Текст книги "Альбом"

5. Crawling (Мурашки)

Послышался звук унитаза, журчащий и близкий. Его сменил синтезатор. Сначала мрачный и плавящий, но потом набравший силу – подготовивший почву для гитар. Они взорвались вместе с Честером. Он надрывался: «Cra-a-awling i-i-in my skin[3]3
  Мурашки бегут по коже (пер. с англ.).


[Закрыть]». Сильный момент! По коже побежали мурашки, и меня вдруг осенило, что Лёнька неслучайно употребил это слово. Он, очевидно, перевёл название песни. На автомате. Из подсознания в момент кризиса. Как чувствовал, но весьма метко. Карлуха ведь был человеком только по форме, а по содержанию – хуже глиста, ничтожней мурашки. Лёнька, получается, даже сделал ему комплимент. Это меня улыбнуло. То же испытывает человек, который нашёл сто рублей в зимней куртке, но моё чувство в семнадцать лет было сильнее.

После гитарного взрыва всё притихло. Только клавишные продолжали играть, да им подстукивали барабаны, но начался куплет, и запел Честер. Спокойно, с душой, как вдруг ворвался Шинода и зачитал свой кусок. Честер истошно добавил: «So insecure[4]4
  Так неуверенно, беззащитно (пер. с англ.).


[Закрыть]» – и опять заскримил: «Cra-a-awling i-i-in my skin». Это было эпик! Магия хита. Пульсации, передающие все оттенки тревожного состояния. Не зря же Linkin Park сняли второй свой клип именно на эту песню. Холодное и напряжённое видео. Лёнька часто его пересматривал. Ему нравилось, как там выглядит Честер. Лёнька даже купил себе такие же шмотки, как у него, подстригся, как он, и проколол ухо, а некоторые в школе стали называть Лёньку после этого… вы не поверите, но Честером.

Впрочем, Честер, как и Лёнька Парк, не прижился, хотя в те времена любимая группа часто становилась кликухой. Например, во Владимире были два брата-мазафакера: запирсингованный Коян (копия Джонатана Дэвиса[5]5
  Вокалист культовой нью-метал-группы Korn.


[Закрыть]) и краснобейсболочный Бискит (копия Фреда Дёрста[6]6
  Вокалист культовой нью-метал-группы Limp Bizkit.


[Закрыть]). Они тусовались на Театралке – площади у Владимирского драматического театра, где периодически дрались с гопниками, которым не нравился их внешний вид. Это всегда заканчивалось одинаково – ментовкой или больничкой. Для тех или других. Всякое случалось с Кояном и Бискитом (особенно по пьяни), но они всегда были до конца вместе. Не бросали друг друга в сложный момент. Не то что мы с Лёнькой. Не то что я на детской площадке…

Когда Лёнька пошёл на Карлуху, тот опомнился и проворно спрыгнул на землю. Застегнул ширинку и стал наблюдать за Лёнькой – теперь снизу вверх. Карлуха поманил его рукой и сказал: «Ну давай же, Маня, иди ко мне». Потом что-то вытащил из кармана (в темноте я не разобрал что) и шмыгнул. Лёнька осторожно спустился, но не стал атаковать, выжидая, что будет делать Карлуха. Они смотрели друг на друга, сжав кулаки. Вдруг Карлуха бросился на Лёньку и ударил его кастетом по лицу. Лёнька рухнул как подкошенный. Драка внезапно закончилась, и началось избиение.

Ногами по голове и туловищу, но я стоял у горки и ничего не делал. Бискит и Коян помогли бы, а я застыл, не в силах пошевелиться.

Тем временем поднялся Юпи. Он держался за пах и тряс головой. Кепка слетела. Карлуха крикнул ему, что нужно забирать деньги и валить, но Юпи, набычившись, пошёл мстить. Его унизил школьник, пострадал авторитет, а значит, ответ должен быть максимально жёстким. Особенно теперь, когда противник повержен. Таков закон природы. Закон двора. Оказавшись рядом с Лёнькой, Юпи сказал, что его «красный богатырь» хоть и ранен, но всё ещё стоит. Он натужно рассмеялся и, расстегнув ширинку, аккуратно вытащил член. Призывно поболтав им, Юпи сделал Карлухе знак – давай жертву. Карлуха взял Лёньку под руки и приподнял. Тот и не пытался сопротивляться, находясь либо в отключке, либо без сил. Я в трансе наблюдал за происходящим, но, предчувствуя страшное, крикнул:

– Отпустите его. Он и так еле живой!

– Вали отсюда, чертила! – Карлуха посмотрел на меня своими мопсьими глазами и оскалился: – А то и тебя заставим сосать!

От безысходности я бросился к нашей хрущёвке. Взлетев на второй этаж, позвонил в Лёнькину дверь. Долго никто не открывал. Я позвонил ещё раз, но тщетно. Я помчался к себе на третий и начал хаотично жать на звонок. Выскочила мама. Сбежались соседи. Я кричал: «Лёнька! Лёнька! Там Лёнька на детской площадке!» – а потом провалился точно в чёрную яму. Очнулся уже на кровати. Надо мной стоял врач. Я спросил, где Лёнька. Мама ответила, что всё в порядке и он давно спит. Врач дал мне какую-то таблетку, и я отрубился, а с утра узнал, что Лёньку нашли около горки: обоссанным, без цепочки и денег. В полубреду. Он всё повторял: «Мурашки, мурашки, мурашки», и его увезли в Красный Крест.

Милиция оперативно нашла Карлуху и Юпи, но они отделались лёгким испугом: штраф и по два года условно, а вот Лёнька надломился. Из больницы он вышел другим – потухшим и замкнутым. Начал пропускать школу, потому что все вокруг стали шептаться, якобы Юпи провёл Лёньке членом по губам, хотя сам Юпи это категорически отрицал. Мало кто ему верил, ведь на суде он плакал, вставал на колени и вроде как выплатил большую сумму в качестве морального ущерба. В итоге никто ничего толком не знал, но подростковая среда жестока. Она уничтожает лузеров, а Лёнька, безусловно, им стал, только ещё хуже – опущенным лузером. Теперь каждый мог назвать его гомиком и членососом. Началась травля, и Лёнька перешёл на домашнее обучение.

Наши отношения тоже изменились. Для Лёньки я стал тем, кто видел момент его падения и не помог. Он и так относился ко мне снисходительно, но после детской площадки я превратился для него в ничтожество. Я надеялся, это пройдёт, потому что Лёнька никогда не был злопамятным, но, согласитесь, некоторые вещи невозможно забыть. И он всегда помнил о моём бездействии, каждую секунду, каждое мгновение. Может, и допускал к себе только из надежды, что однажды я скажу ему, что всё это было неудачной шуткой: мы просто перепились и устроили шумную вечеринку. Что не было никакой драки, никаких Карлухи и Юпи – только я, он, пиво и жёлтый полосатик, но я стыдливо молчал, не зная, о чём теперь разговаривать с Лёнькой. Я стал избегать его.

* * *

Мимо меня лёгкой трусцой пробежал парень в спортивных лосинах, яркой майке и повязке на голове. Он разговаривал по телефону и не советовал кому-то есть фисташки, потому что это калорийный продукт. Спору нет, но я всегда их очень любил. Особенно с пивом. Вот и позавчера купил двести граммов и съел одним махом. Несколько скорлупок упали на ковёр. Я подобрал их и выкинул в унитаз. С утра пошёл в туалет, а они там плавают. Штук пять. Я ещё удивился, как это они не утонули за ночь, и помочился в раковину, чтобы не смывать. Когда вернулся с работы, осталось три. К ночи плавала только одна. И вот сегодня я проснулся и бросился к унитазу, а там пусто. Скорлупка утонула, и я…

6. Runaway (Побег)

И я тоже пошёл ко дну. Ноги перестали чувствовать асфальт, а руки плетьми упали вдоль тела. Опять накатило. От духоты, ходьбы и воспоминаний. Я стал повторять про себя: «От травы не умирают, от травы не умирают», но не очень помогло. Я остановился и начал тереть глаза кулаками. Под мышками взмокло, и заболело в плече, будто я постарел лет на десять.

– Какая же глупость и чушь! – подумал я вслух и добавил: – Трава врёт. Трава врёт. Тебе кажется.

Посеменил на месте и пошёл дальше.

Впереди показался дорогой ресторан, перед которым была дорожка в парк.

«Там природа и прохладней. Может, свернуть?» – спросил я у себя, и, будто говоря «да», заиграл цветочный синтезатор. На него наложились среднетемповые гитары и дальше фулбэнд[7]7
  Full band – вся группа (пер. с англ.).


[Закрыть]. Честер пел сдержанно. Сосредоточенно. Самая спокойная песня в альбоме. Название на русский переводится как «Побег». Название говорящее. Точнее не описать, чем занимался Лёнька после больницы.

Когда кончался куплет, я зашёл в чёрные ворота парка, а между Честером и Шинодой началась перекличка:

Честер: Now I find myself in question. (Теперь я чувствую себя проблемой.)

Шинода: They point the finger at me again. (Все опять показывают на меня пальцем.)

Честер: Guilty by association. (Виновен за компанию.)

Шинода: You point the finger at me again. (Ты опять показываешь на меня пальцем.)

Честер не выдержал и психанул припевом. Не сказать, что сильно эмоционально, но пронзительно. Со знанием дела. Явно испытав то, о чём пел. Как можно не поверить в его искренний «I wanna run away?»[8]8
  Я хочу убежать (пер. с англ.).


[Закрыть] Тем более сейчас, ведь с Лёнькой всё так и случилось, как в песне. Он, будучи гордым человеком, жестоко страдал от перенесённого унижения. Ему казалось, как он сам мне однажды признался, что все видят в нём теперь только «вафлю, обсоса и минетчика». Его угнетало это. Лёнька пытался сопротивляться, но в итоге выбрал самый лёгкий путь решения проблемы. Он сбежал, порвав по возможности все старые связи. Взамен же нашёл себе новых друзей, теперь не по адресной принадлежности, а по гнилым интересам.

Лёнька много времени стал проводить в общагах на окраине Владимира: между тракторным заводом и объездной дорогой, которую в народе называли Пекинкой. Там жил его новый лучший друг Вовка Вотик – наш ровесник в униформе говнопанка: белые гриндерсы, чёрные джинсы, балахон Exploited[9]9
  Культовая панк-группа из Шотландии.


[Закрыть] и бейсболка Purgen[10]10
  Культовая панк-группа из России.


[Закрыть], из-под которой торчал хвостик ирокеза, или, как мы его называли, иро. Лично я никогда не видел Вовку с гордо поставленным гребнем. Всегда только намёк из-под кепки – просто дань говнопанк-традиции. Как и в целом его жизнь, состоящая из бухла, преимущественно разбавленным спиртом, и доступной аптеки: сиропов от кашля и баклофена. Непостижимо, но этот неандерталец двадцать первого века покорил великого Лёньку, став его проводником в дивный новый мир. Лёнька, как и Римская империя, пал под ударами варваров.

Однажды я был у них в гостях. В тот день я встретил Лёньку около дома: он нёс из подвала мешок картошки и две банки кабачковой икры. Я помог ему, а он в ответ по старой дружбе позвал меня с собой в общагу, где обещал познакомить с прикольными пацанами. Мы дошли туда за двадцать минут. Это было серое девятиэтажное здание с подтёками, плесенью и потемневшими балконами, на которых сушилось бельё. К подъездной двери вела длинная бетонная лестница. Разбитая вдрызг и разрисованная «наскальной живописью». Всюду валялся мусор.

Мы зашли внутрь общаги. В просторном фойе было чисто, стояли кадки с деревьями, на стенах висели детские рисунки, а на «ресепшене» восседала вахтёрша. Она выпотрошила из нас всю душу: кто, куда, зачем. Лёнька отвечал уверенно, и уже через пять минут мы вызвали лифт.

Это была движущаяся клоака: заплёванный пол, вонь из мусоропровода и выжженные кнопки. Поднявшись на последний этаж, мы вышли в тёмно-зелёный коридор и погрузились в тяжёлую затхлость. Воздух был пропитан человеческими испарениями, варёной рыбой и отравой от крыс. К горлу подступила тошнота, но, оглядевшись по сторонам, я с удивлением обнаружил активную жизнь. Мимо меня проскочил пузатый мужик в белой алкоголичке. За ним важно шла полная женщина, видимо его жена, в цветастом халате и с кастрюлей супа. В конце коридора играли дети. Из комнаты правее лифта был слышен звук телевизора – смотрели какой-то боевик с Ван Даммом, по звукам было похоже на «Универсального солдата». В комнате левее шла ругань – женский голос визжал: «Опять ты всё спустил на ставки? О чём ты вообще думаешь? Всю жизнь на тебя угробила, алкаш несчастный! Чтоб ты сдох вместе со своим футболом, гандболом и волейболом!»

От концентрации всей этой чернухи меня взяла оторопь, а вот на Лёньку местные нравы и запахи не произвели никакого впечатления. Выйдя из лифта, он повернул налево и спокойно пошёл в сторону общего балкона. Остановившись у двери с закрашенными стёклами, Лёнька обернулся и крикнул мне:

– Ну чего встал?

Я очнулся и двинулся следом, внимательно смотря под ноги. Когда мы зашли на балкон, там на кортах сидели трое и курили одну сигарету: Вовка Вотик и два урела с «ресничками» на бритых головах.

«Заурядная гопота. И чего Лёнька нашёл в них?» – брезгливо подумал я, но вида не подал и пожал всем руки, а говнопанк Вотик мне ещё и крикнул: «Хой!».

Несмотря на экстравагантный вид, он органично вписывался в эту гоп-компанию. Да, Вотик был белой вороной, но всё ещё своей вороной, потому что сам вырос в общаге – просто предпочёл другую музыку и другую одежду, но это вовсе не значило, что он предпочёл другое мировоззрение. Жили, прозябали и вырождались эти трое одинаково. Без критического мышления и в мечтах о перманентной упорке, чем они, собственно, и занимались, когда мы зашли на балкон.

– Угощайся! Хорошая штука, – сказал мне Ботик и протянул пол-литровую банку с разведенным спиртом.

Я наотрез отказался пить, сославшись на то, что завтра иду лечить зубы.

– Как хочешь, – ухмыльнулся он.

Уговаривать меня никто не стал – им же больше достанется: банка пошла по кругу из четырёх человек. Каждый делал маленький глоток и, поморщившись, передавал спирт следующему. Пили через тягу для большего эффекта. Общий диалог не поддерживался – каждый говорил о своём: гопники – про общажных баб и «брынцаловку», Вовка Вотик – про настойку боярышника из соседней аптеки, а Лёнька всё больше молчал, иногда вставляя своё любимое «эпик». Я слушал и смотрел на них с отвращением. Дегенераты, кретины и вырожденцы. Мне было неуютно среди них, но, к счастью, на меня никто не обращал внимания. Я значил для этой четвёрки не больше, чем табуретка, одиноко стоящая у двери.

Я сел на неё и в позе мыслителя продолжил созерцание балконной жизни. Когда банка опустела, Вотик куда-то сходил и вернулся с горсткой таблеток. На этот раз мне не предложили. Общажные съели по четыре штуки, а Лёнька – то, что осталось: две. Я спросил его: «Что это за таблетки?», а он ответил: «Для настроения, типа аскорбинки». Раз так, то почему бы и нет, лишь бы не героин и не беременность, чем нас пугали в школе. В общем, меня ничего не смутило, но, посидев на балконе ещё какое-то время, я свалил. Было неприятно наблюдать, как Лёнька понижает планку. В нём больше не было страсти. Он будто отупел от таблеток. Говорил глупые вещи, рассуждал о том, чем никогда не жил, и делал то, что ему советовали. И кто советовал? Гопники с ресничками и говно-панк с иро.

Теперь они стали для него «РОЛ МОДАЛ». Лёнька убегал с ними от себя и своих жизненных обстоятельств. Разница была лишь в том, что Вотик и урела ничего из себя не представляли, а Лёньке было что терять, но он решил поиграть в эволюцию. Сначала одичать. Потом оскотиниться и, наконец, стать таким же, как те, кто его унизил, – хуже глиста, ничтожней мурашки. Без целей, идеалов и надежд – только животный инстинкт, который и подсказал Лёньке, что с волками жить – по-волчьи выть. Вот он и стал как тот волк из пословицы: ему больше не нужны были домашняя еда, будка и цивилизация, теперь он ориентировался на алкоголь, наркотики и лес.

* * *

Я шёл по дубовой аллее. Все лавочки были заняты. Вдруг справа от меня встал молодой отец и покатил коляску. Я тут же занял лавку, бросив на неё рюкзак. Подтянул джинсы и сел. Честер надрывал глотку: «МА-А-АЙНД». Песня подходила к концу. Я глубоко вдохнул и выдохнул из себя всё, что было. После Ленинского проспекта это место казалось оазисом. Я вытащил из рюкзака воду и сделал два глотка. Откинулся на спинку и, запрокинув голову, уставился на голубое чистое небо. Ни облачка, только длинный белый след от самолёта. Я дождался, когда он исчезнет, и, допив бутылку, выкинул её в мусорку. Встряхнулся, как мокрый пёс, и похрустел шеей. Физически почувствовал себя легче, но ментально – тяжелей. Дальше в истории Лёньки начиналось самое горькое.

7. By Myself (Сам себя)

Я прокашлялся и встал. Опять захотелось пить, но воды не осталось. Я улыбнулся, решив, что травка хитрит – отпускает, подначивая к пиву. Мне хорошо была знакома эта уловка, когда тэгэкашная рефлексия требует алкоголя для продолжения. Я не стал сопротивляться и, достав из рюкзака банку, сделал пшик. Пошла пена. Я всосал её под злую гитару, которую венчал резкий индустриальный звук. Полноценно глотнув, я неспешно пошёл по аллее. Песня тоже никуда не спешила: гитару сменили синтезатор и густая читка Шиноды. Он нагружал фразами, которые били в живое, точно и туго. Хотелось думать о них, а ещё лучше – понять. Я начал вслушиваться в текст, и почти сразу меня зацепило. Вот эти строчки:

 
Iput on ту daily facade, but then (Я вновь надеваю маску, но потом)
I just end up getting hurt again, (Я снова предаю себя,)
By myself, myself (Сам себя.)
I ask why, but in my mind (Почему)
I find I cant rely on myself? (Я больше не верю в себя?)
 

Я повторил последнюю фразу по-русски и подумал: разве можно жить, не веря в себя? Вопрос показался мне глупым. Очевидно, что так жить нельзя – это как тело без ног. Если их нет, то от безысходности садишься в инвалидное кресло, а если нет веры в себя – то в алкогольное или наркотическое. Так и случилось. Лёнька плюхнулся в него и помчался, крутя поначалу «колёса». В прямом и переносном смысле. И всё это произошло как-то буднично, никто ничего не заметил: ни бабушка, ни учителя, ни тем более я, потому что после общаги мы почти перестали видеться, хотя Лёнька продолжал жить подо мной, а я – над ним. Просто мы изменились и не хотели больше встречаться, но однажды Лёнька позвонил мне и сказал, что зайдёт.

– Помнишь, ты давал мне паяльник твоего отца? – спросил он с порога, не поздоровавшись.

– Да, – ответил я и добавил: – Привет.

Но Лёнька проигнорировал моё приветствие.

– Я видел у него в ящике из-под паяльника всякие конденсаторы типа «КМ». Они всё ещё у вас?

– Ты о чём? – не понял я.

– Ну конденсаторы, – всплеснул руками Лёнька, – такие маленькие разноцветные штучки с двумя металлическими выводами. Нужны для работы в цепях постоянного и переменного тока. Это если вкратце.

Я стоял с непонимающим видом.

– Помнишь коробку, где паяльник лежал? – терпеливо спросил он. – Я брал у твоего отца, когда мы паяли цветомузыку.

– Да, конечно, помню, – ответил я, – но папа давно забросил это дело. К тому же он съехал от нас. Ты разве не знаешь?

– Да знаю я всё, поэтому и зашёл.

– Так, а в чём, собственно, дело?

– У меня есть идея.

– Какая идея?

– Заработать денег. – Лёнька сделал жест «молчать». – Ты только послушай! Эти детальки твоего отца стоят кучу бабок. – Он перешёл на шёпот: – В них серебро и платина. Давай продадим их.

– Продадим? – Моё лицо вытянулось. – То есть как это – продадим? Украдём их у отца?

– Не украдём! – крикнул Лёнька, но опомнился и опять перешёл на шёпот: – Зачем они ему? Подумай сам. Просто так лежат и пылятся. Твой отец и не заметит их пропажи, когда вернётся.

– Может, и не вернётся… – вздохнул я. – Здорово они с мамой поругались тогда. Чуть до драки не дошло.

– Ну вот, сам же говоришь, – обрадовался Лёнька. – Тем более что все эти конденсаторы – прошлый век. Советское ретро. С технической точки зрения все эти детальки ничего не стоят. Зато внутренности у них дорогие. Как жемчуг.

– И что теперь? – спросил я, чтобы заполнить паузу.

Лёнька матюгнулся.

– Нужно продавать их быстрей, пока покупают. И покупают за хорошие бабки. Что тут непонятного?

– Не знаю даже… – Я был не против, но опять накатила трусость.

Я начал взвешивать все «за» и «против». Решил, что отцу конденсаторы и правда не нужны. Месяц назад он уехал в деревню, оставив в квартире все свои вещи: виниловые пластинки, футбольные значки, книги и паяльник. Видимо, с концами, если мама его не простит – что вполне возможно, но точно необязательно. Да и то через год-два, вряд ли раньше. Папа так и сказал мне, когда прощался: «Серый, сынок, не знаю, когда увидимся, но, если заскучаешь, приезжай в деревню. Пойдём на Оку. Будем рыбу ловить. Яблоки есть. У дяди Саши Заливина немецкая овчарка Линда, которая чёрные корки ест. Помнишь её?» Я крепился, прикусив губу, а он погладил меня по голове и уехал. Иногда звонил, но вообще жил далеко и совсем другими заботами, поэтому пропажу конденсаторов никто бы не заметил.

– А сколько они стоят? – спросил я.

– Две тысячи за сто грамм. Плюс-минус. Цены разные. Зависит от типа конденсатора. Покажи, что есть, и я сразу скажу, что можно сдать.

Я почесал затылок.

– Не волнуйся, я всё один проверну, – добавил Лёнька. – У меня всё на мази. Знакомые есть.

– Заманчиво… – сказал я и подумал, что заработок лёгкий, ведь я ничем не рискую.

– Ну что, – нетерпеливо спросил Лёнька, – поищешь паяльник?

– Поищу, – ответил я.

– Эпик!

Мы прошли в комнату и осмотрелись. Вариантов, где мог находиться паяльник, было три: чешская стенка, отсек под кроватью и стеллаж на балконе. Я предложил начать с балкона, но там в пакетах лежали только валенки, калоши и всякое тряпьё. Под кроватью мы тоже ничего не нашли. Оставалась огромная чешская стенка, занимающая всю длинную сторону комнаты и состоящая из пяти секций. Куча шкафов, полок и выдвижных ящиков. Мы начали по очереди их открывать.

– Чёрт его знает, где эта коробка! – психанул я, чихнув от пыли. – Может, папа её с собой увёз?

– Вряд ли. Ищи лучше. – Лёнька сидел на коленях и аккуратно вытаскивал из ящика подборку журналов «Крокодил».

Так прошло минут десять. Мы уже отчаялись найти, как вдруг Лёнька вскрикнул с антресоли:

– Эпик! Нашёл!

Паяльник лежал за свёрнутым ковром, между виниловыми пластинками и собранием сочинений Дюма-отца. Это был чёрный пластмассовый ящик с ручкой, весь в пыли и в проплавленных ямках. Я вытащил крючок из петли и поднял крышку. На её обратной стороне были приклеены три фотографии: группа Bee Gees, Микки Рурк на мотоцикле и женщина в трусах. Внутри ящика по отсекам лежали кусочки канифоли, прутки припоя, синие бокорезы, сам паяльник, обёрнутый в красную шершавую ткань, и пять картонных коробочек с разноцветными деталями разной длины и пузатости. Лёнька высыпал их на пол и быстро раскидал на две кучи – ценное и дешёвка, примерно пятьдесят на пятьдесят.

– Объясни, как ты их различаешь? – спросил я.

– Всё равно ведь не поймёшь, – ответил он безразлично.

– Детали мои, так что рассказывай.

Пауза. Лёнька смирился.

– Эти зелёные – конденсаторы «КМ5», – начал он ликбез. – Эти толстенькие рыжие – «КМ6». Мои любимые. Забавно выглядят. – Лёнька чуть улыбнулся и повертел «КМ6» в руке. – Говорят, если расплавить тысячу таких, то получишь три грамма серебра и пятнадцать граммов платины. Цветмет!

Лёнька взглянул на меня исподлобья. Я отвёл глаза.

– Это транзистор, – продолжил он и взял детальку с золотым пузом. – Не очень дорогой, но нормально. А эта многоножка – микросхема. Рублей за десять-пятнадцать возьмут. В общем, тут эпик у тебя. На пару тысяч можно сдать. Я ещё поторгуюсь.

– На барахолке?

– Ага.

Лёнька сгрёб ценную кучу в пакет и сказал, что вернётся через сорок минут.

– Как тебе в голову пришла эта идея? – спросил я, когда он уже стоял у входной двери. – Из-за бабок?

– Да. Мне нужно отдать долг, – ответил Лёнька.

Я не поверил, но спросил другое:

– Деньги пополам?

Лёнька замялся.

– Если ты не против…

– Не против, конечно! Мы же всегда всё делили пополам. Как со смесителями тогда… – я осёкся.

Лёнька ничего не ответил. Тут же вышел и вернулся через час.

– Ну как? – спросил я.

– Более или менее, – ответил он и вернул похудевший пакет. Внутри лежали детальки, похожие на летающие тарелки. – Это пятьдесят вторые. За них копейки давали. Не стал продавать. Жалко.

Я прошёл в комнату и бросил «пятьдесят вторые» в ящик. Лёнька продолжал стоять в коридоре.

– Заходи. Чего там застрял? – крикнул я, но он ответил, что спешит и надо бы рассчитаться.

Я вернулся в коридор. Лёнька вытащил из кармана две пятисотки и одну протянул мне.

– Получилось не так много, как я думал, – сказал он. – Вот половина.

– Спасибо! – ответил я, хотя рассчитывал как минимум на косарь.

Лёнька быстро попрощался и вышел, а на следующий день я встретил его около подъезда в невменяемом состоянии. Он стоял, прислонившись к тополю, и тёрся о него затылком. Весь грязный и без одной кроссовки. Рот был приоткрыт, а через губу тянулась слюна. Я подошёл к нему и спросил, что случилось. Он разлепил глаза и уставился на меня. Вдруг побежал, но споткнулся о поребрик и растянулся на асфальте. Я тут же подскочил и перевернул его лицом вверх. Он что-то мычал. Я подхватил его и подтащил к лавке. Усадил. Лёнька был как в коматозе. Схватившись за голову, он начал стонать. Из окна первого этажа выглянула соседка.

– Что с тобой? – спросил я у Лёньки шёпотом.

Он вдруг сжался и бешено посмотрел на меня.

– Серёга?

– Да, это я. Это Серёга. Что случилось? Тебя избили?

– Серё-о-ога… – Лёнька разжался и пьяно улыбнулся: – Серёга, привет! Привет, дорогой человек!

– Привет. Ты как? Ты нормально?

– Эпик. Вполне эпик. Просто я… понимаешь, я устал. Совсем немного устал. Чуточку. Вот и всё, а так я эпик. Я – прозрачная рыба.

– Прозрачная рыба?

– Да. Мы плывём из Аральского моря в Чернобыль… Может, с нами поплывёшь? Тут недалеко. Две морские мили, как у Жюль Верна.

Лёнька начал нести полную ахинею. Я попросил его оставаться у тополя, а сам бросился к нему домой. Открыла бабушка. Я сказал ей, что внизу Лёнька и его, видимо, кто-то избил, а может, он чем-то отравился. Она заохала и, оттолкнув меня, в чём была бросилась на улицу. Я за ней. Когда мы выскочили из подъезда, Лёнька валялся уже у лавки. Бабушка заголосила, а я начал трясти его за грудки. Он опять замычал. Мы кое-как затащили его на второй этаж и уложили на диван. Бабушка вызвала скорую, а потом всё выспрашивала, что случилось, но ведь я правда ничего не знал. Когда приехали врачи, бабушка отправила меня домой и приказала никому ничего не рассказывать. Через пару дней я решил зайти к Парковым.

– Здравствуйте, а Лёня дома? – спросил я у бабушки, когда она приоткрыла дверь и выглянула в щель.

– А, Серёжа! – обрадовалась она и сняла цепочку. – Заходи! Лёня дома. Он наказан сейчас. Объелся какой-то дряни. Опозорил нас на весь дом. Да ты и сам видел, что он вытворял у подъезда. Встретила сегодня соседку с первого этажа Таисию Ивановну, так она рассказала, как он валялся у нашего тополя, как алкашина подзаборная. Орал, как псих ненормальный, на прохожих. Я аж вся покраснела от таких рассказов, не знала, куда глаза деть. Стыдобища!

Бабушка заплакала.

– Поговори с ним, Серёжа, – продолжила она, – вразуми! Вы же друзья! Не жизнь, а мучение. Не дадут умереть спокойно. Откуда у него только деньги на эти гадости? Отец говорит, ничего не высылал ему. Хоть бы приехал, чёрт лысый! Ездит по казармам своим, а ребёнок без отца растёт. Разве можно так? Безотцовщину устроил. Лёнька же преступником вырастет или наркоманом каким. Вот откуда он деньги только взял? Своровал, небось, гадёныш!

– Не знаю, – ответил я, потупив глаза. – Вряд ли своровал.

– Ну проходи, проходи, Серёжа! – Бабушка подтолкнула меня. – Он в своей комнате телевизор смотрит. Хоть бы полезным чем занялся, а то всё в музыку свою таращится. Оры эти американские слушает.

Я зашёл. Лёнька равнодушно взглянул на меня и вернулся к телевизору. Я не решался начать разговор первым. Повисла пауза.

– Знаешь уже? – вдруг спросил он, продолжая смотреть в экран.

– Знаю. Я же и притащил тебя домой. Ты нёс какую-то околесицу, что плывёшь в чернобыльское подземелье, где есть озеро с прозрачными рыбами. И сам ты стал рыбой. Приглашал плыть с тобой. В таком духе.

– Эпик! – Лёнька улыбнулся.

– Ещё совал мне в лицо какой-то пластмассовый тюбик сиреневого цвета.

– Это тюбик от «Тарена». – Лёнька вытер пальцами уголки рта и встал с дивана. – Я «Тарен» съел. Знаешь, что это?

– Нет.

– Таблетки совковые против химических атак. С эффектом мультиков. Переборщил, видать, с дозировкой, хотя на форуме писали, что в самый раз должно быть. – Лёнька развёл руками, мол, бывает.

– Но зачем?

– А просто так, – Лёнька пожал плечами, – для кайфа. Мне так жить легче. В последнее время настроение что-то не очень. Вроде как не верю в себя и всё такое… – И после паузы добавил: – Тяжело не верить в себя…

– Может, к врачу сходить? Есть же в школе психолог.

– Он такое не лечит. – Лёнька отодвинул занавеску и уставился на улицу. – Поэтому я решил полечить себя сам!

– Сам себя?

– Сам себя! – подтвердил Лёнька и задёрнул штору.

* * *

Я огляделся и решил свернуть, как будет возможность. На аллее было слишком людно: праздно гуляющие, опасные велосипедисты и потные бегуны. Зачем они мне? Я нуждался в одиночестве среди кустов и деревьев, наедине с алюминиевой банкой. Я сорвал травинку и начал в задумчивости жевать её кончик. Он был сочным и вкусным. Обожаю этот вкус свежести, но не больше вкуса холодного пива. Я сделал большой глоток, потом ещё один. Впереди показалась полицейская машина, и я, от греха подальше, свернул в лес, но не на тропинку, как хотел, а пошёл по траве, сбивая ногами отцветшие одуванчики, которые, взмывая вверх, кружили десантом белых парашютиков. Под эту красоту и кончилась By Myself и началась великая In the End.