Текст книги "Альбом"

8. In the end (В конце концов)

Заиграл надгробный синтезатор. Примитивный, как из глубины веков, но выдающийся. Я почувствовал сладкую грусть, особенно в момент, когда начинает Честер, а Шинода подхватывает: «It starts with… One thing». Это всегда начинается одинаково. Я выдохнул переизбытком чувств, но их оставалось ещё много. От волнения скрутило в животе. Застучало сердце. Чтобы успокоить его, я запетлял меж деревьев, вычерчивая восьмёрки, отчего закружилась голова. Тогда я пошёл прямо и, слушая выверенную читку Шиноды, вспомнил, как Лёнька однажды сказал, что это глубокая песня. Я спросил почему, а он ответил, что сам не знает точно, но один юзер на форуме утверждает, что каждый пройдёт через это.

– Что «это»? – не понял я.

– Я тоже задал такой вопрос, – сказал Лёнька. – Он ответил, что это у каждого разное.

– И ты веришь в это?

– Верю. У меня это будет эпик.

Забегая вперёд, скажу, что Лёнька ошибся в прогнозе, и, углубляясь в парк, я каждой клеточкой тела ощущал неизбежность In the End. Особенно в припеве от Честера:

 
I had to fall, (Я вдруг упал,)
To lose it all, (Я всё потерял,)
But in the end (Но в конце концов)
It doesn't even matter. (Это не имеет значения.)
 

Да… в конце концов уже ничто не имеет значения. Это факт. Задним умом каждый из нас силён, а вот передним – едва ли. Лёньку можно было ещё тогда спасти. Можно было хотя бы попытаться это сделать – не ради него, так ради себя, – но я устранился. После «Тарена» мы долго не виделись, вернее, я встречал его иногда около дома или барахолки, но он всегда был под чем-то, и мы делали вид, что не замечаем друг друга. Так закончился десятый класс, и я на все каникулы уехал в деревню, а когда вернулся, начал готовиться в институт. Редко выходил из дома, да и то в школу, к репетитору или вынести мусор, поэтому Лёньку встретил только в конце сентября и офигел от его вида, хотя кое-что уже слышал.

За четыре месяца он превратился в асоциальную личность: оброс, одежда грязная, лицо загорелое и припухшее. Скандалы с его участием стали обычным делом. Лёньку поставили на учёт в наркодиспансер, а однажды он отсидел пятнадцать суток за пьяный дебош в кафе «Новинка». Потом был суд. Огромный штраф. И по кругу. Дошло до того, что он попал в психушку на «Фрунзе», где пролежал несколько недель, но благими намерениями вымощена дорога в ад. Психушка оказалась не местом лечения, а школой новых возможностей. Там Лёнька познакомился с опытными наркоманами, которые и научили его всем премудростям. После больницы Лёнька стал обладателем знания, как и где можно дёшево оттопыриться.

Алкоголь, аптека, натуральный кайф – он употреблял всё, что горит, дымится или принимается перорально. Всё, что даёт хоть какой-то эффект, и если поначалу с финансами проблем не было, то со временем они появились. Такова жизнь. Кайфа всегда хочется больше, но количество кайфа пропорционально количеству потраченных на него денег и, соответственно, количеству времени на их поиски. Чем Лёнька только не занимался: грузчик в «Овощном», мелкое воровство, продажа вещей из квартиры и даже кредиты, которые он набрал сразу, как ему исполнилось восемнадцать. Он «покупал» бытовую технику и продавал её в два раза дешевле, но за наличку. Обычная наркоманская дорожка. Конечно, на ней он встретил и любовь, ведь любви безразлично, какой у вас путь, она просто идёт навстречу.

Так Лёнька познакомился с Кифой. Не знаю уж, когда, но впервые я увидел их вместе на майские праздники. К тому моменту я ничего не слышал о Лёньке уже месяц, и вдруг он выходит из «Стекляшки». Опрятный, свежий и с пакетом, в котором отчётливо проступала баклажка. «Лимонад или пиво?» – подумал я и решил, что пиво. Он направился к нашей хрущёвке, но вдруг просиял и прибавил шагу. Ему навстречу шла девушка, кажется, старше его: симпатичная и с конским хвостиком чёрных волос. В новеньких кроссовках, голубых джинсах и светлом плаще, хотя на улице было жарко. Они обнялись. Лёнька вытащил бутылку лимонада и, пшикнув, протянул ей. Я как раз проходил мимо. Лёнька, заметив меня, крикнул: «Эпик! Серёга!» – и помахал рукой. Я смутился и, кивнув в ответ, прошмыгнул в магазин. Девушка спросила, кто это, а Лёнька ответил, что знакомый из школы.

В июле после институтских экзаменов я опять их встретил. Мама попросила купить хлеба, и я пошёл в нашу булочную «Светлячок». Они сидели на детской площадке и кайфовали. Девушка каталась на качелях и что-то увлечённо рассказывала, а Лёнька – в новом зелёном поло – неподвижно смотрел вдаль. Я сказал ему: «Привет!», а он, резко подняв голову, вытаращился на меня. Девушка истерично рассмеялась и, спрыгнув с качелей, начала тараторить, что её зовут Кифа, что её папа – сириец, который учился в «Педе» на учителя химии, а теперь делает шаурму на рынке «Факел». Предложила скидку, потом вдруг спросила, друзья ли мы с «этим», и кивнула в сторону Лёньки. Я ответил, что да, старые друзья.

– Тогда передаю эстафету. – Кифа сделала пионерское приветствие.

– Какую эстафету? – Я стоял перед ней с пустым белым пакетом.

– Отведи Парка домой, а то я третий час с ним валандаюсь.

– Парка?

– Ну, Лёньку Парка. Твоего старого друга.

– А-а-а, – протянул я. – А почему ты сама его не отведёшь? Мне за хлебом нужно в булочную.

– Меня бабка его не любит, – ответила Кифа, – да и времени нет. Выручи. Скоро на работу нужно выходить. В ночную смену кручу шаурму на «Факеле». Папа вторую точку открыл. Собираться пора. Голову помыть. Вздремнуть часок. Потом поесть. Хочу пельменей сварить. У нас кетчуп новый. Какой-то цыганский, – она рассмеялась и вдруг сменила тему: – Если не хочешь встречаться с бабкой, посиди с ним тут. Максимум часок. Ну, может, два. Только не бросай его одного. Мы с ним в больнице лежали. Он хороший, но мелкий ещё. Не бросишь? Обещаешь?

– Обещаю.

Кифа довольно улыбнулась и спросила:

– Хочешь, я тебе шаурму принесу? Бесплатно.

Я отрицательно покачал головой.

– Как хочешь! Зря! У нас соус новый. Если пойдёшь прибарахлиться на «Факел», просто скажи, что от тёти Кифы. Тебе сделают скидку и вот такую шаурму. – Она показала большой палец.

– Ладно.

Кифа помахала мне рукой и, кинув Лёньке что-то типа «сяу-сяу ариведерчи», побежала от нас вприпрыжку.

– А что с Лёнькой? – крикнул я ей в спину, но Кифа даже не обернулась.

Я подошёл к Лёньке и спросил, как он себя чувствует.

– Домой, – прошептал он и попытался встать, но не смог.

Я взял Лёньку под руку и повёл к нашей хрущёвке. Мы с трудом поднялись на второй этаж. Дверь открыла бабушка. Я начал оправдываться, что уже встретил его таким, но она, подбоченясь, спросила, видел ли я рядом с ним косоглазенькую девушку. «Да, – признался я, – Кифа, кажется». Бабушка как с цепи сорвалась: начала хлестать Лёньку по щекам и орать, что он врун, что он обещал больше не встречаться с этой больничной прошмандовкой, которая опять его чем-то обколола. Лёнька никак не реагировал, опустив голову на грудь. Бабушка втолкнула его в квартиру и хлопнула дверью, но почти сразу открыла её и сказала мне:

– Совсем забыл о нас, Серёжа! Я слышала, ты в институт московский поступил. Молодец. Не то что оболтус наш. Заходи как-нибудь в гости. Чайку попьём. Пускай Лёня посмотрит на тебя. Поучится, как жить нужно. Чтоб стыдно ему стало. Сам видишь, во что превратился Лёнечка наш. – Она заплакала. – Не дадут спокойно умереть. Всё, иди, Серёжа. Иди. Не буду тебя задерживать. Здоровья и хорошей учёбы тебе! Маме привет передавай!

– Спасибо! Передам, – сказал я и пошёл в «Светлячок».

Больше я никогда не видел Кифу, но без неё (или с ней) Лёнька вернулся на дно. Я встретил его в августе, перед своим отъездом в Москву. Он вёз на санках ламповый телевизор. Стоял чудовищный скрежет. Лёнька был в каких-то шлёпанцах, грязных джинсах и дырявом зелёном поло. Мы поздоровались. Он с ходу попросил сто рублей в долг, добавив, что устроился на работу. Я не поверил, поэтому денег не дал. Тогда он спросил, не нужен ли мне по дешёвке электрический чайник. Я сказал «нет». «Может, сигареткой угостишь?» – попытался хоть что-то выжать из меня Лёнька, но я ответил, что не курю. Он попрощался и повёз телевизор дальше, в сторону барахолки.

Я хотел было догнать Лёньку и поговорить с ним за жизнь, но так и не решился. Во-первых, я бы ничего не добился, а во-вторых, я косвенно был виноват в его проблемах, поэтому Лёнька мог рассчитывать на репарации, то есть брать в долг и не отдавать. Если бы я проявил интерес к нему, он бы непременно выклянчил у меня сто рублей. Но самое главное, почему я решил не начинать этот разговор, – потому что трус не имеет права читать мораль, а я был им по отношению к Лёньке. Я боялся его, потому что его жизнь стала адом. Она теперь вся крутилась вокруг одного слова – «мут-ки», и ничто, кроме них, уже не имело значения.

* * *

Говорю же, между мной и Лёнькой уже ничто не имело значения. Дружба кончалась, a In the End доигрывала ей некрологом. Я обогнул белую ротонду и вспомнил клип на эту песню, где группа выступает на готической башне: вокруг пустыня и мёртвые лианы, а по желтоватому небу летает кашалот. Снято в духе времени, дорого и красиво, но мне всегда клип казался недостойным песни. Слишком компьютерный для тех настоящих эмоций, которые я испытывал от In the End, но опять заиграл надгробный синтезатор – это был конец песни. Я остановился и посмотрел вдаль, ощущая сладкую, пронзительную грусть. Глотнул пива, и банка кончилась. Я смял её и пошёл к лавочке, около которой стояла мусорка.

9. A Place for My Head (Место для моей головы)

Я выкинул банку. Достал из рюкзака вторую и пшикнул. Огляделся. Никого. Стряхнув с лавки песок, сел и, глотнув пива, стал слушать девятую песню. Она началась незамысловато. С гитарного треньканья на восточный мотив. Когда перебор повторился четыре раза, его усилили тарелки, скретчи и басуха. Звук стал качёвей, но остался назойливым. В таком формате перебор повторился ещё четыре раза. Наконец грянул речитатив, как у Deftones, и всё затмил, но тюркская гитара продолжала зудеть на фоне. Я лениво почесал ухо. Зевнул и вдруг почувствовал себя уставшим и расшатанным. «Как Лёнька зимой две тысячи третьего», – подумал я, а Шинода подтвердил это в конце куплета…

 
I’m sick of the tension, (Я устал от напряжения,)
Sick of the hunger. (Устал от желания.)
I hate when you say (Я ненавижу, когда ты говоришь,)
You dorit understand. (Что ты не понимаешь.)
 

Кое-что из этого Лёнька сказал мне той самой зимой две тысячи третьего. Почти две тысячи четвёртого. В канун Нового года, когда Россия в едином порыве гуляла и пьянствовала, а во Владимире было как везде: снежно, нарядно и весело. Люди бездельничали, влюблялись и били друг другу морды, а я выделил часик и сидел за компьютером, записывая клипы на сидиэрки, чтобы потом отправить их другу в Пермь. В дверь позвонили. Мама готовила «шубу» и оливье, поэтому открыл я. Передо мной стоял Лёнька. В осенней куртке, кедах, без шапки и шарфа. Он дрожал и в целом выглядел плохо. Худой и с нездоровым лицом, на котором проступали красные пятна и печать деградации. Лёнька зашёл трезвым, и тем отчётливее она была заметна.

Но дело было не только во внешности, изменилось отношение к нему. Его образ жизни стал обыденностью для окружающих. Теперь, если он валялся, никто ему не помогал. Максимум звонили и сообщали: «Там ваш Лёня, у третьего подъезда. Заберите». Если начинал буянить, вызывали милицию. Та приезжала и успокаивала его дубинками. На Лёньку все махнули рукой. Кроме бабушки, конечно. Она продолжала о нём заботиться, искала, таскала, отпаивала. Кормила обедом и даже иногда помогала деньгами, потому что остальные перестали давать ему в долг, но ко мне Лёнька зашёл впервые. Не знаю, может, из-за детской площадки, а может, потому что дорожил нашим прошлым, ведь для опустившегося человека былые деньки всегда дороже, чем для обывателя. Для первого это – соломинка, для второго – только воспоминания.

– Привет. Как дела? – спросил Лёнька.

– Привет. Нормал. Сдаю первую сессию. Вот приехал домой на праздники. – Я смерил его взглядом и хмыкнул: – А у тебя, смотрю, без изменений.

– Да, – подтвердил он и выдавил улыбку, но как-то по-лакейски – жалко и подобострастно. Не в своём стиле.

Повисло неловкое молчание.

– Давно не виделись, – наконец сказал я.

– Да, – повторил он.

Мы продолжали стоять в дверях. Мне и в голову не пришло пригласить Лёньку внутрь – своего бывшего лучшего друга, настолько это казалось неестественным. Он и не просился, видимо, привык к разговорам в таком формате.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Нет, то есть да. Вот зашёл увидеться. Давно же не виделись. – Он смутился и опять изобразил улыбку, а после некоторой паузы добавил: – Помнишь, мы с тобой детали сдавали?

– Да, конечно. Конденсаторы, кажется.

– Именно! – Лёнька взбодрился. – Я тебе тогда вернул пятьдесят вторые. Помнишь? Круглые.

– Которые как летающие тарелки?

– Да, да! Давай сдадим их – и деньги пополам?

– Ты же сказал, они копейки стоят.

– Скупщик тогда ошибся. Дебил просто! Ну и хорошо, что дебил. Теперь выгоднее продать можно. Спрос большой. Говорят, в Америке дефицит цветного металла, так что продадим эпик. Пятьдесят вторые у тебя же с чёрной крышкой?

– Без понятия! – ответил я.

– С чёрной! Я точно помню. Это эпик! Там много тантала и серебра. К тому же с тех пор цены выросли. Спрос больше, а предложение упало. Это всё из-за Америки. – Уши у Лёньки покраснели. – Нужно спешить! Хорошо бы сегодня всё сделать. Я быстренько смотаюсь на барахолку. Там скупщик новый. Лох пока. Впарю ему в два конца.

– Я сейчас не могу. Мама дома.

– Давай вечером тогда я зайду? – сделал он ещё попытку.

– Нет.

– Ты мне должен, – вдруг сказал Лёнька и посмотрел на меня, как в старые добрые.

Передо мной стоял начальник, а я опять был подчинённым. Лёнька требовал, и я заколебался.

– Что должен? – тихо спросил я.

– За детскую площадку.

– Но… – я оглянулся, проверив, где мама. – Это было давно. Больше двух лет назад. Я же ни в чём не виноват. Что я мог сделать тогда?

– Но ты ничего не сделал.

Пауза.

– Лёньк, деталей больше нет, – соврал я. – Отец заезжал. Забрал все свои вещи. И паяльник – тоже. Ничем не могу помочь.

Мы недружелюбно смотрели друг на друга.

– Почему же? Можешь.

– Как? – Я вышел за дверь и прикрыл её.

– Дай двести рублей. – Лёнька ухмыльнулся. – Сто – за испорченную жизнь и сто – в долг. На месяц.

Я сжал зубы от злости. Был у него ещё порох в пороховницах.

– Ссышь, что не верну стольник? – спросил он. – Не ссы, Серёга, отдам с получки. Меня взяли грузчиком в «Стекляшку».

– Хорошо. Подожди тут.

– Эпик! – сказал Лёнька, а я зашёл в квартиру и запер дверь на ключ.

– Кто там? – спросила мама.

– Знакомый один. Надо ему диск «Оффспринга»[11]11
  The Offspring – культовая панк-группа из Калифорнии.


[Закрыть] отдать, – опять соврал я, потому что мама была в курсе Лёнькиных дел и всё это ей очень не нравилось.

Я вернулся в подъезд. Лёнька стоял там же, облокотившись на стену.

– Давай поднимемся между этажей, – сказал я. – Ты же куришь?

– Курю.

– Покури тогда. Поговорить надо.

Мы поднялись на площадку между третьим и четвёртым этажами. Лёнька вытащил из кармана пачку «Тройки» и предложил мне сигарету. Я отказался. Лёнька закурил и, глубоко затянувшись, выдохнул мне дым в лицо. Я закашлялся и, размахивая руками, сделал шаг в сторону.

– Ты чего?

– Не нравится? – Лёнька улыбнулся.

– Не нравится, – ответил я.

– Мне тоже не нравится, когда мне читают мораль. Ты же за этим меня позвал? – Он вдруг рассмеялся. – Так уж и быть, отработаю стольник, который в долг. Послушаю тебя. Можешь начинать!

– Зря ты так. Я же помочь хочу.

– Ты помог уже на детской площадке. Давай выкладывай, чего хотел. Мне идти нужно. Дела.

Пауза.

– Зачем тебе деньги? Опять? – спросил я как можно жёстче.

– Да, представь себе, опять. – Лёнька затянулся и снова выдохнул мне дым в лицо. – Это всё?

Я поморщился, но, разогнав дым, сказал, что не всё, и спросил, не надоело ли ему так жить.

– Как так? У меня всё эпик, – ответил Лёнька. – Зачем ты вообще начал этот тупой разговор?

– Просто хочу помочь.

– Помощничек, – передразнил он. – Я слишком давно тебя знаю, чтобы поверить в это. Знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь потом говорить всем, что пытался помочь, а я оказался наркоманом несчастным. Да? Я прав?

Лёнька подошёл ко мне вплотную. Затянулся. Я увидел его жёлтые зубы. Волосы в носу. Красные пятна на щеках. Он выдохнул дым в сторону.

– Нет, – ответил я.

– Теперь всё? – Лёнька нахально улыбнулся.

Продолжать разговор было бессмысленно.

– Держи, – я протянул ему двести рублей. – Можешь не возвращать.

Лёнька взял.

– Знаешь, что я с ними сделаю? – вдруг спросил он серьёзно.

– Догадываюсь, – ухмыльнулся я.

– Ничего ты не догадываешься! – заорал он. – Ты же ничего обо мне не знаешь. После детской площадки мы перестали быть друзьями. Хочу, чтобы ты знал это! – Лёнька сделал паузу и добавил уже спокойно: – А сейчас я зашёл к тебе за компенсацией. Имею на это право.

– Ты получил её. Цену сам назначил. Пока!

– Стой! – Лёнька схватил меня за руку. – Цену не я назначил. Это псих один столько просит. – Лёнька смотрел на меня в упор. Понизив голос, он добавил: – Ты легко от меня отделался. Если бы не Кифа, я бы никогда к тебе не пришёл. Слышишь? Никогда!

Лёнька замотал головой.

– С ней что-то случилось?

Лёнька отпустил мою руку и подошёл к подоконнику. Забычковал сигарету и выбросил её в форточку.

– Она опять в психушке. Я сегодня был у неё. Она плакала. Говорит, ей плохо там. Умоляла принести что-нибудь на Новый год. – Лёнька прикусил губу, а пятна на лице стали пунцовыми. – Я договорился там с психом одним, что он после вечерней проверки продаст мне «обсосы».

– Обсосы?

Лёнька начал заламывать пальцы. Попытался ухмыльнуться.

– Они хитрые, эти психи. Хорошо там на обсосах зарабатывают. Им же выдают циклодол для лечения. Они делают вид, что проглатывают таблетки, а сами под язык. Под язык. Когда медсестра уходит, выплёвывают и продают. Мы их обсосами и называем. Я не брезгливый, так дешевле. Эпик! Псих этот и обещал десять штук из окна скинуть. По двадцать рублей за циклодолину. Итого двести рублей. Вот… Мне пять и ей пять. Как раз закинуться по разу. Я завтра кровь из носа должен ей отнести, а то она обещала повеситься.

Пауза.

– Не знаю, что и сказать. Не понимаю… Зачем тебе всё это? Не понимаю!

Лёнька с ненавистью посмотрел на меня и неожиданно спросил, помню ли я группу Linkin Park.

– Конечно, – ответил я.

– Помнишь, кассета у меня была с первым альбомом?

– TDK переписанная? Которая из «Бидона», за двадцать рублей?

– Да, она. – Лёнька улыбнулся. Воспоминание было приятным. – Я недавно продал её на барахолке за десятку, но до этого переслушал.

– И как?

– Эпик, конечно! Честера вспомнил, – мечтательно проговорил Лёнька, будто позабыв о скором циклодоле. – До сих пор его плакат в комнате висит. Там ещё «Рол модал» чёрным маркером написано. Помнишь?

– Помню. Классный плакат.

Лёнька стал шарить по карманам. Вытащил пачку «Тройки» и закурил.

– У них же второй альбом вышел недавно, – сказал я, – Meteora называется. Слушал?

– Не слушал. Эпик?

– Естественно, эпик!

Мы улыбнулись.

– У тебя нет случайно? – спросил Лёнька.

– Дома нет. В Москве только.

Лёнька сказал, что обязательно достанет диск и послушает. Потом затянулся и, стряхнув пепел на пол, добавил:

– Так вот о чём я. Нужно обязательно сказать тебе об этом.

– О чём?

– Не о чём, а почему.

– И почему же?

– Потому что Linkin Park мы любили на двоих.

Я кивнул.

– На «Теории» есть песня A Place for My Head, – продолжил Лёнька, – то есть «Место для моей головы». – Он постучал кулаком по лбу. – Она больше всех мне теперь понравилась. Я даже перематывал несколько раз, чтоб послушать её опять. И, понимаешь, засела в голове строчка. – Он зажмурился и тихо напел: – «I want to be in another place. I hate when you say you don’t understand». Понимаешь?

– Ну так. Отдельные слова.

Лёнька укоризненно помотал головой:

– Перевожу! Я хочу быть в другом месте. Я ненавижу, когда ты говоришь, что не понимаешь.

И вдруг Лёнька взорвался:

– Теперь понимаешь?

Я отшатнулся.

– Я хочу быть в другом месте! Я не хочу быть с тобой! Я ненавижу тебя! – орал он. – Я ненавижу, когда мне говорят, что не понимают. Зачем ты это делаешь? Не говори мне так больше никогда. Что тут непонятного? Надо было в школе английский лучше учить. Я ненавижу!

Он перевёл дыхание.

– Всё ещё не понимаешь? Я ненавижу тебя! Я не хочу быть с тобой рядом! Я хочу к Кифе! Но я здесь! Понимаешь, здесь и попрошайничаю! – Вдруг Лёнька сник и еле слышно добавил: – Если бы не бедненькая Кифа! Ей так плохо в психушке. Я так нужен ей сейчас. Я так люблю её…

Он зарыдал в ладони. Мы простояли так с минуту. Наконец Лёнька встряхнул головой и сказал:

– Извини! Если бы не Кифа… Совсем крыша без неё едет.

– Ты меня тоже извини!

– Извиняю.

Он развернулся и побежал по ступенькам вниз.

– Остановись! – крикнул я. – Дальше будет хуже! – Но Лёнька ничего не ответил. Были только слышны его удаляющиеся шаги.

* * *

Я прислушался. Неистово скримил Честер. Агрессивно читал Шинода. Настоящая музыкальная вакханалия. «Интересно, а что вокруг?» – подумал я и вытащил один наушник. Пели птички и говорили люди, а впереди шёл мужик в спортивном костюме и вёл на поводке корги, которая смешно виляла попой. Я улыбнулся и сказал вслух: «Какой хороший пупсик! Вот бы потискать тебя». Мужик неодобрительно посмотрел на мою банку и укоротил поводок. Я огляделся: людей много, а я с пивом. Опять глотнул, вставил наушник и вытащил телефон. Время поджимало, а до конца альбома оставалось три песни. До конца Лёнькиной жизни – тоже. Я влил в себя треть банки и подумал: «Удивительно всё-таки, как Лёнька сросся с этим альбомом. Не жизнь, а трек-лист!»