Текст книги "Зеркало воды"

Начало тридцатых, Северный Оксфорд, патриархальная обитель университетской профессуры. Островок тишины посреди сотрясаемой прикладным дарвинизмом Империи. Длинный серый дом с маленькими окошками, под высокой шиферной крышей – Нортмур– Роуд, 20.

В семь утра профессора ксеноботаники Джона будит дребезжащая трель будильника. Решив, что побреется после мессы, он надевает халат и идет будить мальчиков. Спотыкается об игрушечный стимход. Джон не любит стимходов – шумны, грязны, а длинные ленты рельс, избороздившие Британию, так уродуют с детства любимые им провинциальные пейзажи. Разбудив мальчиков, он облачается во фланелевые брюки и твидовый пиджак, выкатывает из гаража велосипед и вместе с ребятами едет в город, по тихим пустым улочкам, под сенью развесистых вишен, до церкви Св. Алоизия. По возвращении домой – завтрак. Горничная в наколке подает яичницу и сосиски, профессор листает газету. Ворчит себе под нос: «снова эти русские».

Затем идет в кабинет, растапливает печку. Забросив побольше угля (новомодных мукостермов, работающих на опилках, он не признает), идет бриться. Внизу звонят в дверь, открывает супруга, зовет его. Джон сбегает вниз с намыленной щекой. Пришел почтальон.

Взяв письма, начинает разбирать их за столом в кабинете, но вспоминает, что забыл побриться. Покончив с бритьем, сунув в портфель магистерскую мантию и конспекты, выкатывает велосипед и едет на лекции. Джон никогда не опаздывает. Лекцию начинает точно в тот момент, когда на колокольне Мертон-Колледжа гулким басом бьет одиннадцать.

После лекций он возвращается домой, едва садится за машинку «хаммонд» – супруга звонит в колокольчик, созывая домочадцев к ланчу. После ланча профессор спускается в сад, посмотреть на бобы. Покусывая трубку, размышляет, не пустить ли остатки теннисной площадки под огород, смотрит, как жена кормит волнистых попугайчиков и канареек в вольере у дома.

Профессор вновь в седле велосипеда, едет в город, на собрание факультета. Обсуждается рутина: даты экзаменов, детали учебного курса, вопросы финансирования. Возвращается домой, чтобы поспеть к вечернему чаю. После чая едет на другой конец города, в Бейлиол-Колледж, где проходят заседания клуба Inklings. Университетские преподаватели собираются вечерами, чтобы читать исландские саги. Спустя час они решают, что можно остановиться, откупоривают бутылку виски и принимаются за обсуждение. Потом Джон читает стихотворный экспромт про одного из членов факультета ксеноботаники.

К тому времени, как Джон возвращается домой, все домочадцы, жена, дочка и мальчики, и горничная, и даже попугайчики в саду – спят. Осторожно ступая в темноте, Джон наощупь добирается до кабинета. Досадливо кривится, когда под каблуком трещит стим– ход. Он растапливает печку и берется, наконец, за отложенную корреспонденцию.

Один из конвертов озадачивает его обратным адресом.

На нем значится: «Москва, Кремль». С подстегиваемой любопытством торопливостью Джон вскрывает его ножом для бумаг, выполненным в форме рыцарского меча.

– Хм-м-м! – говорит профессор, скользя взглядом по первым строчкам:

«Дорогой друг!

Не сочтите за фамильярность, но позвольте обращаться к вам именно так. Это письмо я адресую вам как частное лицо, не обремененное грузом титулов и званий. Но как коллега – коллеге, как пожилой уже человек, счастливец, всю жизнь посвятивший любимому делу – выращиванию растений, я пишу человеку, делом своей жизни избравшему изучение растений.

Дорогой Друг! С вашей статьей я познакомился благодаря своему секретарю. Эта самоотверженная женщина ежедневно просматривает множество свежих публикаций в мировой прессе, касающихся того важного (убежден, что вы разделяете это мнение) дела, которым мы заняты.

Так мне выпало удовольствие прочитать вашу критическую статью, озаглавленную «Багровое око». Признаюсь, меня немного озадачило ее название, которое, я уверен, является плодом воображения газетчиков, коих целью (этот сорт людей везде одинаков, поверьте) является жажда сенсаций и шумихи, а инструментом – громкость слов при всяком отсутствии чувства меры. Уже зная и успев полюбить по предыдущим публикациям присущие вам стиль и остроумие, я уверен, что исходное (ваше!) название куда точнее передавало суть статьи.

Вы с прискорбием отмечаете, что Россия, некогда оплот самодержавия, страна глубоких культурных традиций, свернула на «левый путь» и погрязает «в анархии и геноложестве».

Позвольте не согласиться с вами! Я, будучи, как многие в нашей профессии (надеюсь, вас не обижает такое обобщение прикладной селекции и теоретической ксеноботаники, позвольте старику потешить самолюбие), интуитивным консерватором, человеком старой формации, в значительной степени разделяю ваши взгляды на ход исторического процесса.

Но дорогой друг! Столь живописно и мастерски нарисованные вами «полчища креатур-орков, торжество пробудившихся ото сна пещерных троллей, сонмы паучьих тварей»?

«Негласный ежечасный надзор государства за своим народом, надзор всех и каждого – друг за другом, прогрессирующая паранойя развращенной восточной деспотии»?!

Я простой читатель, мне не следует советовать творцу, как писать, тем более, я уверен, будучи интеллигентным человеком, вы не претендуете на звание эдакого оракула истины. Все же ваш очерк оставил по себе гнетущее впечатление. И прежде всего потому, что речь в нем идет о дорогой моему сердцу стране. О месте, которое я называю домом, о моей родине.

Я не хотел бы вступать с вами в спор. Как вы знаете, я пожилой человек, и моя супруга и подговариваемая ей секретарша постоянно запрещают мне излишние волнения, отговаривают от встреч с молодежью и диспутов, тщательно отбирают корреспонденцию. О, эти женщины. (вот где она, дорогой мой профессор, – истинная деспотия! Вот где истинное Багровое око! Шучу, конечно же)

Я хочу предложить вам не диспут, нет. Но от всего сердца, как коллега коллеге, дружески: приезжайте к нам, в Россию! Вы сами сможете убедиться, насколько далека теперешняя жизнь в стране от того фантастического (впрочем, весьма мастерски воплощенного) художественного образа, который вы представили на суд британских читателей посредством «Таймс». Приезжайте к нам, Джон!

Мы хотим воплотить в жизнь нашу мечту. Мы возделываем наш сад. Что из этого получается уже сейчас – вы можете увидеть своими глазами.

С глубоким уважением и дружеским расположением,

Иван Мичурин»

«Эти русские!» бормочет Джон.

Более всего в письме его поражает, что написано оно на грамматически и лексически выверенном среднеанглийском. Не считая общества Inklings, мало кто знает, что к сфере интересов профессора ксеноботаники относятся лингвистика и изящная словесность, в «Таймс» он пишет под псевдонимом T. Bombadil.

Джон тянет из стопки на краю стола одну из старых экзаменационных работ и задумчиво чертит пером на чистом обороте листа.

Интересно, думает он, какая там теперь погода?

Покусывая трубку, он неторопливо выводит каллиграфическим почерком:

Для поездки в Россию:

1) Зонт?

Они стояли у перил открытой балюстрады, широко расставив ноги, руки заложив за спину. Смотрели на море так, как смотрят через прорезь прицела.

– Ненавижу Ялту осенью, – сказал г-н Шутник.

– Категорически согласен, – сказал г-н Рыбак.

Черноморские волны, шипя, рассыпаясь клочковатой пеной, накатывали на галечный пляж. Пронзительно и тоскливо покрикивали чайки, точками парившие на горизонте. Было промозгло и холодно, временами налетал порывистый ветер, и тяжело хлопали полы пальто, черного как сажа, и серого как зола. Оба придерживали норовившие слететь шляпы.

– Думаешь, успеет?

– Всегда успевал.

– Нескладная выходит история, а? Последний из династии. И наследников нет.

– Проклятье на них, слыхал?

– Не верю в проклятья.

– Еще бы!

– Все равно жалко… Лишь бы он успел!

– Ждем…

На балюстраде появился еще один человек. Лысый, с багровыми щеками, в зеленом мундире генерала Лесной Охраны. Утирая взмокший лоб платком, подошел. Цепляя мясистыми пальцами крючки высокого, расшитого золотыми дубовыми листьями ворота, просипел:

– Нет ли вестей?

– Ждем, – повторил Шутник.

– Ну, где же он, где, – тихо, одними губами бормотал генерал, щурясь на горизонт. – Господи, что же так долго?

Рыбак принялся раскуривать сигару.

Они стояли на ветру, смотрели на море и ждали.

Рыбак думал об исполинских стальных китах стим– круизеров, рассекающих толщу воды, мерцающих в тумане цветными огнями, играет чарльстон, стюарды в белом разносят шампанское.

Шутник думал о том, как хорошо, будь теперь август, гулять по этой балюстраде с красивой женщиной под кружевным зонтиком, и под ногами шелестят сброшенные бризом листья магнолий, а следом семенит, потявкивая, маленькая собачка.

А лысый генерал думал о том, что теперь нужно чудо. Только чудо поможет. Только бы он успел.

Мудрый наставник, учитель, как называли его и взрослые и дети: «наш дедушка Ваня», слова которого золотыми буквами выбиты на постаментах памятников, выложены живыми цветами, выстрижены из самшита, сплетены из лиан: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача!»

Только бы он успел, ведь помощь его так необходима теперь.

* * *

Пузатый и важный, с имперским гербами на латуни защитных пластин, «октопус» приводнился, надежно вцепившись в стальные причальные столбы щупальцами, развел защитные мембраны и вывел сходни. Пассажиры спускались на твердую землю, осторожно ступая затекшими ногами, после духоты салона с жадностью глотали прохладу черноморской осени.

Мичурин торопливо шел впереди. За ним следовал личный референт, ассистенты, охранники и непременные «особые консультанты». Среди последних в свите был штабс-капитан Алексей Петрович Ромашов. Это был сын того самого лейтенанта Лесной Охраны Ромашова, героически погибшего в первые же дни Енисейской катастрофы, ценой своей жизни остановившего наступающий на Лес огненный вал.

После перелета Ромашова мутило, мир плыл перед глазами, мраморные ступени резиденции уплывали из-под ног. Пытался вернуть контроль над непослушным телом, но остаточные симптомы «синдрома Ионы» превращали все в морок, в цепочку смутных бредовых картин. Борясь с тошнотой, он благодарил судьбу, что его роль в происходящем была номинальной, наблюдательской.

Его попадание в мичуринскую свиту было знаком отличия, одной из наград за участие в операции «Фонтан». Едва вернувшись из Гватемалы, он получил перевод. Раньше, когда знакомые спрашивали о работе, он отшучивался: «разговариваю с цветами». Эта «почти шутка» всегда работала. Собеседники – люди занятые, серьезные – «настоящие» флористы, почвенники, компостеджеры, офицеры-лесники, дендроинженеры – рассеяно улыбались, деликатно меняли тему разговора. Теперь его первым делом спрашивали – «вы действительно работаете с…?», и обрывали себя на полуслове, с пониманием прикрыв глаза, кивали, как бы уже ощущая жар сияния государственности, привкус интригующей секретности. Он грустно улыбался в ответ, зная, что долго эта его причастность-к-сферам не продлится.

Пси-флористу с «синдромом Ионы» нечего делать рядом с таким человеком, как Мичурин. Работа с ним – постоянные полеты, стремительные блошиные скачки по одной шестой части суши, из одного угла Империи в другой. Ромашов понимал это и, едва получив результаты тестов, отмеченные роковым красным штампом, подал рапорт лично премьеру. «Дедушка Ваня» вызвал его к себе, предложил домашней рябиновки, игнорируя всяческие субординационные формальности, пытался успокоить, мол, не волнуйся, и от этой напасти придумаем лекарство. Но даже он не мог ничего сделать. Пока не мог.

И вот, уже лелея невеселые мысли о новом назначении, Ромашов принужден был участвовать в этом, возможно последнем их совместном перелете. Из Москвы в Ливадию, по экстренному вызову. Код «Бегония». Значит – прямая угроза Династии.

Сумрачные покои резиденции, аскетический интерьер, суета людей в белых халатах. Он представлял себе это место совсем другим: блистающий дворец, зеркальный паркет, золото люстр и канделябров, ростовые портреты маслом.

Мичурин, собранный, сосредоточенный, отдавал команды ассистентам, они носились вокруг. Ромашов стоял у стены, стараясь только никому не мешать, согласно уставу, ожидая, когда позовут. В его услугах на этот раз не нуждались. Не та ситуация. Для текущей ситуации еще не ввели в Устав пси-спецов подходящих пунктов.

Он встречал взгляды таких же, как и он сам, выстроившихся вдоль стен, желающих чем-то помочь, но вынужденных только наблюдать. Только верить в опыт и интуицию Дедушки Вани. И они делали это единственное, что могли – верили, что все разрешится благополучно.

Ассистенты суетились вокруг большой постели, на разметанных простынях лежал человек – тщедушное тело в пропитанной потом рубахе. Обтянутое восковой кожей лицо, провалы глазниц, темная трещина рта. Он тяжело, с присвистом дышал. В лице его не было ничего общего с парадным портретом. Его невозможно было узнать. И он был совершенно чужой, какой-то ненастоящий. Внутри у Ромашова ничего не шевелилось, не было даже жалости, потому что жалость всегда предполагает элемент отождествления, но невозможно ассоциировать себя с этой изломанной человеческой куклой. Восковым манекеном, даже тяжелое дыхание которого казалось делом рук невидимого фокусника, спрятавшегося за ворохом простыней.

Мичурин поднял шприц, пощелкивая пальцем по ампуле, глядя на просвет. Внутри была густая, горчичного цвета жидкость, на фоне окна заигравшая янтарными и опаловыми искрами.

«Я разговариваю с цветами…»

«Начало новой жизни., – говорило Ромашову то, что рвалось из плена стеклянной ампулы, – … вот что я такое. Мы сольемся воедино, положив начало чему-то новому. Это как любовь. Раньше был он, и было «я». Теперь будет что-то новое, прекрасное, о чем я не имею никакого представления. Но я тороплю этот миг благословенного забвения. Все мы умираем еженощно, просыпаясь с утра другими. Обновленными. Перерожденными. Вчерашнего меня уже нет. Есть только я – сейчас, я – сегодня…»

Мичурин склонился над умирающим. Щелкнул поршень. Горчичная муть с янтарными искрами, скользнув по тонкой игле, вошла в вену, смешалась со скверной, отравленной болезнью кровью, растворилась в ней, давая начало чему-то новому, небывалому и прекрасному.

Потом они стояли на балюстраде, смотрели на море и курили. Мичурин угощал всех собственным табаком. Там были двое типов с неподвижными лицами, один в черном, другой в сером. Был лысый генерал, на малиновом лице которого блуждала по– детски счастливая улыбка. Докурив, попрощались с местными, пошли к дремлющему у причала «октопусу». Теперь Ромашов думал только о предстоящей пытке перелета. Скоро будет покончено и с этим, думал он. Дедушка Ваня обязательно найдет средство. Если уж он смог спасти этого несчастного, оказавшегося на самом краю! Что в сравнении с этим чудом – синдром Ионы? Чепуха, справимся.

* * *

В следующий раз Ромашов увидел его «вживую» много лет спустя.

От старого и очень близкого друга он получил опечатанные тройным грифом сведения: в Третьей Венерианской предполагается расширенный штат пси-флористов. Он счел это шансом. Своим главным, единственным и, скорее всего, последним. Долгая череда обследований, тестов, предварительных тренировок, бессонные ночи, расшатанные нервы, перегрузки. У него получилось.

Он стоял на краю обширного поля, слушая последние инструкции человека в очках-велосипеде, имени которого Ромашову не полагалось знать даже с его высочайшим допуском, которого он знал лишь как «господина Калугу». Впереди высился титанический силуэт биокорабля, распространявший вокруг себя волны тепла. Включились динамики по всему периметру, взревели духовыми, загудели струнными, зазвенели литаврами, хор загремел:

 
Блестя листвой, лианами бичуя,
Пойдут «Дриады» в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет премьер Мичурин,
И первый маршал в бой нас поведет.
 

Государь, которого Ромашов не смог узнать тогда на скомканных простынях, стоял на трибуне среди зелени фуражек и золота погон. Первый в ряду тех, кто олицетворял собой новою эпоху. Ничем не напоминающий теперь ту сломанную куклу. Совсем другой. Перерожденный.

Парадная «коробка» миновала трибуну в блеске стали и трепете знаменного шелка. Священники покинули стартовую, сияя торжественными облачениями, вернулись к трибунам. Дендротехи повели к грузовым шлюзам чавкающие ходовой, свернутые «по мирке» бутоны «тополей» и «кипарисов».

 
Лесхозов труд и плод креатур-фидов
Хранить, беречь любой из нас готов
Ударной силой «Айсидов» и «Гридов»
И быстротой и натиском шипов!
 

Бионавты пошли к кораблю, напоследок с жадностью втягивая ноздрями теплый земной воздух. Солнце мерцало на золотистых, глянцевито-блестящих комбинезонах с воротниками под горло, на черных забралах гермошлемов в их руках.

Государь махал с трибуны, провожая их в путь. Махал техникам и инженерам, военным и ученым, махал Ромашову и его деду, стоящему среди блистающих орденами генералов, махал своему народу, приветствовал всех. Он распустился – прекраснейший из цветов своей страны, первый среди равных! Осенял отправляющихся в путь бионавтов тонкой оливковой ладонью. В больших глазах его горело солнечное пламя, искрилось расплавленное золото. Обрамляющий тонкое красивое лицо веер лепестков цвел на три оттенка. Снежно-белый, как наши бескрайние снега – как вызов, мы зарастим их нашими садами! Лазорево-синий, как наше бескрайнее небо – мы заселим его, заполним его стремительными эскадрами биокораблей! Алый, как кровь, пролитая за нашу землю отцами и дедами – они навсегда в нашей памяти. Они – наши корни.

Софья Ролдугина
Ампутация

За четыре месяца Эве осточертели две вещи. Во– первых, вопрос:

– Мэм, вы не передумали?

Как будто она могла.

А во-вторых – скользкое чувство в груди. Там постоянно что-то ворочалось, живое, теплое и жадное.

«Боже, оно как паразит».

– Нет. Я уверена.

Доктор Нефилим был прекрасным хирургом. Таких немного осталось – большую часть работы давно выполняли про-манипуляторы. Однако некоторые операции до сих пор мог провести лишь человек.

К сожалению.

На взгляд Эвы, ей сейчас нужнее была нерассуждающая исполнительность автомата, а не гуманность.

– Знаете, мэм, многие живут с этим. Нужно только привыкнуть.

Все хирурги «Рубедо» неплохие психологи. По условиям клиники у них как на подбор бархатные голоса с доверительной интонацией и приятная, располагающая внешность; у кого-то искусственная, у кого-то, как у доктора Нефилима – природная. Эва научилась различать, пока общалась с Лилит.

– Не хочу привыкать.

Эва уставилась в потолок. Пока горел только один контур, и в гладких панелях она могла видеть свое отражение. На взгляд – обычная молодая женщина, без эстет-пластики и имплантатов, здоровая, цвет лица приятный даже в синеватом освещении операционной. И не скажешь, что внутри сидит дрянь, которая отжирает каждый день по кусочку, поганит кровь.

– Что ж, это ваше право, – согласился доктор и сделал знак кому-то там, за стеклом. – Начинаем. Эва, надеюсь, вы помните о побочных эффектах?

– Фантомные воспоминания? Да, конечно. Я же подписывала отказ от претензий.

Скользкий комок в груди шевельнулся, как будто предчувствовал что-то, и начал низко вибрировать. Ощущение было смутно похоже на беззвучный надрывный крик.

– Прекрасно, – кивнул он, и в этот момент запястье у Эвы слегка защипало – в вену начало поступать лекарство. – Когда вы проснетесь, то уже ничего не будете чувствовать. А теперь просто закройте глаза.

Она не успела – взгляд заволокло пеленой.

Существо под ребрами вопило так, что закладывало уши.

…Тогда Эва не сразу различила фальшивую ноту.

– Мы уже решили. Ты будешь ее поручительницей, – сказала Лилит, поглаживая живот. Погода была пасмурной – климат на спутнике поддерживали близкий к естественному, количество солнечных дней строго регламентировалось. Но и тучи, и ясное голубое небо выглядели равно искусственными. – Эдди не против. В конце концов, ты моя единственная подруга. А он может выбрать поручителя, если дозвонится до кого-нибудь из своих. Ох, слушай, я, наверно, должна была сначала с тобой посоветоваться? Ведь это большая ответственность. Тебе придется воспитывать ребенка, если с нами что-то случится.

В первую секунду Эва даже не поняла, о чем идет речь. А когда поняла – шипучий коктейль из радости, гордости и растерянности ударил в голову.

– Я готова. Нет, честно! Не ожидала, но я так рада, честно! Лил, я…

До переключения климат-регуляторов в солнечный режим оставалось еще двое суток, но теперь парк не казался таким серым и выцветшим.

– Конечно, ты справишься, – бледно улыбнулась Лилит, продолжая поглаживать живот. Взгляд у нее слегка расфокусировался, словно она пыталась что-то вспомнить, но никак не могла. – Да и вообще, если подумать, то когда в последний раз ребенка передавали поручителям? Это так, больше формальность. Знак доверия.

«Доверие». «Единственная подруга».

Эти слова уже были как солнце.

– …как вы себя чувствуете, Эва?

– Никак.

Почти правда.

В глазах плавали золотые пятна, но доктора Нефилима она узнала сразу – рыжие волосы, темные глаза, белый комбинезон с ярким пятном ранговой нашивки. Попробовала шевельнуть рукой – пальцы дернулись, и только.

– Болевые ощущения прекратились? – продолжил расспрашивать доктор, одновременно считывая показания с планшета в изголовье кровати. – Да? Хорошо. Что вы можете сказать о Лилит Фоссе?

Некоторое время Эва молчала, прислушиваясь к себе. Память была ясной, как никогда прежде. Только говорить получалось с трудом – анестезия.

– Подруга детства. Воспитывались в одном ювенате… для детей жертв инцидента на Акади, потом были распределены на учебу в Государственный естественнонаучный колледж. Вместе работали в исследовательском центре. После заключения брака с Эдом Фоссе она решила стать домохозяйкой и посвятить себя воспитанию детей.

– Очень хорошо. – По голосу доктора можно было заключить, наоборот, что все страшно плохо. – Как вы в данный момент связаны с Лилит Фоссе?

– Я остаюсь поручительницей ее дочери на случай непредвиденных обстоятельств.

– Какие чувства вы испытываете по этому поводу?

Эва моргнула, привычно ожидая, что сейчас паразит зашевелится под ребрами и начнет вытягивать нервы по одному, пока от боли слезы не потекут. Но в груди была только странная легкость – и пустота.

Расстроенное после операции зрение играло дурные шутки. Лицо доктора Нефилима то вытягивалось гротескно, то начинало светиться, а на кончиках пальцев дрожали серебряные иглы. Эва зажмурилась.

– Никаких.

– Замечательно. Адаптационный период займет некоторое время. А пока спите, Эва. Вы хорошо держитесь.

…Конечно, Эд все время был на работе. Лилит сидела дома одна, аккуратно исполняла указания врача-естественника и злилась. Беременность проходила без осложнений, однако рекомендации оставались прежними – меньше бывать на улице, под ненадежной защитой общего атмосферного щита, тщательно регулировать климат в апартаментах, правильно питаться и избегать сильных впечатлений. Через три месяца такой жизни она готова была на стенку лезть.

Эва заходила почти каждый день – по дороге из лаборатории. Приносила гостинцы, выслушивала поток жалоб, одинаковых каждый раз:

– Мне скучно, так смертельно скучно, никто меня не навещает, все наши пропадают на планете, никто из коллег даже позвонить не может, как будто не работали вместе шесть лет, я никому не нужна, Эд меня не любит.

Потом они смотрели вместе фильмы или сплетничали, и Эва постепенно разубеждала Лилит – нет-нет, Эд тебя любит, коллеги не хотят беспокоить в твоем состоянии, у ребят из ювената своя жизнь, им просто надо напомнить.

Лилит много говорила сама, а слушала только утешения или вопросы о ребенке. Иногда, словно спохватываясь, она начинала расспрашивать Эву об исследованиях или том самом парне с работы, но выглядела при этом так, словно выполняла повинность, а на самом деле ей было не интересно.

«Все будущие матери замкнуты на себе, это нормально, это инстинкты», – Эва понимала и не злилась.

«Вот потом, когда она родит…»

Если и находились общие темы – то лишь прошлое, а веселого там было мало. Родителей, погибших из– за обрушения купола, не помнили ни Лилит, ни Эва; но молчать казалось еще страшней. Словно из-за неловких пауз в разговоре, которые нечем заполнить, рвались невидимые ниточки, и Лилит уплывала все дальше.

Куда-то в семейную жизнь с Эдом и еще не родившейся девочкой, на зеленой планете, где Эве из ювената было не место.

…Адаптация проходила успешно. Через два дня Эва закончила приём лекарств могла уже передвигаться самостоятельно. Серый больничный комбинезон разрешили сменить на индивидуальную одежду. Доставая вещи из ящика хранения, Эва с легким удивлением обнаружила на водолазке брошку из розоватого камня на металлической игле – грубоватая самоделка. Смутно припомнилась какая-то экскурсия на планету, настоящее море и цветная галька под ногами. Вывозить с собой что-либо на спутник было запрещено, но Лилит по– детски спрятала камешек за щекой – красивый, розовый, гладко обкатанный волнами. Потом, на уроке в мастерской, приделала к нему иглу и защелку – и отдала Эве.

«Интересно, это фантомное воспоминание – или настоящее?»

Взвесив украшение в руке, Эва поразмыслила – и отправила его в утилизатор на углу.

Все равно к водолазке брошь не подходила совершенно.

Через некоторое время информатор на руке завибрировал – пришел вызов от доктора Нефилима с просьбой подняться в кабинет на сорок втором ярусе для заключительной беседы. Эва остановилась у зеркала и убрала за ухо прядь волос. У доктора они были такого же редкого рыжеватого оттенка – и тоже, очевидно, естественные. Только у Эвы этот цвет смотрелся простовато, а Нефилиму удивительно подходил.

«Интересно, его принципы позволяют встречаться с бывшими пациентками?» – подумала Эва и прыснула от смеха.

Мысль такого рода была неожиданной, но заманчивой. И, главное, первой за последние полгода, год?

Доктор же выглядел, как обычно. Располагающий к себе, вызывающий симпатию – и отстраненный. Когда Эва вошла, он читал что-то с планшета, но быстро свернул текст и дежурно улыбнулся:

– Рад видеть вас, Эва. Вы не возражаете против небольшой беседы? Это не инициатива клиники, а мой личный интерес. Часть сведений я собираюсь использовать для своего исследования.

– О. И что же за тема у исследования? – Эва, не дожидаясь разрешения, присела напротив.

– Причины, толкающие людей на операции вроде вашей, – туманно пояснил рыжий доктор. Глаза у него блестели, как темное стекло. – Скажите, когда вы стали считать ваше состояние болезненным, ненормальным? Не отвечайте, если вы против того, чтобы ваши слова послужили материалом для исследования.

Эва растерянно потеребила край водолазки. Вопрос показался странным.

– Нет-нет, я не против. Только сложно сформулировать ответ вот так, без подготовки. – нахмурилась она. – Это копилось постепенно. У нас в лаборатории началась большая работа, и я почти не могла выбираться к Лилит. Очень уставала. Она иногда звала меня в гости или на пикник, или фильмы посмотреть. Собраться вместе получалось раз-два в месяц. Я чувствовала себя ужасно виноватой, но Лилит говорила, что все в порядке. Потом я стала замечать, что она вообще испытывает облегчение, когда я отказываюсь от приглашения. А, еще. Случилась одна мелкая ссора, полная ерунда, честно сказать. Мы разговаривали, я – со служебного планшета, а в лаборатории что-то пошло не так. Меня срочно вызвали. Лилит как раз рассказывала что-то о ребенке, о ее питании. Я извинилась и прервала связь. Но с тех пор Лилит больше не отвечала на мои звонки. И… и даже не пустила меня домой, когда я пришла без приглашения.

– Сколько это продолжалось?

Голос доктора Нефилима обволакивал, как теплое масло.

– Полтора года.

– И тогда вы впервые почувствовали это.

– Да. – Эва машинально прижала руку к груди, где раньше ворочался склизкий комок. – Боль и обиду. Каждый раз, когда я пыталась связаться с Лилит, а она не отвечала, мне становилось хуже. Я как будто сама себя грызла изнутри. Я извинялась перед ней постоянно, но… на самом деле не понимала, в чем виновата. Но все равно было очень больно.

– И вы решили обратиться в «Рубедо».

Эва кивнула.

– Не сразу. Потом, когда поняла, что сама не справлюсь. Доход мне позволяет слетать раз в год на планету. Несколько лет я практически ничего не тратила, поэтому на операцию мне хватило. Я решилась, когда почитала отзывы людей… ваших бывших пациентов, доктор Нефилим.

– И что, много среди них счастливых? – выгнул он брови, то ли подшучивая над Эвой, то ли спрашивая всерьез.

– Никто не жалеет о сделанном.

– Как и вы.

– Как и я, – согласилась Эва. – Перед операцией у меня было чувство, что я поступаю неправильно. Что все еще зависит от меня, и если я сейчас удалю… это, то никогда уже не смогу вернуть Лилит. А потом сразу думала – а зачем возвращать того, кто уже все для себя решил? Лилит ведь просто-напросто искала повод от меня отделаться. Ну, как будто пыталась бросить вредную привычку, но никак не могла. А я. Такая дура! Я цепляюсь за эту дружбу, за наш ювенат, когда в моем распоряжении целая планета. У корпорации есть филиал на поверхности, я могу ходатайствовать о переводе «вниз». Новая жизнь, понимаете, доктор? И это… и чувства не должны ей мешать. Даже если мне тогда казалось, что я уничтожаю что-то бесценное, что– то очень важное, сейчас я думаю, что поступила верно.

– Интересно. – Нефилим отпустил взгляд. – Благодарю за искренность, Эва. Вы позволите показать вам кое-что? – и, дождавшись кивка, он набрал код на панели. В столешнице скользнула в сторону маленькая непрозрачная панель, и вверх медленно поехал потайной отсек. В нем были два прозрачных сосуда; доктор Нефилим дождался, пока отсек поднимется полностью, и только потом осторожно достал их и поставил перед Эвой. – Как вы думаете, что это?

И он щелкнул ногтем по дисплею, включая подсветку.

Эва пригляделась.

В одном из сосудов парило нечто, похожее на медузу или сгусток крови. Оно мелко дрожало, и нити, исходящие от него, мерно колыхались. Сложно было сказать, какого оно цвета или формы, но Эве отчего-то казалось, что если его взять в руку, то оно будет теплым, мягким и немного щекотным. Вспомнилась внезапно Лилит – тогда, в детстве, у моря, на пляже с гладкой цветной галькой, и маленький розовый камешек на ладони.

– Это… оно? Оно… живое?

– Вы его видите? Хорошо, – доктор улыбнулся – кажется, в первый раз за все время по-настоящему, не дежурно. – У вас неплохие задатки, Эва. Так вот, я хотел рассказать. Примерно за полтора года до вашего визита в «Рубедо» прилетела женщина. Ее сопровождал муж; у них был маленький ребенок, кажется, девочка. И эта женщина – имя ее я не разглашаю, врачебная тайна – настаивала на срочной операции. Случай показался мне интересным, и я взялся за ампутацию. Результат – здесь, во второй колбе. Сразу хочу оговорить, что это было таким изначально.