Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава VIII

Во время пребывания моего у матери и приездов царской семьи я впервые близко столкнулся с Крымским Ее Величества полком, как с офицерами, приходившими с эскадронами на охрану Ливадии, так и с солдатами, так как после ухода батальона 16-го стрелкового полка в Одессу на место постоянной стоянки конный конвой моего отчима был заменен всадниками Крымского полка.

Я почти все время ездил верхом в сопровождении одного из ординарцев, татар и вообще к гневу матери, что называется, пропадал в расположении ординарческих казарм, а главным образом конюшен. Благодаря близости нашего дома к казармам я невольно ознакомился во всех мелочах как с бытом, так и с жизнью русского солдата, с ним самим, с его мыслями, стремлениями и желаниями. Эти знания очень пригодились мне впоследствии, во время моей последующей службы в этом полку.

В 1912 году в моей жизни произошло большое событие. Я поступил в 4-й класс Одесского кадетского корпуса, а до того держал ежегодно экстерном экзамены сначала при Митавской, а потом Ялтинской гимназиях. Поступая в корпус, я не имел намерения в будущем служить в кавалерии, несмотря на то что хорошо ездил верхом и любил лошадей. Моим страстным, но не сбывшимся желанием была служба во флоте. Я намеревался при переходе в 5-й класс перевестись в морской корпус. Но моя мать категорически воспротивилась этому, и я, перейдя в следующий класс, перевелся в Николаевский кадетский корпус в Петербурге, куда должен был быть переведен мой отчим. Теперь я с удовольствием вспоминаю об этих двух годах корпусной жизни, но тогда, несмотря на всю привлекательность для меня ношения военной формы, чувствовал, благодаря своему свободному домашнему воспитанию, гнет корпусного режима, и первые дни моего пребывания в нем были для меня очень тяжелыми.

Проводя летние каникулы у матери, я видел наследника, резвящегося в Ливадии со своими сестрами в парке и во время прогулок со своим гувернером Жильяром. Наследник был не по годам развитым мальчиком, очень серьезным и вдумчивым, и болезнь с ее неимоверными страданиями наложила на него свой отпечаток. Будучи очень живым и экспансивным по натуре, он никак не мог примириться с необходимостью беречь себя и во время игр часто падал и ушибался, и каждый раз эти ничтожные для других детей удары и синяки вызывали у него сильнейшие приступы болезни.

Занимался он охотно, и науки давались ему легко, но языков он не любил, хотя и учил, и знал французский, а потом и английский языки. Немецкий ему не преподавали. Заметив манеру свиты и вообще двора говорить между собою по-французски, а в последнее время на английском, ставшим модным языком, наследник как-то сказал:

– Когда я буду царем, то при моем дворе будут говорить только по-русски.

Вообще наследник еще в отроческие годы уже сознавал свое положение, и я помню, как мой отчим, вернувшись после завтрака во дворце, рассказывал, что, когда все вышли из-за стола на внутренний министерский дворик дворца, где государь обыкновенно курил и разговаривал с приглашенными, наследник задержался в столовой и, сидя за столом, что-то усиленно измерял на нем спичкой. В этот момент к нему подошел генерал Сухомлинов и поздоровался с ним. В ответ на его: «Здравия желаю, ваше императорское высочество» – он услышал озабоченное: «Здравствуйте», и наследник, не обращая на него внимания, продолжал заниматься своим делом. Тогда генерал полушутя-полуобиженно заметил:

– Нехорошо, ваше императорское высочество, меня, старика, так обижать!

Тогда наследник встал, протянул руку генералу и после вторичного: «Здравствуйте, – нахмуренно прибавил: – Но в следующий раз, когда я занят, прошу мне не мешать!»

Обладая отзывчивой душой и поразительно добрым сердцем, наследник был чрезвычайно чуток к чужому горю. Как-то, бегая около дворца, он заметил дневального, который украдкой плакал на посту и не заметил, как к нему подошел наследник. Вытянувшись, как каменное изваяние, бедняга совершенно растерялся, когда наследник стал расспрашивать его о причинах его горя. Солдат сначала мялся, но потом услышал:

– Я тебе приказываю сказать, почему ты плакал!

Он объяснил наследнику, что получил из дому письмо, в котором сообщалось, что у его родителей пала последняя корова. Тогда наследник приказал ему вызвать дежурного.

На свист дневального последний прибежал как одурелый, думая, что случилось несчастье, и окончательно растерялся, когда увидел наследника.

По приказанию последнего он заменил пост, и наследник буквально за рукав привел ошалевшего от неожиданности солдата во дворец, прямо к государыне, тоже в первый момент не понявшей, в чем дело.

Наследник еще издалека, увидев государыню, закричал ей:

– Мама, мама, я привел тебе бедного солдатика! У него дома последняя коровка умерла, и ему надо помочь!

Когда все выяснилось, солдату, не помнившему себя от счастья, было выдано по приказанию государя, насколько мне помнится, 300 рублей для пересылки родителям.

На новый 1913 год мой отчим был осчастливлен государем зачислением в его свиту, и в качестве дежурного генерал-майора он принимал участие в юбилейных торжествах в память 300-летия царствования Дома Романовых. Моя мама сопровождала его в поездке в Петербург и Москву, где он дежурил при государе.

Глава IX

Весною 1914 года их величества в последний раз на короткое время приезжали в Ливадию, где пробыли пасхальные праздники и снова уехали в Царское Село. Отчетливо помню тот дивный тихий июньский вечер, когда, сидя на балконе дома моей матери со своим сводным братом Гришей в ожидании к ужину моего отчима и матери, бывших в городе, я обсуждал с ним проект верховой поездки на следующий день. Я, как всегда, вскрывал только что принесенный вестовым пакет со свежими агентскими телеграммами, получаемыми прямо с телеграфа в подлинных лентах, наклеенных на бланки. Одна из телеграмм гласила:

«Сараево 28.6.14.

Сегодня около полудня тремя выстрелами из револьвера убиты наследник эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга герцогиня Гогенберг, проезжавшие по улице в экипаже. Убийца, серб, арестован на месте преступления…»

Приехавший домой Иван Антонович был очень взволнован этой телеграммой. Он возмущался этим преступлением и, как сейчас помню, прибавил:

– Это убийство повлечет за собой большие политические осложнения для России.

Приблизительно в то же время в Тюмени было произведено покушение на Распутина на местном вокзале, где он собирался сесть в вагон, поклонницей Илиодора[10]10
  Иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов) состоял в большой дружбе с Распутиным и пользовался его покровительством, но в результате ссоры и требований, чтобы Распутин оставил царскую семью и покаялся в грехах, навлек на себя гнев Синода. Вскоре Илиодор был лишен сана. Поселившись на родине, на Дону, на хуторе Большом под полицейским надзором, он тем не менее стал создавать из своих почитателей секту «Новая Галилея». Когда его поклонница Хиония Гусева попыталась убить Распутина, Илиодора обвинили в соучастии и подвергли аресту, но ему удалось бежать и скрыться за границей. После 1917 г. он предложил свои услуги большевикам, по предложению Дзержинского начал служить в ЧК и использовался для раскола православной церкви, формируя сектантское движение. В 1922 г. эмигрировал в Германию, позже перебрался в США.


[Закрыть], некоей Гусевой, подосланной последним из-за личных счетов, бывших между ними. Гусева нанесла Распутину тяжелое ранение, распоров ему ножом живот, что, как мне впоследствии передавали, было, безусловно, смертельным, но он каким-то чудом пережил ранение и совершенно поправился.

Таким образом, Распутин в дни объявления войны был вдали от царской семьи, но, предчувствуя возможность таковой, был противником ее, предсказывая окружающим, что, в случае если война произойдет, это будет величайшим несчастьем для России. Россия будет залита морем крови, и вообще война грозит очень печальными последствиями не только России, но и династии.

Тремя телеграммами и письмами он пытался воздействовать на государя в сторону недопущения последним войны. В бытность мою в Тюмени в 1918 году зять Распутина, Б.Н. Соловьев, показывал мне это письмо к государю в подлиннике, так как государыня передала до этого Соловьеву на хранение ряд писем Распутина и другие документы.

Вот текст этого, безусловно, исторического письма. Привожу его с соблюдением орфографии:

«Милой друг есче раз скажу грозна туча нат Рассеей беда горя много темно и просвету нету. Слес то море и меры нет а крови? Что скажу Слов нету неописуемый ужас. Знаю все от Тебя войны хотят и верныя не зная что ради гибели. Тяжко Божье наказание когда ум отымет тут начало конца. Ты Царь отец народа не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ вот германию победят а Рассея? Подумать так воистину не было горше страдалицы вся тонет в крови велика погибель бес конца печаль.

Григорий».

Еще за неделю до объявления войны я видел по настроению отчима, получившего какие-то важные известия, что война неизбежна, и, в случае объявления таковой, твердо решил идти добровольцем.

Чем я руководствовался, решаясь на этот шаг, какие были у меня мысли, какие желания? Отвечу коротко. В апреле 1914 года мне исполнилось 16 лет и, несмотря на такой юный возраст, я чувствовал себя достаточно крепким физически, чтобы вынести все тяготы походной солдатской жизни, а поэтому считал своим долгом принять активное участие в борьбе с врагом, полагая, что если Господу Богу будет угодно сохранить мою жизнь, то для окончания наук времени еще хватит. Сколько же сможет продлиться война? По тогдашнему общему мнению, военные действия продолжатся не дольше полугода, и жизнь снова потечет нормальным порядком.

Война! Какое жуткое, страшное, а для нас, военных, красивое слово! С ним мы вступали в новую жизнь, имея неограниченные возможности не на словах, а на деле доказать свою преданность любимому государю и родной земле, пожертвовать ради них тем, что является самым дорогим для каждого человека – своей жизнью!

В июле пришла телеграмма о досрочном производстве в офицеры государем в Царском Селе выпуска юнкеров петербургских военных училищ. Политический горизонт был окутан тучами, в воздухе пахло грозой и, наконец, грянул гром! 19 июля вечером было получено известие о том, что Германия объявила нам войну. Величайшая мировая трагедия началась. За день до объявления всеобщей мобилизации я выехал на пароходе из Ялты в Одессу и в день ее объявления был уже у отца.

Одесса волновалась, шумела, как встревоженный муравейник. Улицы были полны народа, оживленно комментировавшего на все лады официальное сообщение. Многотысячная людская масса сплошной стеной запрудила Дерибасовскую и прилегающие к ней улицы.

Могучие раскаты «ура!» и громовое пение гимна сплошным стоном стояли над взбаламученным городом.

– Германия объявила нам войну! – слышались возгласы отовсюду.

– Долой немцев! Все на фронт! За царя-батюшку, за Русь православную!

Вот на углу Дерибасовской и Екатерининской публика подхватила молодого, только что произведенного офицера и стала его качать.

– У-р-р-а-а-а! Не выдадим вас! Все пойдем, как один, на войну за вами! – хрипло кричит возле меня какой-то штатский, рабочий по виду.

– Кадет, а кадет, вы читали? – обращается ко мне неизвестная дама и сует в руки лист экстренной телеграммы, и я читаю:

«Со спокойствием и достоинством встретила наша Великая Матушка Русь известие об объявлении войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какова она бы ни была, до конца. Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей».

С этими словами государь обратился к народу, собравшемуся на площади против Зимнего дворца.

Толпа расступается, все обнажают головы. Могучие звуки гимна полились из тысяч уст…

По Дерибасовской улице идет огромная манифестация и несет впереди портрет государя, государыни и наследника.

Над толпой реют национальные флаги.

– Все на фронт! Умрем за Россию! – несется отовсюду.

Так Одесса встретила объявление войны.

Глава X

Взрыв небывалого национального подъема, искреннее желание всех без различия кругов общества принять посильное участие в войне широкой волной прокатились по всей необъятной стране, от края до края, от моря до моря… Мобилизация шла в необычайном порядке, призывники являлись массами, зачастую до срока, случаев уклонения почти не было.

Высочайшим указом продажа казенного вина, водочных изделий и пива была запрещена на все время войны. Одним росчерком пера государь «отрезвил» Россию, так же как 18 лет перед этим самодержавной волей и властью государь ввел в России казенную продажу питья, разработанную и проведенную в жизнь графом Витте в тесном сотрудничестве с моим дедом.

По определению одного француза-экономиста, посланного президентом Феликсом Фором к графу Витте для ознакомления с проведенной реформой, последняя с государственной точки зрения превосходна и должна дать самые благие результаты. Но для того, чтобы ввести такую реформу во Франции, необходимо предварительно одно важное условие, а именно чтобы та страна, в которой она вводится, имела неограниченного монарха, а во Франции, увы, играют громадную роль при выборах кабатчики, борьба с которыми была непосильна.

К сожалению, запрещение продажи питья имело и серьезные отрицательные последствия. Не говоря уже о том, что запрещение продажи водки нанесло почти непоправимую брешь в государственном бюджете, оно повлекло за собой развитие тайной торговли вином, которая приняла огромные размеры и при которой всякая шушера набивала себе карманы, обирая обывателя. Крестьянство же решило пополнить пробел водки гонкой спирта из пшеницы, ржи, кукурузы и прочих предметов насущной необходимости и, благодаря примитивности курения спирта, уничтожало громадные запасы нужного для войны продовольствия, что, конечно, пагубно отразилось как на фронте, так и в тылу.

В первый же день приезда в Одессу я сказал отцу о своем желании во что бы то ни стало идти на войну. Мой отец совершенно спокойно выслушал меня и ответил:

– Я понимаю твои мысли и чувства. Как честный человек и патриот, искренне любящий своего царя и Родину, несмотря на всю тяжесть расставания с тобой, я должен приветствовать это твое желание. Но, так как это вопрос чрезвычайно серьезный и, быть может, решающий в твоей жизни, я тебе даю двадцать четыре часа на размышление. Ты взвесь все за и против твоего желания, проникнись сознанием важности предпринимаемого шага и тогда сообщи мне свой ответ!

Вполне понятно, что я от своего желания не отступил, и мой отец послал телеграмму директору Николаевского корпуса с просьбой разрешить мне идти на войну.

Я с трепетом ждал ответа, но он долго не приходил. Телеграф был перегружен военными телеграммами, и, когда он наконец пришел, я был в отчаянии. Ответная телеграмма лаконически гласила: «Не разрешаю. Генерал-майор Квадри».

Не знаю, чем руководился директор корпуса.

Тогда мой отец послал телеграмму военному министру генералу Сухомлинову, и около половины августа пришел ответ: «Разрешаю вашему сыну отправиться на войну при условии взятия его из корпуса на свое попечение. Генерал Сухомлинов».

Я ликовал. День получения этой телеграммы был одним из самых счастливых дней моей жизни. Немедленно мой отец послал телеграмму генералу Квадри с просьбой уволить меня из корпуса по выдаче аттестата об окончании пяти классов такового и телеграмму командиру Крымского конного Ее Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полка, полковнику Дробязгину с просьбой принять меня охотником для совместной службы со сводным братом штабс-ротмистром Думбадзе. Вскоре был получен от него благоприятный ответ.

Сборы мои были недолги, и после молебна в родном мне Одесском корпусе, где кроме директора генерал-майора Радкевича, инспектора генерал-майора Кошлича, ротного командира полковника Цытовича, присутствовало также мое бывшее отделение с моим воспитателем капитаном Жуковым во главе. Отец Петровский в прочувствованном слове благословил меня от имени корпуса иконкой Иоанна Воина, которая давалась обыкновенно кадетам, кончившим корпус. Я с нею никогда не расставался, она охраняла меня во все последующие тяжелые и трагические для меня дни и в настоящее время находится при мне.

С легким, радостным сердцем я шел на войну, и радость моя омрачалась только сознанием тех переживаний, которые должен был испытывать мой отец при отправлении своего единственного сына в поход.

От матери я скрыл свой уход на войну. Она узнала о нем только тогда, когда я уже был на фронте, и прислала мне свое письменное благословение. Ее иконка Козельщанской Божией Матери, которой она, как будто предчувствуя, благословила меня при моем отъезде из Ялты в Одессу, тоже каким-то чудом сохранилась у меня до сего дня. Один раз я считал ее пропавшей, но она все же вернулась ко мне.

Я прибыл в полк 29 августа в город Бельцы Бессарабской губернии, где он временно находился на охране румынской границы, и был зачислен в 5-й эскадрон в тот взвод, которым командовал мой сводный брат. В сентябре полк прибыл в Гродно и вступил в состав 1-й отдельной гвардейской бригады, которой командовал свиты его величества генерал-майор Скоропадский, далекий, как и мы все, от мысли, что он будет «гетманом всея Украины». В состав бригады входили Кавалергардский и лейб-гвардейский Конный полк, наш полк, пулеметная команда кирасир Его Величества и батарея лейб-гвардии Конной артиллерии. В составе бригады полку пришлось принять участие в боях в знаменитых Августовских лесах и при вторичном наступлении нашем на Восточную Пруссию.

В одном из первых больших боев около Сувалок 17 сентября я был ранен в руку осколком бризантного снаряда, но, не перевязываясь, остался в строю до конца боя, продолжавшегося около пяти часов. В этом бою с арьергардом отступавшего германского корпуса, ошибочно принятого нами за уходивший обоз, бригада попала под сильнейший сосредоточенный огонь немецкой тяжелой артиллерии и после неравного спешенного боя отошла в лес. В лесу я отправился с одним всадником искать дорогу для одной из отошедших партий, оставшейся в одиночестве с тяжело раненным поручиком моего полка В., заблудился и после двух суток странствования по дремучему Августовскому лесу, в полном неведении, где свои, где противник, без карты я нашел, в конце концов, свой полк в Августове.

Рана моя стала гноиться, и меня эвакуировали в Ригу, где я сначала лежал в чудесном лазарете при городской больнице, потом месяц провел, долечиваясь, в имении Зегевольд у моих друзей детства князей Кропоткиных, после чего вернулся на фронт. Из Зегевольда я ездил на три дня в Петербург навестить своих родственников.

Глава XI

В Петербурге за время войны я был впервые. Странное, скверное впечатление произвел он на меня.

Пройдя вечером на Невский, залитый морем света, я увидел его еще более оживленным, чем в мирное время. Шикарные туалеты дам, последние модели из Парижа, соболя, котиковые манто, крупнейшие бриллианты, переливавшиеся всеми цветами радуги из-под шляп прелестных обладательниц, смешивались с серо-зеленой военной толпой, запрудившей Невский на всем его протяжении. Штатских почти не было видно. Казалось, что весь Петербург, или, по новому наименованию, Петроград, мобилизован до последнего жителя и готов ежесекундно выйти на фронт, чтобы сложить головы на поле брани. Но, пристальнее всматриваясь в сновавшую мимо меня военную толпу, я был поражен сравнительно малому количеству в ней офицерства. Все остальное «защитное», проносившееся мимо меня, звеня шпорами, сверкая золотыми и серебряными погонами, напоминало не военных, а ряженых Масленичной недели.

Наличие солдатских шинелей, погон, шашек, шпор с малиновым звоном отнюдь не придавали ей военного вида. Это были штатские в военной форме. Форменные мундиры всей этой молодежи, с их неведомыми для меня отличиями в виде красных крестов, топоров, лопат, якорей и еще Бог его ведает чего, на погонах были совершенно новы и непонятны!

– Это что еще за герои? – спросил я моего спутника по прогулке по Невскому.

– Что? Да разве вы не знаете? Это – земгусары и гидроуланы…

Я ахнул.

– Как, – говорю, – да вы бредите, повторите еще раз!

И мой спутник мне объяснил, что все это уполномоченные, особо уполномоченные, начальники и служащие в общественных организациях, работающих на оборону, как-то: Земского союза, или Земсоюза, или Союза городов, что вместе и называется Земгор. Он формирует санитарные отряды, поезда, бани, отряды гидротехников по выкачиванию воды из окопов и т. п. Досужие петербуржцы прозвали их «гидроуланами» и «земгусарами» за их любовь подделываться под «кавалеристов». Словом, это были все те, которые, нарядившись в балаганную военную форму, на законном основании уклонялись в тылу от службы на фронте, а впоследствии сделались главными агитаторами и растлителями нашей могучей армии, изнемогавшей в тяжелой борьбе. Махровым цветком распустились «земсоюзы», «земгоры» и другие организации, сокращениями испакостившие русский язык и уготовившие путь будущим «совдепам», «совнаркомам», «комбедам», «профсоюзам» и прочей дряни…

Было противно и больно наблюдать все это. Около здания городской думы стояла толпа народа и слышались какие-то крики. Я захотел посмотреть, в чем дело, но мой спутник заупрямился:

– Не стоит, надоело! Это один из очередных сборов.

Но я все же потащил его к толпе. Глазам моим представилась удивительная картина. На тротуаре было устроено подобие павильона с громадной надписью: «Артист – солдату», и из него слышался дикий вопль. Кто-то дрожащим, как будто предсмертным голосом кричал:

– Х-х-хоо-ло-дно в о-о-копах! Ух, как холодно, жертвуйте, граждане, жертвуйте! Хо-о-олодно в о-к-опах!

Оказывается, производился сбор артистами в пользу нашего брата.

Впечатление получилось отвратительное. Гнусавый голос какого-то шута производил впечатление полного нашего провала на фронте; попытка сбора на нищую, босую и оборванную армию, потерпевшую непоправимое поражение, и создавала унылое настроение толпы, вносившей пятаки и гривенники.

Говорят, что эти же артисты устраивали какие-то летучие концерты, но я их не слышал. Много проще и разумнее было бы поднять настроение толпы хорошим боевым маршем оркестра и сказать:

– Православные! Вы только что слышали лихой марш, но помните, что там, на фронте, защищая нашу родину, в холод и стужу идут в атаку наши отцы, мужья, сыновья и братья! Так неужели мы не поможем им?

А вместо этого по Невскому кто-то дико вопил: «Хо-о-о-лодно в о-о-копах! Ух, как х-о-о-олодно!»

Таково было положение и настроение толпы на Невском. А театры, как я убедился, делали битковые сборы, рестораны процветали, и вино в них, несмотря на запрещение, лилось рекой.

И всюду, везде и во всем все напоминало пир во время чумы! Настроение того общества, в котором я вращался, да и вообще всего петербургского общества снизу доверху, за редким исключением, было далеко не боевое.

То, чего я наслушался в Петербурге в нескольких гостиных, где я бывал, все было по-старому. Отсутствие некоторых завсегдатаев, уехавших на фронт, мало замечалось, французская речь по-прежнему перемешивалась с английской, но по некоторым русским фразам все же можно было иногда вспомнить, что находишься в России. Различные «тант[11]11
  Тетушка (фр.).


[Закрыть] Зизи» и «кузина Минни» с весьма серьезными лицами обсуждали внешнюю и внутреннюю политику России, критиковали положение на фронте.

Все это было настолько отвратительно и глупо, что я более трех дней в Петербурге не выдержал и, окончательно сбитый с толку, больной душевно и нравственно, уехал в Зегевольд, а оттуда на фронт.

Распутин! Это имя было самым модным и самым боевым на светском и политическом горизонтах Петербурга. Чего только я не наслушался о Распутине за эти дни, начиная с категорических уверений, что государыня сделала Распутина «придворным лампадником», создав эту новую «должность», дабы дать ему возможность переселиться во дворец.

Положим, как по секрету сообщали некоторые, это совершенно излишне, так как Распутин и без того днюет и ночует во дворце!

– А Вырубова? Бедная Анна Александровна, она окончательно тронулась, сойдясь с этим мужиком! – можно было слышать в салонах, где я помню, кто-то заметил:

– Государыня – игрушка в руках Вырубовой, а государь – нуль по сравнению с Распутиным. Можно Россию поздравить с императором Григорием I и императрицей Анной!

И гнусные сплетни венчались слухами «о регулярном спаивании государыней государя при участии Распутина»…

Я не собираюсь на страницах моих воспоминаний разбивать по пунктам все эти обвинения и клевету на несчастных венценосцев, мерзость всех этих сплетен и их абсолютная вздорность и так ясна читателю из ранее мною написанного. Я вспомнил об этой гнусной лжи и провокациях, свивших прочное гнездо в русском обществе задолго до революции, только для того, чтобы показать, до какого морального и нравственного упадка дошло в те годы наше общество.