Текст книги "Бунт Дениса Бушуева"

– Умер… – тихо сказал он и пошел в каюту переодеваться.

Смерть мальчика разволновала ее тогда необыкновенно. И время от времени она вспоминала этот случай, и всегда со странным чувством беспокойства. Ей всегда казалось, что случай этот имеет какое-то косвенное, непременное, необъяснимое отношение к ней самой. Но почему – она никогда не могла понять.

XVII

Часам к пяти вечера разыгралась буря. Дул сильный низовой ветер, вздувая свинцовые волны с шипучими, желтыми гребнями. Пароход подошел к Горькому. Через два часа он отвалил от пристани и пошел дальше, но буря не только не стихла, а стала еще сильнее. «Неву» основательно покачивало.

Когда пароход скрылся за коленом реки, к пассажирской пристани «Горький», от которой только что отвалила «Нева», подъехало такси. Из такси вышел Денис Бушуев и, заметив, что пароход ушел, громко и досадливо выругался:

– Ч-чёрт… вот чёрт…

Бушуев возвращался с просмотра «Братьев» в Горьковском драматическом театре.

Расплатившись с шофером, он неторопливо пошел на пристань, похрустывая прибрежным гравием и слегка покачивая маленьким чемоданчиком. Серый костюм его был слегка помят, чистый воротничок клетчатой рубашки был распахнут и обнажал грудь и шею, с полоской легкого загара. Еще в сквере, на площади, дожидаясь такси, он сорвал стебелек какой-то сухой и длинной травки и всю дорогу в машине не выпускал его изо рта. И теперь, шагая на пристань, нервно вертел его и покусывал крупными и белыми, как фасоль, зубами.

– Ушел? – спросил он матроса, качнув головой вслед исчезнувшей «Неве». Матрос мыл палубу дебаркадера; неторопливо стряхнул швабру и кратко ответил:

– Ушел.

– Когда след ующий?

– Завтра утром.

– Плохо… – задумчиво сказал Бушуев и, присев на кнехт, закурил. Но в ту же секунду ему пришла одна заманчивая идея. Он встал и снова обратился к матросу:

– Где контора пароходства?

– А вона на набережной! Там и контора, там и райкомвод.

Через пять минут Бушуев уже входил в кабинет начальника управления пароходством.

Бушуеву, как он сам часто говорил, «везло» на встречи. Начальник управления был тот самый Яков Петрович Наседкин, который когда-то возглавлял в Костроме контору Средне-Волжского управления и который помог Бушуеву в бытность его лоцманом уволиться с парохода «Товарищ». Год назад Наседкин получил повышение по службе, и его перевели в Горький. Он страшно обрадовался Бушуеву.

– Денис!.. Денис Ананьевич!.. – суетился маленький, курчавый Яков Петрович, не зная куда посадить земляка. – Да как же это?.. Ах, ты, бож-же мой… Какими судьбами?..

Бушуев тоже обрадовался встрече с земляком, но времени было мало, и он, выждав немного, заговорил о деле:

– Я, Яков Петрович, опять к вам с просьбой пришел… Помните, как когда-то…

– Да, бож-же мой, как же не помнить… Ведь лоцман ты был когда-то, Денис… то есть «вы»… – смутился Наседкин, морща колючее, всегда плохо побритое лицо. – А теперь вона – лучший наш писатель. Каждый волгарь, брат, тобой гордится. Недавно, брат, новый теплоход твоим именем назвали.

Он бы до вечера готов был разговаривать со старым знакомым, но Бушуев решительно перебил его:

– Яков Петрович, вот какое дело. Я опоздал на «Неву», она только что отошла. Еду в Отважное. Следующий – лишь завтра. А времени мне терять не хочется. Нет ли у вас свободного катерка догнать «Неву»? Я заплачу.

– Сиим моментом я это устрою! – снова засуетился Наседкин и схватил трубку телефона. – Порт дайте, пожалуйста. Третью пристань… Курочкин? Нет? Дайте Курочкина… Слушай, Курочкин, «Вьюга» у тебя где?.. Хорошо, не отправляй ее пока… Тут сейчас придет к тебе товарищ Бушуев… Ну да, тот самый… Так ты скажи Илюшке Назарову, чтобы догнал «Неву» и подсадил Бушуева. Человек, понимаешь, опоздал… Ладно, будет сделано. Не волнуйся…

Он положил трубку и повернулся к Бушуеву.

– Все в порядке, Денис Ананьевич. «Вьюга» у нас самый, брат, быстроходный катер, сто сил. В момент догонишь… Привет отцу-то, Ананию-то, не забудь передать от меня…

Когда Бушуев пришел на третью пристань, большой красавец катер, выкрашенный в красный цвет, уже стоял у причала, а механик Илья Назаров сидел у штурвала и дожидался пассажира. Погода была такая, какую сызмальства любил Денис: штормовой низовой ветер и солнце.

– Садитесь, товарищ!.. – еще издали крикнул механик, юркий, веснушчатый паренек.

Бушуев наспех поблагодарил начальника пристани Курочкина, вышедшего проводить знаменитого гостя, и прыгнул в катер. И в ту же секунду механик включил мотор.

– Катер Управления! «Нева» сразу вас возьмет!.. – крикнул, перекрывая стук мотора, Курочкин, полагая, что Бушуев не знает о том, что катер принадлежит управлению пароходства.

Илья дал полный газ. Нос катера мгновенно взметнулся вверх, из-под кормы вырвался пенистый бурун, и, взвыв, катер рванулся вперед, набирая скорость. Рассекая тяжелые свинцовые волны, он иногда подпрыгивал и смаху падал вниз, взметая каскады брызг. Чайки с криками понеслись за ним.

Бушуева охватила бешеная мальчишеская жизнерадостность. Он сбросил пиджак, засучил рукава клетчатой рубашки и слегка подтолкнул в бок механика.

– А ну-ка, хозяин, дай-ка мне…

– Нельзя, товарищ… Запрещено, – попробовал было запротестовать Илья, увидев, что Бушуев тянется к штурвалу.

– Ну, ну, давай, – улыбнулся Бушуев и, мягко отстранив механика, сел за штурвал.

Давно, очень давно его руки не касались отполированных человеческой кожей ручек штурвала, и, почувствовав их в своих пальцах, Денис ощутил то трепетно-грустное волнение, которое всегда рождается в человеке при встрече с чем-то давно забытым, но бывшим когда-то и дорогим, и милым. Механик сразу успокоился, увидев, что штурвал попал в надежные руки.

Город остался позади. Справа пронеслась парусная шлюпка. Слева, тяжело шлепая плицами, буксирный пароход «Красное Сормово» тащил караван барж. И все это – и бурная пенистая река, и голубой шатер неба над нею, и дымки пароходов, и зеленые веселые берега, с которых доносился запах цветущей черемухи, – все это вызвало у Дениса такой рой воспоминаний, что до боли сжалось сердце. Да полно, так ли? Не сделал ли он страшной, непоправимой ошибки, променяв родную стихию на что-то чуждое и туманное? Ведь все то, что он теперь делал, так мелко и ничтожно перед этим единственно настоящим, что рождено самой природой. И это чувство, охватившее его с такой силой, напомнило ему то грустновосторженное чувство, которое он всегда испытывал, глядя на чистое звездное небо. Ведь если прикинуть расстояния, исчисляемые миллионами световых лет, расстояния, которых умом нельзя понять и которые невозможно представить, тогда не только он, Денис, а весь земной шар, со всеми его дворцами и хижинами, с бедными и богатыми, с красными и синими, с парламентами и диктатурами, с бессмысленными войнами и не менее бессмысленным тихим существованием, с ненужной борьбой со злом и с еще более ненужным примирением с этим злом, с живыми и мертвыми, – этот земной шар представится такой ничтожной песчинкой, что дела существ, населяющих его, станут невидимыми и неощутимыми, как невидима и неощутима молекула кислорода в воздухе. Так из-за чего же, из-за чего же хлопочут люди?..

Через час Денис Бушуев догнал «Неву». Она выросла как из-под земли, едва только катер обогнул Семеновский перекат. Грустные размышления Бушуева мало-помалу развеялись и сменились, как это у него часто бывало, чувством радостного ощущения жизни.

На большой скорости он поравнялся с пароходом, сбавил газ и некоторое время шел рядом с «Невой». Уменьшенная скорость увеличила качку. Взмывая на гребни волн, катер с размаху падал в провалы, точно вздыхал и на какое-то мгновение исчезал за пенными стенами брызг, подымавшихся возле бортов. На верхней палубе «Невы» столпились любопытные пассажиры. Некоторые приветливо махали руками. Механик Илья дал сигнал: «Примите пассажира». «Нева» убавила ход.

XVIII

Ольга с Аркадием Ивановичем сидели на верхней палубе, на корме. Здесь было не так ветрено. Они сидели рядом, слегка касаясь друг друга плечами и смотрели на нижнюю палубу. Там, среди канатов и троссов, на овальной корме, из-под которой вырывались буруны пенной желтоватой воды, ехали третьеклассники – колхозники и рабочие. Они лежали вповалку на палубе. Мужчины и женщины, молодые и старые – они занимались кто чем. Одни, сбившись в кружок, играли в карты, другие пили водку, закусывая ее воблой, третьи – просто лежали, задумчиво глядя на убегающие назад берега. Но все молчали и – слушали. Слушали двух певцов – молодого парня и пожилого мужика в поддевке, что сидели на чугунных кнехтах. Парень играл на гармони и запевал. Бородатый сосед его подхватывал низким и сочным голосом, закрывая глаза и слегка откидывая голову. Пели они удивительно стройно и выразительно. Пели песню, которой ни Ольга, ни Хрусталев никогда раньше не слыхали. В этой песне рассказывалось о молодой красной девице, полюбившей вольного казака-красавца, а казак тот оказался Стенькой Разиным, буйным главарем-разбойником, который и сгубил красну девицу.

 
…Ей-да, по-огубил он иё-ё,
Да а-атаман лихой… –
 

выводил парень рыдающим голосом.

На заре-то ле-е-ет…

Но и Ольга, и Аркадий Иванович плохо слушали песню – оба прислушивались к стуку своих сердец. И то напряженно-внимательное выражение их лиц меньше всего относилось к певцам. А когда певцы смолкли, Ольга порывисто и резко отодвинулась от Аркадия Ивановича.

– Хорошо спели… – задумчиво сказал Аркадий Иванович.

– Да, хорошо… – рассеянно подтвердила она. – А слушали мы, по-моему, скверно.

Помолчали.

– Ты прочла наконец книгу Бушуева? – спросил он, чтобы чем-нибудь нарушить неловкое молчание.

Ольга слегка оживилась.

– Не всю еще. А знаешь – неплохая книга. Человек он несомненно талантливый. И те места, где он сам собой – в лирических отступлениях, в обобщениях и анализе чувств – там есть чудесные куски. Но как только начинается политика – конец. Ах, как это ужасно!.. Но меня вот что интересует: искренен он в политической-то части или неискренен?

– Да ведь кто ж его знает, – рассмеялся Аркадий Иванович. – У меня, впрочем, впечатление, что он искреннее, чем другие. Быть может, эта искренность и придает такую силу его вещам. Так, например, было с Маяковским.

Ольга откинула со лба заброшенную ветром прядь русых, пушистых волос и, подняв обнаженные руки, скрепила растрепавшиеся волосы.

– Странное он впечатление на меня произвел, – сказала она. – Правда, трудно судить – он еще был очень плох. Говорил как-то резко и с оттенком какой-то грубоватой заносчивости. А иногда в его голосе и словах сквозило что-то очень мягкое. Не знаю. Думаю, что он человек так себе… Не из приятных. Боже мой, как я их всех ненавижу, если б ты только знал, Аркадий.

– Кого?

– Да всех… всех этих писателей, поэтов, художников…

– Кинооператоров… – подсказал Хрусталев, улыбаясь.

– Нет, право, я не шучу, – серьезно сказала Ольга. – Ты – другое, ты исполнитель, а они творцы. Самое отвратительное состоит в том, что ведь большинство из них советскую власть ненавидят так же, как и мы с тобой. А вот, поди ты – делают огромную и большую работу по прославлению ее.

– Все ведь это вообще очень сложно, – сказал Аркадий Иванович. – У тебя, Оленька, особая боль насчет этого, и я тебя понимаю. Я еще удивляюсь иногда на то, как ты вообще все это перенесла. Мужественная ты и – волевая.

Ольга поморщилась.

– Не надо, Аркадий, вспоминать об этом. Но вот что: мне все время кажется, что Дмитрий не только жив, но и на свободе. Не знаю, я все время это чувствую. Как ты думаешь?..

Аркадий Иванович мало что знал о семье Ольги, а если что знал, то – отрывочно, ибо Ольга не любила вспоминать о прошлом. Знал он лишь, что когда-то семья Ольги была крепкой, дружной и счастливой. Отец и мать Ольги были коренные москвичи. Отец – Николай Николаевич Воейков – был по профессии инженер-путеец, сын простого рабочего-штукатура. Упорным трудом выбился в люди. Работал при Наркомате путей сообщения, зарабатывал много, и семья никогда не нуждалась, даже в голодный 1933 год. Мать – женщина культурная и умная – очень заботилась о воспитании детей – Ольги и Дмитрия. Кроме того, что им давала школа, они получали еще многое дома: учили иностранные языки и занимались музыкой. В 1934 году Ольга вышла замуж за военного инженера Алексея Федоровича Синозерского. Родилась Танечка. Мужа Ольга любила. Он же по ней с ума сходил, беспричинно ревновал ее, и на этой почве часто происходили ненужные ссоры. Дмитрий окончил Машиностроительный институт и был командирован в Америку. Через два года он вернулся и получил хорошее место на заводе «Красный пролетарий». Но тут вскоре, один за другим, посыпались тяжелые удары на некогда счастливую семью и стерли ее с лица земли. Умерла мать Ольги и Дмитрия. Через несколько месяцев был арестован Николай Николаевич Воейков. Еще в то время, когда он находился под следствием, арестовали мужа Ольги – Алексея Федоровича Синозерского. По слухам, Воейков находился на пути к освобождению, но арест зятя снова все запутал. Дело в том, что Синозерский был коротко знаком с командующим БВО Уборевичем, арестованным и расстрелянным по делу Тухачевского. В июне 1937 года арестовали и Дмитрия Воейкова. Все дела членов семьи сплели в одно. Николая Николаевича и Синозерского вскоре приговорили к расстрелу – и расстреляли. Дело Дмитрия выделили на процессе, и приговор был вынесен лишь спустя год. Его приговорили к 25 годам лишения свободы, с отбыванием срока наказания в отдаленных исправительно-трудовых лагерях. В первое время, охваченные ужасом, Ольга и Елена Михайловна Синозерская – свекровь Ольги – растерялись. Но постепенно, собрав все силы, оправились: сняли под Москвой небольшую комнатку, Ольга нашла работу, и вся ее жизнь сосредоточилась на воспитании дочери и на заботах о брате. Вот все, что знал Аркадий Иванович. И еще: с утра сегодняшнего дня, когда они – он и Ольга – объяснились, жизнь Ольги, которая стала для него всем на свете, потечет по новому руслу. Он был уверен в том, что сумеет сделать ее счастливой. Да и как не сделать, если к его любви прикладывается еще и ее любовь к нему. А в том, что она его любит, он уже не сомневался, и ее молчаливое согласие на то, что он придет к ней вечером в каюту, с несомненной очевидностью подтверждало это… И перед этим сознанием, сознанием того, что она его любит, даже как-то тускнело в его воображении то, что случится. Опять волна невыносимой радости охватила его. Он взял в свои руки маленькую теплую ладонь Ольги.

– Любишь, Ольга?

Она порывисто сжала его щеки тонкими, теплыми пальцами, и, улыбаясь и показывая ямочки в уголках ярких, словно вырезанных губ, тихо и нежно сказала:

– Дурачок… конечно.

И ей в эту секунду пришла мысль о том, как, в самом деле, она сильно и страстно его любит.

А пароход шел, чуть вздрагивая, и слышен был где-то внизу глухой стук машины. Из-за колена реки вынырнула маленькая яркая красная точка и стала быстро приближаться. И вскоре стало видно, что точка эта – моторный катер, мчавшийся вслед «Неве» на большой скорости. Подымая справа и слева от себя высокие, издали – снежно-белые стены брызг и пены, маленький катер то скрывался в волнах и надолго пропадал из глаз, то снова выныривал, упрямо рассекая бурную Волгу и быстро подвигаясь вперед. И оба – и Ольга и Аркадий Иванович – почему-то не отрываясь стали следить за ним, молча и сосредоточенно. И странно как-то было, ибо за этой внимательной слежкой они на какое-то время позабыли о том, что их обоих только что волновало и о чем одном они могли думать. Темно-голубые глаза Ольги слегка сощурились, и от длинных ресниц легла черная тень, погасив блеск глаз; губы плотно сжались, и на лоб набежали морщинки, словно она о чем-то подумала – о чем-то нехорошем и страшном. Она инстинктивно подвинулась ближе к Аркадию Ивановичу и взяла его под руку. И опять-таки странно: он как бы не почувствовал этой ее близости, не пошевелился, не изменил позы и не ответил на ее легкое и робкое пожатие. Что произошло? Ни он, ни она не понимали. Мчится, приближаясь к пароходу, катер. Катер, каких тысячи на Волге. И – больше ничего. Во всем этом не было ничего необычного. Однако именно эта обыденность рождала и в Ольге и в Аркадии Ивановиче какое-то смутное, необъяснимое беспокойство. И это было страшно. Аркадий Иванович первый легко и быстро освободился от этого странного чувства. Он уже любовался и бурной Волгой, и мчащимся катером, и все, все кругом снова засверкало в радужных красках.

– Летит…

И Ольга поняла, что Аркадий Иванович имеет в виду катер, что летит катер, а не парусная лодка, что неслась справа по борту, и не чайка, что с криком метнулась к стоявшей у поручней девочке и протягивавшей в воздух кусочек хлебца.

Катер теперь отчетливо был виден. Вот он поравнялся с «Невой», резко отвернул от волн за ее кормой и, убавив ход, пошел рядом с пароходом.

– Катер Управления! – крикнул кто-то сверху. – Принять пассажира!..

Пароход тяжело, сипло свистнул и тоже замедлил ход. Двое матросов пробежали мимо Ольги и Аркадия Ивановича и ловко, как кошки, прямо через борт спустились на нижнюю палубу, на корму.

Катер стал подруливать к «Неве». На его мокрых красных бортах сверкали солнечные блики. В катере находились двое: один, в форменной фуражке и полосатой тельняшке, выполз на крытую палубу носа с чалкой в руках, готовясь бросить ее матросам на «Неву». Другой – Денис Бушуев – стоял во весь свой огромный рост за штурвалом и внимательно следил за тем, как катер подходил на малых оборотах к пароходу.

– «Вьюга»… – вслух прочла Ольга название катера. Чтобы лучше видеть, она встала и облокотилась на поручни. Поднялся вслед за нею и Аркадий Иванович. Он встал рядом и закурил.

«Нева» подвигалась вперед, лениво шлепая плицами. Волны бросали катер из стороны в сторону. Денис широко расставил ноги, уперся ими в копани, чтобы не упасть, и, когда катер подошел к самому борту парохода, резко свернул штурвал влево: катер мягко вынырнул на большую волну и как бы застыл в аршине от «Невы». Матросы с «Невы» – один схватил брошенную механиком Ильей чалку, другой багром подцепил железное кольцо на носу катера. Сбросили веревочный трап.

Мокрый, смеющийся с перекинутым через плечо пиджаком, Денис Бушуев поднялся на корму «Невы».

– Жив, что ль, товаришок?.. – приветливо крикнул ему седенький старичок-колхозник, лежавший на бухте канатов.

– Жив, папаша… – в тон ему ответил Денис, смеясь и показывая белые, крепкие зубы.

Он был насквозь мокрый. Клетчатая рубашка прилипла к телу. Мокрые белокурые волосы спутались в комок, и короткие пряди их лезли на лоб. Отряхиваясь, он взглянул наверх, закинув голову, и на какое-то мгновение встретился с глазами Ольги, прямо и открыто смотревшей на него. И взгляд его карих глаз показался ей удивительно мягок и добр. По широкоскулым щекам его текли с висков и лба капли воды, в них играло солнце – и это почему-то ей особенно запомнилось.

В том, что они на миг встретились глазами, не было ничего странного или значительного, но то, что ей еще раз захотелось – и непременно – заглянуть в эти карие глаза, – и не понравилось ей, и удивило ее. Но в тот миг, как только он опустил глаза, она поняла, что он обязательно, сейчас же взглянет еще раз. И когда действительно он снова взглянул на нее, но взглянул на этот раз как-то хмуро и растерянно, она уже не к удивлению своему, а к ужасу поняла, что охвачена тихой и светлой радостью. И, не сумев скрыть этой радости, она бессознательно, но искренне улыбнулась ему, улыбнулась еле заметно и тоже растерянно.

Аркадий Иванович ничего не заметил.

XIX

Бушуеву отвели каюту рядом с салоном 1-го класса. Зашедшему навестить его капитану Бушуев назвал себя, но попросил никому не говорить его настоящего имени. Капитан охотно согласился. Условились: Денис – работник Горьковского райкомвода, Иван Иванович Иванов.

С наслаждением вымывшись, Денис прилег отдохнуть и подумать. Очень хорошо он сделал, что посмотрел «Братьев» в трактовке Горьковского театра. В самом деле, образ повстанца Еремина в исполнении замечательного талантливого молодого актера Коровина вышел несколько иным, чем его задумал автор, и резко отличался от образа, созданного Топорковым в МХАТе. В нем было столько внутренней правды и силы, что он затмевал собою все и всех, и образы врагов его – коммунистов – теряли рядом с ним всю свою убедительность и силу. От этого спектакль принял явно контрреволюционную окраску.

Бушуев вспомнил свой разговор с Муравьевым и подумал о том, что во многом Муравьев прав.

«А ведь в самом деле, – мысленно признался Денис, – отрицательные персонажи у нас получаются куда лучше положительных… И у нас, и у актеров…»

– Э-эх, «Грозного» надо дописать… – вслух сказал Денис и вскочил с койки.

Он взволнованно ходил по каюте, думая над поэмой, над которой давно уже работал. И вдруг, без всякой связи с основным ходом мыслей, вспомнилась ему русая головка и милая, откровенная улыбка там, на борту…

– Это еще что такое? – удивился почти до испуга Денис, останавливаясь перед зеркалом и почему-то вглядываясь в собственное изображение. Лицо его в самом деле выглядело удивленно-растерянным.

Тряхнул головой и довольно громко сказал:

– Чепуха…

И, отойдя от зеркала, еще раз повторил:

– Чепуха страшная…

Однако тут же почему-то подумал, что хорошо бы было пойти поужинать, хотя голода особого не чувствовал. Не торопясь побрился, надел свежую рубашку и запасные серые брюки и без пиджака (пиджак был еще мокрый) отправился в салон.

И первое, что ему бросилось в глаза, когда он вошел в просторный салон 1-го класса, это была Ольга Николаевна, склонившаяся над столом.

XX

Аркадий Иванович с Ольгой пришли в салон за час до прихода Бушуева, заняли уютный столик по левому борту – отсюда был виден «горный» берег Волги – и принялись за ужин. Но – странно – разговор как-то не клеился, беседовали вяло и неинтересно. Аркадий Иванович относил это за счет общего томительного ожидания вечера – и был счастлив.

Ольга же, с самого того момента, как только увидела Дениса, все время пыталась припомнить, где и когда она видела эти карие глаза и почему они ей так знакомы.

Но вспомнить ничего не могла. И ей мучительно захотелось увидеть Дениса еще раз.

Буря почти стихла. Пароход шел, чуть вздрагивая. Глухо вздыхали где-то внизу машины. За окном салона лениво плыли освещенные закатным солнцем багряные берега.

Официант уже убрал со стола. Перед Ольгой и Аркадием Ивановичем стояли лишь стаканы с чаем в плетеных соломенных подстаканниках. Народу было мало, и они сидели уединенно.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – предложил в третий раз Аркадий Иванович, надеясь, что рюмка вина подымет настроение Ольги.

– Ты так упорно просишь меня выпить, что толкаешь на нехорошие подозрения, – полушутя, полусерьезно сказала она. – А знаешь что: я выпью. Спроси рюмку шартреза.

Аркадий Иванович подозвал розовощекого разбитного официанта. Когда официант принес ликер, Аркадий Иванович вдруг спросил у него:

– Скажите, почтеннейший, а кто этот веселый товарищ, которого «Нева» приняла недавно с катера? Уж не ответственный ли какой-нибудь товарищ?

Ольга вздрогнула, тревожно мельком взглянула на Аркадия Ивановича и опустила глаза. Аркадий Иванович весело смотрел на официанта.

– А кто ж его знает… – ответил официант. – Кажись, работник райкомвода. Горьковского, что ли… Еще что прикажете?

– Да пожалуй, что и ничего. Ты что-нибудь еще хочешь? – обратился он к Ольге.

– Нет. Спасибо.

Официант ушел.

В эту минуту вошел в салон Денис Бушуев. Остановившись на секунду в дверях и увидев склоненную голову Ольги, – Ольга его еще не видела – он направился к ее столику, бессознательно, автоматически.

– Легок на помине… – шепнул Аркадий Иванович, заметив Дениса. И – улыбнулся.

Ольга рывком подняла голову и взглянула в лицо Бушуеву, чуть, еле заметно и мгновенно покраснев. И опять ничего не заметил Аркадий Иванович, он тоже смотрел на Дениса. А Денис шел ровным и спокойным шагом прямо на них, и оба они – и Бушуев и Ольга – продолжали упорно смотреть в глаза друг другу. Она не выдержала и отвернулась. Когда он прошел мимо нее, она почувствовала движение воздуха и по шуму отодвигаемого за ее спиной стула догадалась, что он сел за соседний столик.

– Нахал, видимо, порядочный… – шепнул Аркадий Иванович.

То, что Денис сел возле них, не понравилось и Ольге.

Денис, между тем, как всегда, немного подивился на себя и, позвав официанта, заказал ужин. Беспечно выпив две больших рюмки водки и закусив их розовым балыком, он стал дожидаться ухи, думая о сыне и о том, как он с ним встретится. За его спиной шла тихая, неторопливая беседа.

Официант принес дымящуюся стерляжью уху.

– Хороша, брат, а? – поводя носом, осведомился Денис у официанта.

– Хороша, товарищ… – восхищенно подтвердил официант.

– Сурская стерлядочка-то?

– Сурская.

Голос Бушуева показался Ольге тоже удивительно знакомым. Да откуда же, наконец, она знает этого человека?

Перед ухой Бушуев выпил еще рюмку водки – третью. С некоторых пор, со смерти Манефы, он стал иногда пить. Вначале пил понемногу, потом стал пить все чаще и чаще. В последнее время стал осторожнее – боялся, как бы не втянуться. И всякий раз, берясь за стакан, вспоминал деда Северьяна и то, как старик тем, что напоил его когда-то на свадьбе до полусмерти, надолго внушил ему отвращение к водке и страх перед нею.

Вдруг до его слуха отчетливо донеслось его имя. Он насторожился.

– …А я тебе говорю, что Бушуев все-таки типичный советский писатель… – говорила Ольга.

– Тише, пожалуйста… – попросил Аркадий Иванович, боясь, видимо, что Ольгу услышит незнакомец за ее спиной. – Ну, вот что: вернемся в Москву и сходим на «Братьев». Говорю тебе – я был потрясен этой вещью.

– Не пойд у.

– Почему?

– Да потому что не пойду. Теперь уж наверное не пойду, после нашего неудачного похода. Помнишь? И забери ты, пожалуйста, от меня его книгу. А я уж Чехова лучше почитаю.

В голосе слышалось раздражение.

– Ну, вот сегодня вечером и заберу… – тихо и нежно сказал Аркадий Иванович.

Ольга ничего не ответила.

«Что это за ненависть такая ко мне?» – подивился Денис, снова принимаясь за уху.

– Пойдем… – предложила Ольга, поднимаясь.

– Да, пойдем-ка, – охотно согласился Аркадий Иванович.

Выходя из салона, Ольга не обернулась и не взглянула на Бушуева.

………………………

Что-то резко и сильно надломилось в отношении Ольги к Аркадию Ивановичу. Случилось что-то необъяснимое и непоправимое. Наспех простившись с ним, она пришла в свою комнату, заперлась и повалилась на кровать. Да любит ли она Аркадия Ивановича? Любила ли она вообще его? Не был ли это только мираж? Всего скорее – любви и не было, была лишь усталость от одиночества и желание скорее покончить с ним, тем более, что встретился человек, который и ее любил, и ей нравился. Но почему все эти мысли пришли теперь и так вдруг?

И тут она невольно вспомнила кареглазого незнакомца, вспомнила таким, каким увидела его впервые, когда он с катера взобрался на корму парохода – мокрого, смеющегося, с золотой искоркой в глазах, мягких и добрых.

Кто этот человек? Почему ее так потянуло к нему? Почему? Конечно, она не могла вот так сразу влюбиться. Это чушь. Но появление его убедило ее в другом: ведь Аркадия-то Ивановича она не любит и не любила, видимо, никогда. Все, как взрывом, было сожжено до тла.

Это было страшно.

И, повалившись на кровать и закусив подушку, она сначала тихо, а потом все громче и громче – заплакала. Потом затихла, подложила ладошку под щеку и задумалась.

И так пролежала до позднего вечера.

А вечером, когда Аркадий Иванович, сгорая от желания, осторожно постучался к ней в каюту, она встала, подошла к двери и, не открывая двери, спокойно сказала, удивляясь своему спокойствию:

– Аркадий Иванович, я вам сейчас ничего не могу объяснить. Этого никогда не будет. Мне кажется, что я и себя, и вас обманываю. Оставьте меня на некоторое время в покое. Там увидим…

XXI

Агент Транспортного отдела НКВД, лейтенант Государственной безопасности Михаил Николаевич Постников, высокий рыжеватый человек, с добрыми голубыми глазами, уходил на ночную службу – вызывали для проверки скорого поезда Ростов – Москва. Натягивая в передней длинный брезентовый плащ, он устало говорил жене, маленькой, аккуратно и чисто одетой женщине:

– Не забудь утром позвонить врачу и спроси, нужно ли Лизочке давать полосканье…

Сунув револьвер в карман плаща, он обнял жену и крепко поцеловал.

– Ну, будьте здоровы… Так не забудь врачу позвонить.

Когда он уже выходил из дому, жена остановила его.

– Миша, когда же, наконец, решится вопрос о твоем переводе в Москву? – спросила она тихим и мягким голосом. – Мне так не нравится эта твоя теперешняя работа.

– Мне самому не нравится… – угрюмо ответил муж.

– Возьми поскорее отпуск. Поедем с детьми в Крым. А пока будем отдыхать, может быть, и твой перевод будет решен. А? Миша?

– Пожалуй… – нерешительно ответил он, застегивая плащ. – Я поговорю завтра с полковником.

Она вздохнула и вдруг, крепко обняв его, прильнула лицом к его груди.

– Ты… ты что? – удивился он.

– Так…

– Да в чем дело? – уже раздраженно спросил он.

– Мне так тяжело. Я не знаю почему.

– Пустяки.

Он осторожно освободился из ее объятий, наспех еще раз поцеловал и вышел.

Ночь была темная, душная. Идя на железнодорожную станцию, он думал о том, что жена, в сущности, права. Нервная работа измотала его вконец, дети больны, жена больна, и давно пора взять отпуск, отдохнуть самому и дать отдохнуть семье. Оперативная работа никогда не нравилась Постникову, но от последнего назначения в Транспортный отдел он никак не мог отвертеться. Месяца два назад ему пообещали тихое место в архивном отделе НКВД, и он с нетерпением дожидался перевода.

Впереди, за высокими березами, замелькали огни станции Михеево. Лейтенант взглянул на часы. До прихода поезда оставалось еще тридцать пять минут.

XXII

Скорый поезд Ростов – Москва миновал станцию Михеево. Начинался стокилометровый перегон без единой остановки.

Была глухая ночь, душная и тяжкая, словно перед грозой. Мощный, горбатый «ФД» несся впереди длинного состава, точно гигантская черная борзая. Из поддувала паровоза красными снопами вылетали искры и пропадали где-то под колесами вагонов. Когда поезд пролетал полустанки, люди с перронов на одно мгновение видели в будке паровоза освещенных красным заревом двух кочегаров, обнаженных до пояса, дьявольски быстро бросавших уголь в топку тяжелыми совковыми лопатами.

Дмитрий Воейков лежал на верхней полке в одном из вагонов третьего класса и от нечего делать прислушивался к тихой и неторопливой беседе пассажиров, сидевших на нижних полках. Огня в купе не было, фонарь, висевший в коридоре, бросал тусклый, желтый свет на грязный, заплеванный пол, на склоненные головы пассажиров, отсекал угол пустой полки напротив Дмитрия. Дмитрий лежал в тени, густой и черной, как смола. Вагон покачивало, в темном стекле окна дрожало отражение фонаря, повсюду плавал едкий, сизый махорочный дым.