утро. Роса блестела на траве крупными каплями. Тихо шушукались листья на мелькавших мимо березках. От цветущей липы потянуло медовым духом. Еще и день не разошелся, а пчелы уже гудели и кружились под липой. «Вот сарай… Сейчас добегу и упаду… Прямо на землю… И Оля так ничего обо мне и не узнает…» Но и пробежав мимо сарая, Елочкин продолжал думать. Совхоз «Победа» – огромное хозяйство. Вон, далеко, далеко, на горе, белеет светлый и просторный дворец старых здешних владельцев. Два бронзовых льва охраняют его сон. И пруды с карпами… И свинарники, каких Елочкин никогда и нигде не видал. Совсем еще недавно на залитых солнцем совхозных полях копошились бригады плугарей, бороновальщиков, сеяльщиков. Тракторы трещали, поблескивая электролампочками. Пружинные бороны трепали рыхлые комья суглинка, ставшего похожим на чернозем. Бурьянные места выжигались. В начале июня спелые колосья грузно повисли над землей. А потом зашипели бы жнейки, засвистели бы на токах молотилки, плавно загудели бы сортировки, толкая вперед поющие барабаны. Подбоченились бы по-хозяйски крестьянские избы, загорелые крепкие люди столпились бы на дворе конторы, и снарядил бы совхоз «Победа» к отправке свой первый обоз с зерном… Так бы все это было. Но не будет так, нет… Елочкин вдруг остановился посреди дороги, на пустом, открытом месте. И зажмурил глаза, словно в них ударило нестерпимым блеском. «Что это? Смерть?..» Однако через секунду он уже бежал дальше и думал. Будет не то, а совсем, совсем другое. Директор совхоза роздал войскам все свои хлебные и мясные богатства и ушел в лес. Служащие, рабочие, жители окрестных деревень, – все ушли в лес. Только всего ведь не захватишь с собой, и поэтому многое осталось. Вон дюжина пестрых телят идет через выгон, осторожно переступая шаткими ногами и прижимаясь ребристыми боками друг к другу. Что-то мотает телят из стороны в сторону. Ясно, что каждый из них в отдельности не сделал бы и шагу, не простоял бы и минуты, – так они голодны и изнурены. Вон стадо гусей столпилось у пруда белоснежной, растерянно голосящей массой. Теперь Елочкин бежал, уже не останавливаясь…

Плотина на пруде и мост у въезда еще вчера были подготовлены к взрыву. У Елочкина не было ни подрывных машинок, ни электродетонаторов, ни сухих батарей. Подвесив к мосту заряды и отведя от них детонирующий шнур, он связал им четырехсотграммовую шашку, а в ее отверстие вставил бикфордов шнур с капсюлем. Метров за сорок от моста Федя отрыл окопчик. И Елочкин отвел туда запал. «Чистая работа!» – восхищался вчера Федя.

Бег кончился. Дрожа всем телом и екая чем-то внутри, как загнанная лошадь, Елочкин стоял на мосту. Но отдыхать было некогда.

– Чирков! – крикнул он, – тащи сюда, что ни попало! Закладывай мост ящиками, бревнами… Городи, городи… Ближе к этому концу, ближе…

Танки подошли минут через двадцать. Первый с лязгом влетел на мост и остановился перед баррикадой. Второй резко свернул в сторону и тоже остановился. Беглыми, шаловливыми вспышками сверкнули над мостовым полотном желтые и голубые огоньки. Ударило, взметнулось пламенем, грохнуло, выбросилось к небу грудами железа и дерева и рухнуло вниз, в воду, между остатками подорванного на двух пролетах свайного устоя. Не стало моста. Но не было также и танков…

* * *

Работа набегала на Елочкина. Сейчас же после дела в совхозе «Победа» он взорвал еще в разных местах два деревянных мостика, а ночью – металлический мост на двух фермах. К утру Елочкин и Федя начали «обрастать». Бешеный топот лошади разбудил их и поднял со случайного ложа в придорожных кустах. Это прискакал от «дяди Павла» человек, оказавшийся бывалым сержантом из какой-то заблудившейся саперной роты. Затем прибились еще три солдата. С такими силами можно было развертывать деятельность. Елочкин начал с того, что обстрелял и задержал машину с несколькими милиционерами. Машина мчалась по проселку возле старой границы, где еще недавно целыми таборами собирались беженцы, проходя через пропускные пункты, а теперь было совсем пусто. «Милиционеры» были одеты в какое-то чересчур новое обмундирование. Елочкину показалось, что они пьяны. Один из них громко выругался по-немецки. Вот этой самой машины как раз и нехватало елочкинскому отряду…

Незадолго до случая с переодетыми фашистами огромная бело-зеленая вереница гитлеровских танков ворвалась в районный поселок Узду, что к югу от Минска, на речке Уздянке, растеклась по улицам, дворам и задворкам полупустого поселка и остановилась – застряла без горючего. Машин в колонне было около сотни, и принадлежали они 116-й танковой дивизии графа Шверина («Борзая собака»). Очутившись в бедственном положении, фашистские командиры тотчас начали принимать меры, то есть сообщили по радио о потерях и просили о помощи. Но они не знали, что советская авиация уже обнаружила «Борзую собаку», а радиосообщение перехвачено. Между тем рядовые танкисты «собаки» тоже принимали меры: разбили потребительские лавки, где было очень много водки, и перепились. Поэтому, когда отходившая мимо Узды крупная и сохранявшая полный порядок советская часть атаковала город, «собака» не смогла даже и хвост унести. Пьяных гитлеровцев брали из окопчиков, из хлебов и кустов, – отовсюду, где им вздумалось отсыпаться. Взяли, конечно, не всех. Некоторые ускользнули. Одного из таких удалось, захватить Елочкину. Это был толстый рыжий голубоглазый немец с изображением борзой собаки на рукаве и двумя железными крестами. Он ехал по проселку на мотоцикле, когда его окружили и взяли, как рыбу бреднем. Пленный говорить не хотел. И Елочкин решил отправить его к «дяде Павлу». Гитлеровец понял, что ему предстоит путешествие, и с наглой флегмой в тоне сказал:

– Напрасно. Не успеете отправить, как меня освободят…

К вечеру закапал теплый дождь. Солнце светило сквозь тучу, точно через желтое стекло. Наконец стемнело. Заправляя новую машину, Федя ворчал:

– Плохой бензин, мотор сдает, глохнет… Валандаться…

Пленному связали руки и ноги. Потом его посадили в кабину рядом с Федей.

– Держи ухо востро, – сказал Феде Елочкин, – не засни, бывает…

Чирков обиделся.

– И это вы мне, товарищ военный инженер! Всей-то ночи осталось с воробьиный нос… Сам вижу, кого везу: парень рисковый…

Дорога шла лесом. Днем этот лес был серо-зеленого цвета – ель, ольха, можжевельник, плющ. Теперь же все его оттенки слились в черной одноцветности. Деревья гудели под сильными порывами ветра. Но гул этот распространялся лишь поверху, – внизу было тихо. Облака, как дым, быстро неслись над деревьями. В прорезях между облаками тускло светилось бледное небо. Так было сначала. Потом небо начало гаснуть, гаснуть и, когда совсем погасло, полил дождь – настоящий ночной дождь, крупный, шумный и долгий. Листья заговорили. Под их тревожный разговор в усталой голове Феди все глуше и глуше звучала его собственная мысль: «Не спать…» Глаза его были открыты, руки лежали на руле. Немец смирно сидел рядом. Федя вел машину и думал: «Ни в коем разе не спать…». Множество знакомых и незнакомых ликов и обликов окружало его; но ни одного лица он не видел. В тонком, до совершенной прозрачности сне, который постепенно овладевал Федей, грезы приходят без видений. И Федя то засыпал от шума дождя, то от этого же самого шума просыпался…