Текст книги "Кризисное обществоведение. Часть вторая. Курс лекций"

Кратко надо сказать о фермерстве – не как о новом социальном явлении (это особая тема), а в связи с дезинтеграцией общности крестьян.

Фермерские хозяйства, в основном, являются семейными. По сути дела, речь идет о трудовых крестьянских хозяйствах почти без наемного труда. Общее число работников, занятых во всех фермерских хозяйствах, на 1 июля 2006 года составляло 475,3 тыс. человек. В том числе наемных работников, занятых на постоянной основе, 82,7 тыс. человек, т. е. в среднем по одному работнику на 3 фермерских хозяйства. Еще привлекались временные или сезонные работники численностью 93,8 тыс. человек.

Для нашей темы важно то, что фермеры выделились из общности крестьян и заняли особую социокультурную нишу. Но фермерством занялась верхушка российской деревни, отечественная сельская элита, самый образованный состав сельского населения России. Они и были активной группой, представлявшей российское крестьянство, – его субститутом на общественной арене. 34,2 тыс. фермеров имеют высшее профессиональное образование. Это агрономы, инженеры, зоотехники. Еще 4,8 тыс. имеют незаконченное высшее образование, а 46,6 тыс. (32 %) – среднее специальное. Изъятие из профессиональной общности крестьян такого числа опытных и высокообразованных специалистов и превращение их в мелких хозяев на клочке земли – колоссальный удар по социальной структуре деревни. Крестьяне лишились представительства и языка. Это наша национальная беда, которую мы не поняли и к которой остались равнодушны.

Общество этого как будто не замечает и сегодня. И до сих пор этот провал в сознании не вызвал никакой рефлексии обществоведения. Как видятся возможности изменить ход процесса? В какой социальный тип превратится на выходе из этого кризиса сельская молодежь, воспитанная в таких чрезвычайных условиях?

Интеллигенция

Переживает дезинтеграцию интеллигенция – системообразующая для России большая специфическая общность. Она замещается «средним классом», новым социокультурным типом с «полугуманитарным» образованием, приспособленным к функциям офисного работника без жестких профессиональных рамок[30]30
  Высшее образование сейчас ежегодно поставляет на рынок труда уже около 800 тыс. таких суррогатных интеллигентов – при численности выпускников вузов по физико-математическим и естественнонаучным специальностям около 25 тыс.


[Закрыть]. З.Т. Голенкова, которая с 1990-х годов изучает изменения в структуре российского общества, пишет (1998):

«Ситуация сложилась таким образом, что мы „потеряли“ средний класс интеллектуалов и интеллигенции (так называемый новый средний класс) и получили средний класс предпринимателей (старый средний класс)» [35].

Что значит «потеряли» интеллигенцию? Прежде всего, эту общность вытолкнули со света в «социальную полутень» – хотя во время перестройки именно интеллигенция была авангардом наступления на советскую систему. Такая неожиданная «несправедливость» нанесла интеллигенции тяжелую травму и сразу деморализовала ее. О.А. Кармадонов пишет об изменении в годы перестройки статуса двух массовых групп интеллигенции – врачей и учителей:

«Специфична дискурсивно-символическая трансформация врачей. Анализ „АиФ“ 1984 г. показывает положительное к ним отношение – 88 % сообщений такого характера. Доминирующую триаду формируют символы советских медиков: „профилактика“, „высококвалифицированные“, „современные“, „бесплатные“, „лечат“. Объем внимания составлял 16 %, частота упоминания – 11 %.

В 1987 году показатели обрушиваются до 0,1 %. После этого освещение группы в медийном дискурсе приобретает нестабильный характер, не поднимаясь выше 5 по частоте и 6 % по объему. Рост этих показателей объясним популяризацией «национального проекта» здравоохранения больше, чем вниманием к его работникам.

Показательна тональность оценок в сообщениях «АиФ» о данной группе. С 1987 г. больше пишут о недостатках; врачи становятся «труднодоступными» для пациентов. В 1988 году тенденции усугубляются, появляются первые статьи о врачебных ошибках (доминирующий Д-символ «вредят»), о врачах-мошенниках, нетрудовых доходах (доминирующий К-символ «преступники»). Но еще много «профессионалов», «заботливых» и «самоотверженных» докторов.

В 1989 году появляются статьи о халатности и безответственности врачей, однако отношение к «людям в белых халатах» выглядит более позитивным, что, на мой взгляд, объясняется снижением частоты упоминания и объема внимания к медицинским работникам по сравнению с 1988 г. В 1993 году вновь доминируют термины «непрофессиональные», «вредят», что является, помимо всего, следствием сокращения финансирования здравоохранения, в том числе на обновление технической базы и на повышение квалификации врачей.

Триада-доминанта 1995 г.: «энтузиасты», «малообеспеченные», «работают», – сообщает о снижении материального достатка медиков, продолжающих, тем не менее, активную профессиональную деятельность – феномен группового пафоса, суррогат социального престижа.

На протяжении 2002, 2004, 2006, 2007 гг. доминируют символы исключительно негативной окраски: «преступники», «дилетанты», «убийцы». Присутствуют символы «специалисты» (2003 г.), «советчики» (2004 г.), «профессионалы» (2005 г.), «повышение квалификации» и «нехватка врачей» (2008 г.). В 2008 г. значительное место в медийном дискурсе занял «кадровый голод», свидетельство неэффективности структуры трудовых ресурсов здравоохранения, ухода из государственной медицины специалистов. Аффективный символ, доминирующий в 2004 и 2008 гг., – «равнодушные».

Тем самым, наряду со снижением количественных показателей освещения группы врачей в текстах «АиФ», происходила и негативизация их символических характеристик; «профессионалов» превращали в «дилетантов» и «мошенников»» [71].

Краткий вывод из описаний учительства таков:

«Сегодня мы имеем совершенно иные образ и суть учителя, нежели в 1984 году. Уважаемый, авторитетный, высококвалифицированный, молодой, полный сил советский учитель сменился стареющей, малообеспеченной, уставшей от жизни учительницей» [71].

В целом к 2005 году вывод социологов вполне определенный:

«Экономические реформы, проводимые в России, выдвинули на первый план комплекс проблем, связанных с развитием социально-структурной трансформации общества, с изменением положения отдельных групп и слоев населения… Этот деструктивный процесс особенно коснулся изменения социального статуса российской интеллигенции, остро ощутившей все негативные последствия экономического кризиса.

Поэтому важными и информативными представляются исследования массовых групп работников, занятых профессиональным трудом. К данной группе необходимо относить лиц, занятых профессионально умственным и профессионально физическим трудом. Именно эти категории работников мы объединяем под социальным статусом профессионалов» [36].

Удар реформы разрушил информационную систему общности. Интеллигенция нуждается в интенсивном обмене информацией, эта общность – едва ли не главный узел каналов социодинамики культуры. Поэтому в 1988 году интеллигенция СССР назвала главным событием года «отмену лимитов на подписку» – газет и журналов. Но в результате реформы Россия утратила национальное информационное пространство, интеллигенция утратила необходимое условие для своего существования.

Прежде всего реформа ликвидировала «скелет» национальной информационной системы – центральные газеты, позволяющие одновременно на всей территории страны давать людям пакет важной для всех информации. Был сразу резко сокращен доступ основной массы населения к газете – разовый тираж газет на душу населения сократился в России в 7 раз. Интеллигенцию лишили языка, доступ к аудитории остался у элиты и у массы, а специфические для интеллигенции каналы коммуникации были перекрыты. Если учесть резкое расширение «желтой» прессы, то можно считать, что в России общность тех, кто имеет доступ к «интеллигентным» газетам, сократилась в 15–20 раз. Вот описание этого процесса:

«В середине 1990-х годов абсолютное большинство публики, включая ее образованные фракции, перешло с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых перестроечных газет, тонких журналов) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего – телевизионные. Советская, государственная модель печатных коммуникаций к 1995 году фактически развалилась, но вместе с ней прекратила существовать – в том числе по социально-экономическим причинам – массовая журнально-газетная периодика как таковая (одной или нескольких национальных газет, как в большинстве современных развитых стран, в России тогда не образовалось и нет по сей день). Вот лишь несколько цифр. Например, газету „Аргументы и факты“ на будущий 1995 год выписали для себя и семьи 15 % россиян, тогда как в 1989 году выписывали 58 %, „Комсомольскую правду“ – 7 % (в 1989 году – 44 %), „Известия“ – 3 % (прежде – 17 %) и т. д. В 1994 году отнесли себя к ежедневно читающим газеты 27 % опрошенных жителей России, тогда как в 1990 году относили 64 %, к ежедневно читающим журналы – 2 % (в 1990 году – 16 %).

Аудитория реально читавшейся прессы – тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х – начале 1990-х годов, – в среднем сократилась ко второй половине 90-х примерно в 20 раз. Для понимания масштабов произошедшего я не раз использовал такую метафору: представьте, что в миллионном городе всего через несколько лет осталось 50 тыс. населения. С точки зрения современной социологии (после работ Георга Зиммеля о социальном значении числа), количество взаимодействующих единиц задает тип отношений между ними, а значит тип коллективности. Социальные связи между «оставшимися» 50 тыс. из моего примера, как ни парадоксально, оказались не теснее, а слабее: социум – причем именно в более образованной и урбанизированной его части – стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным. Но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов» [54].

Строго говоря, в середине 1990-х годов уже по этой причине интеллигенция как система перестала существовать, остались атомизированные интеллигенты и их небольшие катакомбные группы, «споры» российской интеллигенции, ожидающие благоприятных условий для ее оживления. Это был мощный удар по культуре России – ведь ликвидация информационной системы интеллигенции означает и распад системы ее норм.

Это сразу углубило те различия, которые и раньше разделяли рыхлую общность интеллигенции на профессиональные сообщества. Вот, например, наблюдение 1993 года: «Ярко проявилось то обстоятельство, что среди интеллигенции, не занятой на производстве, в существенно большей степени представлены носители либеральных ценностей (в 1,5 раза чаще, чем в среднем по массиву)» [101].

Перестройка и реформа (а точнее, мировоззренческий кризис с 1960-х годов) подорвали ценностную платформу «элиты» интеллигенции – той группы, которая ее представляла. Произошла дезинтеграция, и возникли субституты разных подгрупп интеллигенции – либеральной, советской, патриотической, православной и пр. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут:

«Именно эти субституты и производят „интеллигенцию“, формируя ее представления и представления о ней: без действий институций и практических групп социальная группа „интеллигенция“ как объективация позиции социального пространства не существовала бы, более того, сама позиция начала бы расплываться, исчезать (что и происходит на деле, начиная примерно с 1991 года), так как производство/воспроизводство социальных отношений, формирующих позицию, невозможно без их интериоризации, эффективного усвоения агентами, а это, в свою очередь, требует действий со стороны институций и практических групп.

Эффективность и продуктивность институций (практических групп) влияет на модус существования позиции, которую объективирует социальная группа, так что чем менее эффективна специфическая производственная деятельность институций, тем неопределеннее границы позиции социального пространства, тем неустойчивее репродуцируется она во времени» [73].

Но в данном случае институции и субституты интеллигенции не могли быть эффективны – они погрузились в вязкую междоусобицу, а затем утратили и связывающую их информационную систему. За этим стояла утрата ядра общей ценностной основы. О.К. Степанова пишет об этом:

«Интеллигенция. В нашей стране названное понятие было „запущено“ еще в 70-е годы XIX века популярным в то время писателем П.Боборыкиным… Понятие интеллигенции тогда и некоторое время спустя в России имело совершенно четкую духовно-политическую атрибутику – просоциалистические взгляды. Этот ее признак в начале XX века для многих был еще достаточно очевиден. В межреволюционный период вопрос о судьбе интеллигенции ставился в зависимость от ее отношения к капитализму: критическое – сохраняло ее как общественный феномен, а лояльно-апологетическое – уничтожало. А вот сегодня отношение к социальной проблематике практически не упоминается среди возможных критериев принадлежности к интеллигенции» [132].

Пока неясно, может ли сохраниться при таком повороте сам феномен русской интеллигенции. Бердяев считал критерием отнесения к интеллигенции «увлеченность идеями и готовность во имя своих идей на тюрьму, на каторгу, на казнь», при этом речь шла о таких идеях, где «правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью». Если так, то статус интеллигенции сразу теряет та часть образованного слоя, которая в конце 1980-х годов впала в социал-дарвинизм и отвергла ценность справедливости. А ведь это очень существенная часть, особенно в элитарных группах гуманитарной интеллигенции. О.К. Степанова продолжает, уже конкретно относясь к интеллигенции периода реформы:

«Антитезой „интеллигенции“ в контексте оценки взаимоотношения личности и мира идей, в том числе – идей о лучшем социальном устройстве, являлось понятие „мещанство“. Об этом прямо писал П. Милюков [в „Вехах“]: „Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию“.

Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства «золотого тельца», ведущего к отказу от духовных приоритетов. Под лозунгами социализма, став на сторону большевиков, она создала, в конечном итоге, парадоксальную концепцию противостояния неокрестьянского традиционализма в форме «пролетарского государства» – капиталистическому модернизму» [132].

Посвятив себя «втягиванию страны в зону абсолютного господства золотого тельца», элитарная часть той общности, которую обозначали словом интеллигенция, совершила радикальный разрыв с этой общностью, что привело к ее дезинтеграции – «трудовая интеллигенция» пока что в новую общность собраться не может.

Более того, «либеральная интеллигенция» в большинстве своем встроилась в новые общности «победителей» – как идеологи, предприниматели, эксперты и управленцы. Они были интеллектуальным авангардом антисоветских сил и имеют право на свою долю трофеев. Бурдье писал:

«Все заставляет предположить, что в действительности в основе изменений, случившихся недавно в России и других социалистических странах, лежит противостояние между держателями политического капитала в первом, а особенно во втором поколении, и держателями образовательного капитала, технократами и, главным образом, научными работниками или интеллектуалами, которые отчасти сами вышли из семей политической номенклатуры» (см. [73]).

Возвращаясь к взаимодействию общности интеллигентов с ее субститутами, приведем такое сравнение:

«Метафорически можно изобразить „интеллигенцию“ (или любую другую социальную группу) в виде кометы – „твердое ядро“ институций и практических групп (т. к. в реальности каждая социальная группа имеет несколько субститутов, то нужно говорить о нескольких конкурирующих между собой „ядрах“), ярко светящаяся, но не структурированная „голова“ (активисты-непрофессионалы символического производства) и огромный мерцающий „хвост“. „Невооруженный глаз“ идентифицирует социальную группу – „комету“ – с „головой“ и „хвостом“, тогда как на самом деле сущность ее обусловлена „ядром“» [73].

На наших глазах эта комета распалась, и еле виден ее огромный мерцающий «хвост».

Наконец, реформа разорвала общность интеллигенции по тем же самым трещинам, как и другие большие общности, разделив ее по социальным слоям. Основной слой – «трудовая интеллигенция», которая оказалась не нужна новому «рыночному и демократическому» обществу. Вот формулировка социолога (2004):

«Раскол постсоветской интеллигенции на небольшую по численности богатую „верхушку“ и массы полунищих бюджетников давно привлекает внимание специалистов и простых граждан как одно из наиболее драматичных проявлений социального неравенства в современной России. Есть все основания видеть в нем проявление острой социальной несправедливости и источник социального напряжения в противостоянии „богатые – бедные“.

Бедная интеллигенция – прежде всего люди, работающие на должностях специалистов. Заметен «уход» некоторой, пусть и небольшой (около 6 %) ее части на должности рабочих. Подавляющее большинство интеллигенции работают на предприятиях государственной формы собственности (около 70 %), чем заметно отличаются не только от группы богатых, но и от населения в целом.

Другой важный признак, разделяющий интеллигенцию, – тип поселения. Очевидна концентрация ее состоятельных представителей в мегаполисах (45,6 против 13,2 % бедных), тогда как типичное место жительства бедных интеллигентов – села (21,9 против 4,2 % богатых) и райцентры (24,7 против 4,7 % богатых). В областных центрах эти группы представлены достаточно равномерно (45,6 % богатых, 40,2 % бедных)» [114].

Надо подчеркнуть, что обеднение массовой интеллигенции является чрезвычайным даже на фоне общего социального бедствия. Это отмечают практически все исследователи процесса социальной стратификации. Так, З.Т. Голенкова пишет в 1998 году:

«Основные тенденции трансформации социальной структуры современного российского общества – это углубление социального неравенства по всем показателям (экономическим, политическим, социальным) и маргинализация значительной части населения.

Накладывающиеся друг на друга процессы – обнищания населения и растущего социального расслоения – приводят к возникновению гипертрофированных форм социального неравенства, создавая внутри одной страны две России, которые все больше расходятся.

Состояние маргинальности в значительной степени характерно для многих групп. Это, во-первых, квалифицированные рабочие, специалисты, ИТР, часть управленческого корпуса и т. д., работавшие в государственном секторе экономики (предприятия военно-промышленного комплекса, конверсионные производства, закрывающиеся предприятия), имевшие в прошлом высокий уровень образования и социально-профессиональный статус, оказавшиеся ныне в ситуации вынужденной смены его. Созданные кризисом и политикой государства условия невостребованности привели к кричащему несоответствию резко снизившегося уровня материального положения достаточно высокому социальному статусу, превратив их в социально беспомощных» [35].

Н.Е. Тихонова пишет уже в 2004 году:

«Богатство и бедность в современной России не гомогенны и имеют несколько уровней, которые различаются и по материальному положению, и по социально-профессиональной деятельности, и по досуговым предпочтениям людей. Что касается бедности, то по крайней мере два таких уровня выделяются довольно отчетливо – просто бедность, представители которой составили в нашем исследовании 19,0 %, и нищета, в которой живут 6,5 % опрошенных…

Что касается семей, находящихся на уровне нищеты, то следует отметить, что около половины этой группы составляют семьи рабочих. В группе просто бедных характерно заметно большее представительство лиц с высшим и незаконченным высшим образованием (26,4 % при 13,4 % в группе нищих), специалистов и служащих (19,0 % при 4,2 % у «нищих»), и гораздо меньшая доля неквалифицированных рабочих (9,6 % против 22,3 %), а также социально слабых семей (9,6 %). Эти характеристики подтверждают справедливость взглядов россиян на макроэкономический характер причин бедности большинства бедных в сегодняшней России» [138].

В общем, результат таков: большинство молодых людей получает диплом о высшем образовании, а интеллигенции в России нет. Ее надо будет снова собирать и выращивать – если общество и государство поправятся.