Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

При этом она едва заметно покачала головой и посмотрела на меня своими грустными, полными муки глазами. Заканчивая свой рассказ, я добавил по поводу красного цвета, ставшего столь модным в столице, что и я дожил до одной красной нашивки, но та была утверждена государем императором!

После более получасовой аудиенции ее величество встала и, поблагодарив, протянула мне руку. Попрощавшись с присутствующими, я вышел из комнаты. Ее величество прошла вперед и довела меня до двери, через которую я пришел. На прощание она еще раз протянула мне свою руку и, видя мое замешательство, прибавила:

– Еще раз сердечно благодарю вас за интересный рассказ! Я уверена, что с приездом его величества все изменится! И все это во время войны… Не падайте духом! До свидания!

Только когда я очнулся на улице, я получил возможность сообразить о том, что произошло со мной за эти часы…

Царственное спокойствие государыни передалось и мне! В эти минуты я был готов упрекать себя в малодушии и даже в трусости. Я чувствовал себя пигмеем, полнейшим ничтожеством, и мне было даже стыдно, что я хотел попытаться быть полезным там, во дворце, откуда до меня все еще доносился спокойный, твердый и царственный голос:

– Не падайте духом!.. Господь не без милости…

И когда я вернулся в лазарет, все мои сожители и милейший Вольтерс показались мне маленькими, а страхи их перед случившимся и перед нараставшими событиями мелкими и шкурными страхами…

К сожалению, я ошибался! События разворачивались с кинематографической быстротой и были столь неожиданны и грандиозны, что было трудно разобраться в создавшемся хаосе… Немногие часы сна, вернее, забытья не освежили меня. С каждой минутой я все больше и больше убеждался, что положение царской семьи ухудшается и что надежды государыни на приезд государя не оправдываются… О его местопребывании ходили самые невероятные слухи, но точно никто ничего не знал и сказать не мог; все питались слухами, друг друга опровергавшими, нелепыми и паническими.

Разнесшееся с быстротой молнии известие о назначении генерал-адъютанта Иванова диктатором для усмирения беспорядков и о его движении с Георгиевским батальоном из Ставки в Царское Село немного приподняло настроение, но полученные утром сведения, что его части задержаны по дороге, подлили только масла в огонь… Мятежный Петербург поднял голову… Это неудачное начинание показало полное бессилие и растерянность властей, сдавших без боя все свои позиции.

Глава IX

Утром 2 марта к нам в лазарет позвонили по телефону и вызвали меня на освидетельствование в соседний лазарет.

Я был крайне удивлен такому приглашению. Когда я оделся и вышел на взбаламученные улицы Царского с ватагами пьяных солдат, с вереницами грузовиков, наполненных тем же сбродом, с толпами серых шинелей, громящими последние винные погреба, я невольно подумал: «Вот так молодцы доктора, в такие дни продолжают нести свою ответственную службу!»

Когда же я вошел в комнату, где заседала врачебная комиссия, то сердце мое упало: я увидел не героев долга, не верноподданных его величества, до последнего часа несших свои служебные обязанности, а жалких людей, с молниеносной быстротой отрясших прах от своих ног и бросивших камень во все, чему они в продолжение многих лет поклонялись и служили!..

Лейб-медик его величества Герасимович и его почтенный коллега, молодой еще врач, сидели за столом, первый без вензелей государя, а второй без вензелей государыни. Они уже успели их спороть с погон… Это было в 12 часов утра 2 марта, когда об отречении его величества никто не помышлял…

Более чем сухо поздоровался я с этими господами. Третьим членом комиссии был старик генерал Бушен, полнейший рамолик[23]23
  Рамолик – расслабленный, немощный, впавший в слабоумие человек.


[Закрыть], который, не глядя, за штабс-офицера для поручений подписывал истории болезни и акты освидетельствования, бывшие для него китайской грамотой.

После соблюдения формальностей, записи моей фамилии, чина и т. д., Герасимович обратился ко мне:

– Итак, корнет, из вашего рапорта я усматриваю, что вы выразили желание ехать на фронт?

– И представиться ее величеству! – добавил я.

– Это к делу не относится и меня не касается.

– Вас, быть может, и нет, но меня очень!

– Мы идем навстречу вашему желанию, и завтра же вы получите предписание! – подчеркнуто резко возразил Герасимович.

– Но на фронт я все же не поеду…

– Ка-а-ак?.. Это почему?

– Здоровье мне не позволяет, а потом… я просто не желаю!

– Разве ваше здоровье ухудшилось?

– Нет, оно сейчас так же скверно, как и тогда, когда я подал рапорт!

– Но ведь вы всего две недели тому назад выражали желание ехать на фронт!

Раздраженный Герасимович не унимался. Молодой врач с любопытством слушал нашу дискуссию. Бушен, приложив руку к уху, смотрел на меня изумленными глазами. Я не выдержал:

– Две недели тому назад я желал ехать на фронт, а теперь не желаю! Откровенно заявляю, что в такой армии я не могу служить и поэтому прошу еще раз освидетельствовать меня на предмет увольнения в отставку…

Бушен как-то сразу нахохлился и зашамкал:

– Вы, вы слишком молоды, корнет, чтобы так рассуждать… Мы еще покажем!

– Показать-то мы покажем, ваше превосходительство, но что мы покажем, это не известно…

Генерал что-то хотел сказать, но осекся и только нервно задергал плечами…

Мое ухо было в таком состоянии, что только по собственному желанию я мог ехать на фронт.

Взбешенный Герасимович осмотрел меня, конечно, с большим неудовольствием и должен был признать меня негодным к строевой службе и причислить к 3-й категории 1-го разряда раненых.

Более чем холодно попрощавшись с присутствовавшими, я вернулся к себе в лазарет. Чувствовал я себя отвратительно, возобновились ноющие ушные боли, и минутами я впадал в какое-то необъяснимое деревянно-тупое оцепенение… Я буквально скверно соображал, что творится вокруг.

Приехавший из Петербурга милейший наш сожитель прапорщик Л. привез с собой последние известия о положении в столице. Вакханалия продолжалась и даже усилилась… Вся власть, по крайней мере номинально, находилась в руках Временного комитета Государственной думы, в бесчисленном количестве издававшего воззвания и громоподобные приказы, в большинстве случаев не исполнявшиеся. Л. привез с собою новую газету «Известия», выходившую как осведомительный листок новой власти. В ней напечатаны были речи, которые произносились различными ораторами приходившим войскам и рабочим, с уверениями о конечной победе (над чем?) во славу новой свободной России… Параллельно с Комитетом Думы образовался Совет рабочих и солдатских депутатов, о существовании которого я знал уже по пресловутому плакату, виденному мною 28 февраля вечером на Гороховой. Функции этого замечательного учреждения были мало понятны, но уже чувствовалось сквозь строки, что оно себя считает чем-то вроде стража «революционных завоеваний».

Л. тоже передавал, что по Петербургу в огромном количестве расклеивается приказ № 1 по войскам Петербургского гарнизона, подписанный какими-то Соколовым и Стекловым от имени военной секции Совета рабочих и солдатских депутатов, в котором намечаются новые права солдата: отменяется титулование офицеров, отдание чести, необходимость становиться во фронт перед генералом, словом, одним росчерком пера разрушаются коренные устои Устава гарнизонной службы, являвшегося до сего времени фундаментом того величественного здания, каким была Российская императорская армия… Приказ этот пользуется огромным успехом, существование Петербургского гарнизона как дисциплинированной воинской организации можно считать с этого момента законченным, и эта за несколько дней до того стройная воинская масса обратилась в безмозглое разъяренное стадо, вожаком которого сделался не кто иной, как тот же «просвещенный государственный деятель» Александр Иванович Гучков… Словом, все шло как по-писаному, вековые устои Российской империи, символ ее державной мощи и единства разбирались по камешкам шайкой, распоряжавшейся судьбами России из заплеванных и обмызганных покоев Таврического дворца[24]24
  Таврический дворец, в котором проходили заседания Государственной думы, в дни Февральской революции сделался ее штабом.


[Закрыть]…

Так шли часы… Наступил вечер, затем пришла томительно мучительная ночь…

День 3 марта я никогда не забуду! По Царскому носились бесконечные слухи, панические и тяжелые… Все спряталось по домам. Магазины были закрыты. По пустынным улицам слонялись все те же оборванные, пьяные и бесчинствующие солдаты.

С быстротой молнии разнеслась весть о том, что тяжелые тракторные батареи, расквартированные в Царском Селе, собираются обстреливать беззащитный дворец! Я не мог себе представить, что этому кошмару и этой гнусности, может быть, суждено сбыться!..

Под вечер того же дня позвонила ко мне по телефону моя сводная сестра Нина и с рыданиями в голосе сообщила, что она только что получила известие, что государь отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича…

Чаша моего терпения переполнилась, нервы отказались служить, и горячие слезы, полные горечи и обиды, душили меня в продолжение долгой и мучительной ночи… Последняя надежда, что все изменится, пропала!

Мне было ясно, что Родина наша, подхваченная неудержимой лавиной, катится в пропасть.

Я пройду во дворец и останусь при ее величестве… Будь что будет! На все воля Божия!

Так решил я в эту памятную для меня ночь.

Около 10 часов утра 4 марта я вышел из лазарета. Недалеко от него, на свое счастье, я встретил извозчика.

– К конвойным казармам! Да поживее! – крикнул я ему, на ходу вскакивая в сани.

Он стегнул свою маленькую коренастую шведку, и сани, легко скользя, понеслись по улице. Навстречу попадались партии вооруженных солдат, распоясанных, грязных, зачастую полупьяных, едва державшихся на ногах. Солдаты весьма недружелюбно поглядывали как на меня, так и на моего бравого возницу. Так как неоднократно уже бывали случаи срывания шефских вензелей с офицеров, появлявшихся на улице, то приходилось быть бдительным. Невольно рука сжимала в кармане маузер при приближении этих солдатских шаек. Уличная картина не изменилась. Повсюду слышалась оживленная стрельба. Это «товарищи» палили в воздух, выражая этим свою беспредельную радость по поводу совершившегося «освобождения».

Совсем недалеко от казармы мой возница замедлил ход. Это едва не стоило мне жизни. С нами поравнялась группа солдат, из которой по моему адресу раздавались угрожающие крики:

– А-а-а-а! С царскими вензелями, такой-сякой! Мы тебе покажем вензеля! Товарищ, стой!

Мой возница не растерялся, и его лошадка вмиг отнесла нас на несколько десятков саженей от солдат, бросившихся на нас.

Я выхватил револьвер, намереваясь дорого продать свою жизнь. Мой извозчик, видя, что и ему самому несдобровать, на полном ходу свернул в боковую улицу в тот момент, когда несколько солдат пустили нам пять или шесть пуль вдогонку…

Я не выдержал и два раза выстрелил из револьвера… И без того ошалевшая лошадка, испугавшись щелканья моего маузера, понеслась в карьер, и не успел я опомниться, как на последнем повороте к казармам был выброшен сильным толчком из саней…

Оказалось, что мы с разгона налетели на тротуарную обочину. Я счастливо отделался несколькими ссадинами на лице и правой руке и, отряхнувшись от снега, помог моему вознице, насмерть перепуганному, поставить санки на место. Через две-три минуты мы подъехали к конвойным казармам. Солдаты нас не преследовали, видимо боясь близости дворцовой охраны. Щедро рассчитавшись с молодцом извозчиком, я прошел к Главным воротам дворца.

Дежурный около телефона, находившегося в будке, бравый на вид унтер-офицер, в ответ на мое желание видеть по личному делу госпожу Ден, находящуюся во дворце, весьма почтительно ответил, что для этого мне надлежит обратиться на пропускной пункт, помещающийся в кухонном подъезде, шагах в трехстах от Главного подъезда. Пройдя мимо парных часовых, лихо отдавших мне честь, я очутился в пропускном пункте. При моем появлении сидевший за столом дежурный подпрапорщик вскочил с места, и в ответ на свое приветствие я услышал старое знакомое:

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Отдав ему свою визитную карточку, я попросил передать ее госпоже Ден, с просьбой принять меня.

Минут через десять посыльный вернулся и пригласил меня следовать за ним. Мы спустились в огромный подвал и пошли по бесконечным коридорам. Как подвал, так и коридоры были полны солдат сводного полка, которые частью сидели, частью спали на соломе, обильно покрывавшей пол. Это был гарнизон дворца.

Наконец мы поднялись наверх, и я очутился в передней четвертого подъезда. Камер-лакей помог мне раздеться и проводил меня в одну из гостиных.

Я остался наедине со своими мыслями. Господь помог мне исполнить мое заветное желание… Почти радостное чувство, несмотря на весь трагизм положения, охватило меня. Я нервно прохаживался по комнате. Несколько минут моего одиночества промелькнули для меня, как миг. Дверь раскрылась, и в гостиную вошла госпожа Ден.

– Сударыня, простите меня, что беспокою вас в такой тяжелый момент, но я больше не считаю для себя возможным оставаться в лазарете. В эти минуты мое место здесь, подле ее величества! С нас солдаты срывают вензеля!.. Они мне дороже жизни, и я сниму их только по приказанию ее величества! Я готов остаться здесь последним слугой!.. Дайте мне возможность исполнить свой долг… Моя последняя надежда на вас… умоляю, доложите о моем приходе ее величеству!..

Госпожа Ден сделала несколько шагов ко мне, протянула обе руки и зарыдала…

Мы сели на маленький кожаный диванчик около дверей, и слезы долго душили нас. Отрывистыми фразами госпожа Ден благодарила меня за мой приход и обещала доложить о моем желании ее величеству. Немного успокоившись, она вышла из гостиной, и я остался опять один.

Сильное впечатление произвела на меня эта женщина… Усталые грустные глаза горели решимостью отдать все для счастья беззаветно ею любимой государыни и царской семьи… Мертвенная бледность лица резко оттенялась иссиня-черными волосами. Белый халат дополнял эту стройную высокую фигуру, подчеркивая безысходную скорбь и тоску, которой веяло от нее. Госпожа Ден добровольно осталась во дворце и помогала ее величеству в уходе за больными детьми.

Великие княжны Мария и Анастасия тоже заболели корью. Дворец обратился в лазарет. А вокруг ходили пьяные ватаги солдат, готовых на всякую подлость…

Около часу дня в гостиную вошел небольшого роста старик, в котором я узнал Александра Сергеевича Танеева, отца Анны Александровны Вырубовой. Он до трогательности сердечно отнесся ко мне, провел в соседнюю комнату и представил меня своей жене. Мы вместе позавтракали и много говорили о создавшемся положении.

Во время завтрака я узнал, что в двух комнатах от нас лежит тяжко больная корью Анна Александровна. На страницах своих воспоминаний я впоследствии еще коснусь этой женщины, верного друга государыни, безгранично ее любившей и не оставлявшей в трагические дни изгнания своего царственного друга в Сибири без посильной помощи, как ее, так и ее августейшую семью.

После завтрака к нам пришел генерал-адъютант граф Бенкендорф. Я ему представился. Осведомившись, из каких я Марковых, он заметил:

– Ваш дед поступил бы, как и вы!.. Я лично хорошо знал его. Он был прекраснейшим человеком, способнейшим администратором и верным слугой своего государя… От его внука ничего иного и ожидать нельзя!

Немного подумав, он прибавил:

– Кто бы мог подумать, что таких, как вы, найдутся всего лишь единицы!

Около трех часов заходила на минутку госпожа Ден. Она передала мне искреннюю и сердечную благодарность ее величества за мой приход и сказала, что государыня пожелала, чтобы я остался в Зимнем дворце при сводном полку. Об этом со мной должен лично переговорить командир полка генерал-майор Ресин.

Время шло, но генерала все не было. Юлия Александровна Ден заходила еще несколько раз и была этому крайне удивлена. В шесть часов вечера был подан обед.

Александр Сергеевич с женой покинули дворец, и я обедал с двумя сестрами милосердия, ухаживавшими за Анной Александровной.

Неопределенность положения стала меня волновать. В восьмом часу я попросил камер-лакея сходить к Юлии Александровне и передать ей, что я прошу ее, если возможно, прийти ко мне на несколько минут.

Вскоре лакей вернулся:

– Ее величество желает вас видеть. Пожалуйте за мной.

Мы прошли через бесчисленное количество зал и гостиных. Повсюду благоухали живые цветы. На постах стояли еще солдаты сводного полка. Дойдя до первого подъезда, мы поднялись наверх и очутились в длинном белоснежном коридоре. Это была так называемая «детская» половина дворца. Камер-лакей провел меня в небольшую комнату в конце коридора, налево. Комната, куда я вошел, была, по-видимому, одной из тех, где занимался и играл наследник. Она была разделена белыми деревянными перегородками на три части. В маленькой передней стояли игрушки, по левую руку была дверь, которая вела в небольшое помещение, где стояла большая кукольная мебель, нечто вроде гостиной в миниатюре. На двери висела бумажка, на которой было написано: «Вход без разрешения Ольги и Татьяны воспрещается».

В большей половине комнаты стол, на котором лежали французские и английские журналы, акварельные краски, ножницы. По-видимому, наследник раскрашивал и вырезал из них картинки. На стене висело аккуратно написанное расписание уроков. В первой строчке перечислялись все имена: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей, а ниже для каждого имени было составлено расписание. Большой белый стол, шкаф и стулья завершали скромную обстановку этой комнаты.

Мой беглый осмотр прервал приход государыни. Ее величество милостиво протянула мне руку и поздоровалась со мной с чисто материнской нежностью. Слова приготовленного мною рапорта застыли у меня на губах.

– Здравствуйте, милый маленький Марков! – послышались мне первые слова государыни.

Я машинально опустился на колено и благоговейно поцеловал протянутую руку. Движением руки императрица подняла меня. Она была все в том же белом халате. Ее чудные глаза еще более впали от бессонных ночей и тревог и выражали невыносимые муки исстрадавшегося сердца. Какой неземной красотой и величием веяло от этой высокой царственной фигуры!..

– Сердечно тронута и благодарна вам за ваш смелый и благородный поступок. Очень благодарна вам за то, что вы пришли ко мне и не оставили меня в этот тяжелый, ужасный день! Этого вашего шага я никогда не забуду… Господь нам поможет, быть может, наступят лучшие времена… Сегодняшнего дня я никогда не забуду, вы можете всегда ко мне обращаться, и я сделаю для вас все возможное!.. Я очень хотела, чтобы вы остались при мне, но это, к большому сожалению, невозможно. Солдаты избрали себе нового командира вместо генерала Ресина, полковника Лазарева, и неизвестно, как они к вам отнесутся. Мне это очень тяжело вам говорить… Я знаю и понимаю, как это для вас тяжко, но… но теперь многое не от нас зависит… Теперь время настало такое тяжелое…

Грустная и едва заметная усмешка скользнула по ее губам.

– Вензеля же мои я вас прошу снять, потому что мне больно будет, если их сорвет у вас какой-нибудь пьяный солдат на улице! Я верю, что вы будете продолжать носить их в своем сердце! Передайте полку и всем офицерам это мое желание, а также мою искреннюю благодарность за верную службу!.. Скажите им, что их старый шеф шлет им свой сердечный привет!.. А вы не волнуйтесь и не беспокойтесь… Господь не без милости! Бог даст, все еще будет хорошо! Помните, что мы не можем отвечать за завтрашний день и что не все еще потеряно!..

Я еле стоял на ногах, во мне все клокотало, и глаза застилались, как туманом. Мне казалось, что вот-вот я потеряю сознание… Ее величество положила мне на левое плечо свою руку и несколько раз своим мягким, западающим в душу голосом произнесла:

– Не волнуйтесь… Не надо волноваться… Господь не без милости!..

– А где же его величество и что с ним? – хрипло вырвалось у меня сквозь душившие рыдания.

– Его величество приедет скоро сюда… Они его не пропускают… Боятся, что вместе мы будем сильнее!.. Мне так тяжело за него. Нам так нужно было бы быть теперь вместе… Еще раз спасибо вам сердечное за все! Всего хорошего, и не забывайте своего старого шефа!..

Я снова встал на колено и порывисто поцеловал протянутую мне руку. Когда я встал, государыня осенила меня широким русским крестом. Она собралась выйти, но остановилась.

– У вас есть бумаги от новых властей? – задала она мне вопрос.

– Никак нет, ваше величество!

– Завтра же я прошу вас их достать! Я вас предполагаю послать с письмом к его величеству, если он не приедет! Передам его вам через полковника Вильчковского… или… или… нет… вы знакомы с Маргаритой Сергеевной Хитрово?

Я ответил утвердительно.

– Так через нее мы будем поддерживать связь!

Государыня еще раз протянула мне свою руку и прибавила:

– Так будьте же готовы к отъезду… Они не пропускают его величество, и я не знаю, что будет дальше… Я надеюсь на вас, храни вас Бог… Всего хорошего!..

Государыня вышла из комнаты. Несколько мгновений я оставался стоять, точно вкопанный, словно электрический ток приковал меня к полу. Как сквозь сон припоминаю, что лакей провел меня обратно.

В передней я оделся и по подземным переходам прошел на улицу.

В странном нервном полусне я дошел до лазарета и только там пришел немного в себя. Одному Господу известно, что я пережил в этот вечер!.. И снова слезы незаслуженной обиды нахлынули на меня, когда я снимал вензеля с погон своего полушубка… С ними ушло все старое, все, что создало могучую, цветущую Россию!.. Теперь начиналась под красным заревом пожаров и на крови безвестных мучеников, от руки крамольников за веру, царя и Отечество живот свой положивших, новая жизнь!..