Текст книги "Пророчества о войне. Письма Сталину"

Следовало идти дальше. Я понял, что для меня настал решительный момент. Я должен найти продолжение, найти форму для выражения того. что неясно брезжило во мне. И вместе с тем я чувствовал, что мне многого недостает как в понимании окружающего, так и вообще в знании того, что, как мне казалось, хорошо было знакомо моим сверстникам, товарищам по учебе. Было такое чувство, что я отстал от них года на три-четыре и в знаниях, и в общем развитии. Вот и принялся я за самообразование. Тургеневская читальня сделалась моим университетом, и многое множество всякой всячины было перечитано в это время.

Помимо работы с книгами в Тургеневской читальне, я изготавливал анатомические препараты для медицинского факультета университета на Моховой и проводил занятиями с учениками, однако ни изготовление макетов, ни эти занятия не обеспечивали меня материально, поэтому я регулярно наведывался в декоративно-скульптурную мастерскую Гладкова и Козлова у Тверской заставы в надежде через нее получить заказ. Гладков и Козлов брали подряды на декорирование зданий. Они были связаны с подрядчиками-строителями и архитекторами-авторами.

Меня познакомили с Дмитрием Ивановичем Филипповым.

Запомнилась первая встреча с этим известным всей Москве капиталистом. Филиппов – невысокого роста, благодушно настроенный господин, балагурил, шутил, поругивал полицию, которой обыкновенно давал взятки за то, что не соблюдал санитарные правила. Дело в том, что вода, которую брали со двора булочной или колодца, не отличалась приятным запахом, но от воды с душком быстро всходило тесто.

Человек он был «разнообразный». Своих рабочих держал в кулаке, выжимая из них кровь, как сок из клюквы. Когда же шел разговор об эксплуататорах вообще, он рассуждал как истый либерал.

Меня Филиппов встретил весьма любезно: подробно, заинтересованно расспрашивал, кто я, что представляю собой как художник. Когда зашла речь об оставленном мною на попечение враждебной академии «Самсоне», он решительно предложил установить огромную скульптуру в кафе. Тогда же я, до этого случая не имевший возможности перевезти скульптуру в Москву и найти место, где ее можно было бы хранить, сделал запрос в Академию художеств и вскоре получил оттуда следующий ответ:

«Милостивый государь! Совет Академии, снесясь с Выставочным комитетом, имеет честь сообщить Вам, что за неимением в делах Академии адреса собственника статуя Ваша «Самсон» уничтожена».

Со временем мне стали известны подробности расправы с дорогой моему сердцу скульптурой. «Самсона» пронесли мимо древних сфинксов. Дворники тяжелыми молотками разбили великана. Остатки «Самсона» отвезли на свалку. Все зто происходило на глазах и под руководством маститых чиновников академии.

А между тем русский народ все энергичнее потрясал цепи рабства. В университете, где я был близок с революционными кругами студенчества, все эти годы втайне от начальства происходили политические сходки. На них обсуждались требования крестьян, выдвигались лозунги в поддержку стачечного движения рабочих, выступали представители Российской социалдемократической партии с требованием перехода от борьбы экономической к борьбе политической.

3. Маргарита Конёнкова (Воронцова) в молодости.

В отличие от творчества личная жизнь скульптора складывалась не так просто. Первой его супругой стала Татьяна Коняева, натурщица. У них родились двое сыновей, старший умер от менингита; вскоре после этого брак распался.

Через десять лет Сергей Конёнков встретил Маргариту Воронцову, которая училась в Москве на юридических курсах. Её возлюбленным был сын Шаляпина, Борис, но их отношения расстроились. Затем женихом Маргариты считался скульптор Бромирский, однако замуж она вышла за Конёнкова, несмотря на разницу в возрасте в 22 года.

Все эти годы, начиная с 1901-го, бурлило, клокотало, а в 1905 году произошло извержение вулкана народного гнева. Началом событий послужило Кровавое воскресенье, 9 января. Сразу же по получении известия из Петербурга в Московском университете закипел страстными, смелыми речами митинг протеста. Ораторы говорили с отчаянной решимостью, безоглядно критикуя царские порядки, называя царя «Николай-последыш».

Профессура была напугана и пребывала в состоянии страха перед грядущим.

В 12 часов дня в Анатомическом музее обычно подавался чай. В чаепитии принимали участие профессор, генерал Зернов – автор учебника «Анатомия», его помощник Петр Иванович Корузин и я, как постоянный сотрудник музея и автор многих учебных пособий. Зернов во время чаепитий только и расспрашивал о настроениях студентов, о сходках и митингах. Очень его интересовало содержание телеграммы, которую послали московские студенты своим петербургским товарищам в знак протеста против расстрела мирной демонстрации трудящихся.

В последующие дни у ограды университета разыгрывались настоящие рукопашные бои студентов с «молодчиками» из Охотного ряда. Румяные приказчики неистово кричали: «Бей студентов!», но каждый раз получали отпор.

Помню, как однажды вооруженные жандармы пытались оттеснить студентов и загнать их для расправы в здание Манежа. Рядом со мной оказался Дмитрий Кончаловский, брат художника Петра Кончаловского. Дмитрий был человеком горячей души. Призванный на военную службу, он ходил тогда в военной форме. Видя, что жандармы не церемонятся, Дмитрий ринулся в толпу. Он схватил рослого жандарма, избивавшего студента.

– Да как вы смеете, палачи! – крикнул Дмитрий Кончаловский.

Жандарм оторопел, увидев перед собой молодого прапорщика.

Дружный отпор получали и черносотенцы с Мясницкой, повадившиеся было «встречать» студентов Училища живописи, ваяния и зодчества. В училище создали боевую дружину, у входа в здание постоянно стоял караул. Попробуй сунься!

В дружине училища были студенты и других учебных заведений. В училищной дружине состоял мой друг художник Георгий Ермолаев. Впоследствии с некоторыми из дружинников с Мясницкой мне довелось сражаться вместе на баррикадах, перекрывших Арбат.

Летом 1905 года по приглашению Дмитрия Кончаловского, который служил в Звенигороде и жил в находящейся поблизости от города деревеньке Дунина, я приехал к нему погостить.

Но и здесь, в глуши, ощущалось приближение еще более грозных событий. Крестьяне открыто возмущались тем, как ведется война. Говорили о падении Порт-Артура, о поражении под Мукденом и о Цусиме. Крестьяне теряли былую веру в батюшку-царя. Помню, как бородатый дунинский мужик с понимающей усмешкой показывал мне сатирический рисунок в журнале. Под рисунком подпись такого содержания: «Японский император пишет русскому царю: «Тебе не со мной воевать, а вином торговать»». А ведь так и было. В разгар русско-японской войны в изобилии были открыты «монополии», которые народ тотчас перекрестил в «винополии».

Из Дунина я отправился в Москву выполнять заказ Филиппова. Филиппов балагурил, голосом с хрипотцой рассказывал анекдоты, натянуто смеялся. Чувствовалось: чтото очень беспокоит его.

В сентябре в Москве началась стачка печатников. На митингах, проходивших в разных концах города, рабочие поддерживали стачечников. Казаки и жандармы разгоняли митинги и демонстрации.

Возбуждение Филиппова иногда прорывалось наружу. Во время одного из визитов он без всякой видимой причины сказал угрожающе:

– В случае чего – полиция наготове!

Это настроение не было для нас неожиданностью. Мы знали, что пекари недовольны тяжелыми условиями, нищенской платой за труд. Филиппов, дававший цыганам «Стрельны» до пяти тысяч за приезд, твердо вел эксплуататорский расчет с рабочими своего предприятия, не желая ни на копейку увеличивать им заработок.

В сентябре все пекари булочной Филиппова начали стачечную борьбу. Они требовали повысить зарплату, улучшить условия труда.

Филиппов вызвал войска.

Перед окном кофейни, где я работал, развертывалось настоящее сражение. Во двор ворвался отряд казаков – рабочие с четвертого этажа бросали в них камни и кирпичи. На противоположной стороне Тверской выстроилась цепь солдат с винтовками наизготове. Послышалась громкая команда:

– Пли!

Когда к дому со всех сторон стали стягивать войска, мне и моим помощникам пришлось покинуть кофейню. Перебежав улицу, что было довольно трудно сделать (солдаты уже вели стрельбу по окнам дома), я вышел к Леонтьевскому переулку.

В Леонтьевском жил Василий Иванович Суриков. Когда я, возбужденный, только что вырвавшийся из самого пекла, быстро шел мимо его квартиры, он окликнул меня и спросил:

– Революция началась?

В голосе его была торжественность.

– Да, революция! – радостно подтвердил я и заторопился к себе на Арбат.

В моей студии постоянно собиралась революционно настроенная молодежь. И в тот памятный день 25 сентября мы решили: надо создавать боевую дружину.

Все мы были вооружены браунингами, которые загодя купили в оружейном магазине Биткова на Сретенском бульваре. Из студии, устроенной на верхнем этаже здания, был ход на чердак. Здесь мы и прятали оружие.

Обстановка день ото дня накалялась. На улицах было много солдат. Сновали шпики. Всех «подозрительных» задерживали и обыскивали.

Прошла неделя, и я снова отправился к Филиппову. Его сыновья были в игривом настроении. Они хвастались пульками, которые выколупали из штукатурки и приделали к цепочкам карманных часов как брелоки.

Около двухсот пекарей булочной Филиппова было брошено в тюрьму. Среди них раненные 25 сентября. Жестоко и рьяно царские сатрапы подавили стачку рабочих булочной Филиппова. Но стачечная борьба в Москве, несмотря на террор, росла, как снежный ком, скатывающийся с горы. Атмосфера была накаленной.

Настал декабрь. В Москве вспыхнуло восстание. Рабочие обезоруживали и снимали с постов городовых. На Пресне начали строить баррикады.

Наша дружина решила забаррикадировать Арбат. Мои товарищи избрали меня начальником дружины. Вооружившись ломами и пилами, вышли на улицу. Начали валить на мостовую телеграфные столбы. Нам на помощь пришли местные жители. Отовсюду тащили и катили старую мебель, бочки, доски, сани, коляски. Все это опутывалось проволокой. Через несколько часов улица стала непроезжей и непрохожей.

Дружина охраняла выстроенные за один день баррикады от ресторана «Прага» до Смоленского рынка. Ночевали у меня на чердаке.

На каждый день устанавливали новый пароль. На ночь выделяли двух-трех дружинников для патрулирования улицы. Дело это было крайне опасное. На чердаках засели переодетые в штатское жандармы и полицейские. Днем они отмалчивались, а ночью одиночными выстрелами из винтовок обстреливали наших патрульных, вооруженных всего лишь браунингами.

Десять дней держали мы в своих руках Арбат, но вот настал день, когда пушки Семеновского полка стали бить по Пресне и по нашим баррикадам на Арбате. Браунинги, конечно же, не могли противостоять артиллерии. Мы ушли с баррикад и сквозь большое круглое окно моей мастерской наблюдали, как пожарные обливали керосином и поджигали остатки разбитых снарядами незамысловатых укреплений.

Семеновцы захватили Кудринскую площадь и, установив на церковной колокольне пулемет, безумолчно строчили по обороняющейся Пресне.

Последнее сражение за Горбатый мост, который пресненские фабричные отстаивали с неустрашимой отвагой, – и вот по Москве разлилось тягостное молчание.

Помню, с каким тяжелым чувством мы зарывали браунинги и гранаты в песок на чердаке…

Многие русские художники в дни первой русской революции душой были на стороне восставшего народа. С гневными рисунками «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?», «После усмирения», «Виды на урожай 1906 года» выступил в сатирическом журнале «Жупел» Валентин Александрович Серов. Это были убийственные карикатуры! Протестуя против кровавого ужаса 9 января 1905 года, В. А. Серов вышел из состава Императорской академии художеств. В сентябре я видел его в толпе митингующих студентов Московского университета. Всем памятен его эскиз «Похороны Н. Э. Баумана».

Восторженно приветствовал первую русскую революцию Николай Алексеевич Касаткин. Тесно связанный с русским рабочим классом, он смотрел на революцию глазами ее участииков. Да он и сам принимал непосредственное участие в событиях. Касаткин принес в Училище живописи, ваяния и зодчества печатное воззвание – призыв к вооруженному восстанию. При встрече он рассказывал мне, как стал распространителем этого «главного документа», исходившего от руководителей Московского декабрьского восстания.

– Был я в типографии Сытина. Пришли туда неизвестные люди. Вооруженные. Приказали всем оставаться на своих рабочих местах. Вручили печатникам какой-то текст. При мне он был набран и напечатан. Тут же его раздавали приходившим в цех рабочим. Я тоже взял – для училища.

В составе боевой дружины училища были сыновья Касаткина. Когда мне в один из дней накануне вооруженного восстания удалось попасть на Мясницкую, у входа в здание Училища живописи, ваяния и зодчества я увидел сына Касаткина – Володю. Он стоял с обнаженной саблей, охраняя здание от проникновения в него провокаторов и черносотенцев. После разгрома восстания Володя подвергся аресту и пробыл четыре месяца в Бутырской тюрьме.

Мастерская Касаткина находилась в Сокольническом районе и так же, как и моя мастерская на Арбате, была пристанищем революционеров. Там в горячие дни декабря Николай Алексеевич писал своего «Рабочего-боевика».

Целиком на стороне революции был и мой учитель, профессор Училища живописи, ваяния и зодчества Сергей Михайлович Волнухин.

Пожалуй, самое сильное живописное произведение о событиях 1905 года – это картина Сергея Васильевича Иванова «Расстрел».

Большая пустынная площадь. Напряженное закатное освещение домов. На первом плане – убитый рабочий: упал ничком. Чуть дальше – убитая женщина. В правом углу картины – демонстранты с красным флагом. Слева – солдаты. Над ними поднимаются серые облачка. Это залп. Трагическое событие революции передано художником-очевидцем с огромным эмоциональным напряжением.

Иванов – тоже участник революции. Студенты, питая к Сергею Васильевичу глубокое доверие, в день похорон Баумана поручили ему возглавить охрану зданий Московского университета. У него на глазах происходил расстрел молодежи, возвращавшейся с политической демонстрации, и он тут же стал санитаром: под пулями царских служак переносил раненых в аудитории университета.

Мужественная решимость многих лучших представителей художественной интеллигенции России имела прочную опору. Этой опорой было убеждение в абсолютной непригодности и даже преступности существующего царского режима. Каждый из нас, художников, своим путем приходил к этому важному выводу. Серова окончательно убедил расстрел народной депутации, направлявшейся воскресным днем 9 января к царскому дворцу. Пожалуй, раньше других услышал в себе призыв: «Буря бы грянула, что ли!» – Николай Алексеевич Касаткин, уже в начале 90-х годов соприкоснувшийся с жизнью рабочих-шахтеров.

И казалось, что от рождения чувство протеста, жажда борьбы с угнетателями живут в душе замечательной русской женщины, выдающегося скульптора Анны Семеновны Голубкиной. Столкнувшись со свинцовыми мерзостями российской действительности, Анна Семеновна, не колеблясь. вступила на путь революционной борьбы. И став крупным, чудесным скульптором, она одновременно стала и пламенной революционеркой.

Я всегда отдавал должное могучему таланту Анны Семеновны Голубкиной. Художница, вышедшая из глубины народа, крестьянка, в которой было так много черт русской женщины, воспетой Некрасовым, в искусстве шла своей дорогой. Она училась у классиков, у французского скульптора Родена, но всегда оставалась сама собой.

Но не надо думать, что вся художественная интеллигенция поддерживала революцию. Мои добрые знакомые молодые архитекторы Маят, Рыльский, Гужиенко, стараясь оправдать действия правительства, видели причины народного возмущения исключительно только в факте поражения России в русско-японской войне. В общем, по их мнению, виной всему были генералы, плохо воевавшие против японцев.

Основатели эстетического направления «Мира искусства» Дягилев, Бенуа, Сомов, Философов во время обострения событий выехали за границу, чтобы не утруждать себя переживаниями, связанными с развитием революции. Серов писал к Бенуа, уехавшему в Париж: «Ах ты, эмигрант! Не хочешь с нами кашу есть…»

Шевченко и «1000-летию России»

В последующие годы я побывал на родине, совершил поездку в Грецию и на несколько дней приехал в Киев, встретился со старыми друзьями. В студенчестве мы вместе декламировали бунтарские стихи Кобзаря и под руководством Сулержицкого в училищной чайной распевали «Заповит». Навсегда врезалось в память волнующее живописное полотно «Шевченко с бандурой», которое я впервые увидел в рославльском доме Микешиных.

Микешин дружил с Тарасом Григорьевичем, горячо любил его поэзию и не менее горячо самого Тараса Шевченко. Картина, на которой Кобзарь изображен с бандурой, – одно из задушевных созданий Михаила Осиповича Микешина. Как жаль, что след этой картины затерялся!

Образ Тараса Шевченко всегда привлекал к себе Микешина. Работая над новгородским памятником «1000-летию России», он мечтал изваять Шевченко в кругу великих деятелей русской культуры. Микешин включил Гоголя и Шевченко в список славных представителей русского искусства и литературы, которые должны быть помещены на барельефе, опоясывающем постамент памятника. Встретив сопротивление со стороны чиновников, ведавших строительством памятника, молодой скульптор (Микешину в пору работы над памятником было двадцать шесть лет) вступил в переписку с заказчиком – царем. Он изложил Александру II причины, которые, по мнению скульптора, достаточно вески для того, чтобы включить Шевченко в список.

«Шевченко, в смысле воспроизведения изящного народного слова, сделал для Малороссии более, нежели кто-либо из наших поэтов, и еще при жизни своей своими песнями стяжал такую популярность, что не только в образованном кругу, но едва ли найдется одна деревня в Малороссии, где бы не пели его песен или не знали его имени. Сочувствие всех слоев общества к праху этого поэта на пути его из Петербурга на берега Днепра слишком ясно сказало, как ценит народ заслугу этого поэта.

Основываясь на общем желании образованнейших представителей общественного мнения, не находя также в истории малороссийской народной поэзии более достойного представителя, я даже долгом своим счел: включая его, выразить, что мы, русские, считаем и Малороссию своим отечеством и всякое замечательное явление в области ее литературы считаем общим историческим ходом развития всего нашего отечества; что, помещая его, мы удовлетворяем национальной гордости народа и ограждаем себя от упрека потомства в холодности к единственному певцу Малороссии.

Заслуги же Гоголя и его влияние на современную отечественную литературу так велики, что говорить за него я считаю лишним».

Царь распорядился: «Изображение Гоголя сохранить, а Шевченко, допущенное произвольно, исключить».

В 1870 году Микешину предложили создать проект памятника Богдану Хмельницкому для Киева. В одну ночь Михаил Осипович создает эскиз, в котором возле пьедестала ставит фигуру бандуриста с лицом Тараса Григорьевича Шевченко, и снова «высочайшим повелением» Кобзаря не пускают в памятник.

Весной 1913 года я впервые увидел микешинского «Богдана» на Софийской площади Киева. Сооруженный в 1888 году на народные средства, памятник словно бы сам собой вырос на древней площади, и трудно представить, как могла обходиться Софийская площадь без этого прекрасного памятника.

Говоря словами самого Микешина, «Хмельницкий изображен на борзом степном коне, поднявшемся на неправильной формы монумент; одной рукой он поднял высоко над головой булаву, а другой указывает на северо-восток – на Москву…» Да, этот памятник навечно утверждает единство Украины и России!

А Микешин думал о Кобзаре…

Микешина до последнего дня его жизни не оставляла мысль увидеть Кобзаря, отлитого в бронзе. В 90-х годах, работая над памятником Екатерины I для Екатеринодара, он пишет другу Шевченко В. Л. Ткаченко:

«Там же самовольно намерен поместить и украинского Кобзаря – Тараса с поводырем-хлопцем. Таким образом, намерен, с помощью божьею, окончательно и на веки веков увековечить память нашего с Вами незабвенного друга».

«Искусство отрицания»

В Москве я обосновался в студии в Малом Афанасьевском переулке. Помещение было не очень большое, но удобное для работы. Я вырубал в мраморе и вырезал в дереве торсы.

Глубокой осенью 1913 года мраморные «Торсы», «Сон», а также вырезанная в дереве «Крылатая» предстали перед зрителями. Я выступал на очередной выставке Союза русских художников. На выставке союза, как всегда, были представлены всевозможные художественные направления: реалисты, футуристы, кубисты, абстракционисты.

На вернисаж я приехал со своим старинным приятелем скульптором Бромирским. Он был другом и последователем Врубеля. Работал он вместе с Михаилом Александровичем в абрамцевской керамической мастерской, пользовался громким успехом.

В залах Исторического музея, где по традиции проходила выставка, я обратил внимание на высокого стремительного молодого человека в желтой клетчатой рубахе. Молодой человек держался подчеркнуто независимо. Бромирский несколько раз дернул меня за рукав, стараясь привлечь внимание к очень заметному и без этих его стараний человеку:

– Маяковский!.. Каков! Хорош?!

Несмотря на пестроту рубахи и шум, производимый его друзьями-футуристами, чувствовалось: Маяковский – фигура значительная.

Давид Бурлюк, по словам Бромирского, «открывший Маяковского», без ложной скромности именовал себя «отцом футуризма».

Очень тонко, с расчетом на декадентскую интеллигенцию, «утомленную жизнью», завоевывали доверие определенных кругов общества отцы абстракционизма Казимир Малевич и Василий Кандинский. И тот и другой держались среди людей обособленно, всячески подчеркивая свою отрешенность от мирской суеты, погруженность в сферу отвлеченных идей. Первые их «круги» и «квадраты» были восприняты как попытка преднамеренного возбуждения общества. Кандинский ровненьким голоском поддакивал шумливым российским интеллигентам:

– Господа, я с вами решительно согласен. И… приглашаю вас на лекцию, которая, как я надеюсь, даст вам некоторое представление об основных теоретических посылках нашего искусства – искусства отрицания.

Одно слово «отрицание» давало желаемый эффект. Общество жаждало отрицания. Выставки Союза русского искусства были своеобразной «ярмаркой невест». У богатых людей – коллекционеров искусства – вкусы и запросы весьма разнообразные, но московская ярмарка, предлагавшая живопись в диапазоне от вымиравшего передвижничества до нарождавшегося абстракционизма и скульптуру от псевдоклассической до ультрамодернистской, способна была угодить любому вкусу.

С зимней выставки 1913–1914 гг. мраморные «Торс» и «Сон» приобрел Иван Абрамович Морозов. Это был широко известный в России фабрикант – король мануфактуры, старообрядец, великий знаток и ценитель искусства. Так же как и Щукин, он держал галерею. Если щукинское собрание включало в себя главным образом образцы западного искусства, то Морозов не упускал из виду и достижений отечественных талантов. Иван Абрамович водил дружбу с Шаляпиным, Коровиным, Грабарем и с некоторых пор стал моим постоянным покупателем…

Мои старые друзья – мраморщики артели Панина приrлядели для меня новую, просторную мастерскую.

– Сергей Тимофеевич, не медлите! Мастерская – всем на зависть, – уrоваривал Панин.

Я и сам чувствовал, что пора мне rде-то уrнездиться.

Мастерская на Пресне, которую до меня арендовал скульптор Крахт, была всем хороша: простор для работы, уединенность (уютный деревянный флиrель стоял в rлубине зеленоrо двора, среди зарослей сирени, жасмина и шиповника), возможность устраивать во дворе подсобные службы. Как показала жизнь, студия на Пресне – это готовый выставочный зал. Мастерская принадлежала булочнику Тихомирову, жившему тут же, на улице Большая Пресня в доме № 9. За аренду мастерской он брал 60 рублей. Сумма значительная, но мои доходы от продажи произведений позволили принять условия Тихомирова, тем более что никакой друrой мечты, кроме желания развернуться в работе в полную меру сил, у меня не было.

Я с головой ушел в работу. А между тем наступило жаркое лето. 20 июня 1914 года Москва была встревожена солнечным затмением. Поговаривали, что это дурное предзнаменование – будет война. Доходили слухи, что германский император Вильгельм II настроен воевать с Россией. Я вспомнил рассказ русского посла в Греции Свербеева, который прежде был послом в Германии. Свербеев подражал напыщенному германскому императору, который, как известно, мнил себя вторым Наполеоном и любил обращаться к своим приближенным со словами:

– Вы должны быть счастливы. Вы служите у меня, у красного солнышка.

И вот началась первая мировая война. 1 августа в войну вступила Россия.

Я отправился в Караковичи повидаться с родными. И Караковичи, и все окрестные лесные деревни были заняты тем, что пилили, строгали, точили чурки – делали ложа для винтовок.

Там в Караковичах я узнал из газет, что начался призыв в ополчение сорокадвухлетних годных к строевой службе мужчин. Я выехал в Москву и стал собираться на войну: приготовил котомку с сухарями, запасся портянками и удобными яловыми сапогами. Но тут пришла бумага из канцелярии Академии художеств, извещавшая, что я, как стипендиат, освобожден от призыва. Помогла стипендия П. М. Третьякова, на которую вместе с Клодтом, по решению совета Училища живописи, ваяния и зодчества, я совершил поездку за границу в 1896 году.

Я продолжал работать в своей мастерской и там познакомился с Сережей Есениным, которого привел ко мне мой друг со времен баррикадных боев 1905 года поэт Сергей Клычков.

Они вошли. Передо мной предстал светловолосый, стриженный в скобку мальчишка в поддевке.

– Поэт Есенин. Очень хороший поэт, – заторопился с похвалой Клычков, видя на лице моем удивление крайней молодостью незнакомца.

– Сережа знает и любит ваши произведения, – продолжал аттестовать друга Клычков, а Есенин, не дождавшись конца затянувшегося объяснения, порывисто предложил:

– Я вам почитаю стихи.

 
Верю, родина, я знаю,
Что легка твоя стопа,
Не одна ведет нас к раю
Богомольная тропа.
 
 
Все пути твои – в удаче,
Но в одном лишь счастья нет:
Он закован в белом плаче
Разгадавших новый свет.
 
 
Там настроены палаты
Из церковных кирпичей;
Те палаты – казематы
Да железный звон цепей.
 
 
Не ищи меня ты в боге,
Не зови любить и жить…
Я пойду по той дороге
Буйну голову сложить.
 

– Хорошо! Читайте еще.

И он весь напружинился, посветлел лицом и молодым, ломающимся, но сильным голосом стал читать нам веселые стихи о Руси, что тропой-дорогой разметала по белу свету свой наряд.

 
На плетнях висят баранки,
Хлебной брагой льет теплынь.
Солнца струганые дранки
Загораживают синь.
 

Мы стали друзьями, ему нравилось приходить в мою мастерскую на Пресне.