Текст книги "В стиле фьюжн. Рассказы"

В стиле фьюжн
Рассказы
Сергей Корнев

Фото на обложке Елена Москалёва

Корректор Нина Корнева

© Сергей Корнев, 2017

ISBN 978-5-4474-9092-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дзен как жертва

Один человек сказал: «Я не берегу себя – ни для кого, ни от кого; с мужиком, которому плохо и одиноко, выпью вина; с женщиной, которой плохо и одиноко, разделю ложе. Мне не жалко себя ни для чужой печали, ни для чужой радости; с плачущим – поплачу, с веселящимся – повеселюсь… Прожигаю жизнь? Пусть и так. Я не берегу себя. Я горю и не закрываю себя от чужого горения…».

Собственно – да, жизнь сама по себе и есть горение. Сгорание. Кто-то сгорает медленно: пугливо, робко и незаметно. Кто-то сопротивляется – борется с огнём, цепляется за свою плоть, чадя едким дымом, словно тяжёлые, сырые поленья. Долго и мучительно.

Кто-то похож на сентябрьский мусорный костерок, когда жгут высохшую траву, опавшие листья, подгнившие на влажной земле, и прочий тлен, оставшийся после лета, – он то вспыхивает, то тухнет в порывах ветра. А кто-то горит быстро и ярко: как дрова в камине, трещит весело и уютно, – смотри на него и тебе приятно, душа радуется, а если и грустит, то тоже как-то хорошо.

Моя жизнь – с тех пор, как перевалило за тридцатник, – не была таким красивым и ярким горением. Как бы я ни старался раздувать в себе огонь, получалось что-то вроде того самого мусорного костра, который жгут в сентябре, – вспыхнет и погаснет. Тлеет еле-еле.

Это один и тот же проклятый замкнутый круг изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год.

Будильник на семь двадцать пять. Насильственное пробуждение. Вымученный подъём. Яичница, крепкий кофе. Ноутбук, интернет, соцсети. Бездумное прокручивание ленты новостей, всегда одних и тех же, будто бы точно так же, как и я, бегающих по кругу. Дорога на работу. Пробки. Работа. Обед. Работа. Дорога домой. Пробки. Магазин. Дом, душ. Ужин. Ноутбук, интернет, соцсети. Бездумное, скучное прокручивание ленты новостей. Или какая-нибудь игра. Телевизор, просто для фона. Под него и заснёшь, словно кто-то тебя выключил. Сон – самое хорошее время. Под утро просыпаешься, смотришь на часы и с наслаждением вздыхаешь, что ещё рано, что только пять… что только шесть… и спишь ещё слаще… В семь двадцать пять зловещий сигнал будильника. Как всегда – в самый неподходящий, в самый сладкий момент. И всё сначала. По кругу.

До пятницы. Вечер пятницы – второе хорошее время. В пятницу вечером я пью пиво – столько, сколько влезет, и всё равно мало. Пью дома – один: так дешевле. Когда под пятницу дают аванс или зарплату, иду в бар. И потом плохо помню, как пришёл домой.

Суббота – потерянный день для всего. Похмельный ад. Дно ада. А воскресенье хуже четверга, это избитая истина.

Какой-то дядька, когда я ещё был сопляком, сказал мне:

– Вырастешь, пойдёшь работать и вскоре перестанешь любить воскресенье.

– Почему? – удивился я.

В это было трудно поверить. Воскресенье – лучший день недели. В воскресенье не надо ходить в школу. В воскресенье можно сколько угодно гулять, играть, веселиться. В воскресенье мультики по телевизору. Особенно вечером. Вечером святая святых – рисованный мир Уолта Диснея.

– Узнаешь, – загадочно ухмыльнулся тот дядька.

Я вырос, пошёл работать и узнал.

Потому что нельзя хорошо выпить. Завтра понедельник – и нужно быть идиотом, чтобы не предугадать последствия. А если в выходной нельзя хорошо выпить, то это не выходной, а просто время, свободное от работы.

Так я и разлюбил воскресенье.

Короче, живёшь от пятницы до пятницы, неделя за неделей, до отпуска. Строишь большие планы на отпуск, которые рушатся, как только он приходит, потому что лень что-либо делать, потому что нет денег (без денег ничего и не сделаешь), потому что мало времени на всё, потому что всё одно и то же. Ждёшь лето – как будто летом должно произойти что-то необычное и великолепное. Но ничего не происходит. Летом всё тоже то же самое. И так год за годом. По кругу.

Когда заканчивается лето, змея под названием жизнь пожирает свой хвост. Это время моего болезненного прозрения, что я живу как болван. Ибо только болваны могут променять все свои мечты на такую вот «жизнь». Я не хочу жить как болван и потому, прозрев, страдаю от бессилия что-либо изменить.

Сентябрь для меня всё равно что понедельник. Начало круга. Ты понимаешь, что вот – тебе предстоит пройти всё заново. Понимаешь, что у тебя нет для этого ни желания, ни сил. Понимаешь, что у тебя ничего нет.

Никогда я так не ненавижу жизнь, как в сентябре.

В этом году сентябрь был холодным и дождливым – ни золотой осени, ни бабьего лета, сплошь хмурое небо и грязный асфальт. Душа ныла и маялась пуще прежнего, и я каждую пятницу заливал её пивом до отказа, но никак не мог залить.

В конце месяца дали аванс, и ноги сами собой притащили меня в бар – дешёвое, хотя и очень уютное заведение под названием «Дзен-кафе» – недалеко от моего дома. Там всегда мало людей, тихо играет медитативная этническая музыка, мелькают красивые картинки на плазменном экране, всё окутано густым и тёплым полумраком. Там мне всегда приятно напиваться.

Я сел у барной стойки и, заказав кружку разливного, оглядел зал. Посетителей было четверо. Возле входа грустили два мужика. На столе у них сиротливо стоял маленький графин с водкой, чуть прикрывшей дно. Дальше, задумчиво глядя в свой бокал, сидел длинноволосый пацан в кожаной куртке. В глубине зала, в самой гуще полумрака, спряталась женщина лет сорока. В её застывшей у лица руке дымила сигарета. Все четверо излучали молчание и всяческую неподвижность. Медитировали.

Первую кружку я выпил почти залпом, давясь холодной горечью. Тут же попросил бармена повторить. Нет времени на долгие прелюдии. Раз пришёл надраться – то не тяни кота за хвост. Пей, несчастный алкаш. Ты не уйдёшь отсюда трезвым. Это твоё счастье, не упусти его.

Я пил, и общая медитация медленно, но верно проникала и в моё сердце. Душа перестала ныть и маяться, сделавшись вялой и безразличной.

Мимо меня прошла, шелестя болоньевым плащом, неторопливо постукивая каблуками и источая ванильный запах духов, та женщина. Но я даже не повернул головы в её сторону. Хотя слухом всё-таки проводил до выхода. Скрипнув дверью, она ушла.

Не сказать, что меня перестали интересовать женщины. Конечно, нет. Тридцать пять – самый возраст, чтобы быть мужиком. Однако подходить к незнакомкам, пытаться познакомиться, флиртовать в надежде, что повезёт встретить взаимопонимание, уговаривать, волочиться, я не хотел. Такие бабы – не мои. Пусть и редко, но мне попадались те, которых не надо упрашивать. То, что нужно, они давали сами. И порой так же – без спроса. Эти были мои, и я их сразу определял. Чувствовал душой – да, больной и порочной, и да, им родственной. Возможно, они тем же образом чувствовали меня.

Когда я допивал третью кружку, мужики, сидевшие за столиком у входа, расстались. Как мне показалось – достаточно холодно: не как друзья или подвыпившие и потому подобревшие собутыльники.

Один из них неуверенной походкой отправился восвояси. Другой подошёл к барной стойке и, взяв бутылку самого гадкого здесь пива, уселся рядом со мной.

Некоторое время он помалкивал, поцеживая своё пойло, а потом вдруг спросил меня:

– Часто бываешь в этой… юдоли печали?

Вообще-то этого стоило ожидать – в подобных заведениях всегда кого-нибудь тянет влезть к тебе с разговорами.

– Время от времени, – буркнул я, давая понять, что моя персона вряд ли является хорошим вариантом для трёпа по душам.

Если человек более-менее воспитан, то поймёт и отвалит, а если нет, то не грех отшить и по-грубому.

– Не видел тебя здесь раньше, дружище, – будто бы и не заметив никак явного недружелюбия с моей стороны, продолжал тот. – Я-то частый гость, настоящий дзенщик…

Я промолчал, посмотрев на него вопросительно. Мол, какой, к чёрту, я тебе «дружище», дурак ты пьяный?

Тут он меня, кажется, понял и виновато уронил голову. За время этого короткого визуального контакта я получше разглядел его. Вроде широк телом, но рыхл. Лицо болезненно полное, с немужицким пушком на щеках. Руки пухлые, слабые. Впрочем, всё в нём было таким вот – объёмным, но бессильным. Как у борова, у которого выложили яйца.

Ко всему прочему, он оказался вполне ещё молодым: может, чуть постарше меня. Одет прилично – чист и опрятен. В целом, этот тип походил на мамочкиного сынка, залюбленного мамочкой настолько, что он и в сорок лет готов пососать титю.

– Ты меня извини, братишка, – снова заговорил он. – Не, правда, извини, бога ради, что лезу к тебе с разговорами… Выручи, пожалуйста, дай рублей пятьдесят, если можешь. На бутылку пива не хватает… Я почему так тебя спросил: часто ты здесь бываешь или нет? Я отдам, увижу в следующий раз и отблагодарю… Я добро помню, я тебе всё отдам, за полтинник сотню или больше отдам. Угощу тебя, всё за мой счёт будет. Я не бомж, не алкашня какая-нибудь, ты не подумай. У меня всё есть – квартира, машина, бизнес свой… Но сейчас так получилось… проблемы… вообще на мели… Хочется выпить, а денег нет…

Я никогда, даже в самые сложные времена, не был жмотом. Если кто попросит сигарету – отдам последнюю. Так уж меня воспитали. Человек – это звучит гордо. Не могу выносить человеческого унижения, даже чужого. Оно меня обезоруживает.

Пока тот мужик бубнил, я допил третью кружку и заказал ещё две и порцию фисташек. Одну кружку молча подвинул в его сторону. Мол, на – пей, только отстань.

Но он не отстал, конечно.

– Спасибо, брат. Мало хороших людей на свете, но есть ещё, есть ещё… Не забуду. Валера меня зовут!..

Он протянул мне свою пухлую, слабую руку. Я нехотя её пожал.

– Семён.

И понеслось. В следующие два или три часа, равные трём литрам пива на троих за, естественно, мой счёт, Валера рассказывал про свою жизнь – полную неразрешимых проблем и бесконечных разочарований. Сплошную чёрную полосу, которая накрыла хорошего парня дерьмом по самые уши.

Таких историй я наслушался вдоволь – все начинаются с плохих начальников, партнёров, коллег, жён или мужей, а заканчиваются плохими депутатами в Думе, правительством, президентом Российской Федерации и Господом Богом.

Я Валере сочувствовал – отчасти. И полностью понимал, потому что и сам бы мог рассказать такую вот грустную историю про свою жизнь. У каждого человека, если хорошо подумать, найдётся жалостливая история про себя. Но не каждый будет жаловаться: кому бы то ни было, даже случайному знакомому, которого на утро и не вспомнишь, как зовут.

Мне всегда было не понятно лишь одно – смысл всех этих жалоб. Меня они никогда не трогали, напротив – нередко просто злили. Да какого хрена ты мне всё это рассказываешь? Я что, могу для тебя что-либо сделать? Всё, что я мог, – сделал. Вот оно: кружка разливного и моя компания. Так что лучше заткнись и пей. Или говори о футболе и бабах.

Но то в мыслях. На деле же я больше отмалчивался, иногда кивал головой, порой вставлял глубокомысленную или не очень реплику и платил за пиво. А Валера чем сильнее напивался, тем жаловался всё настойчивей – так, будто уже и я ему был чего-то должен.

В итоге мне это надоело, и когда к барной стойке подошёл тот длинноволосый в кожаной куртке, чтобы расплатиться с барменом, я понял, что настал удобный момент избавиться от забравшегося мне на шею чёртова собеседника раз и навсегда. Свалить домой. Тем более что я вообще-то тоже порядком набрался.

– Всё, мне пора домой. Давай, пока, – заявил я твёрдо, в какой-то мере резко, дабы у Валеры даже мысли не возникло меня останавливать. – За пиво можешь не благодарить. Удачи в делах.

Однако Валере мой, весьма для него неожиданный, соскок совсем не понравился. В его голосе, теперь очень неожиданно для меня, появились властные нотки:

– Эй-эй, подожди! – он схватил меня за рукав. – Тебя, Сеня, чего, дома жена дожидается? Сядь, я тебе кое-чего скажу. К вопросу о делах. Да, и запомни: Валерий Олегыч умеет благодарить.

Я с силой ударил его по руке, так что он чуть не упал со стула.

– Я не женат. И это, слышь, Валерий Олегыч, я терпеть не могу, когда меня называют Сеней. Я Семён, понял? Всё, счастливо оставаться.

Я вышел из бара и направился к дому, но он вскоре догнал меня.

– Семён! Ну чего ты обиделся-то? Я тебе добро хотел сделать, а ты ломаешься как девочка… Да подожди ты, дело есть…

– А может, тебе просто в хлебальник надо дать и всё? – я сжал кулаки.

Он взял паузу, отдышался. А потом ошарашил:

– Бабу хочешь?

– А ты сутенёр, что ли? – скривился я одновременно и удивлённо, и недоверчиво.

– Можно и так сказать. Баба – высший сорт. Красивая, стройная, жопа, сиськи, всё как надо. Своё дело знает на сто процентов. Чистая, так что не бойся, никаких проблем. Отвечаю. Моя жена. Если хочешь, могу фотку на телефоне показать. Я её до тебя тому хмырю в «Дзене» предлагал. Он, дурак, отказался. Показать фотку или как?

– То есть как это… твоя жена?

– Да так. Все по-разному зарабатывают. Ну что, да или нет?

Бабу я хотел, а вот попасть в историю – нет. Поэтому осторожно спросил:

– Ну, допустим, да, и что дальше? Во-первых, сколько стоит? Во-вторых, где?

– Пять косарей за ночь. Это шикарное предложение. У обычных, беспонтовых шлюх ты таких цен не найдёшь, а у фирмовых тем более. Цена за такую бабу просто грошовая. Живём в центре, на такси минут десять.

Я задумался, мысленно считая деньги в кошельке и просчитывая возможные риски. Голова пошла кругом. Бабу захотелось ещё больше.

– Дорого. После бара где-то тыщи четыре наличности осталось.

– Идёт, – сразу согласился он. – Для хорошего человека не жалко. В качестве благодарности за добро. Ладно, давай тыщу в задаток.

– Деньги сейчас не дам, – предупредил я. – Расплачусь по факту.

– Да не бойся ты. Никто тебя обманывать не собирается. Задаток на бухло и закусь пойдёт. Как же ты думаешь – к женщине едешь! И на такси тоже деньги нужны.

Валера выглядел очень убедительным, и я доверился ему.

Мы вызвали такси, доехали до его дома и успели в ближайший в том районе супермаркет, пока там ещё продавали алкоголь. Взяли много пива и литр водки. Ну и жратвы всякой набрали.

– Дома ни крошки, – пожаловался он.

Валера жил в типовой блочной пятиэтажке 60-х или 70-х годов прошлого века, на четвёртом этаже. Когда мы поднимались по лестнице, мне не давал покоя вопрос: как всё будет? Валере-то, скорее всего, не привыкать подстилать свою жену под других мужиков, а я, хоть раньше и имел дело с проститутками, на этот раз, по правде говоря, побаивался.

В уме я представлял – фото своей жены Валера отчего-то так и не показал – вульгарную бабищу с пропитым лицом, говорящую прокуренным голосом скабрезные глупости и прочий «профессиональный» вздор. Думал, что лишь бы она была ещё достаточно молода, чтобы не перебить мне всё желание.

– Кисуля моя, принимай гостей! – с порога, услужливо пропуская меня вперёд, объявил о нашем приходе Валера. Я заметил, как его тон опять обрёл прежние властные нотки, теперь даже более жёсткие.

В прихожую, к моему приятному удивлению, вышла девушка лет двадцати пяти, очень симпатичная, брюнетка, стриженная коротко, «под мальчика», невысокая, но утончённая, с изящной и по-девичьи упругой фигуркой – такой, какие бывают у молодых женщин, не утративших ещё в себе образ невинной юности.

– Это вот… наш сегодняшний, так сказать, благодетель. Сеня… вернее Семён, ему не нравится, когда его Сеней зовут… Хороший человек, – представил меня ей Валера, а потом её мне: – А это Аня. Моя жена.

Моё удивление было столь внезапным, что я растерялся и ничего не сказал при знакомстве. Правда, и она тоже промолчала. Промолчала так, что меня вообще посетили большие сомнения в реальности нашей с её мужем сделки. Внешне всё выглядело кошмарно: припёрлись два пьяных кретина на ночь глядя с пакетами винища к одному из них домой, а там рассерженная жена, и вот-вот разразится поистине грандиозный скандал.

Однако мои сомнения Валера сразу развеял, сказав Ане:

– Ты должна быть одета так, как я тебе говорил. Сегодня играем в сексвайф.

Когда он ушла в спальню, прикрыв за собой дверь, я спросил его:

– Что значит «играем в сексвайф»?

– Ну, муж отдаёт свою жену попользоваться другому мужику, это и есть сексвайф. Ты что, порнушку не смотрел? – усмехнулся он.

– Это я знаю. Я спрашиваю, что значит «играем»?

– А, на это не обращай внимания. Для неё это называется так. Ты не волнуйся. Снимай куртку, проходи в зал.

Я повесил куртку на вешалку в прихожей и прошёл в зал.

Валерина квартира имела вид жуткий и заброшенный – так, будто застряла во времени где-то в начале девяностых, и с тех пор никто никогда не делал в ней уборку.

Обои, когда-то светло-зелёные, почернели и покрылись пятнами сырости, точно лишаём, а частью отошли от стен и топорщились рваными лоскутами, как отмершая кожа. Углы обросли жирной паутиной. На полу и старом шкафу-стенке, произведённом мебельной фабрикой «Заря» в эпоху развитого социализма, с хрустальной посудой за стеклом, мхом клубилась пыль. Промеж этой незыблемой пыли, той, что на полу, просматривались протоптанные тропинки к телевизору, тоже допотопному – огромному ящику под названием «Весна», письменному столу с компьютером и дивану, разложенному на две половинки раз и навсегда.

– Извини, у нас беспорядок. Времени нет, – бросил Валера таким тоном, словно у него на коврах валялись носки и ему хотя бы ради приличия полагалось немного за них постыдиться.

– По правде говоря, это место меня как-то совсем не вдохновляет, – сказал я.

– Да? А что так?

– Грязно. Я не люблю грязь.

– Я не люблю грязь в душе, а на это мне плевать.

И всё же мои слова его встревожили, и он, подумав, предложил:

– Может, тогда в маминой комнате? Там чисто. Мама умерла два года назад. Мы туда почти не заходим, только по крайней необходимости. Я думаю, сейчас именно такой момент.

Маминой комнатой оказалась спальня, в которую отправилась переодеваться Валерина жена. Но там никого уже не было. В ванной шумела вода – по-видимому, Аня принимала душ.

Спальня действительно выглядела чистой. Но в ней отсутствовал главный элемент – кровать. И вообще всякая мебель. Просто пустая комната. Только древний, полуразвалившийся шифоньер и табуретка, на ней покоился небольшой красный чемодан с надписью «Happiness». На полу лежал ковёр – что интересно, тоже чистый. Красивый и мягкий.

– Когда мама умерла, я продал почти всё, что здесь было… Всё, что смог продать… Потерять самого близкого человека очень тяжело, а вещи только лишний раз напоминали бы… – поведал Валера скорбным голосом и шмыгнул носом.

– Как без кровати-то? Не на полу же? – расстроился я. Меня мало волновали его сентиментальности по поводу матери. Честно.

– На полу, конечно. Где же ещё, раз тебе в зале не понравилось? Давай пока так, а там посмотрим, окей? Сейчас Аня всё сделает.

Аня вышла из душа и всё сделала. Постелила покрывало на ковёр и накрыла «поляну». Мы уселись на пол – я во главе «стола», Аня напротив меня, Валера на уголке рядом с ней.

Он налил всем водки и, взяв стакан, сказал:

– Ну, как говорится, прощай разум, встретимся завтра!

Собственно, на этом разум с нами благополучно и распрощался.

Мы пили водку, запивали её пивом и закусывали колбасой. По ходу Валера болтал без умолку. Опять жаловался на жизнь. Ностальгировал. Вспоминал маму. Аня немного повеселела, ожила, но была немногословной – да, нет, не знаю. Временами бросала на меня острые, изучающие взгляды. А я от нечего делать разглядывал плакаты-календари на стенах – все прошлых лет, за 1993 год, за 1997-й, 2001-й, 2003-й, 2007-й, 2009-й, 2010-й, самый поздний за 2013-й; все церковные, с храмами, Богородицей и святыми.

Разглядывал Аню. Она сидела, поджав по себя ноги, в свободной, видимо, Валериной, майке белого цвета на голое тело, так что соски торчали, как совесть на исповеди, и мне чертовски нравилась эта девушка.

Валера внезапно замолчал, будто что-то вспомнил. Посмотрел на меня, затем на Аню, и лицо его сделалось красным и влажным.

– Кисуль, ты в трусиках? – спросил он её. – Сними.

Она встала, быстро сняла трусы, и снова села, как прежде – ноги под себя. Я мельком увидел тёмный пушок – там, где у неё то, что мне было нужно, – и, отчего-то устыдившись этого, отвёл глаза в сторону. Бездумно поискав ими другую цель, нашёл календарь 1993 года с иконой Богородицы. Богородица посмотрела на меня, как мне показалось, слишком осуждающе, и я сосредоточился на пиве.

Странно, но вся эта ерунда развеселила меня. Я еле сдерживался от смеха.

– Валер, а что ты делал в 1993 году?

Он меня не сразу понял. Нахмурился настороженно.

– Как что? В школе учился. Чудной какой-то вопрос…

– Уроки не в этой комнате учил случаем?

– Может, и в этой. Не помню. Я не люблю то время вспоминать, мне не нравилась школа. Да и кому какая разница, где я уроки учил? Почему ты спрашиваешь?

– Школа не нравилась, потому что учился плохо?

– Нет. Учился я хорошо. Только там уроды одни были.

– В школе? Одноклассники, что ли, чмырили?

Тут до него дошло, что я над ним подшучиваю, и он заулыбался.

– Да ну тебя… Это не интересно никому. А вот это тебе будет по-настоящему интересно. Солнышко моё, иди-ка сюда! Знаешь, что мы сейчас для этого хорошего человека сделаем?

Аня послушно передвинулась к нему.

– Что, Валер?

– Покажем ему кое-что. Ляг на спину.

Она легла, а Валера разнял её ноги, открыв моему взору картину, которую нарисовал бабий бог. И за которую мужской бог дорого заплатил.

– Вот видишь, Сеня, – сказал он, небрежно поглаживая эту самую картину и запихивая внутрь неё свои пухлые пальцы, – твоя жена, небось, не стала б так делать и для родного мужа, потому что эта вот дырка, видите ли, её святая святых. А моя жена даже для чужого мужика себя не пожалела.

– Я уже говорил тебе, что не женат, – ответил я, в очередной раз простив ему «Сеню». Мне было сложно на это всё смотреть, и я отвернулся.

Отвернулся на календарь 2010 года с церковью Покрова на Нерли – по мне так, это самое исконно русское место на Руси, тихое и красивое. И ведь ничего особенного там нет, а дух замирает от красоты.

Вспомнилась Дашка. Девушка, которую я любил тогда, в 2010-м, и теперь ещё, наверное, не остыла совсем та любовь. Мы были там, на Нерли у церкви Покрова: бродили вокруг этого здания, пришедшего в наше время из глубины веков, сидели на берегу этой тихой речки и вместе замирали от красоты. А через пару лет Дашка ушла от меня. Поэтому я и не женился.

Вскоре Валере надоело ковыряться у жены в её «святая святых», и он позволил ей подняться. Ноги же поджать под себя не позволил.

– Не надо так сидеть, солнце моё. Сядь свободно, не стесняйся, тут все свои. Раздвинь, раздвинь ножки. Вот так, правильно, молодец.

Я заметил, что в Ане произошла перемена. Она стала похожа на яблоко, лежащее под деревом в осеннем саду: вялое, с подгнившим бочком. И всё равно полное сладости внутри себя. Хоть и такое жалкое с виду, и – да, грязное. Одинокое, безропотное. Смотрящее с мольбой: на, ешь меня, ну же, подними и съешь. Пока ещё не слишком поздно. Иначе я сгнию под этим вот деревом, и мой труп занесут снега. А дереву будет всё равно. Ему всегда всё равно. Дерево – это Валера, конечно. А я бы поднял и съел.

И ещё я заметил у неё по-женски слезливую влагу, как капли на запотевшем окне. Между её ног. Капли медленно ползли и падали в тёмную лужицу на покрывале.

– Так, друзья мои, – Валера хорошо запьянел, и его речь сбилась в звуки, наползающие друг на друга, – а не устроить ли нам здесь блядство под названием МЖМ? Это чудесная, между прочим, вещь. А, Семён? Чего молчишь-то? Со своей женой ты такого не попробуешь. Где уж там…

Я не был таким пьяным, потому что после третьей рюмки больше не пил водку. Но то, что сказал этот сукин сын, до меня плохо доходило.

– Не понял. Чего ты хочешь-то?

– Вот дурачок. Ну как тебе объяснить? В два смычка, понял?

Он повалился на спину, расстегнул ширинку и вытащил на свет божий свой член. Член удивительно напоминал его самого – всё та же плоть, мясистая и слабая.

– Ладно, хрен с тобой. Дело твоё, Семён. Не хочешь как хочешь, – его голос хрипел еле-еле, словно у раненого бойца, собиравшегося отдать концы. – Кисуля моя, давай уже, иди к папочке…

Аня сняла майку и встала на четвереньки: к Валере передом, ко мне всеми прелестями бабьего зада. Взяла в руку Валерин член и через плечо взглянула на меня. Это был взгляд, похожий на яблоко, лежащее под деревом в осеннем саду.

Тогда я всё понял. И мне не надо было долго думать, что мне со всем этим делать. Разделся, пристроился к Ане сзади и съел это яблоко, такое вот грязное и вялое, с подгнившим бочком. Но полное сладости внутри себя.

Делая это, я смотрел на календарь 2007 года со святой Матроной, которая изображается слепой. Я смотрел на неё, потому что не хотел видеть, как Аня сосёт мясистый и слабый член своего мужа, и мне очень помогала слепота святой Матроны. Никто ничего не видит – и хорошо.

Было бы ещё лучше, если бы Валера не постанывал так, как иная баба не стонет в период менструальных болей. Меня долго грызла навязчивая мыслишка взять и заткнуть его – желательно с помощью удара ноги. Сильно и больно. Но он заткнулся сам. Заговорил, едва ворочая языком:

– Вы похотливые свиньи… Хороший же вам праздничек устроил Валерий Олегыч… Да, Семён?.. Как тебе моя жена?.. Ничего?.. А, шлюшка ты моя?.. Глупая, продажная сучка… Нравится тебе?.. А ну-ка, иди сюда, дай гляну… что там сделал этот чужой мужик с моей кисулей…

Аня отстранилась от меня, повернулась ко мне передом, к Валере задом, перекинула через него одну ногу и села ему на лицо. Валера запыхтел, захлюпал – прямо как свинья, уткнувшаяся мордой в корыто.

– Вот она… моя кисуля… моя писюля… бедная моя… папочка не даст тебя в обиду…

«Папочка» в его руке окреп на какое-то мгновение и излился скудными, хилыми толчками спермы. Рука бессильно упала на пол.

– Хочешь минет? – чуть слышно спросила меня Аня.

– Да, – ответил я.

– Тогда иди ко мне.

Поднявшись, я так же, как и она, перешагнул одной ногой через Валеру. Запустил пальцы в её волосы на голове. Отдал себя её рту, её губам, её языку.

Когда приблизился конец, задал короткий вопрос, не терпевший промедления:

– В тебя?

– Нет. На него, – она кивком указала на мужа.

– Ты чего? Зачем это? – рассердился я, еле сдерживаясь.

– Давай. Он спит. Пожалуйста.

– Разве он спит?

– Да. Он храпит подо мной.

Мне было противно, но я сделал, как она просила, потому что чувствовал, что ей это – чёрт знает зачем – нужно. Я вылил всё на его оголившийся живот – густо и много, всего себя.

– Спасибо. Так ему и надо. Сволочь он. Я даже с удовольствием за это выпью. Выпьем?

Её лицо полыхало, точно огонь. Радость и ненависть, смешанные воедино. Адское пекло маленькой женской мести.

– Давай, – согласился я. – Злишься на него?

– Злюсь? Это мягкое слово, слишком мягкое. Мне хочется убить его, но я боюсь. Мне хочется убить себя, и я опять боюсь. Но я это всё равно когда-нибудь сделаю. Рассказать тебе?

– Расскажи.

Аня совершенно преобразилась. Так, будто та, немногословная и безотказная, девушка и эта, полыхающая огнём, яростной внутренней силой – два разных человека, две разные души, живущие в одном теле.

– Ты вот спрашивал его, что он делал в 1993 году… А знаешь, что я делала в 93-м? В 93-м я родилась.

– Да, странное совпадение.

– Тут много странных совпадений. Когда мне было десять, погиб мой папа. Он работал шахтёром. Вскоре к нам пришёл жить дядя Олег. Его звали Олег Валерьевич, представляешь? И он был такой же урод, как Валера. Я ненавидела его всей душой. Ненавидела мать за то, что она привела в наш дом это дерьмо. Я дала себе слово, что никогда, ни при каких жизненных обстоятельствах, даже самых тяжёлых, я не свяжу мою жизнь с таким гадким человеком. Но на деле вышло даже хуже, чем у матери.

– Почему так вышло?

– Потому что я дура, – сказала она и присосалась к бутылке пива, жадно и громко глотая.

Я поискал среди пустых бутылок полную. Нашёл, открыл пробку зажигалкой.

– За тебя.

– Нет, не хочу за себя пить. Выпьем за тебя.

Мы чокнулись бутылками. Получилось очень громко.

– Водки мне… – проснулся Валера и, с трудом сев, посмотрел на нас мутными глазами. – Ну, натрахались?.. Всё, лавочка закрыта. Семён, ты давай… деньги на стол и до свиданья.

Аня налила водки и поднесла ему стакан. Он хлёстко ударил её по заднице.

– Чего голая ходишь, как блядь дешёвая?.. Хочешь, я тебя так на улицу выпровожу пинком под жопу?.. Или вон к нему пойдёшь жить… Да, Семён? Позволит тебе твоя жена ещё одну бабу…

– Ты, Валерий Олегыч, не бузи, – перебил я его спокойно. – У нас уговор на ночь был. Время четыре ночи.

Он выпил водки и притих.

– Хорошо, подождём утра…

Однако менее чем через пять минут его опять стало морить в сон. Аня оделась и стояла возле него, облокотившись плечом на стену в месте, где висел календарь 2009 года с Иисусом Христом и словами: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Моё на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдёте покой душам вашим; ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко».

Я пил пиво. Все молчали, и наступила такая тишина, что было слышно, как на кухне капает вода в раковину.

Валера медленно поднялся. Запихал свой печальный член с глаз долой, стянул с себя брюки и рубаху. Покачиваясь, побрёл в другую комнату.

– Всё, хватит… – проворчал он, уходя. – Семён, иди домой, жена ждёт… Кисуля, закрой за ним и марш спать…

Я допил пиво и начал одеваться. Аня тихо закрыла дверь спальни и подошла ко мне.

– Не уходи. Я ещё не рассказала тебе всё. Хочешь, я расскажу?

Один человек сказал: «Я не берегу себя – ни для кого, ни от кого; с мужиком, которому плохо и одиноко, выпью вина; с женщиной, которой плохо и одиноко, разделю ложе. Мне не жалко себя ни для чужой печали, ни для чужой радости; с плачущим – поплачу, с веселящимся – повеселюсь… Прожигаю жизнь? Пусть и так. Я не берегу себя. Я горю и не закрываю себя от чужого горения…».

Когда-то я был этим человеком. Я сказал эти слова. Но с тех пор многое изменилось. Жизнь вообще – горение, сгорание, моя же – мусорный костерок, тот, что жгут в сентябре: в нём высохшая трава, опавшие листья, подгнившие на влажной земле, да всякий тлен, оставшийся после лета, – он то вспыхивает, то тухнет в порывах ветра.

Я не хотел ничего слушать, я хотел уйти. Но остался просто из-за жалости к этой милой, но непонятной девушке, похожей на яблоко, лежащее под деревом в осеннем саду. Оно обречено лежать на земле, пока не сгниёт, а потом его почерневший труп занесёт снегом. Вот и всё.

Она снова сняла с себя майку и трусы, голая, прижалась ко мне и, расстегнув молнию джинсов, которые я уже успел надеть, вытащила наружу всё моё мужское хозяйство – обмякшее и неприглядное. Сделав это ласково, но так же буднично, как жена поправила бы мужу галстук перед его уходом на работу.