Текст книги "Виноватых бьют"

И тот, и другой – без вины виноватый, по беспределу. Только он, Жарков, виноват. И за то, что кольцевал, и за то, что доставлял и задерживал, и вообще за то, что был и появлялся как всегда не вовремя на широком, но скором воровском ли, каком-то другом пути.

Да, убил, да, выстрелил. Получилось так. Основания нашлись, закон позволил, никаких нарушений.

– Не виноват, – повторила, – вы его специально. Вам и отвечать. А я деньги на похороны занимала, пока тут. Да будьте вы…

Опять не договорила, опять понятно было. Жарков не знал, что сказать. Он водил рукой по столу, туда-сюда. Липкий стол с разводами. Тряпка нужна, убраться нужно.

Потом женщина встала. Некрасиво, еле-еле. Застегнула звучную молнию до самой шеи, шарфом укуталась. Жарков тоже встал, поправил воротник рубашки. Сальный-сальный воротник, свитерок пахучий.

– Тварь ты, Жарков, – перешла наконец-то на «ты». – Но спасибо. Не дождалась бы его, надоело. А теперь и ждать не нужно. Только помнить.

Она ушла и больше не приходила.

Жарков стоял на месте, пока не заскрипел старый щелистый пол.

Приехал Лёха – дежурный следак, швырнул шапку, та больно ударилась кокардой о металлический сейф. Прозвенело, разлилось.

– Нет, ну нельзя же так, – громыхал Степнов. – Отправили меня на порез. Приезжаю, а там ложный вызов. Сначала надо разобраться, наверное, а потом уж…

– Не ори, – попросил Жарков, – башка трещит.

– Не ори. А я не ору. Чего я, ору, что ли? Я спокойно объясняю, что всё меня доконало в этой ментуре.

– Так увольняйся, – предложил.

– Увольняйся. Легко тебе говорить. А куда мне идти, я ничего больше не умею.

Налил в стакан кипячёную воду. Выпил почти залпом, не дрогнул. И снова зарядил: про службу, про что-то там и снова про службу.

– Надо было тебя слушать тогда. Как пришёл только.

– Надо было, – не отрицал Жарков.

В любой правде так много стыда, что не хватает мужества принять свободу. Лёха говорил и заговаривался, не задумываясь особо, не отвечая в принципе за слова – лишь бы вызвать хоть какое-то понимание, спрятаться за отчаяньем. Так зачастую переобувается жулик после признательных показаний, уходит позорно в отказ.

Они делили кабинет на двоих. Вообще Жарков раньше сидел один, но пришлось переехать. Служебную обитель лучшего оперативника превратили в архив с бесстыдными томами нераскрытых дел. Вездесущая пыль и запах пожилой бумаги наверняка скрывали правду, и, как всегда, разгадка лежала на поверхности, на первой или второй странице списанного материала, прекращённого за сроками давности.

– Ладно, – сдался Лёха, – пойду.

Иди, конечно, подумал оперативник, нужен ты мне в моём же кабинете. Без тебя как-то служил, и ничего. Он скоро достал раскладушку и, уткнувшись в старый засаленный матрас, отключился. Никому не хотелось (слу)жить, но каждый почему-то (слу)жил.

Чужая женщина

Позвонила дочка и спросила шёпотом, но с предъявой:

– Ну ты чего, где? Она дома, приходи давай.

Жарков метнулся, будто ужаленный. Долетел за двадцать минут, ни одного красного не словил. Можно было взять чего-нибудь, не с пустыми же руками, но решил – пусть лучше без всего, так вроде по-настоящему.

Лиза открыла дверь и махнула. Проходи уже, долго ты, ну в самом деле.

Он стоял, словно не родной. Разувался медленно, лишь бы не натоптать. Грязевая жижа сочилась на чистый пол. Пахло по-домашнему, и внутри сжималась в кулак последняя надежда.

– Папа пришёл, – закричала во весь голос Лиза, – мама, смотри.

Мама не вышла и не посмотрела. Дочка развела руками, а потом кивнула: иди, поговори, учить что ли нужно.

– Привет, – сказал, и сел за кухонный стол, – как дела?

Жена говорить не собиралась, но ответила зачем-то, что всё более-менее, и спросила: сам как живёшь?

Гоша улыбнулся: стараюсь, куда деваться. С вами лучше, конечно, чего уж тут.

Чай не предложила; он и не хотел. Шинковала капусту, взрывалась на сковороде поджарка, тепло разливалась томатная паста.

– Пришёл зачем? Лизу не дам, у неё контрольная.

– Да я это, – не знал, как сказать, – так просто, решил вот.

– А, – бросила жена, – понятно.

И лицо своё не показывала. Жарков заглядывал, она сторонилась.

– Я тут подумал… Может, мы это, попробуем опять?

Она порезала палец, сунула в рот. Жарков с места не тронулся. Опять не вовремя. Кровь не останавливалась, бледная капуста с красным отпечатком ждала дальнейшей участи на разделочной доске.

Заглянула Лиза – как бы невзначай, полезла в холодильник за чем-то наверняка вкусным и сладким. Мать рявкнула, что сначала нормальный ужин, а потом всё остальное.

– Папа с нами будет?

Ответа не дождались. Сковородка дрыгала, огонь ласкал твёрдое чугунное днище. Ему вдруг так захотелось этих домашних щей с ржаным хлебом…

– Ты сама-то как считаешь?

Она никак не считала. Может быть, и думала, но сейчас не хотела. Всё-таки посмотрела, всё-таки разглядел её – прежнюю, родную, свою.

– Я подала заявление на развод. Обычно месяц дают. Попробую, может, быстрее получится.

Он встал и вышел. Дочке ничего не сказал, даже не попрощался.

На светофоре достал таблетки. Тронулся, поехал. Не успел. Пока никого нет рядом, можно быть собой. От себя ничего не скроешь. Себя не спрячешь, притворишься, да и только. Гоша притворился – и оставшийся участок дороги проехал вполне спокойно.

Все там будем рано или поздно. Лишь бы не забыл про тебя ответственный за смерть, не вынудил на долгую однобокую жизнь.

На городском кладбище никто его не ждал и видеть, скорее всего, не хотел. Встал поодаль, как посторонний, как будто сюда обычно высылают приглашение, а он припёрся нежданно, негаданно, чтобы окончательно испортить – всем им, неживым, но местным – настроение.

Тут и там, казалось, будто на зацикленном кадре, мелькали, повторяясь, одинаковые сотрудники. Им-то чего здесь делать. Выглаженные кители, начищенные ботинки. Не разобрал, кто есть кто, лишь величина звёзд на погонах указывала: этот – из управы, тот – из райотдела. Офицеры держали в руках гвоздики под цвет лампасов, нелепо тянули к груди подбородки.

Шёл медленно и степенно, и все смотрели на него. Сам Жарков никого не видел, и только считал количество шагов. На двадцать каком-то споткнулся, заскользил, удержался.

– Я не виноват, – пошевелил едва заметно губами, но все услышали и оставили Жаркова в покое.

Только Чапа, как живой, пялился с фотографии и говорил: «Ну так вот получилось. Сука ты, Жарков, чего уж теперь».

В тишине различил: скрипят ветки деревьев. Всегда казалось, что на кладбищах обязательно гремит вороний крик, но сегодня кричали только голые сонные тополя.

Не различал, куда идёт, и шёл, пока не услышал:

– Гош, ты чего, ты как вообще?

– Нормально, – ответил и посмотрел на Иваныча, – нормально, пойду присяду.

Иваныч пошёл с ним. Нашли поваленный ствол немого тополя. Жарков рухнул и спрятал голову в широченных своих ладонях.

– А ты чего тут?

– А у меня тут отец, – показал Иваныч куда-то в сторону, – хожу вот иногда, редко, но хожу.

Очнулась голова и сказала: вот и я, давно не виделись. Жало внутри и снаружи, тошнота подкралась. Гоша достал таблетки, проглотил сразу две и сказал:

– Не спрашивай, так надо.

Иваныч и не собирался, он понимал. Но всё равно посоветовал:

– Сходил бы ты в больницу, мало ли что. Такая работа, сам знаешь. Постоянный стресс.

– Ага, не говори.

– Постоянные, сука, нагрузки, – продолжал. – Я вообще не представляю, как ты ещё… – не договорил Иваныч.

– Уже, – понял Жарков, – но схожу, наверное. Надо сходить.

– Сходи-сходи, обязательно.

Ответил «угу» так, чтобы добрый Иваныч отвязался, наконец, и дал побыть одному.

Достал из внутреннего кармана пуховика чекушку. Всё своё ношу с собой, а большего не нужно. Сорвал крышку и присосался к горлышку.

Бабий декабрь, сучья зима. Шибануть бы морозу, да хорошенько, по лицу, чтоб до крови и в крошево, а не это всё: сопливый дождь и морось молочная, первый снег прошёл, а второй не собирался.

Занюхал по обычаю рукавом и выдохнул лёгким паром. Затопило в груди, расцвело перед глазами.

Он сидел в окружении уютных могил, где белым по чёрному значились имена и цифры, где у подножий краснели свежие венки и траурные ленты переливались золотом и серебром.

Опять припал к бутылке, раз, и два, и ещё один – контрольный.

– Проходи, конечно. Да не разувайся, всё равно мыть. Ну, если только. Ну да, можно здесь.

Жарков не стеснялся и прямиком прошёл в кухню. Квартиру он хорошо помнил: захаживал часто, любил недолго.

Она ела конфеты, Жарков просто пил. После первой рюмки сразу же подготовил вторую, и сказал: раздевайся.

Она так давно не была по-настоящему с мужчиной (работа не считается), что не пришлось делать ничего особенного. Жарков тоже хотел; тем более – выпил. И вот уже были в одной кровати, точнее, на одном диване, полураздетые, полуголые, и любили, как будто раньше никогда не. Отдышаться не могла; он вообще отвернулся и лежал, как раненый, вздыхая, словно от боли.

– Всё нормально? – спросил, как пришёл в себя.

Трезвый и здоровый – живи не хочу.

– Всё нормально, – ответила, и улыбнулась, и потянулась опять, но Жарков приподнялся и сказал, что хочет пить.

– Подожди, – попросила, – и он подождал.

Всё повторилось ещё быстрее, чем прежде. Всё прошло.

Он сначала выпил, а потом запил, и снова плюхнулся рядом, укрыв одним одеялом её и себя.

Прижался – прижалась. Так-то лучше.

Молчала, но готовилась что-то сказать, вздыхая и не решаясь. Вот уже, а всё никак. Слово – будто ребёнок, его не обманешь: само знает, когда явиться на свет. Промычала, не раскрывая рта:

– Мне так страшно, Гоша.

Он предложил выпить. Можно подумать, страх боится алкоголя. Повторила:

– Я очень боюсь. Ты не уходи, пожалуйста. Никогда не уходи.

Жарков не собирался никуда идти. По крайней мере, в ближайший час или два. Он вообще планировал бахнуть и закусить, если получится, а потом опять взять её – не очень молодую, но спелую. И хорошо, раз боится. Страх возбуждал. Гоша был сильнее.

– Не уйду, – пообещал, – не бойся.

И так ей стало хорошо. И так – ему – вдруг стало окончательно лучше…

Он таких слов давно не говорил. Таких его слов давно никто не слышал.

Гоша представил: вместе – здесь – теперь всё будет по-другому. Есть, кого защищать. Есть, кто рядом.

Поцеловал в губы, словно каждый из них заслуживал любви.

Всё же выпил, всё же приготовила наскоро что-то там: картошечку пожарила, нарезала, накрошила. Запах улыбался всем существом, во всю кухню. Он ел с аппетитом. Она улыбалась.

Смотрели какое-то невнятное кино, потом как бы изображали любовь. Надоело быстро. К хорошему привыкаешь.

Решили спать – Жарков согласился остаться до утра. А там посмотрим. Она ещё раз его поцеловала и сказала «спасибо».

Уснула быстро. Как только – он встал, шатался взад-вперёд. Курил на кухне, пил воду, пытался тоже отключиться. Никак. Чужое место, чужая постель, чужая женщина.

В ночи разнылся желудок. Жизнь возвращалась, первый признак жизни – чувство голода. Полез в холодильник, нашёл что-то съестное вроде колбасы или сыра, тронутую баночку кефира.

Собрался наскоро. Даже не попрощался.

И жизнь пошла.

Лежачего не бьют

По пути в Нихалой успел отрубиться. Ехали на служебном «Патриоте». Тот ладно справлялся со старой волнительной дорогой, ухабистой и кривой.

Акрам – сержант из роты ППС – разговорился будь добр. Борода ходила вверх-вниз, не останавливалась. Так и так, слава Аллаху, жизнь идёт.

– У меня, – сказал, – жена красивая. Одна беда – четыре дочки, – и рассмеялся.

От Серноводского до Нихалоя сто километров. Шли медленно, ближний свет распознавал очертания морщинистых гор. Жарков четвёртый месяц проходил здесь службу со сводным отрядом: двойной оклад, надбавки. Закроют боевые – будет пенсия. Три тысячи сверху. Каждый месяц, пока живой.

– В Чечне сейчас хорошо, спокойно, – говорил Акрам, оправдываясь. – Лучше, чем.

Жарков соглашался. Качаясь на пригорках, закрывал глаза. Одно «ага» в ответ, вроде – так и есть. Действительно, хорошо.

Тяжёлое лето с низким солнцем. Осень выждать – и домой. Жарков думал: как хорошо, когда есть, куда возвращаться. Дома ждут, и всё такое. Привезёт деньги – первый взнос на ипотеку, долгая счастливая жизнь. Главное – не париться, не считать. Он помнил, например, как считал армейские дни. А потом заблудился в мире цифр – и легче стало.

– Скоро, скоро, – твердил довольный Акрам, – у меня там брат. Всё по кайфу будет.

Командир отряда – полковник Сорока – определил Жаркова на дальняк. «Пару дней отдохнёшь, тебе надо».

Сорока помнил Гошу ещё со времён, когда задерживали группу олимпийцев – местных злодеев, выходцев из девяностых. Тут встретились, обнялись. Нормально всё будет, полгода пролетят. Вернёмся – напьёмся, живи не хочу.

Одна задача – помочь местным полицейским. Задержали кого-то там, а что делать дальше – бог знает. Чеченские бойцы работали просто: два раза прикладом, и готово. А тут какой-то особенный случай. Жарков сам не знал, как можно обойтись без того же приклада, но молчал.

Там – брат, сват, баня и вроде как водка (чуть-чуть). Оно того стоит.

Слепила жёлтая луна. Акрам отомстил ей, моргнув дальним. Сыпалась щёлочь камней, украшала дорогу.

– Ты сам-то – с женой? – спросил. – Дети, да?

Жарков кивнул и сказал, что девочка, совсем грудная.

– Вах, счастье какое, – улыбнулся Акрам, радуясь, что кто-то ещё, кроме него, испытал участь быть отцом и не иметь сына. – Девочка – хорошо, но мальчик – лучше.

В слове «мальчик» Акрам умышленно проглотил мягкий знак. Мал-чик не знает мягкости, не должен знать.

– У меня их четыре, девочки.

Он перечислил имена каждой и признался, что сына, как только случится, назовёт Мурадом. В честь отца.

– Мурад – значит «желанный».

Жарков достойно промолчал, а чеченец признался (только никому не говори, я тебе чисто по-братски), что жена уже пятый месяц, как, и скоро случится. УЗИ не делают, не положено вроде, но знает: будет мальчик, «мал-чик» – воин и герой.

В повороте затормозил. Свистанули тормоза. По встречке, сквозь ночь и время, уйдя, коснувшись щебня, вправо, промчался белый «крузак» без номеров. Акрам выругался на чеченском, выговаривая отчётливо лишь одно понятное «шайтан». Жарков заметил, как «тойота» окончательно тормознула и встала поперёк узкой дороги, прямо над склоном в далёкое вайнахское ничто.

По-хорошему бы – остановиться. Решили – по-плохому, промчались дальше.

– Знаешь, Геворгий, – ты мне почти брат. Не надо нам.

Жарков не возражал. Он тут – чужой, и слушать его никто не станет.

– Они дела свои делают, а мы – кто. Мы – кто? – повторил Акрам. – Я не хочу, у меня семья, у меня дочки – четыре, и сын вот-вот.

Гоша тоже не торопился. В конце концов, и водки хотелось, и в баню, и к семье.

– Время сейчас – другое, – объяснял Акрам, – можно жить, да. Семья – святое, ради семьи – всё.

К тридцати годам сержант патрульной службы научился держаться меж добром и злом, и сам не знал, кто он такой, и был готов вот так вот: и нашим, и вашим, – лишь бы дом стоял и жизнь крепла. А смерть он мог различить, что называется, с трёх нот. Помнил, видел – не забудешь, не вернёшь.

Молчали до самого Нихалоя, приехали через час-полтора. На въезде Акрам сказал, что сейчас не видно, а вот завтра будет хорошо. Утром горы стоят в дымке, и смотреть это нужно обязательно.

Жарков не стал говорить, что уже видел эти горы, и не смотрел бы больше на них никогда.

Встретил Тимур – местный участковый, по совместительству какой-то там брат Акрама. Брат тут всегда родной, никаких двоюродных. У Тимура светила рыжая борода и бледнели сквозь чёрную ночь кудрявые волосы.

Поздоровались, обнялись. Жарков держался поодаль и лишь кивал, как дурачок, вроде знает-понимает, что тут и когда. Общались на своём, на чеченском, низко и тяжело. Будто камней набрали в рот и пытались раздавить их зубами, размолоть языком. Гоша понял: про него говорят.

– Это завтра, – сказал Тимур почти без акцента, – а сейчас отдыхать.

Разместились в подвале опорного пункта: боевое дежурство, такие правила. Нельзя покидать пост, хоть и дом – вон – через два просвета.

Жарков лёг на раскладушке вместе с автоматом. Взвизгнули под тяжестью старые металлические прутья, уставное одеяло разлилось по уставшему телу.

– Это, – сказал Тимур, – водка есть, хочешь?

Жарков не пил уже два месяца – в расположении трезвый беспредел, до города в крайних случаях. Живи как можешь.

– Ночью?

– Да ладно тебе, – улыбнулся.

Он, конечно, согласился, не раздумывая, и Тимур включил свет. Акрам ещё не ложился, и только разминал бока худой угловатой подушки.

Одна рюмка на троих. Акрам сказал, что не пьёт. Тимур поддержал – пьёт, но редко. Жарков пил с удовольствием. Товарищи сидели рядом и смотрели, как русский боец расправляется с их водкой.

– Закусывай, – просил Тимур, и ставил тарелку с шашлыком. – Овощи можно.

Жаркову, может, не совсем было удобно пить и есть под пристальным чеченским надзором. Но так хотелось и пить, и есть, что ладно, господи, подумаешь. Ничего. Нечего тут разводить бодягу.

– Завтра привезут, – намекнул Тимур, – будем работать.

– Привезут, – согласился Жарков и занюхал рукавом. Баранину не любил, больше свинину. Жевал медленно, размачивал в соусе. Водка оседала и горчила как настоящая. Выпил – всю. Мог больше, но устал в дороге, наверное, и так внезапно отключился, что лишь запомнил, как Тимур волочил его обратно к раскладушке и некрасиво рычал на Акрама.

«Пьяный… дохлый… обещал».

Пьяный всегда спит крепко, но спит мало. Меньше, чем заслуживает.

Жарков поднялся в ночи. Искал воду, нашёл только заварку. На цыпочках прошёл мимо спящих чеченцев, хрипнул дверью.

Ночь кряхтела, живо и понятно говорила на всех языках сразу: топотом дороги, речным цоканьем, шорохом гор, уткнувшихся в самое небо. Гоша зевнул глубоко и больно.

Опорный милицейский пункт, скромное здание из грубого камня. Крыша поехала, к земле тянулся измученный лист шифера, и российский флаг, пришпоренный к сутулому козырьку входа, тоже печально клонился, изредка надрываясь от случайного ветра.

– Ты зачем встал? – пробасил Тимур.

Голос, тяжёлый и грубый, какой бывает в первые минуты после долгого сна. Жарков растерянно моргнул, правым и левым.

– Да я это, – не знал, что сказать, – пить хочу не могу, – оправдывался.

– Ночью – не надо здесь. Сам, да, понимаешь?

Больше да, чем нет: Жарков понимал, – но что могло случиться с ним, молодым и красивым? Всё будет правильно. Жизнь не пройдёт, никогда не кончится.

Тимур вытащил полторашку. Гоша неуверенно принял в надежде, что вода питьевая, а не для этих самых целей. Слышал, как тут принято – не верил, пока не увидел. Прямо рукой – туда и сюда, вроде как начисто.

Выпил, убедился. Чистая, ледяная, продрала до трезвой зарубки. И хоть тресни – ни в одном глазу. Можно бахнуть ещё, да нельзя больше.

Остались дышать. Ночь уснула, и ничто не предвещало. Если хочешь жить правильно – слушай, когда говорят, и молчи, когда не просят.

– Я это… – сказал Жарков.

– Скоро привезут, – перебил чеченец, – мы бы сами, да не можем. Ты – русский, тебе всё равно.

Привезли утром. Жарков шатался туда-сюда, спать не думал. Чужая шконка всегда жёстче, и скрипит по-девчачьи нехорошо.

Он стоял и смотрел, как просыпаются горы, сбрасывая скомканное покрывало тумана. Обычные горы, подумаешь. Обычное утро, ничего такого, о чём говорил добрый Акрам. И вообще лучше дома – ничего нет, а тут разве дом.

К воротам прижалась милицейская «буханка». Двое высоких, как на подбор, в камуфляже и берцах, сопроводили в здание девушку, и тут же прыгнули обратно, газанули пылью и пропали в новом дне.

Мало ли, зачем, думал Жарков, и не решался войти. Потом появился Акрам и крикнул: «Долго ты? Пошли, пошли давай».

Заторопился послушно, словно Акрама наделил кто-то правом командовать, а Жаркова научил подчиняться.

Со спины – ничего, только вся укутана в чёрное. Сидела, неживая, шелохнуться не могла. Думай, говорят, день длинный.

Тимур отвёл его к рабочему столу, так и так, сказал: всё могу, всё умею, видел – всё, а с женщиной – не знаю, как. Семь эпизодов краж, наркота в крупном размере. А ещё, говорят, собой торгует.

– Представляешь, какой позор? Такой вот позор, – поднял руки Тимур, – а не могу. Расколешь, а? По-братски?

Жарков не понял. Точнее, понял, но сам хотел пойти в отказ – он тут порядок общественный охраняет, и то в качестве приданных сил. Какие женщины, боже мой. Таких обязательств не имеет, и прав никаких.

Акрам ушёл во двор, и Тимур следом. Делай что хочешь. Но явка с повинной нужна.

Гоша сам не любил работать с женщинами. Добиться признанки тяжело. Бить нельзя. Но можно смотреть бесконечно долго и ждать, пока что-нибудь да случится.

Он так и ждал, и смотрел, и хотел уйти. В голове звенили похмельные аккорды, и кровь из носу был нужен рассольчик или какой-нибудь супец, желательно с грибами.

Вспомнил домашние обеды; жена старается: курица с картошкой, борщ со сметаной, зелень эта красивая, господи прости.

Головы не поднимала. Но стоило чуть шелохнуться – и Жарков рассмотрел тяжёлую борозду, глубокую и старую, от уха до нижней губы. Отвернулся – больше не смог, и женщина отвернулась тоже: могла – не хотела. Устала и сдалась бы сейчас прямо, но зачем, если всё равно эта короткая жизнь уже прожита напрасно.

– Вы это, вы как вообще? – спросил Жарков.

Промолчала, лишь чёрный волос глянул из платка. Говори не говори, лучше не станет, хуже не будет.

– Я это… – опять понёс, слов не зная никаких, – у меня тут… как бы сказать. Вы это, в общем-то. Извините, – выдал, и всё-таки ушёл.

Тимур набросился, Акрам накинулся. Ну, как там, чего там, говорит или что.

Гоша ответил: так не договаривались, и вообще нужно предупреждать. Женщина всегда не виновата. Если что-то случилось, сказал, – значит, есть причины.

– Причины?.. Ты мне рассказывать будешь?

Жарков сказал, что возвращается на базу. Не нужно ничего.

– Подожди, – попросил Акрам, – я же по-братски.

Тимур некрасиво ругался на чистом русском. Сказал, что разберётся сам, и назвал Жаркова сучьим сыном. Гоша не принял, отвернулся и харкнул хорошо и смачно.

– Горы, – очнулся Акрам, – горы, смотри, какие.

Горы смотрели на них и не видели. Будто не было никого – никого и не было. Что им, этим горам, знать, кроме неба, что помнить, кроме.

– Пошли, может, пройдёмся.

Жарков шёл рядом. Ногу свела бабская судорога. Злой – таким себя знал. Только руки связаны. Ничего не сделаешь; с кем тут воевать.

Идти было некуда, но Акрам сказал, что недалеко – настоящие водопады. Якобы таких водопадов никогда ты не видел, и не увидишь, если. Гоша отказался; какие ещё водопады? Ему бы вернуться скорее, а не эта вот вынужденная красота.

– Ты не обращай внимания, – просил чеченец. – Тимур – хороший человек. Просто жизнь, понимаешь, да.

Жарков не обращал. Ему вообще до того самого. Пусть хоть что делают в своей Чечне, только без него. До конца командировки – три с половиной месяца. Если выехать сейчас – к обеду будет в расположении. Там полковник Сорока, лейтенант Баранов, старший сержант Иванов – свои и родные; дураки редчайшие, но – свои.

– Баба эта, – сказал Акрам, – у неё там, знаешь… Там не всё так просто.

Село тоже проснулось – обычно и правильно: вели скот, несли воду, тарахтели старые советские тазы. Здоровались каждый с каждым, Акрам раз двести проронил заветное «салам». Гоша ни слова не сказал, плёлся не пришей рукав.

– Тимур вон там живёт, – показал на добротный дом из двух этажей, – он тут уважаемый человек. Брат мой. Ты не смотри на него, пожалуйста.

– Скоро твои водопады, или как? – спросил Жарков.

Вон они, вон, водопады его. Чеченец радостно хлопал его по плечу: посмотри же, посмотри! Обычные водопады, на самом деле. Жарков даже отвернулся: чего ты мне паришь, Акрам? Вода текла слабо и неуверенно, словно давно ждала приезда коммунальных служб.

В трещинах гор беззаботно переливались лучи. Водяные блики слепили глаза.

Шрам на лице. Чёрный платок – а под ним что? Представил, забылся. Не забыл. Но приказал: отставить; ты мужик или кто? Разнылся, блин. Сучий, сучий сын.

– Тимур сам поработает. Он умеет, – то ли оправдывался, то ли предупреждал, – ей признаться нужно, так лучше будет.

– Признаться, – согласился Жарков, – лучше.

– Ты не смотри, что там. Ты посмотрел, наверное. Женщина. Ты женщину давно не видел просто. А это не женщина. Это – мразь, это знаешь кто?

Шум всё-таки нарастал, вода крепла, и что там нёс Акрам – не разберёшь. Но Гоша разобрал кое-как, и сказал: «Давай тогда, пошли».

Чеченец постоял недолго и, улыбнувшись, как дитя, кивнул. Солнце держалось крепко и по-мужски.

Жарков спросил, почему работают обычные менты, а не особисты. Акрам невнятно махнул, вроде – мелкая щебёнка, не достойна. Хотя придётся, наверное, подключать спецов. Лучше, сказал, отсидеть за кражу, чем сдохнуть, как должна.

– Просто наша она, – кивал, – всё сделали, чтобы. А она молчит, сука.

Их окружили. Чеченские мальчики и чеченские девочки. Все вместе, единым вихрем бросились и не отставали, пока добрый Акрам не пролаял сухим кашлем.

– Дети, – смеялся он, – конфеты просят. А где я конфет возьму. У меня своих – четыре. И пятый скоро.

– А у неё, – спросил Жарков, – дети есть?

– Были, по крайней мере. Может, забрали. Может, увезли. Я не знаю, Геворгий, такие дела тут – не нам решать. Мы люди простые. Нам сказали, мы делаем. Хорошо, что сказали. Лучше, когда говорят.

Опять показался белый внедорожник. На этот раз «тойота» медленно плыла по старой, но гордой дороге. Пыль густела серой крошкой. В тонированных стёклах Жарков нашёл своё отражение. Протёр лоб, плечо выставил – и понял, что забыл в опорнике автомат.

«Тойота» важно остановилась рядом. Акрам опередил – отойди, вроде я сам разберусь. Красиво ушло стекло водительской двери, и показалась большая чеченская голова.

Жарков не разобрал. Очередное глубокое уханье.

– Хорошо всё? – наконец спросили по-русски.

Гоша как-то скоро и как-то виновато махнул, сам не поняв, хорошо или всё-таки не очень. Голова улыбнулась белыми зубами, вернулось чёрное стекло, и машина спокойно и незаслуженно скрылась где-то в глубине села.

– Не спрашивай, – рявкнул Акрам и пошёл стремительно.

Жарков не думал даже, но всё-таки сказал, что поступили правильно – рисковать нельзя, жизнь дороже.

– Уже дома здесь шатаются. А мы тогда чего, мы зачем вообще?

Он семенил своими короткими ногами.

– Бабу пытать? Ты мне скажи, мы тогда кто такие? Бабу взяли, молодцы мы, да?

Куда шёл так быстро, о чём только думал. Жарков успевал, не торопился. Кровь горячая, на сердце – ниже нуля. Маленький чеченец в большой республике. Но что он мог сделать, кроме как.

Каменный фасад милицейского опорника по-прежнему ласкали лучи Солнца. Вяло мотался российский флаг, прочнела настоящая полуденная жара.

Были бы дальше – всё равно бы услышали. Но уже подходили… Оконное стекло брызнуло россыпью – стреляли внутри.

Акрам схватил пистолет, а Жарков отошёл: без оружия ты никто.

Она лежала, растрёпанная и простая. Без платка, и платье всмятку. И волосы, живые и чёрные, растеклись на полу.

Тимур отбросил калашников и сел за рабочий стол, словно это вот всё – простое рабочее дело. Акрам кричал, но хоть умри. Ничто не может слово, а смерть заберёт и последнее.

Гоша опустился к ней и тронул за шею.

– Я всё напишу, – сказала, и шевельнула едва заметно рукой.

Тогда и рассмотрел: кольцо обручальное, шрамы на запястье, мёртвую плесень ожогов, стянувшую всю ладонь.

– Не надо ничего, – перебил Тимур, – вечером тебя увезут. Дальше – сама.

Молчала, не поднималась. Наверное, так лучше. Лежачего не бьют.