Текст книги "Пророчества о войне. Письма Сталину"

Училище живописи и ваяния

В сопровождении Васи Ловкова каждое утро я направляюсь сдавать очередной экзамен. И наконец наступает день, когда любимец всего училища смотритель Александр Захарович Мжедлов объявляет список принятых. В числе первых я слышу свою фамилию. Меня так всего и встряхнуло: «Принят!» Из ста человек, подавших прошения, прошли двадцать восемь. Велика радость избранников. Мы шумно поздравляем друг друга и спешим по домам. Спиридон Иванович и Марфа Захаровна, поздравив меня, просят сейчас же написать письмо в деревню, чтобы поскорее передать Коненковым радостную весть.

Наступает первый день ученья. Запасшись бумагой, иду рисовать в оригинальный класс.

Оригинальным класс именуется по характеру учебной деятельности. Здесь, по идее, делают рисунки со скульптурных оригиналов. Но, конечно же, никаких оригиналов нам, ученикам, не выставляют, а рисуем мы с гипсовых слепков.

Учение в оригинальном классе продолжается недолго. Я даже не успеваю толком запомнить своих наставников.

Оригинальный класс благополучно окончен. И теперь надо делать выбор: живопись или скульптура? Мне почему-то пришлась по душе скульптура, хотя до того я увлекался и рисованием, и живописью. Отправился в скульптурную мастерскую. Открыл дверь и с трепетом подошел к профессору Сергею Ивановичу Иванову, показавшемуся мне очень строгим. Это был человек лет шестидесяти с лишним. Облик характерно профессорский: узенькая жидкая бородка, круглая лысина в венце седых волос, внимательные, умные глаза. Он повернулся и шагнул ко мне.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! Я хочу поступить к вам на скульптурное отделение.

– Что ж, батенька, это хорошо, – баском отвечал профессор. – Выбирай себе модель для лепки. Вот, кстати, прекрасная голова Гомера. Вылепи-ка ее.

Я поклонился Сергею Ивановичу и сказал:

– Постараюсь вылепить. Она мне тоже очень нравится.

– Вот и хорошо, – подбодрил меня Сергей Иванович. – Даю вам на работу десять дней.

Я уложился в срок. Работал напряженно, с увлечением. И теперь с нетерпением ждал решения совета профессоров. За голову Гомера мне поставили первый номер – высшую оценку – и приняли в первый класс, называемый головным. До этого экзамена практика моя по скульптуре была весьма скромной. Как-то у себя в деревне вылепил я голову пастуха да еще лепил из глины ворон, которых сажал на изгородь в поле. А тут такой успех: первый номер, да и Сергей Иванович на другой день похвалил от себя и дал скопировать бюст Оленина. Работал я тоже усердно, хотя бюст Оленина нравился мне не так, как голова Гомера…

После рождественских каникул под руководством того же Сергея Ивановича Иванова приступил к занятиям в фигурном классе, где копировал античные статуи «Аполлона», «Боргесского бойца», «Спящего сатира», «Бельведерский торс».

Скульптурная мастерская находилась во дворе училища. Это было большое деревянное строение с верхне-боковым светом с северной стороны. Рядом пристройка – квартира профессора.

В ту пору в мастерской кроме меня работали трое – Анна Голубкина, Дмитрий Малашкин и Лидия Губина.

Голубкина занималась у Иванова второй год. В мастерской стояли ее работы, отлитые в гипсе. Они поразили меня своей значительностью и небывалой выразительностью лепки. Голубкина была известна всем в училище, и будущие живописцы и архитекторы приходили в скульптурную мастерскую любоваться бюстами ее работы.

У станка Голубкина была серьезна и строга. В окружении античных героев ее высокая стройная фигура в черном представлялась совсем неземной: будто мифическая древняя пророчица Сивилла поселилась в нашей мастерской.

Помню ее эскиз «Жатва». Фигура смерти с косой в руках и солдат, зажатый под мышкой у смерти, указывает костлявой старухе, где еще покосить. Естественно, что далеко не всегда Голубкина за свое новаторство получала поддержку и похвалу.

Работала Голубкина энергично, напористо. Смотрела на натуру по-особому: проникая как бы внутрь натуры и находя в ней что-то особенное. Лепить бралась не всякую модель, а только ту, которая чем-либо привлекала ее. Вместе с нами, ее товарищами по учебе, даровитостью Голубкиной восхищался и Сергей Иванович…

2. С.Т. Конёнков, фото 1910-1920-х годов.

Роден был кумиром Конёнкова, который нередко выполнял свои скульптуры в духе роденовских произведений, что не всегда устраивало публику и деятелей искусства. Избыток экспрессии, модернистский подход к изображениям, отступление от классических пропорций – всё это приводило к неоднозначной оценке работ Конёнкова. Тем не менее, он стал одним из самых популярных российских скульпторов, а его мастерская сделалась местом встреч творческой богемы.

При училищной раздевалке в маленькой прокуренной комнате помещался буфет, в котором продавались чай и бутерброды. Перед занятиями и в перемену студенты, сбившись в тесный кружок вокруг стола с чайными стаканами, пели:

 
Из страны – страны далекой,
С Волги-матушки широкой.
Ради славы и труда
Собралися мы сюда.
Пьем напиток мы чудесный
Все стаканом полновесным,
Первый тост за наш народ,
За святой девиз: «Вперед!»
 

Руководил хором Леопольд Сулержицкий – энергичный, обаятельный студент, всеобщий любимец, признанный силач, талантливый хормейстер.

Сулержицкий был властителем наших душ. Он вырос на Украине, и вследствие этого в большом почете у нас в училище были украинские песни о воле, о казачьей доблести.

 
Ой, закувала та сиза зозуля
Ранним-рано на зори.
Ой, заплакылы хлопцы-молодцы
На чужбыне, в тюрьме.
Вони плакалы, гирко рыдали,
Свою долю воны выклыкали,
Гей, повий, повий, буйный ветер,
Гей, вынисе нас из неволи.
 

От этих призывных могучих слов о буйном ветре директору училища князю Львову делалось боязно, а веселая залихватская «Засвистали козаченки в поход с полуночи» и вовсе бросала нашего аристократа в дрожь, и он стал придумывать, как ему изгнать из стен казенного учебного заведения песни вольности. И вот за подписью директора появилось распоряжение о том, чтобы не пускать студентов в здание училища раньше девяти часов утра. Это объяснялось тем, что, дескать, шум и песни не дают отдыхать преподавателям, квартировавшим в здании. Распоряжение это тотчас было сорвано, но тем не менее поутру двери оказались запертыми, и в зимнюю пору мы, бывало, вконец продрогнем, ожидаючи, пока швейцар без пяти минут девять не откроет дверей. В ответ на эту меру притеснения на месячных экзаменах стали появляться карикатуры. Вот сюжет одной из них.

Толпа учеников перед закрытыми дверями. на улице трескучий мороз. А вот и его жертвы – студенты. Кто отморозил ухо, кто нос. кто руку. а некоторые совсем окачурились и, задрав ноги, валяются на снегу.

Карикатуры пользовались огромным успехом. Преподаватели училища нам сочувствовали, а те из публики, кто видел эти карикатуры или слышал о них, громко возмущались безжалостными мерами директора. Обеспокоенный князь Львов – важного вида лысоватый атлет – стал частенько захаживать в чайную комнату и заискивающе заговаривать с учениками, но те открыто презирали его лицемерие.

Известному училищному карикатуристу Михайлову-Самарскому князь Львов будто бы из чистой любезности ставил вопрос:

– Почему это. батенька, вы все больше рисуете зверей?

– Приходится, Алексей Евгеньевич, рисовать зверей, – отмахивался от директора, как от назойливой мухи, студент.

– Каких же, например? – не унимался директор.

– Да разных. Например, львов, – саркастически заявлял Михайлов.

– Надо бы вести себя поделикатней, – сдерживая гнев, резюмировал князь Львов.

– Буду стараться… по возможности, – не сморгнув, отчеканивал Михайлов.

Вскоре князь Львов, пользуясь своей властью, написал приказ об исключении из классов за непосещение занятий Леопольда Сулержицкого.

Каждый из нас, для того чтобы заработать на хлеб насущный, случалось, исчезал на какое-то время и вдали от строгого взгляда училищного начальства брался за любую работу, лишь бы обеспечить себе возможность учиться дальше. Обычно на это в училище закрывали глаза.

Мы шумно протестовали против исключения Сулержицкого. Ученики живописных классов писали его портреты и выставляли их на ученических выставках. Помню один такой портрет – Леопольд Антонович с тетрадкой в руках. Портрет всем нравился, глядя на него, мы остро испытывали нехватку талантливого вожака и гнев против князя Львова, позволившего себе такую несправедливость. (Впоследствии Сулержицкий близко сошелся с Л. Н. Толстым и по его поручению осуществил переселение нескольких тысяч духоборцев в США и Канаду. Через Толстого Сулержицкий подружился с Горьким и Художественным театром, где Леопольд Антонович долгие годы был режиссером, сподвижником Станиславского.)

…За два года я окончил скульптурное отделение. Средств не было никаких. Однажды целых двадцать дней пришлось жить на рубль четыре копейки, и наконец дошло до того, что решился я написать домой и просить хотя бы маленькой поддержки. Дядька Андрей отозвался, прислал денег, но не преминул попрекнуть купленными мной по рублю за штуку небольшими копиями с известных «Коровы с теленком» и «Собаки» Константина Менье, которые я привез с собой в Караковичи во время летних каникул.

«Посылаю тебе 15 рублей, понапрасну их не трать – телят и собачек не покупай», – писал он мне.

Добыть кусок хлеба молодому человеку, не имевшему в Москве даже знакомых, было, конечно, не просто. Но находились добрые люди и из товарищей, и из преподавателей: они устраивали мне кое-какие мелкие заказы. Постепенно я перезнакомился с московскими подрядчиками и стал «своим человеком» у хозяев мастерской орнаментальных украшений у Смоленского вокзала. Однажды получил заказ: вылепить кариатиды для фасада дома чаеторговца Перлова на Мещанской улице. Работа принесла целую сотню рублей. Я отделил из них 35 и купил на них швейную машину «Зингер», которую привез летом в деревню. Само собой разумеется, это произвело впечатление. Никто из домашних уж больше не сомневался, что из меня выйдет толк.

За границей

Весной 1896 года мне сообщили приятную новость: совет училища решил послать меня и Константина Клодта за границу. Цель поездки – ознакомление с художественной жизнью, музеями и памятниками Европы. Средства на это путешествие составили проценты с капитала, пожертвованного П. М. Третьяковым, специально предназначенные на посылку лучших за пятилетие учеников в Европу.

Путь наш пролегал через Смоленск, Варшаву и Берлин. В Берлине, как о том было условлено в Москве, мы встретились с профессором живописи Николаем Алексеевичем Касаткиным, давшим русскому искусству незабвенные образы рабочихшахтеров. Он намеревался вместе с нами побывать в Париже. И вот мы втроем идем по Унтер ден Линден. Поразительная чистота и порядок. А буравящие взгляды лощеных, ражих полицейских действуют на нас так, что вскоре нам становится страшно ходить по этому бюргерски солидному городу. Касаткин поминутно нас успокаивает: «Вот приедем в Париж – будет что посмотреть». Так и остался Берлин в нашей памяти чересчур солидным, холодным, нелюдимым городом.

Побывали мы и в Дрездене. С трепетом смотрел я на «Мадонну» Рафаэля. Она на всю жизнь осталась в памяти, затмив все другое прекрасное, увиденное в Дрезденской галерее.

Вновь встречаемся с Касаткиным. Теперь уже в Париже. Для того чтобы наметить маршруты экскурсии, отправились в кафе Тракедеро. Сидим, разговариваем, пьем прохладительные напитки, любуемся Сеной и Эйфелевой башней. К столу подают зрительные трубки. Мы с Клодтом, не задумываясь, берем их и начинаем оглядывать окрестности.

– Сейчас вам покажут, что значит хватать что ни попадя, – ворчит профессор-эконом. При расчете оказывается, что эта услуга входит в стоимость меню. Два русских студента и наставник-профессор хохочут на все «Тракедеро». Студенты подкалывают профессора:

– Николай Алексеевич, в зрительные трубки нам удалось разглядеть на самой вершине Эйфелевой башни какой-то загадочный аппарат. Не отправиться ли нам туда?

– Ну что же, рискнем…

Эйфелева башня. Громада. До середины поднимаемся втроем. Здесь Касаткин вышел. Мы с Клодтом, хотя и трусили, добрались до вершины. Там обнаружили почтового служащего и, не мешкая, отправили открытки: Клодт в Москву, родителям, я в Караковичи на имя дяди Андрея.

Лето было в разгаре. Париж отмечал день штурма Бастилии. Всюду шествия, восторженное пение. Летом 1896 года в Париже я впервые услышал «Марсельезу». Марш революционного народа пел народ.

В Лувре, куда мы ходили несколько дней кряду, Касаткин был нашим гидом. По богатству коллекции Лувр – несравненный музей. А какие божественные мраморы украшают Лувр!

«Ника Самофракийская» – крылатая Ника; «Восставший раб», «Умирающий раб» Микеланджело.

Полтора месяца прожили мы в Париже. Побывали и в Люксембургском музее, видели выставки современного искусства, где меня особо заинтересовали скульптуры Огюста Родена, исходили пешком весь Париж, с восторгом постигали гармонические ансамбли Елисейских полей, площади Согласия, Версаля, отдали дань восхищения пламенным скульптурам Рюда, установленным на фронтоне Триумфальной арки.

Счастливое время, незабываемая пора…

Люцерн, где мы остановились по пути в Италию, – в ту пору тихий курортный городок. Он аккуратненько встал на берегу горного Фирвальдштетского озера. Здесь мы отдыхали от шумного Парижа, совершая прогулки от отеля к фермерским домикам на склоне горы Пилатус, где нас угощали чудесным швейцарским молоком.

Наконец через перевал Сент-Готард мы попали в солнечную Италию.

Милан. Пораженные величием архитектуры Миланского собора, мы с Клодтом часами рассматриваем его изумительные каменные узоры.

Отправляемся в монастырь Санта Мария делла Грация, чтобы в трапезной палате монастыря доминиканцев увидеть

«Тайную вечерю» Леонардо да Винчи. Нам привелось видеть это гениальное творение великого Леонардо изрядно попорченным. Еще в начале века полотно повредили наполеоновские солдаты, бывшие на постое в доминиканском монастыре Марии Милостивой. «Тайная вечеря» оставила в моем сознании глубокий след. Необычайно выразительными показались мне фигуры и лица апостолов.

Прозорливая жертвенность Христа и личина почитания в позе, выражении лица Иуды вызвали чувство скорбное и величественное…

В Рим поезд прибыл на рассвете. В Москве нас снабдили рекомендательными письмами к русскому дьяку Флерову, постоянно жившему в Риме, в доме на пьяца дель Пополо. С вокзала отправились пешком. Издалека мы услышали, как на площади мерно шумят фонтаны. Мы уже знали о чудодейственной силе воды, бьющей из этих фонтанов. Чтобы еще раз попасть в Рим, приезжий должен окатить себя с головы до ног водой этих фонтанов. Момент был благоприятный: на площади в столь ранний час ни одной живой души. Мы, как только оказались на пьяца дель Пополо, тотчас приняли освежающий душ. И не зря: для меня это была первая, но не последняя встреча с Римом.

Наконец настал час, когда, не опасаясь разбудить хозяев, можно было позвонить в дом. Флеров – представительный добродушный барин, познакомив нас со своими домашними, тут же взялся устраивать нас. Он назвал жившего по соседству художника Гвиэтано Джойе, который к услугам приезжих держал пансион. Он привел нас туда и сдал с рук на руки Гвиэтано – человеку, вылепленному, казалось, из сердечного гостеприимства и радушия. Всего за четыре лиры в день нам полагались завтраки, обеды и ужины, залы для отдыха, любезное приглашение Гвиэтано работать в его мастерской (сам хозяин специализировался на «видах Рима», поставляя свою продукцию в магазины для иностранцев). Затем все это дополнили чудесные итальянские песни, которые с утра до ночи распевала дочь хозяина Анита, таким образом учившаяся музыке.

Не спрашивая нашего согласия, Гвиэтано стал нашим гидом. Перво-наперво пошли смотреть собор Петра и примыкающий к нему Ватикан. В соборе приковывала к себе внимание «Пиета» Микеланджело. Запомнилась бронзовая статуя Петра: правая ступня апостола истаяла от поцелуев молящихся.

Ватикан – громаднейший музей скульптуры и живописи. Целый месяц мы изучали эту уникальную коллекцию. Собственность Ватикана – беломраморный «Бельведерский торс» поразил меня пугающими возможностями человеческого гения. Это был безусловный шедевр мирового значения. Бесполезно пытаться передать в словах божественную красоту форм мраморного торса – это надо видеть. Счастлив художник, удостоившийся видеть творение высокой эллинской школы.

Восторг перед светлым миром рафаэлевских «Стансов» и восхищение грозной силой «Страшного суда» Микеланджело владели нами в залах папской резиденции. На другой день – встреча с «Моисеем». Микеланджело стал моим кумиром еще в Москве, а затем была поездка во Флоренцию.

«Давид» на площади под сенью собора. Это бурная сила в миг покоя. Двадцатичетырехлетний Микеланджело решил задачу, которая повергает в смущение самое смелое воображение. Задачу художественную, задачу инженерную. Он обязался перед цехом флорентийских купцов высечь статую высотою в пять с лишним метров из мраморного блока, попорченного за много лет до того одним незадачливым ваятелем. Имея уже обтесанный вчерне мрамор, Микеланджело сумел найти «Давиду» величественную свободную позу.

«Давид» изображен во весь рост. Он мужествен и грациозен. Совершенная красота соединилась в «Давиде» с разумной, справедливой, титанической силой. До Микеланджело в искусстве такого не встречалось.

На протяжении десятилетий жизни я не раз в мыслях воз вращался к этому титаническому образу. Меня поражало в нем то великолепие скульптурной формы, то умение так целостно видеть, то поразительная точность инженерного расчета. Наконец, как итог раздумий, явилась мысль о несравненном гуманистическом замысле гениального флорентийца.

Ведь это воплощенный в камне идеал человека! Идеал, не потерявший жизненности и в наши дни. Давид – пастух, сын народа. Он прекрасен. Он восстал против утеснителя народа – Голиафа. Он вечный защитник правды, справедливости.

Это создание словно указало путь самому Микеланджело. Подобно своему герою, скульптор несколько лет спустя показал себя боевым республиканцем. Микеланджело отдал свои силы и талант защите Флоренции, сделав неприступными бастионы города.

Гений Буонаротти (он был и замечательным военным инженером) обеспечил хитроумную и прочную оборону республиканской Флоренции, но предательство свело на нет его усилия: 12 августа 1530 года Флоренция пала.

Затравленный, пораженный в самое сердце Микеланджело вскоре снова принимается за работу, теперь во славу тех, против кого сражался: он принужден создавать гробницу семейства Медичи.

«Не статую Медичи изваял он, – пишет Ромен Роллан, а свое отчаяние!». Скорбь по утерянной свободе, ненависть к насилию и предательству заключил Микеланджело в фигурах этой мраморной гробницы.

Титаны Возрождения! Эти слова выражают не только громадность содеянного Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэлем. В них – признание и революционной сущности их трудов.

Талант Микеланджело был подобен вырвавшемуся на свободу сказочному джинну. Не было силы, способной унять, ввести в желаемое русло этот неукротимый темперамент, этот всеобъемлющий гений.

Владыки католического мира – папы не смели вмешиваться и поправлять Микеланджело, когда он по-своему толковал священное писание. Известен такой факт. Церемониймейстер, сопровождавший папу Павла III при осмотре наполовину написанного «Страшного суда», заметил вслух, что такое произведение было бы более уместно в трактире, чем в папской капелле. Едва папа со свитой удалился, как Микеланджело по памяти написал портрет мессера Бьяджо – церемониймейстера – и поместил его в аду в образе Миноса. Грудь его обвил змеиный хвост. В ответ на настойчивые жалобы Бьяджо папа сказал: «Вы знаете, мессер Бьяджо, что я получил от бога полноту власти на небе и на земле; но в аду я не имею никакой силы, поэтому так уж и оставайтесь».

«Самсон, разрывающий узы»

…В 1899 году дорога жизни привела меня в Петербург, в Академию художеств. В год моего поступления в Академию живопись там вели И. Е. Репин, А. И. Куинджи, П. О. Ковалевский. Что касается скульптурного отделения. то очень скоро мне пришлось убедиться в том, что здесь властвует школа безжизненного натурализма.

Подчиниться петербургской «школе» я не мог. В системе преподавания, которая принуждала учеников следовать за профессорским пониманием античных образцов, было много лжи и фальши, прикрытой внешним пристрастием к античности. Маститые академисты охраняли не дух античности. а только ее «букву». Успехом пользовались ученики. которые больше копировали и комбинировали, чем творили. Но, став рабами мертвящей системы, они были не способны уже проявить в полную силу свои творческие возможности.

С первых же дней пребывания в Академии художеств я, не переставая, думал о Самсоне. Теперь созрело решение вылепить статую Самсона на конкурс по соисканию трехгодичной командировки за границу.

С юношеских лет меня увлекла солнечная легенда о благородном титане. Самсон верно служил своему народу, спасая его от рабства филистимлян. Он всякий раз побивал врагов своего народа, и тогда угнетатели решили расправиться с ним. Они подкупили коварную Далилу, поручив ей выведать тайну силы Самсона. Доверчивый титан открыл ей свое сердце, и Далила, опьянив народного богатыря, остригла его семь кос. В них была его сила. Филистимляне выкололи Самсону глаза и сковали его медными цепями. Но у Самсона снова отросли волосы, и он обрушил на угнетателей колонны и стены храма, в котором они глумились над ним.

Итак, решено. Тема конкурсной статуи – «Самсон, разрывающий узы». Самсон как символ русского народа. «Придавленный к земле тяжелым и грубым механизмом бездарно устроенной государственной машины, русский народ – скованный и ослепленный Самсон – воистину великий страдалец!» – писал впоследствии Максим Горький в своих «Заметках о мещанстве».

Да, так оно и было. Но мне хотелось отразить в этой статуе настроение окружающей меня жизни. Я видел, что конец на родному долготерпению близок, что колосс-народ не в силах больше выносить сковывающих его цепей. Вот-вот и он сделает нечеловеческое усилие, чтобы разорвать крепкие. веками связывавшие его путы. Да. Сделает, но разорвет ли? И я чувствовал, я предугадывал, что это произойдет не сразу. Нелегок путь к свободе. С кровью врежутся крепкие путы в тело разрывающего узы Самсона. Но придет время, и измученный титан вздохнет. Он снова соберется с силами, сделает новое, еще большее усилие и разорвет узы рабства. Да. Разорвет, потрясая колонны храма, разрушит его…

Уединившись в мастерской для дипломников. принялся за эскизные разработки.

Один из эскизов представлял Самсона с волосами, заплетенными в косы. Семь кос с змеиными головами на концах впивались в ремни, связывающие колосса. и. стараясь перегрызть их, помогали ему освободиться. Но косы-змеи отвлекали внимание от главного, а оно заключалось в том, чтобы показать великое напряжение могучих мышц титана. Не удовлетворил меня и вариант с сидящим Самсоном. Наконец я нашел, что искал. Мой Самсон должен представлять собой гиганта с небывало могучими и до крайности напряженными мышцами. Гигант сделал нечеловеческое усилие, ремни глубоко врезались в тело, но ни один из них не подался ни на волос. Недаром голова Самсона острижена Далилой и «дух божий отступился от него».

…Увлеченность статуей не мешала мне, однако, жадно воспринимать бурные события тех дней.

Художественная молодежь жаждала реформы Академии. Нас успокаивали туманными обещаниями о том, что и нашему учебному заведению будет дана какая-то «автономия». Нас увещевали, предлагали вести себя «тихо и смирно», все время прельщая этой пресловутой «автономией». Но мы, молодые художники, не были изолированы от борьбы, которая разгоралась тогда на рабочих окраинах Петербурга. Многих из нас волновали социалистические идеи. Студенты читали нелегальную литературу, старались на деле постичь только что услышанное или прочитанное, осмысливали неведомое доселе понятие – «рабочий класс». Помню наши походы для знакомства на Путиловский и Обуховский заводы. Помню, как поразила меня своим размахом большая дружная работа в огромном пролете сборочного цеха. Я подумал тогда: «Да, эти люди могут горы свернуть».

А вскоре мне довелось участвовать в политической демонстрации на Невском проспекте. Было это ранней весной 1901 года. Рабочие и студенты вышли на Невский. Свежий ветер полощет над головами красное знамя, которое одним своим видом будоражит решительно всех.

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.
 

Растет, полнится демонстрация, крепнет революционный гимн! Но вот зацокали подковами казачьи кони, взвились над головами демонстрантов нагайки. Жандармы врезались в шествие. Топот кованых лошадей заглушил песню. Меня оттеснили к тротуару. Вокруг меня окровавленные люди падали на мостовую. Демонстрация растекалась по близлежащим переулкам.

Выбравшись с Невского, я отправился на Васильевский остров к Колпинским – рассказать об увиденном и пережитом во время столкновения с жандармами и полицейскими.

На квартире Александра Егоровича Колпинского собралась революционно настроенная молодежь – студенты, курсистки, типографские рабочие. Сюда, случалось, заглядывал Алексей Максимович Горький. Здесь, в квартире Колпинского. я впервые услышал призывные слова Горького: «Пусть сильнее грянет буря!»

Хозяин квартиры – инженер Кплпинский заведовал делами в петербургской конторе книжного издательства Поповой. Кажется, называлось оно «Знание». Колпинский выпускал первые сборники рассказов молодого Максима Горького.

Едва я переступил порог, меня попросили «рассказать все, что довелось увидеть на Невском». Во время моего рассказа появился Горький. Он был в длинной черной рубахе. подпоясанной шнурком. Вошел как-то незаметно, чуть сутулясь. Присел на краешек стула и внимательно слушал. Потом осторожно поднялся и, стараясь не нарушить беседы, исчез в кабинете хозяина дома.

Не один я тогда пришел на квартиру Колпинских. И все мы глубоко сознавали: события на Невском – это только предвестие грядущей бури. Начало века сулило великие революционные потрясения.

Поздно ночью, поодиночке, чтобы не навлечь подозрения дворников, покидали мы квартиру Колпинских.

События обостряли смысл моей работы над «Самсоном, разрывающим узы». На моих глазах конные и пешие блюстители самодержавия издевались над народом так же, как филистимляне над Самсоном. В ту ночь я думал об узниках Петропавловской крепости. где в заточении в темных одиночках страдали отважные борцы за свободу. Сердце мое полнилось гневом.

В академической мастерской я продолжал работать с огромным вдохновением и азартом. Я стремился наполнить скульптуру-символ духом современной борьбы.

В это время из Парижа от Родена вернулся Леонид Шервуд, мой старший товарищ. Он пришел в мою мастерскую. Мы долго говорили об искусстве. Говорили о сущности формы, ее выражении и о многом другом, что бывает трудно выразить словами, а понимается и чувствуется образно. Он одобрил мой замысел. Для меня это было большой поддержкой.

«Самсона» я видел в смелой гиперболизации образа. Высота статуи – четыре с половиной аршина – потребовала сооружения лесов. Стоя наверху, увлекшись лепкой головы, я оступился, упал и сломал правую руку.

Потерять правую руку в разгар работы! Невыносимо обидно. Вне себя от огорчения я направился к своему приятелю доктору Исаченко в Мариинскую больницу. Доктор осмотрел руку, исследовал ее рентгеновскими лучами и определил опасный перелом обеих костей предплечья у запястно-лучевого сочленения.

Исаченко стал успокаивать меня, обещая, что через два месяца рука заживет, и тут же заковал ее в гипс.

Легко ему говорить о двух месяцах! Для меня через два месяца кончалось конкурсное время. Что же делать? Выход был один – лепить левой рукой. Работал я исступленно и в полтора месяца закончил статую.

Когда «Самсона» установили в Малом зале Академии, статую впервые увидел Репин.

Репину статуя понравилась.

– Какая мощь! Какая сила! – восторгался он.

Вскоре начался художественный совет, который длился два дня. Вокруг моей работы разгорелись ожесточенные споры.

Приверженцы академизма встретили мою работу «в штыки». Ее называли «насмешкой над Академией», а меня «беспокойным москвичом». Некоторые, распалясь, повторяли придуманный когда-то перл красноречия: «Академия пригрела на своей груди змею».

Академистов смущало, что я нарушил обычные пропорции. Они «вершками» измеряли мою работу, не вникая в ее смысл. Я неплохо знал анатомию и в тех случаях, когда «нарушал» ее, делал это сознательно, по праву творца на художественную гиперболу.

Один из активных критиков «Самсона», профессор Залиман, хвастал тем, что он хорошо знает анатомию, что он лично препарировал трупы. При встрече я не преминул сказать ему, что тоже знаю анатомию – два года я усердно работал в анатомическом музее Московского университета, и мои слепки служили образцами для всех обучающихся в Училище живописи, ваяния и зодчества. Когда я работал над «Самсоном», то сознавал, сколь полезными оказались упорные занятия в анатомическом музее.

Яростная защита моей дипломной работы Репиным определила решение совета в мою пользу… большинством в один голос. Мне дали звание свободного художника.

Помню, в день решения художественного совета меня разыскал Архип Иванович Куинджи.

– Ваша статуя производит большое впечатление. Я крайне огорчен тем, что совет не присудил вам заграничной командировки, – Архип Иванович немного помолчал, как бы собираясь с духом, и горячо предложил: – Возьмите у меня деньги на поездку. Это меня не обременит.

Я был до глубины души тронут заботливым участием этого замечательного человека, но от денег наотрез отказался, не желая быть зависимым от кого бы то ни было.

Куинджи на прощание сказал мне:

– Вы гордый, свободный человек. У вас есть на это право. Я ваш поступок одобряю. Таким и надлежит быть художнику.

Закончив Академию, я оставил Петербург. С приездом в Москву я поселился на Арбате, сняв мастерскую на верхнем этаже доходного дома.

Скромная жилая комната, небольшая мастерская. Тишина и покой. Эта новая обстановка являла собой резкий контраст петербургской напряженной жизни, кипенью страстей и размаху в работе.

Бурные события петербургской поры, успех «Самсона» у молодежи и прогрессивных профессоров Академии, активное неприятие его академистами, всепоглощающая страсть, владевшая мною во время работы над дипломной скульптурой, конечно же, подняли меня на высоту, с которой я не желал и не мог расстаться. Я чувствовал, что «Самсон» – это мое слово в русской пластике, что, работая над образом бунтующего «Самсона», я постиг свой путь.