Текст книги "Пост сдал!"

В Питере – пить

Расскажу вам неправдоподобную историю про Питер. Там алкоголя мало было, но именно он явил мне чудо.

Летом 1988 года у нас закончилась практика в городе Лиепая. Хороший город: и янтаря пособирали на закрытой территории воинской части, и на фашистской дискотеке потанцевали под трогательные марши, и «Рижского бальзама» хлебнули. После чего нас отпустили в отпуск. Я прилетел из Риги в Ленинград. Оставалось преодолеть расстояние Ленинград – Архангельск.

Это сейчас летают полупустые самолёты и ездят полупустые купе, а тогда кассы были заколочены крест-накрест досками, а при входе в здание любого аэропорта висела мраморная табличка «Билетов нет». Их не было в принципе, но люди летали. Как? Не знаю, но внутреннее пространство аэропорта Пулково представляло собой колышущееся поле голов. Сразу от входа и колыхалось.

Комендант аэропорта горестно глянул мои проездные документы и огласил вердикт: «К ноябрю улетишь. Наверное. Или нет. Наверное, нет». А у меня август. И в календаре, и в душе. Зачем мне ноябрь? Простоял весь день в этой людской бане, бросаясь к выходящим и входящим: «Нет лишнего билетика?»

День на второй я уже был готов лететь в любой город страны, только поскорее из этого аэропорта. Люди там уже все знали друг друга, здоровались, оставляли детей и вещи под присмотр, штурмовали кассы, перебегая от одной таблички «Закрыта на обед» до другой «Ушла на базу».

Вообще, всё население коммуны «Пулково» было одной очередью. Узнать последнего в ней не представлялось возможным: места в очереди передавались по наследству. Здесь росли, знакомились, выходили замуж, растили детей и иногда улетали. Улетавшие были осенены нимбом мучеников и счастливцев, как в фильме «Остров везения» с Шарлиз Терон, вышедшем много лет спустя, в котором жители-клоны в белых одеждах отправлялись на органы настоящим владельцам тел. Мне было уже всё равно, что там дальше, но жить стоя третьи сутки было просто невыносимо. Спать тоже приходилось стоя, опираясь на локти таких же спящих недопассажиров.

Под вечер третьих суток я решил остаться жить в Питере. Ничего другого в мою голову не приходило. Я сел в автобус и вышел где попало.

Автобус довёз меня до буквы «М». «Во! Надо хоть питерское метро глянуть, вдруг там так же красиво и помпезно, как в московском?» Ожидания меня обманули. Если определить питерское метро одним словом, то вот оно: «Крематорий». Печальные фигуры людей, тихо передвигающиеся мимо закрытых створками провалов. Тишина. Скорбь. И вдруг по одну сторону разверзается Печаль и оттуда вываливаются… нет, не гробы, как ожидалось, а такие же тёмные сущности людей, за которыми следом вваливаются те, кто только что стоял со мной рядом. Интересно, газ в вагонах включают на каком расстоянии от станции? Чтобы те, кто остался на платформе, ничего не заподозрили и безысходно ввалились во вновь подошедший поезд бессмертия?

Проехал несколько станций, вышел наугад. На этой платформе оказались мраморные скамейки. Пустые! После пулковского Ада увидеть пустую скамейку – это такое же чудо, как если рыбак, проживший на оторванной льдине и сожравший ремень, обувь и товарища, вдруг выловил авоську с деликатесами из «Елисеевского». Я шагнул и упал на деревянную столешницу скамьи. Сразу захотелось лечь и выспаться за все три дня противостояния, но не позволяла гордость защитника Отечества. Прислонился спиной к стене метрополитена и на секунду прикрыл глаза.

– Как я устала!

– Не говори, надо было Николаю позвонить, он машину бы нам предоставил.

– Я наверх уже не поднимусь. Сяду с парнем тут и не двинусь с места!

Я открыл глаза. Передо мной стояли две молоденькие девушки, довольно успешные в своей внешности, а рядом стоял огромный чемоданище. Сейчас к чемоданам на колёсиках и с выдвигающейся ручкой все привыкли. Но в те времена явление такого агрегата было сравни приземлению летающей тарелки. Это девушки с Альфы Центавра, не ближе. У землян таких предметов в обиходе быть не может.

– Молодой человек, вы не поможете поднять чемодан на поверхность?

– Да, конечно.

Я поднялся, спортивными руками схватил чемодан-НЛО и рванул к эскалатору. Вышли к автобусной остановке.

– Вы в аэропорт?

– Да, в отпуск летим в Крым.

– А я вот на север улететь не могу. Вот кому летом нужен Архангельск?

– А что, билет нельзя купить?

Тут я полностью убедился, что на Альфе Центавра всё настолько запущено, что они своих командированных на Землю не инструктируют.

Довёз девочек до аэропорта, помог им сдать багаж, окинул взглядом позавчерашние головы и успокоился: все на месте, даже в том же порядке.

От нестерпимой духоты вышел наружу. К центральному входу подходили автобусы, из которых выпрыгивали люди, которых тут же поглощал Молох аэровокзала. Как они там все помещаются?

Сознание начало прогонять мимо меня галлюцинации, спасаясь от которых я снова поехал в город.

Добрался опять до случайной остановки, вышел. Пыль, солнце, ветер. Сигареты. Во, надо купить. В киоске сдачи не оказалось, пришлось взять две пачки.

Сел в трамвай без номера, совершил трамвайную экскурсию по городу, но ничего не запомнил.

– Выходи, конечная, – сказала мне весёлая вагоновожатая.

Я вышел. И пошёл. Пошёл дождь в смысле. Пришлось забежать в какой-то двор-колодец и спрятаться в подъезде. Больше нигде я не видел таких подъездов-стаканов: высокие окна, пролёты с семиметровыми потолками, чугунные перила.

Дождь закончился вместе со световым днём. Наступил вечер.

Это не те южные крымские вечера, когда хоть глаз коли. В августе вечера в Питере жидкие, как столовский суп: плавают огрызки подсвеченных облаков, по небу рассыпаны хлебные крошки бледных звёзд. Уныние 80-го уровня. Ни лягушка, ни зверушка, ни день, ни ночь. Собачьи слюни.

Посмотрел на часы. Два ночи. Иду по тротуару. Улицы пусты, звуков никаких, хочется спать до такой степени, что готов вернуться в тот подъезд, отжатый большевиками у буржуев, и там поселиться.

– Молодой человек!

Культурная столица, что с неё взять? А где привычное «слышь, ты»?

– У вас закурить не найдётся?

Тут надо сделать лирическое отступление для тех, кто родился в декабре. Раньше все магазины закрывались в 19:00. Иногда в 20:00. Совсем иногда некоторые в 21:00, но это был один магазин на весь город с населением более миллиона жителей. Остальные магазины работали до 19:00. Купить что-либо ночью ни одному вменяемому человеку не приходило в голову: такой услуги в стране не было в принципе. Не то что не было, а её не было вообще никогда и нигде.

– Есть.

– Ой, спасибо! А то мы тут загуляли – гости приходили. И сигареты закончились.

От арки чёрного провала двора отделились две тени, на свету оказавшиеся парой сорокалетних людей – мужчины и поддерживающей его женщины.

– Вот вам пачка, чтобы до утра не страдать.

– Как? Миша, проснись, целую пачку нам дают! Вот, возьмите деньги!

– Спасибо, у меня есть свои. Курите и отдыхайте.

– Миша, а почему бы нам не пригласить молодого человека в гости? Вы же до торта так и не дотянули, а я так старалась!

Через пару минут мы все сидели при свечах за журнальным столиком и пили чай с тортом. Хозяйка периодически скрывалась на кухне, домывая послегостевую посуду.

– А вы чем занимаетесь? Учитесь, работаете? – завела она светскую беседу.

– Я учусь в военном училище. Закончилась практика, пытаюсь улететь в отпуск.

– А какое училище? – уточнил хозяин Миша.

– Военно-морское. В Севастополе. Имени Нахимова.

– …Галочка, – у Миши задрожали губы, – Галочка, иди сюда! Нет, Галочка, захвати в шкафчике водку и немедленно сюда!

В комнату вбежала женщина с девичьим именем и початой бутылкой водки.

– Галочка! Он в ЧМУПСе учится!

Женщина обхватила лицо руками и присела на край дивана. Я внутренне напрягся. Что происходит? С чего бы ленинградец назвал моё училище «секретным словом» – так, как называем его мы?

– …А это я на третьем курсе, – через пять минут весело тыкал пальцем в семейный альбом Миша. – А это мы в самоволке на Песочном! Там блядорий.

– Миша!

– Ой, извини, санаторий ещё действует?

Оказывается, он тоже окончил ЧМУПС – как будто в Ленинграде мало военно-морских училищ. И, послужив по окраинам Родины, осел в родном Ленинграде.

Увлекательный рассказ Миши потихоньку сбавлял обороты, мощный мотор его голоса звучал всё тише и тише, пока не заглох.

Мы с Галочкой осторожно расстелили Мишу по дивану, она прикрыла его пледом и выключила свет.

– Серёжа, уже почти утро, ложитесь спать в гостиной. Миша позвонит утром нашему другу, он поможет вам с билетами. Как прекрасно прошёл вечер!

Утром меня разбудил жизнерадостный голос Миши, заправленный, по всей видимости, соляркой, преподнесённой с утра Галочкой. Жёны военных – это особая категория женщин, пронёсших через клоповники гарнизонов нежность и заботу, не угасающую годами.

– Сейчас приедет мой друг Коля. Коля может всё! Не просто всё, а то, чего не может даже… В общем, Коля может всё, даже… Галочка, скажи, что может Коля?

– Коля может всё.

Я согласно кивал на каждом слове «может». Будучи материалистом, я понимал, как устроена Матрица, но в тот момент был готов поверить в любую мистику, даже в силу слова «всё».

Минут через двадцать, когда я тайком запихал в рот кусочек лимона, вынутый из чая, в дверь позвонили.

В комнату вошёл человек лет тридцати.

– Сергей? Очень приятно. Поехали, рейс через два часа, успеешь зарегистрироваться.

– А к кому мне там обращаться?

– Ко мне. Я тоже еду: надо знакомых проводить, им не как тебе, им на юг.

В здание аэровокзала мы вошли через гинекологический служебный вход с фаллопиевыми трубами. Я семенил за Колиной спиной и толком ничего не понимал.

– Давай военный билет и стой тут.

Через пять минут ко мне, внематочно стоящему под свисающей подёргивающим светом лампой в решётчатом абажуре-футляре, вернулся Коля. За собой он катил такой же космический чемодан на колёсиках, который я видел накануне.

– Помоги мне его на второй этаж поднять.

Мы подошли к стойке регистрации.

– Коля! Как ты вовремя! Серёжа, а ты как тут оказался?

Коля с удивлением смотрел то на меня, то на девочек.

– Коля, нам Серёжа вчера помог сюда добраться и сдать чемодан в багаж. Спасибо, Серёжа!

Меня, как в дешёвой комедии, два ангела расцеловали в обе щеки одновременно.

– Хорошего отдыха, девочки! – прокричал убегающим по посадочному коридору отпускницам Николай. – А тебе сюда.

– Николай, спасибо, без тебя я бы так и остался жить в Питере.

– Всё нормально. Миша – отец моей жены. Но с ним ещё и друзья, он замечательный человек. Звони, если будут проблемы. Счастливо.

Вот так в огромном городе случилось неслучаемое. Если бы Миша с Галочкой не остались среди ночи без сигарет, то я бы с ними так и не пересёкся в этой жизни. И в Питере было бы на одного бомжа больше.

И на несколько бутылок меньше.

Ведь в Питере – пить.

Позови меня на свадьбу

Когда я учился во втором классе, мы с мамой снимали комнату в северодвинской квартире на улице Мира. Очень строгая хозяйка с дочкой-шестиклассницей обитали в большой комнате, а мы – в маленькой. Жили дружно. За деньги всегда дружно живётся.

Шестиклассница мне тогда казалась секс-символом города. Про секс я ещё, конечно, ничего не знал, да и слова такого не слышал. Но в моих глазах она была взрослой женщиной.

Как и всякая взрослая женщина, она была безумно влюблена. Её пассией оказался мужик, тьфу, восьмиклассник из соседнего подъезда. Она каждое утро прибегала к нам в комнату, как раз когда мама уже выходила на работу, и расплющивалась о стекло. Высматривала, как пацан будет выходить из подъезда. Я в то время про такие страсти не знал и сам ни к кому не испытывал, поэтому следил за развитием сюжета с огромным вниманием и любопытством.

В свободное от неразделённой любви время она разговаривала со мной о болонке. Это была её вторая и единственная мечта всей жизни. Все обложки её тетрадок и альбомные листы были изрисованы мохнатой мордой. Болонок я не любил, потому что в то время это была чересчур модная порода и их в городе было на порядок больше, чем жителей.

Когда её мама возвращалась с работы, Нина (во, имя даже вспомнил!) начинала канючить:

– Мамочка, ну давай болоночку купим…

– Нина, сколько можно?

– Мамочка, я хорошо учусь, по дому помогаю, давай купим?

– Ты наиграешься и бросишь, а мне потом её выгуливать, кормить, мыть, поливать.

– Ну мамочка…

Такой петлевой сценарий. За полгода я уже сам эту сцену мог проговаривать их голосами.

Количество рисунков над столом Нины росло, а мальчик продолжал каждое утро выходить в школу. Ничто не предвещало беды.

В этот день я услышал топот ног по лестнице, грохот ключей и протяжное «А-а-а-а!» Нины.

Пробежав весь коридор, она ворвалась в кладовку, а я подошёл и, немного послушав, сел под открытую дверь.

Кладовка – это не то, что вам подумалось: в нашу кладовку спокойно помещались односпальная кровать, тумбочка, куча полок и даже радиоточка. Такое место-купе проводника, только без окна.

Нина плакала. Вся в слезах, она держалась за ляжку, высоко задрав школьное коричневое платье. Слёзы лились из глаз, лицо скукожилось, как тряпочка для протирки столов.

– Нина, что с ногой?

– Это всё он! Ненавижу его! Ненавижу!

Со стен полетели его фотографии. Ну, как фотографии – что там можно было снять на «Смену-8М»? На таких фотографиях себя можно узнать, если помнишь, где стоял и кто рядом с тобой был во время щелчка затвора фотоаппарата. Тем не менее фантом её возлюбленного срывался со стен и крошился в длинные полосы. Шредер тогда ещё не изобрели, Нина могла бы вполне стать его прототипом.

Радиоприёмник цвета слоновой кости радостно верещал о правильных пионерах, которые собрали много металлолома, сдали его Родине, которая его расплавит и сделает паровоз, вот! И назовёт его «Пионерский».

Нина плакала. Вот именно плакала, а не рыдала. Не навзрыд, а тихо, со всхлипами, беззлобно проклиная восьмиклассника. Потом она затихла, встала, пошатываясь, обняла дверной косяк:

– Серёжа, помоги мне убраться, мама скоро придёт.

Я зашёл в купе. Все фотографии молодого человека были порваны на длинные полоски. Эти полоски полностью закрыли весь пол, валялись на тумбочке, на кровати и на подушке.

Такое складывалось впечатление, что Родина всё-таки выплавила тот паровоз и он только что пронёсся через нашу кладовку.

Собирал их все я один. Она начинала собирать тоже, но срывалась в своё «ненавижу» и тыкалась лицом в подушку.

И тут пришла её мама.

– Что у тебя с лицом? Ты себя видела? Ты что, четвёрку получила? Тройку?!

– Ничего я не получила.

– Тогда что?

Нина кусала губы.

– Говори, что случилось!

Нина молча задрала юбку, и мы все увидели высоко, почти у самых трусиков, яркий вдавленный след как будто от маленькой подковки.

Словно её эльфийский коник лягнул.

– Это что такое?

– Хулиганы.

– А кто именно?

– Не знаю!

И тут Нину опять прорвало, она упала в подушку и, икая, затвердила своё «ненавижу». Спина тряслась, руки закрывали лицо, сквозь пальцы текли слёзы.

Её мама стояла в растерянности. Она работала маляршей на судостроительном заводе, и растрогать её было нереально вообще никогда и никому. Такая женщина-агрегат, Нонна Мордюкова шахтёрского периода. Статуя незыблемости, оплота и покоя.

– На тебе десять рублей, иди купи болонку, – отчеканила мать.

К слову сказать, мы за комнату платили пятнашку. Это были большие деньги. Моя мама получала сотню на руки.

Нина перестала плакать, оторвалась от горя. Но радости на лице не было. Мать развернулась и ушла на кухню готовить ужин.

Я сидел с Ниной на кровати и молчал. Радость за болонку была какая-то ненастоящая. Вчера мы бы с ней на ушах стояли от радости, а сейчас болонка казалась какой-то хренью.

– Нина, так что случилось-то?

– Я после школы дождалась, когда он будет выходить, и пошла впереди, чтобы он видел. Он с друзьями шёл, они мне всякое обидное кричали.

– А он?

– Он ничего не говорил. Он достал рогатку и выстрелил мне вот сюда алюминиевой шпулькой. Так больно было! Я чуть не закричала. Но обернулась, улыбнулась ему и сказала: «Не больно!» Это уже у подъезда почти было. Еле дошла, так жгло, что с трудом ногу переставляла. А как вошла в подъезд, сразу заплакала.

– И что теперь?

– Завтра утром посмотрю, как ему не стыдно будет из подъезда в школу выходить.

Но утром она не пришла на наблюдательный пункт в нашу комнату.

Болонку так и не купили. Нина, подумав, отказалась от подарка. Её мама взяла червонец, положила в небольшую картонную коробку и сказала:

– Это твои деньги. Не потрать их на ерунду.

Так Нина стала ещё и самой богатой девочкой школы. А может, и района.

Через несколько дней Нина протиснулась в комнату:

– Серёжа, идём в кладовку, я тебе что покажу!

Я быстро оделся и побежал по коридору к кладовке. Нина сидела на кровати и держала в руках какой-то мохнатый бумажный ком.

– Ну как, похоже?

Я вгляделся: на меня смотрела морда болонки, сделанная из тонких полосок бумаги. Вот прям как настоящая! И глаза-бусинки пришиты были. И язык алый торчал лопаткой.

– Ух ты! А как ты сделала?

Я подошёл поближе и обомлел: морда собаки была собрана из тех самых полосок, которые Нина тогда нарвала и которые я убрал под кровать, чтоб мама не нашла и не задавала лишних вопросов.

Сквозь бумажную мохнатость на меня смотрел хулиган Саша. То одним глазом, то всем лицом, то просто силуэтом. Везде виднелись то руки, то ноги, то плечи, то гитара.

Нина в этот день была весёлой и смеялась. Красивая взрослая женщина, пережившая предательство.

Вечером мы сидели на её кровати, Нина делала уроки и болтала вслух всякую чепуху. Саша ушёл в прошлое, теперь она с девочками выращивает в теплице какой-то пион, и скоро его повезут на конкурс. Круглые буквы аккуратно ложились на тетрадный листок. Нина была отличницей и всё делала очень красиво. Моим почерком можно было только на заборах писать – у меня никогда слова не помещались в строку. Доходили до полей и расплющивались, как пионерский поезд, налетевший на БАМ.

Девичью болтовню прервала радиоточка:

– А сейчас по многочисленным заявкам в нашем эфире звучит песня «Позови меня на свадьбу».

Зазвенели инструменты, певица запела про любовь.

Буквы на тетрадном листке замедлили свой бег. Рука перестала метать бисер.

«Видно, просто не дождались мы любви», – тянул голос из пластмассовой коробочки.

– Саша-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а! – Нина выронила ручку и, схватив подушку в охапку, заревела в неё в полный голос. Истошно, как на похоронах.

Она рыдала и стонала, то отрывая голову, чтобы набрать воздуха, то опять обрушивая своё горе в пух и перья.

Я незаметно слез с кровати и тихонько вышел, оставив дверь открытой.

В конце коридора у тумбочки с телефонным аппаратом сидела мама Нины с поджатыми строгими губами, хаотично поправляя на себе передник.

Наши взгляды встретились. Я впервые увидел в её железобетонных глазах навернувшиеся слёзы. Она отвернулась. А я тихо зашёл в свою комнату.

Наверное, все девочки так выходят из детства. Бедные. А потом им ещё и рожать. Пойду-ка я пива куплю.

Тайны дамской сумочки

Однажды я видел содержимое дамской сумочки.

Это было настолько внезапно, что я до сих пор уверен, что стал соучастником преступления.

Светлана Владимировна была существом высшего порядка. Божеством с удивлённо-печальным взглядом, читающим лекции по политэкономии в оконное стекло. Рассказав окну благоглупости про денежно-товарное устройство окружающего мира, она устало оборачивалась к нам, курсантам, и отрешённо не могла понять, почему мы ещё не умерли от тоски и безысходности. У неё были пухлые влажные губы. Мясистые, если так можно сказать о губах. На её рот можно было смотреть, не отрываясь, часами. Ярко-оранжевая помада гуляла в уголках рта. Она то слипалась, чтобы мы поняли: в мире не всё так просто. То размыкалась, чтобы мы осознали: если честно, то пиздец. За этим крахом логики мира я и наблюдал весь курс политэка.

Светлана Владимировна редко садилась на стул, несмотря на свою купеческую фигуру. Приводя в движение миллионы складок на широкой юбке, она проплывала от стола к окну и обратно, иногда теребя верхнюю пуговицу блузки.

Так это всё и случилось. Она курсировала, а я следил. Рука непроизвольно стала производить ритмичные движения, я тяжело задышал, волосы на лбу намокли, но остановиться уже не мог. Было безумно стыдно, что кто-то увидит, особенно она. Сами понимаете, это очень интимно, когда ты влюбился в женщину, но ты молод, а она замужем, ты – продолжение плаца, а она – преподаватель. Мои движения ускорялись, в классной тишине предательский шорох вдруг привлёк её внимание.

– Товарищ курсант! Вы что там делаете?

И все повернулись в мою сторону. Пришлось встать.

– А ну-ка объясните всем, что за манипуляции вы производили только что под партой!

Я встал и молча переложил конспект со своей первой парты на её стол. Светлана Владимировна почти крадучись приблизилась к приманке. Поправила очки и взяла в руки тетрадь. Страницы захрустели, вырываясь из-под её большого пальца, тетрадь остановилась на предпоследней странице.

– Портреты любимых?

Я молчал. Я не успел дорисовать её лицо. Но основные черты угадывались – она смотрела в мою страницу, как в зеркало, ещё не понимая, что это она.

– Вы… Это… Зачем? Садитесь… Спасибо, конечно, но зачем…

Наверное, её никто никогда не рисовал. С ней хотели спать, смотреть на её губы, следить за гофре-плиссе на её юбках и подслушивать разговоры с окном. Дегенераты.

Она села напротив меня, а я уставился в пол, впервые увидев, что паркет в классе у нас ущербный, отциклёванный спустя рукава, со следами от наших прогар.

Вдруг тишину прервали грохот, звон, стук и хлюп падающих предметов. Я вздёрнул подбородок. Светлана Владимировна сидела прямо передо мною и, держа двумя руками свою сумочку, вытряхивала из неё содержимое. Ключи, проездной на троллейбус, две губные помады (зачем вторая, ведь ей же так идёт оранжевый!), носовой платок, серо-зелёный бумажный цилиндр, расчёска, ещё расчёска, скомканные записки, огрызок чёрного карандаша, таблетки, ещё таблетки, уже начатые, лак для ногтей, жидкость для снятия лака для ногтей, брелок на цепочке, кошелёк, заколки-невидимки, десять рублей, мелочь, одна серёжка, кусок мела, обёрнутый в записку, заплёванная тушь для ресниц «Ленинград», билет на катер, кольцо из белого минерала, маленькое зеркальце, всё в пудренной присыпке, ещё связка ключей, пачка сигарет (она курит?!), училищный пропуск… Всё это лилось, сверкая и шурша, прямо на стол. Процедуру завершили два сильных нервных взмаха над всеми этими сокровищами. Сумка опустошённо вздохнула ноздрями-створками и была отложена в ссылку на край стола.

Светлана Владимировна начала производить таинственные пассы: то ключи в руки возьмёт, то помаду, то проездной, то платок, то опять ключи. Все эти ингредиенты тасовались, перемещались, поднимались на самый верх пирамиды и опять возвращались на дно. Казалось, она готовила колдовское снадобье, такое же неудобоваримое, как и рецептура её лекций.

– Где же, ну где? Я же точно брала! – смыкалась и размыкалась помада-напалм в уголках губ.

Я смотрел то на кучу, то на оранжевые губы, которые она периодически облизывала. «Зачем ей столько вещей? И как они там помещаются? А если срочно что-то надо найти?» – в моей голове не укладывался смысл этой сумочной окрошки.

– Ничего нет, – обречённо сорвалось с её губ.

Я перевёл взгляд на кучу. «Чего тут нет? Или лучше так: чего здесь не хватает? Какие ещё предметы могли бы быть здесь и оказаться полезными, если бы она случайно оказалась, допустим, на необитаемом острове?»

Сигареты, главное, есть! Вот зажигалку я не видел – наверное, в кармане. Во всяком случае, она сможет добыть огонь, соединив две линзы очков и заполнив пространство между ними морской водой. Для боевой раскраски лица всё вроде есть, она легко вольётся в племя туземцев. Ключи лишние, но их можно обменять на еду у тех же папуасов. Зеркало – вождю: мир между островами гарантирован. Так, что там осталось? Деньги бесполезны. Проездной тоже. Мел. Нужен ли на острове мел? Ну разве что дни отмечать. С такой сумочкой можно жить вечно, мел, скорее всего, закончится раньше жизни.

Таблетки – отлично. Например, от бессонницы. Ну не противозачаточные же! Роемся дальше. Так, это что ещё такое? Откуда это у меня? Бля, не у меня, а у неё! Это же я мысленно роюсь в содержимом её сумочки. Для выживания точно чего-то не хватает! Чего-то очень нужного, вот жизненно необходимого. Давай переберём кучу ещё раз.

Мы перебирали это столпотворение снова и снова – она руками, а я молча кивая подбородком. Но того, что искали, там не было.

Мы подняли друг на друга глаза. Она молчала, я тоже. Я отражался в её очках самым глупым выражением лица. Выхода не было. Надо было что-то сказать. И кто первый начнёт?

Тут бы звонку прозвучать, так всё затянулось. Или чтоб кто-нибудь чихнул. Но ничего не происходило. Или достала бы из недр чудо-горы пистолет «Беретта» и выстрелила мне в лоб – хоть что-то хорошее произошло бы. Но откуда в сумочке советского преподавателя марксизма-ленинизма пистолет? Светлана Владимировна перевела взгляд на убитую птицу-сумку, я ждал развязки.

И тут она улыбнулась той самой улыбкой, которая озаряет лица кладоискателей. Я всё понял и побежал за ситом для промывки золота. Конечно, я никуда не побежал, но очень хотелось.

Светлана Владимировна хищным движением вонзила руку в пасть Молоху, произвела пальцами гинекологическое движение и вытащила тот самый серо-зелёный бумажный цилиндрик.

– Вот! На прошлом занятии вы спрашивали: является ли рубль свободно конвертируемой валютой? Сейчас я вам всё объясню и покажу. Итак, доллар.

На этих словах проснулся даже портрет Нахимова над доской.

Доллар! Мы сейчас все увидим врага в лицо! Это тот самый бакс, за который отдавала своё тело горячим финским парням героиня повести Кунина «Интердевочка»! Это то, о чём патриоту говорить запрещено, особенно патриоту, готовящемуся защищать Родину до последней пяди, локтя и остальных органов.

Несмотря на то что Севастополь был крупным портовым городом, настоящая валюта, то есть доллар, присутствовал в домах только в качестве сувениров. И любоваться им могли лишь хозяева: любая демонстрация его посторонним людям грозила приходом в квартиру швондеров и прочих угрюмых проверяльщиков.

Светлана Владимировна распрямила спину и стала торжественно разворачивать серо-зелёный транспарант. За задними столами привстали.

Развёртывание вражеского символа происходило прямо у меня над головой, я даже видел водяные знаки. «Её посадят», – пронеслось у меня в голове. Хотя у неё есть алиби: это наглядное пособие. Наверное, у этого доллара имеется не только банкнотный, но и инвентарный номер, зарегистрированный по всем правилам вещдоков.

– Вот так выглядит один доллар США…

И тут прозвенел звонок.

Она ослабила правую руку, и доллар сконвертировался в упругую трубочку, чтобы опять сгинуть среди таинственных вещей сумочки Светланы Владимировны.

В следующий раз я увидел доллар в 1991 году.

Светлану Владимировну после выпуска из училища я не видел уже никогда.

В прошлом году те, с кем я учился, обманом вытащили меня на встречу с однокурсниками. Я пришёл, но встретил не однокурсников, а толстых и лысых мужиков с мешками под глазами. Пили, ели, вспоминали училище. Я услышал, что Светлана Владимировна какое-то время ещё преподавала, а потом ушла и полностью исчезла из информационного поля.

«Женщина!» – такова была её пожизненная характеристика.

– Серёга, а помнишь, как она тебя застукала, когда ты её портрет рисовал под столом? А-ха-ха-ха! Ну у тебя и вид был – такой же серо-зелёный, что тот доллар!