Текст книги "Между синим и зеленым (сборник)"

– Да не, – отмахнулся Летчик, – пройдет. Комрота не видно там?

– У себя дрыхнет, – успокоил Вермут.

– Чего, как наряд?

– Да норм, молодых поднял – дрочатся.

– Нормально. Печенье будешь?

– Давай, – не отказался Костя.

Грели воду припрятанным кипятильником. Вода бурлила, чайный пакетик добавлял мрачного кружева, пахло горьким лимоном.

– Чифирок достойный.

– Аха.

Говорили о том о сем, об одном и другом, о разном и всяком. Хлюпали, как всегда, громко и с чувством. Ночь выдержанно справлялась с натиском предутреннего ветра, кружащего юлой. Как молодой солдат, напуганный дедушкой, держалась на боевом посту.

Розоватой пошлостью пропитывалось небо, выгорала тишина первыми криками лесных соловьев.

– Знаешь, Леха. Знаешь, что?

– Чего?

– Я вот тут подумал, что будет на гражданке?

– На гражданке будет гражданка, – улыбнулся Летов.

– Спасибо, кэп. Как думаешь, увидимся еще?

– А то ж. Приедешь ко мне, затусим с тобой.

– Лучше уж ты ко мне. В твоей дыре особо не затусишь.

– А в твоей как будто затусишь. Да пофигу, Костян, увидимся, конечно. Жизнь-то длинная.

– Ну да, – ответил Костя. – Пустишь погулять?

– Иди, конечно.

Крапал мускулистый дождь крепкими кулачными каплями. Промокала хабешная ткань, скрипело лицо, смахни только эти слезы радости от встречи со свободой. Дышала тяжело лесная чаща. Костя шел куда-то внутрь, в самую темноту леса.

Он помнил, само собой, как гонял по духанке в магазин за пойлом. И, казалось, даже различал однотипные тропы, полагаясь только на редкие отрыжки памяти. Еще он помнил, как ходил в лес за тем зэком и как дышал вместе с лесом и не мог надышаться.

Костя шел сквозь деревья, меж ними, будто не было их, может, так, словно сам не отличался от деревьев. Зелень формы его сливалась с молодыми листьями, шебуршали те на легком ночном ветру. Оглянулся, не потерять бы след. Придется же возвращаться.

Он шел и шел, пока не устал, пока не подумал, что пора бы устать. Растекалась темнота, и Костю не стало видно. Лес не замечал его. Лесу было все равно. А Костя, не пойми почему, улыбался и плакал почти навзрыд. И хотелось не возвращаться.

8

Он ехал по голой дороге, окруженной лесом. Лес не проходил. Тянулся бесконечно вслед за дохнущей «Волгой». Когда закончился подъем и еловые ветви тяжело коснулись земли, машина виновато дернулась. Костя успел сойти к обочине. Включил аварийку. Проморгали недолго фары, и все прошло.

Прошмонал салон, ничего не нашел. Завалялись бы деньги, телефон, может, все-таки. Ничего. Он вышел на дорогу и стал тормозить.

Редкие машины проносились, не замечая Костю. Он стоял, вытянув руку, без надежды, не чувствуя, как напрягаются мышцы и дрожит сустав.

Показался угрюмый уазик. Костя опустил руку и зашагал, не обращая внимания, как тормознула полицейская буханка, и сотрудник крикнул: «Подбросить?»

– Угу, – ответил Костя.

Он запрыгнул вперед и спросил, сколько до города.

– Доедем, – ответил сержант. – А ты чего тут шляешься?

– Машина сломалась, – ответил, – телефон потерял.

– Бухал?

– Бухал, – согласился.

Стало ему без разницы. Говорил, не задумываясь.

– Бывает, – выдал полицейский. – Я вот однажды так загулял, меня чуть со службы не выперли. Да лучше бы выперли, честное слово, – смеялся как угорелый.

– Я тоже думал в полицию пойти.

– Правильно. В полиции сейчас нормально. Дерут, правда, как тряпку половую, но ничего, работать можно. Я вот ипотеку взял. Двадцать лет выплачивать буду. Зато свое жилье, понимаешь?

– Понимаю.

– Так что, думай не думай, а делать что-то надо.

Сотрудник, не затыкаясь, рассказывал, как весело служить. Подумал Костя, что, когда вернется, первым делом пойдет в отделение и попробует все объяснить. Может, простят его. Ведь бывают же нормальные менты.

Ехали, ехали, и лес не кончался.

– Не местный, да?

– Не-а. К другу еду. В армии служили.

– Нормально, – с завистью выдал полицейский. – Не особо только буяньте. Я-то знаю, что такое дембельское счастье.

– Да уж, – ответил Костя. – Не получится. Я на похороны еду. Убили друга.

Полицейский замолчал.

– Леху, что ли, убили? – спросил полицейский. – Ты к Летову, что ли?

– К Летову, – кивнул, – знаешь его?

– Да. Мы тут все друг друга знаем.

Сержант сказал, что обязательно найдут злодея. Дело, типа, возбудили, все нормально будет.

– Нас за это убийство каждый день дрочат. Леха ведь нормальный парень был. Да вот нарвался, мать его. Ну куда он полез, ты мне скажи?

– А куда полез-то?

И сотрудник сказал: «А кто ж его знает?»

– Нашли на вокзале. Там несколько ножевых, жижа такая, уу-ууух. Алкоголя в крови нет. Представляешь? Ладно бы пьяного вальнули. Ну, может, перепил, туда-сюда. Сказал что-то обидное. А этот трезвый. Шел себе и шел. Никого не трогал. Да кого он тронуть-то мог? Ты мне вот скажи. Мог разве?

– Не мог.

– Вот и я говорю. А тут какая-то падла попалась. Что уже там произошло. Да как теперь вот разбираться. Но как-то ведь надо. Леха, Леха, – выдал сержант. – Тебя где выбросить?

– Не знаю, – ответил Костя. – Дашь позвонить?

По памяти набрал цифры. Ксива ответил: «Уже похоронили». Костя пытался объяснить, но грел здоровенные уши полицейский, и нельзя было объясняться.

«Ты где сейчас?»

«Здесь. У меня поезд вече-ом».

«Увидеться надо».

«Надо».

Играло радио. На милицейской волне дрожащим голосом надрывалось «Нет, я не верю». Костя устало зазевал и дремал дорогой, не видя леса.

Обнялись неожиданно крепко. Ксива хлопал Костю по спине, словно тот поперхнулся, будто правда жизни тесно встала поперек горла.

– Доехал же! И ладно, не успел. Главное, доехал, – трепетал Ксива.

– Ну, а как иначе. Все прошло?

Ксива отвел взгляд и дыхнул свежим пьянющим шлейфом.

– Тяжело пъ-ошло. Полго-еда соб-алось. Го-ед-то не го-ед, два пальца об асфальт. Из наших только Фа-еш был – уже смотался.

– Фарш? Как он?

– Таксует, – ответил Ксива, – сам на себя. Но-ймально в-й-оде.

Проходила здесь узловая станция, и, казалось, невозвратно убывали один за другим поезда. Пацаны двинули с платформы и засели в привокзальном сквере. Неизвестный солдат, возведенный в гранитный монумент, смотрел в далекое будущее и верил, что все будет хорошо.

– Помянуть надо, – сказал Ксива, – ты как?

Петляли неповоротливые голуби. Костя сыпанул остатки семечек, и птицы взмахнули оркестровым хором, подняв с земли густой дым пыли.

У Ксивы требовали паспорт. Моложавый, настаивал он продать бутылку без документов. Продавщица объясняла – такой порядок, закошмарили вконец мелкий бизнес. Костя сам расплатился последней пятихаткой. Ему продали.

Вернулись в сквер. На обгаженной скамейке уже спал засаленный бомж, и они приземлились у солдатских ног. С головы, облепленной голубями, крапало белым. «На счастье», – думал Костя.

– Ну, – вдохнул Ксива и, задержав дыхание, ничего больше не сказал. Костя бахнул, не занюхивая, а Ксива распаковал новую пачку и разжевал прямо с кожурой горсть.

Полегчало. Зажег опохмел, пронеслась ядреная мощь. Отпустило.

Костя не знал, стоит ли втягивать Ксиву. И как вообще сказать – давай найдем эту мразь и порешаем за нашего Леху. Навряд ли бы Ксива согласился, подумал Костя и ничего не сказал.

– Мать как?

– Да никак, – ответил Ксива и разлил еще, – его же на вокзале хлопнули. Якобы не местные. Да по пьяни хлопнули. Леха-то не пил, а те вот бухие были. Ищут. Найдут, мож. Ты думаешь, найдут?

– Найдут, – сказал Костя и потянулся к стаканчику.

Они пытались выпить, но шел разговор, кипели воспоминания.

Помнишь, как его комрот давил. Да подавился. Помнишь, как он десятку выбил. Лучший. А еще помнишь. То вот помнишь, это вот помнишь.

Либо никак, либо хорошо.

Выпили все-таки. Понеслось.

– Он же служить ехал. Ты знал? Я сам не знал. На конт-й-акт пошел. Его позвали. Не хотел сначала. А здесь помотался и согласился. Жить-то надо. Ты сам-то чем занимаешься? – спросил Ксива.

– Я-то? – растерялся Костя. – Я друзьям помогаю. Типа бизнес небольшой. Перевозка грузов, – врал уже напропалую.

– Но-й-мальная тема. Лучше на себя, чем на дядю. Я вот в охрану пошел.

– В охрану? Ты сказал, в охрану? – надавил на «р» Костя.

– В охрану, – подтвердил Ксива, – я с девчонкой начал мутить, она у меня этот, как его, логопед. Мы с ней занимаемся, – раскраснелся тот, – а в охране хо-й-ошо. Там гово-ить не нужно. Я, как научусь но-й-мально, – он зарычал довольно «охр-рррр-ана», – куда-нибудь еще пойду. Может, консультантом каким в магазин.

Поднялся бомж. Рассмотрев пацанов, потянул руку, но так тянула вниз его жизнь, что снова он повалился и больше не пробовал встать.

– Поезд у меня че-ез час, – обозначил Ксива.

Он бы рад был посидеть с армейским товарищем, потянуть водяры, и все в таком роде, но дома ждали, обещал скорее вернуться домой.

«Нет. Ксиву приплетать не надо. Свидетелей будет меньше», – подумал Костя.

Он предложил сгонять за второй. Ксива замялся и не знал, как отказать. Хорошо, что отказал, иначе остался бы Костя даже без мелочи.

«Попросить, что ли, в долг, – думал, – или доберусь как-нибудь». Обратный билет в былую пропасть, где придется что-то объяснять (и навряд ли объяснишь), Косте не светил. Денег бы хватило только на спасибо.

Когда прощались, каждый понимал, что, скорее всего, больше не увидятся. По крайней мере, так им хотелось. Лучше уж вечная разлука, чем смерть как единственный повод для мимолетной встречи.

Обнимаясь опять, настукивая друг другу по спинам, Ксива закурлыкал вдруг:

– Забыл! Еще же Тата-енко здесь. У него тут знакомый, он до конца недели здесь будет.

Так он вытаращил глаза, так затряс ладонями, словно полудохлая «р» прозрела окончательно, и стал Ксива единственным победителем в их общей армейской судьбе.

«Хорошо, – думал Костя, – обязательно все будет хорошо».

Не спрашивая дороги, шел он уверенно вперед. Некуда было сворачивать.

«Пря-мо (с ударением на «о»)», – с командовал себе и зашагал, как лучший солдат по вычищенному плацу. Он шел, будто был дома, и знал, казалось, что за тем вон перекрестком появится мост, а за мостом начнутся домишки.

Единственная улица шумела. Пацанские стаи кружили на каждом метре, и Костя чувствовал, как смотрят на него, чужого, как следят – не натворил бы чего.

А что он мог сделать? Он мог только идти до кирпичной двухэтажки, лишенной номера и любых обозначений. Он даже бояться не мог, что налетит борзый гоп-стоп. Отдать он был способен только жизнь. Но кому она только нужна, такая жизнь. Забирайте, пожалуйста. Нам не жалко.

Он шел и думал, что каждый из этих дворовых пацанов знает Летчика. И наверняка кто-то из них знает убийцу. А может, сами они – того.

Костя остановился. Нельзя было останавливаться. Постоишь еще, обязательно подойдут. Спросят, предъявят. Ему так не хотелось разговаривать. Он не знал, о чем вообще можно говорить. Сколько ни говори, случается то, что случается.

Татаренко увидел его первым. Он курил с балкона, и Костя, не обнаружив еще кирпички, услышал:

– Неверов! Живой!

– Товарищ лейтенант, – улыбнулся Костя.

Татарин спустился к подъезду, объяснив, что лучше на улице. Дома у кореша злая жена, а двадцать квадратов настолько тесны, что хоть вой.

– Я знал, что приедешь. Я Ксиве так и сказал – Неверов отвечает за слова.

Лейтенант бродил в запое. Нисколько он не колобродил, не дурил. Перегар окружал его личное пространство. Не подойдешь, не подберешься.

Татаренко мерз, прятался в тоненькой спортивке, постукивал ногами. Измызганные грязью тапочки мрачили прежде стойкий триколор, и ничего не оставалось от офицерского патриотизма.

Костя предложил хоть в подъезд зайти, но летеха сослался на кошачью вонь.

– Ты подожди, я за курткой сгоняю.

Туда-сюда, он примчался с пивной бутылкой. Костя отказался пить. Колошматило давление, и, может, хотелось крепкого чая. А может, и не хотелось. Не знал Костя, что он вообще хотел.

– У меня тут кореш, – объяснил Татаренко, – мы с ним в училище трубили. Сто лет не виделись.

Куда-то они пошли, озябшие, чтобы спастись от неживой стужи.

– Так вот кореш мой тут обосновался. Он тут всех знает. Но Леху не знал. Зато! – распрямил лейтенант руку. – Представляешь, я рассказываю про Летова, а кореш такой перебил меня и говорит, что знает, кто нашего Леху вальнул. Он пьяный был, потому и рассказал.

– Ваш друг знает, кто убил Летова?

– Слушай дальше. Начал я расспрашивать. Думал сначала, что гонит. Откуда ему знать. Сотрудники работают день и ночь. Это же резонанс для такой-то местности. Работают, а найти не могут. А он, кореш мой, хрен с горы, убийцу знает. Лично знает, ты понял?

– Угу, – сказал Костя, сам не понимая, бредит, что ли, Татаренко. Допился, наверное, до требухи.

– Я вот и остался у него. Так и так, говорю, давно не виделись. Мне-то все равно. Я бы всю жизнь его не видел. Не очень он хороший товарищ, если честно. Но ведь надо расколоть. Надо ведь узнать, что за мразь такая Леху нашего… А кореш говорит, оставайся, сколько хочешь. Нормально у него. Жена только злая. Ух! Ты сам-то не женился?

– Неа, – махнул Костя. Он хотел рассказать, что случилось с ним на мирной гражданке. Так он поверил Татаренко, так захотел доверять ему – признаться бы, может, легче стало. Но Татарин сам изливал пропитую душу.

– А я ведь уволился из армии. Осточертела мне, Костя, эта служба. Я теперь свободный человек. Что хочу, то и делаю. А я знаешь, что хочу делать? Я отдыхать хочу. Я хочу каждый день пьянствовать и тянуть ляжки.

– Всю жизнь не получится.

– А мне много не надо. Мне вот дали пять окладов, за отпуск дали и выходное пособие заплатили. На первое время хватит, а там все равно. Разочаровался я в службе, Костя.

– Даже не верю.

– Сам не верю, – улыбнулся лейтенант, – это я мало отслужил. А уже в печенках. Лучше вовремя валить, чем всю жизнь заваливать. Душно мне в армии. Вернуть бы все назад, я бы в театральный вуз пошел. А у меня что, суворовское, потом в нахимовское перевелся, потом курсантом.

Они постояли, подумали о своем. Татаренко об упущенных годах думал. Костя думать не хотел, как дальше придется жить.

– Ну так что, потрясете вы кореша? Расколется?

– Куда он денется? Два захода, три по ноль-пять, и заговорит как миленький. В другом, Костян, дело. Расколоть – расколю. А дальше?

– А дальше? Что дальше?

– Настоящие боевые товарищи поступают иначе! Пиво, не жалея, потрошило летеху на верный бред.

– Найдут его, предположим. Установят, допустим. И все? Тюрьма, срок? Думаешь, тюрьма лечит? Ты вот сам подумай.

– Да… – растерянно ответил Костя.

Он вспомнил братский кулак и слово свое вспомнил. Обещал заботиться о матери, обещал, что научится зарабатывать и станет жить как человек. А что в итоге? Водил за нос Костю невидимый ужас, и не знал он, что делать.

– Не лечит тюрьма. Армия не лечит. Жизнь вообще вылечить не может. Единственное, к чему нужно стремиться, – это к справедливости. Понимаешь, нет справедливости на белом свете. А я не верю, что нет. Так слабаки только думают или те, кто смог приручить справедливость и боится теперь лишиться своего счастья.

Татаренко не давал Косте говорить.

– Меня послушай. В армии не слушал, тут выслушай. Я вот… скрывать мне больше нечего, я тебе честно признаюсь. Я таким трусом раньше был. Я себя ненавижу за трусость. Я бы, может, и не хотел бояться, а боялся. Одного боялся, второго. Сделать что-нибудь боялся или не сделать что-то. Тоже боялся. А потом я не заметил, как сам стал одним сплошным куском страха. Страх во мне осел, он меня заполнил, понимаешь? И теперь я сам стал страхом для других. Я теперь ничего не боюсь, потому что погряз по горло в бесконечной тряске.

Скорее всего, Костя понимал. Он не чувствовал сил объяснить, как именно понимал и на что был готов, чтобы доказать свою правду. Но, глядя на пропитого лейтенанта, почувствовал: так мерзко ему стало, что в одночасье захотелось вернуться домой, бросить все и попробовать еще раз зажить иначе.

Хватанув момент, когда летеха заговорился, он выдал решительно, как умел:

– Я вас понял, товарищ лейтенант.

Татаренко звал к корешу. Говорил, что жена вечером уедет, и вдвоем (раз теперь они в одной лодке) легче будет выпытать правду. Он винил себя в смерти Лехи. Если бы не контракт, тот бы остался дома, не поехал бы никуда.

Костя сказал, что обязательно придет.

Ушел бы сразу – такой холод стоял на кладбищенском пустыре, так беспокоил ветер, что невозможно было говорить с Летчиком.

Костя не верил, конечно, что Летчик слышит его. Он даже был уверен, что нет его ни здесь, ни там где-то. Одна память осталась. И то, вот-вот, да забудется, переживется.

Он оборачивался, сам не понимая, что такого страшного может произойти. Самое страшное – позади. Самое страшное – впереди. А сейчас бояться нечего.

Он смотрел поверх, стараясь не замечать блеска новой ограды на фоне соседних, обшарпанных и забытых.

– Леха, ты не обижайся, – сказал Костя и сам не поверил, что начал говорить. Сигарет не осталось. Жадно замусолил он поникшую веточку. Вяжущий привкус промчался во рту. Горько стало.

Леха молчал. Смотрел с фотографии без улыбки, испуганно сжав губы. В спелом камуфляже, в черной беретке, с автоматом в руках. По духанке щелкали их на пересыльном пункте. Леха вышел неплохо, только топырило ухо и глупо сияли веснушки.

«Главное – держаться вместе», – с казал тогда Летчик.

И они держались.

– Я не знаю, – сказал Костя, – что будет дальше. Но ты не обижайся. Мы, Леха, за тебя отомстим.

Он хотел бы услышать: «Нет, Костян, не вздумай. Так должно быть. Возвращайся домой и живи как сможешь. Не нужно мести. Не нужно никаких убийств. Я не позволю тебе совершить ужас».

Но ничего Костя не услышал.

Куда он мог вернуться? Представил, как будет мстить за Летчика, как накинется на хмыря и начнет душить, и так нехорошо стало, что крутануло голову, и Костя присел на корточки, схватившись за край оградки.

В какой-то момент он передумал идти к Татаренко.

Усталость била по лицу. Сверкало пред глазами. В ногах перестала крепнуть земля.

Подняв голову, он вдруг разглядел в фотографии не молодого призывника, а пьяного дембеля. Тот лыбился кособоким зубным оскалом, и бритая голова нещадно слепила большим солнечным пятном.

За пустырем он рассмотрел краешек леса. Массивные ели тянули к нему лапы и звали-звали, как своего. В еловом поднебесье, задрав голову, важно стоял Левчик, по-дембельски спрятав в карманы руки.

Костя шаг сделал, и дембель повторил. Прошел вперед – дембель сиганул в темноту леса.

Он бежал за ним и видел, как тот задыхается. Тощие ветки царапали бушлат, щебень бросался в ноги. Потом Костя сам стал подыхать. Стучало в груди, лицо горело на сквозном ветру.

– Где ты? Я передумал, никого я не буду убивать. Теперь все будет по-другому.

Эхо разило шальной волной. Костя разглядел, рванул через силу, но лес хватил солдата, и зелень формы ослепила раздетые ветки, накрыла голые стволы.

Он мчал по крутым тропам, и птицы неслись, не видя неба, задевая древесные головы. Пестрил шум, свистел вдогонку ветер.

Он бежал не за дембелем, растворился тот снова, и уже безвозвратно. Бежал он прочь от новых смертей, прочь от предстоящей расправы, прочь от лейтенанта и всего, что жило в нем все это время.

Когда лес перекрыл дорогу непроходимым вечнозеленым ельником, Костя сдался и рухнул живьем. Больно ударившись о тяжелый камень, случайно брошенный не пойми кем, он еще мог разглядеть, как свесился над ним синий островок неба.

Там, между синим небом и зеленой еловой каймой, плыл неторопливо Летчик. Там, между синим и зеленым, кружил засыпающий Костя. Так ему стало легко, что, набрав воздуха, отпустив себя, поднялся на ту запредельную высоту, с которой только начиналась невнятная, но совершенно другая жизнь.

Радовалась мама. Вой полицейской сирены разрывал ночную тишину. Молодой Костя хватал офицерские звезды и улыбался, улыбался, улыбался.

2017–2018

День матери
Роман

1

Пока нагревается топливное масло и дрожит перед взлетом ракета, я говорю Грише – завтра пойдем в зоопарк.

Завтра, мой мальчик, суббота, заслуженный выходной, и пусть только попробуют нам помешать. Мы бросим их в клетку с тигром и будем смотреть, как тот разрывает на части звездную офицерскую мощь.

Гриша захлопал в ладоши, обнял меня изо всех сил, не по-детски крепко, будто в последний раз, и плюхнулся в кровать до пружинного стона.

– Честно-честно пойдем?

– Обещаю, – ответил. Поцеловал сына в лоб, укрыл одеялом по самый нос и погасил свет. Смертельная тоска разбежалась по комнате и, ударившись в угол стены, замерла стоической тишиной.

Гриша не боится спать без света. Ему скоро шесть. Настоящий мужик. Он давно привык ночевать один, потому что отец я никакой, если честно.

А Гриша – замечательный.

И вот я пообещал сходить в зоопарк. Сам не пойму, как это решился уделить время ребенку. За прошедший год нас так накрыло, что Гриша разучился капризничать и теперь стойко переносит все тяготы и лишения.

Время полтретьего ночи. Я стою навеселе, покачиваюсь. Грех одинокому мужику не выпить в пятницу. Дожить бы до утра. Продержаться бы день в грядущем щенячьем восторге.

Гриша вовсю сопит. Я даже с кухни слышу. Но все равно тихонечко – не дай бог разбудить – заполняю рюмку, и водка так сильно звенит о стенки хрусталя, что напоминает трель будильника. Пьянею быстро. Не пил я сколько-то уже недель. Пожить бы успеть, а вот пить некогда. Скоро вставать, а мне бы еще проспаться.

Я думаю, набрать, что ли, матери. Она же так любит Гришу, провела бы с ним время. Но уже ночь, и звонить пьяному хуже некуда. Так-то я могу собраться, язык привязать. Попробуй угадай, что я выпиваю. Но мать поймет. Мать не проведешь. Расстроится еще, накрутит лишнего.

Бахнуть, что ли, еще рюмочку. Сейчас отключусь крепким моментальным сном, и начнется моя новая счастливая жизнь.

Пресервы хорошо перебивают горечь. В бутылке почти пусто. Думаю, надо все-таки спуститься в «Пятерочку», купить сигарет с минералкой. Завтра утром придется нелегко.

«Без документов не продаем, – скажет продавщица, – закон». Вот это да. Оказывается, хорошо еще сохранился. Таращусь в зеркало над кассовой лентой. И впрямь, красавчик. Побреюсь утром, расчешусь, и вообще держитесь.

Смеюсь. Нет, говорю, паспорта.

– Без документов не продаем, – как заведенная повторяет девушка.

Я-то знаю. Она хочет узнать мое имя. Заглянет еще на соседние страницы, узнает адрес, напросится в гости.

– Улица Победы, дом семь, квартира… в общем, заходите в гости.

– Вот еще, – а сама краснеет, отворачивается.

Так и придется достать ментовскую ксиву. Продавщица уставится внимательно в форменную фотографию, убедится, что я действительно сотрудник, и спросит:

– Сигареты какие?

Я зачем-то начну рассказывать, что недавно бросил курить. Но все равно дымлю, когда прижмет. Главное, говорю, чтобы Гриша не видел. Не дай бог научится плохому. Все говорю и говорю и сам понимаю, что надо замолчать, а не получается.

– Сергей, – протягиваю руку, и продавщица нехотя кивает.

Я забуду, как ее зовут. Проснусь и забуду. Я только одно имя помню.

Прощаюсь, улыбаюсь. Продавщица говорит:

– Приходите еще.

У подъезда – никого. Так хорошо: октябрь, ветерок, скамеечка. Предельная пустота, и ни черта не видно в пробирающейся куриной слепоте. Сижу, потягиваю. Крепкие продала, кашляю до хрипоты. Сквозь кашель слышу женский голос. Оборачиваюсь. Никого.

Я звоню и звоню, каждый день звоню в надежде, что голос все-таки раздастся. И номер помню наизусть. Тыкаю в сенсор, вместо цифр попадаю то в решетку, то в звездочку. Бежать некуда. И ничем не отличаешься от бедных зверей в городском зоопарке.

Буду звонить, пока не сядет аккумулятор. Не ответишь – уеду на Байконур к однокурснику. Там космос ближе, чем кажется.

Я пока не знаю, как сказать Грише, что мамы больше нет. Нужно привыкать, Гриша, мы справимся, я тебе обещаю. Хорошо, что Гриша особенный. Он почти перестал спрашивать, где мама, и, кажется, поверил, что наша мама – космонавт.

Я другого ничего не придумал. Пусть лучше останется космонавтом. Теперь Гриша каждый вечер смотрит фильмы про космос на этом проклятом «Би-би-си» и мечтает, что однажды сам наденет скафандр, добравшись до той невозможной звезды, где якобы прячется мама.

Мы прилетим вместе. Мы что-нибудь обязательно придумаем.

Холодно, и пора, наверное, домой. Тебе рано вставать, завтра важный день, важнее всех твоих оперативных мероприятий, чертовых жуликов и разыскных дел. Завтра ты будешь учиться воспитывать сына, ведь рано или поздно придется стать хорошим отцом.

Пытаюсь отыскать домофонный ключ, а уже потрясывает – приход начался. Кружится голова, как при тренировочном полете на космодроме, хватаюсь за ручку, держи-держи равновесие, смотри в одну точку. Тебе столько предстоит пройти, что ты, прямо сейчас свалишься. Прямо здесь и сейчас, что ли?

Не упаду, конечно. Легче, может, упасть и сдаться, признавшись, что тебе просто не повезло. Но я обещал Грише, что мы победим.

Мне кажется, я слышу привычное «эй, мужик» и догадываюсь, что случится дальше. Как же надоели эти районные колдыри, сколько можно бодаться. Щурюсь в темноте. Кого увижу – залетчика Афоню, торчка Зубана ли, может, работягу Трактора – да нет, разлив не местный.

– Мужик, дай закурить.

Не реагирую. Так надоели эти жулики на работе, что вот сейчас ну совершенно нет желания общаться с ним. Можно вызвать дежурный наряд, но за неделю так устал, что и служивые хари видеть не могу.

Копошусь в карманах. Колдырь думает, сигареты ищу. А я молча достаю ключи и тыкаю в домофон.

– Ну, давай уже, а? – хрипит гоповское рыло.

– Будь счастлив! – отвечаю и ржу, как больной.

Гриша спрашивает, опасный ли был преступник. Говорю, так себе – разобрались, поймали.

– Я слышал, как ты уходил.

– Правда?

– Ага, – кивает Гриша.

Я смотрю на него и убеждаюсь, что он не просто большой, а по-настоящему взрослый.

– Старался не шуметь, – оправдываюсь.

– Да ничего, – отмахивается сын, – я же привык.

К чему он привык, спросить боюсь. Вдруг признается, что к сиротству привык или к отцу, который не появляется дома, потому что работает сутками. Страшно услышать правду от маленького сына.

– Ну что, готов к зоопарку?

– Всегда готов, – отвечает мой герой. – Тебе принести салфетки?

– Давай, – соглашаюсь – и все зажимаю нос. С утра поднялось давление, и теперь вот бомбит кровяное похмелье.

Голова кругом, ноги ходуном. В мусорном ведре дохнет бутылка со вчерашними остатками. Нет сил – достаю, и только подношу к губам в надежде, что станет легче, как замечаю, в дверях стоит Гриша, салфетки держит.

– Я принес, – протягивает он пачку.

Руки трясутся, ватные пальцы повисли в невесомом стыде.

Кое-как, не пойми зачем, пропитываю салфетки алкоголем. Гриша внимательно смотрит, что я делаю.

– Отрава такая, – зачем-то говорю про водку.

– Это да, – отвечает Гриша, будто знает, что действительно – да.

Гриша морщится, словно сам выжал нужную дозу. Ладно, будем считать, что ничего не случилось, а детской памяти свойственно забывать всякие мелочи. По крайней мере, так говорит наша бабушка, имея в виду Катю.

Только Катя вовсе не мелочь, а центр вселенной.

Гриша говорит, если мне совсем плохо, то можно не ходить в зоопарк. Он смотрит в окно, отворачивается. Я понимаю, что в зоопарк ему хочется больше всего на свете.

– Ну уж нет! Ты что! Знаешь, какие там тигры?!

Я с рыками подбегаю к сыну, кусаю за уши. Гриша хохочет, пытаясь вырваться.

– Не пущу! – рычу изо всех сил. Рык отдает в голову, сводит затылок, щемит висок. Но я все равно рычу, как настоящий тигр, и шумящая боль на мгновение становится приятной, и хочется рычать еще сильнее, чтобы вовсе победить случайную боль, решившую одолеть выходной день.

– А можно я возьму Плюху? – спрашивает Гриша.

– Плюху? – не понимаю.

– Ну, Плюху, – повторяет сын, и показывает на плюшевую собаку с большим хвостом. – Мне бабушка подарила.

– А… – продолжаю. – Ну, если Плюха с нами хочет, то конечно.

– Хочет! Хочет! – прыгает Гриша. – Плюха, ты пойдешь с нами? Папа, она пойдет!

Мы стоим в очереди за билетами. Гриша без конца дергает меня за руку.

– Смотри-смотри, – показывает он в сторону вольера, – там тигр?

– И не один!

– Настоящие тигры, – ликует Гриша, – а мы скоро, пап? Скоро пройдем?

Иногда он жутко нетерпелив, но его можно понять. Очередь движется медленно, и типичные мамаши начинают потихоньку психовать.

– Уважаемая, – кричит одна, – а можно побыстрее? Мы с детьми!

– Все с детьми, – отвечает билетерша.

– Все, да не все! Что вы себе позволяете?

Мамочки норовят устроить скандал. Гриша внимательно следит за разговором и, кажется, совсем забыл о тигре.

Я не хочу, чтобы он слушал ругань.

– Нравится тебе Плюха?

– Нравится, – отвечает Гриша, – мы с ней рисуем и поем. Хочешь, споем?

– Ну, давай, конечно.

Поет он, скорее всего, неважно. Бабушка говорит, не попадает в ноты. А я думаю, поет Гриша лучше всех. Что он там курлычет, не могу понять: то ли про мамонтенка и синее море, то ли иностранное что-то. Откуда только слова знает.

Кто-то в очереди оборачивается и, приметив заботливого отца, приведшего любимого сына на субботнее развлечение, глубоко и пристально улыбается, а я, нерушимый, продолжаю смотреть сквозь.

Может, от неожиданного моего мужского равнодушия улыбчивая мамаша выходит из себя. Кажется, еще чуть-чуть, и вся очередь услышит, куда нужно идти нерасторопной билетерше. Гриша прекращает свое не самое лучшее пение и снова таращится на женщину. Голос у той противный, без того тошнит, а тут еще бабий визг.

– А почему она такая ругливая, пап?

– Да нравится ей, – отвечаю и все стараюсь заболтать сына. – Каких мы с тобой животных увидим?

Гриша начинает перечислять всех известных ему зверей, от кошки до верблюда. Вообще он достаточно смышленый. Я знать не знал, что ему известно о существовании верблюдов. Хотя, наверное, ничего особенного в верблюдах нет. Я, по правде говоря, не знаю, что и в каком возрасте должны знать дети. Но, скорее всего, мама опять смотрела кабельное и что-то ему рассказывала.

– Кошка говорит «мяу», – рассказывает Гриша, – собака – «ав-гав», корова – «муу»… а верблюд как говорит?

– Верблюд?

И не знаю, что ответить.

– Не знаешь, – удивляется сын, – ты правда не знаешь?

Наверное, я должен знать ответы на все вопросы. И я выдаю на ходу:

– Верблюды трещат. Как трещотки.

– Это как? Тррр?… Тррр?… – спрашивает Гриша, – не выговаривая пока коварное «р».

Он все перечисляет животных. Мне приходит смс-ка, и я прикрываю экран.

«По ходу, сегодня рабочий день. Но это неточно».

Я наскоро удаляю сообщение. Кто бы сомневался, что меня лишат выходного. Набираю «ок», но вместо краткого согласия выходит то «около», то «Оксана».

Только прячу телефон, как снова дрожит. Я даже по вибрации чувствую, что звонят с работы. Ну, то есть я, конечно, ничего не чувствую, просто восемь из десяти звонков мне поступает из отдела. Два других остаются за матерью.