Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава II

По городу ходили толпы разнообразного люда. Слышались возгласы: «Хлеба! Давайте нам хлеба!»

Но в этих словах чувствовалось, что это умело подстроенная комедия, так как уменьшение выдачи хлеба на ¹/₄ фунта не знаменовало собой голода.

Я приехал в Петербург вместе со штабс-ротмистром лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка Карангозовым, и мы вместе стали пешком пробираться к центру города. Со вчерашнего дня картина на Невском не переменилась, и вдоль Невского по-прежнему ходили усиленные наряды полиции. Около Гостиного Двора мальчишка-газетчик продавал какие-то газеты.

Они нарасхват разбирались публикой. Когда мы проходили мимо, то услышали голос неунывающего петербуржца:

– Эй, мальчонка! Дай-ка газетку! Страсть, как хочется узнать, что делается на Выборгском фронте!

Со стороны Литейного моста слышалась довольно частая ружейная перестрелка и изредка четкий треск пулемета.

Около Публичной библиотеки мы поравнялись с ротой запасного батальона лейб-гвардии 4-го Стрелкового Императорской Фамилии полка с пулеметами под командой нашего общего знакомого поручика Р. На наши вопросы, куда он ведет ее, он взволнованно ответил, что к Литейному мосту, где за баррикадами засели восставшие.

На многих домах и столбах было расклеено объявление, в котором рабочие предупреждались, что если до 28 февраля они не прекратят забастовки, то все будут призваны в войска, а главари будут преданы суду. Но было слишком поздно. Приказ этот никем не был исполнен. Мятежники чувствовали себя намного сильнее, чем растерявшиеся власти.

В «Астории», куда мы, в конце концов, добрались, все было по-старому. Файф-о-клок[18]18
  Файф-о-клок – традиционное английское чаепитие в пять часов вечера, привычка, заимствованная высшими кругами общества в России.


[Закрыть] был в полном разгаре, и холл был переполнен обычной публикой. Только повсюду слышались оживленные разговоры о текущих событиях.

За одним из столиков мы увидели мою сводную сестру Ольгу Ивановну Коломнину, моего однополчанина штабс-ротмистра Губарева, штабс-ротмистра лейб-гвардии Конного полка князя Накашидзе и еще несколько офицеров. Мы сели вместе пить чай. В это время со стороны Вознесенского проспекта послышалась военная музыка, и вскоре мимо наших окон в стройном порядке прошла рота Гвардейского экипажа со знаменами во главе. Это была последняя воинская часть старой славной русской императорской армии, которую я видел в таком привычном для меня, да и для всех нас, порядке…

Наше настроение как-то невольно приподнялось, и мы всей компанией вышли на Морскую и пошли вслед за уходившей ротой. Как нам сказали по дороге, она шла к Зимнему дворцу на присоединение к оставшимся верным присяге войскам, которые собрались во дворце из различных частей Петербургского гарнизона. И действительно, около главного подъезда дворца стояла развернутая во фронт рота Преображенского полка с хором музыки, которая при приближении частей брала на караул, и хор музыки играл соответствующие полковые марши. Слышались крики «ура!».

Моя сестра осталась с несколькими офицерами около арки Главного штаба, а я со штабс-ротмистрами Губаревым, Карангозовым и князем Накашидзе прошли дальше.

Рота Гвардейского экипажа, приветствуемая громким «ура!», скрылась во дворе дворца. Около Эрмитажа собралась небольшая группа зевак, смотревшая на происходящее. Одна из бывших в этой группе женщин, типичная курсистка, стала задавать полковнику Аргутинскому-Долгорукову, распоряжавшемуся приходившими войсками, наглые вопросы:

– Правда ли, что вся власть перешла в руки Государственной думы и что царь отрекся от престола? А вы тут, господин офицер, солдат собираете, чтобы рабочий народ расстреливать?

При этом ее маленькие глазки, глубоко посаженные под узким лбом типичной кретинки, дышали злобным огнем, а на белесо-синих узких губах играла торжествующая усмешка.

Полковник Аргутинский-Долгоруков спокойно объяснил этой особе, что все это ложь и что сюда собираются те войска, которые верны своему императору, и не потому, что они собираются кого-либо расстреливать, а потому, что их самих собираются расстреливать.

В это время с крыши Главного штаба и из-под арки раздались отдельные выстрелы, направленные на нас, а потом стрельба пачками, а также, как мне помнится, стрельба пулеметная по войскам, стоявшим у подъезда дворца.

Толпа бросилась врассыпную, а мы поспешили за преображенцами, которым было приказано войти во двор. Площадь мгновенно опустела. Несмотря на сильный огонь, открытый по нам, к великому счастью, никто ранен или убит не был, хотя пули щелкали по мостовой, как рассыпанный горох.

Двор Зимнего дворца был переполнен солдатами Преображенского, Павловского и других полков. Огромные ворота закрылись за нами. Вышедший из здания генерал Занкевич обратился к солдатам с речью. Он поздоровался с солдатами.

Дружное: «Здравия желаем, ваше превосходительство!» – далеким эхом откликнулось повсюду. Прерывающимся голосом он со слезами на глазах начал свою речь… Привожу его слова, понятно, по памяти.

– Павловцы! Я обращаюсь к вам, как старый ваш командир, с которым вы не раз бывали в боях и сражениях! Братцы, что вы делаете? Вы царя-батюшку и нашу матушку-Россию врагам на растерзание отдаете! Помните, что все эти беспорядки выгодны только врагам нашим, немцам, которые с радостью теперь видят, что в России брат восстал на брата… Братцы, опомнитесь, послушайте своего старого боевого товарища!

Он еще говорил в том же духе с рыданиями в голосе, и слезы лились по его загорелому лицу. Видно было, что человек переживает глубокую сердечную драму, но солдаты слабо реагировали на его слова, и когда он кончил, то только несколько десятков голосов нестройно ответили:

– Постараемся, ваше-ство!

Мы, стоя недалеко от генерала, с глубокой грустью и скорбью наблюдали эту тяжелую картину, картину развала некогда могучей армии, картину разрыва солдат со своими боевыми офицерами… Видя такое плачевное состояние духа собравшихся войск, мы поняли, что полезны им быть не можем, и вышли со двора, направившись вдоль решетки Зимнего дворца.

Какие-то штатские, стоявшие возле здания Главного штаба и заметившие нас, открыли по нам огонь из револьверов. Пули довольно густо защелкали по ограде. Пришлось устроить импровизированную перебежку, и мы дошли, вернее, перебежали к Исаакиевскому собору. Князь Н. отправился домой, а я с остальными – обратно в «Асторию», куда мы и дошли без особых приключений.

Всюду слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Небо было освещено заревом пожара. Горело здание Судебных установлений около Литейного моста и ряд полицейских участков, подожженных восставшими. Со стороны Мариинского театра вырывались столбы дыма и языки пламени. Горел Литовский замок…

Глава III

В нас, молодых офицерах, было сильно понятие о воинском чинопочитании и дисциплине, привитое нам с детства. В эти трагические для России дни мы искали старшего руководителя, мы ждали приказаний начальства, то есть мы ждали того, к чему привыкли и чему были обучены.

К величайшему горю и сожалению, старшие воинские чины, бывшие в Петербурге в то время, как то военный министр, начальник Петербургского военного округа и др., до того потеряли голову, что буквально без всякого с их стороны сопротивления власть была вырвана из их рук, и все перевернулось вверх дном.

Развитие петербургских беспорядков и, вообще, возможность переворота в те дни я исключительно приписываю слабости и безволию старших военачальников, так как, если отбросить весь Петербургский гарнизон, молниеносно разложившийся и на который нельзя было рассчитывать, в Петербурге был ряд военных училищ, начиная с Пажеского Его Величества корпуса, Николаевского кавалерийского училища и других пехотных и артиллерийских училищ, а также специальных офицерских школ, которые при умелой, энергичной организации представили бы такую мощную силу, что никакому гарнизону, а тем более Петербургскому, состоящему из полуобученных солдат запасных гвардейских полков, не удалось бы справиться с этой действительно боеспособной силой.

На верность присяге и на стойкость офицеров и юнкеров того времени можно было положиться с закрытыми глазами, а единичные случаи измены тех и других могли бы быть пресечены в корне и в счет идти не могли. Солдатская же масса гарнизона не только не была подготовлена к организованному бою, но военно-моральный и качественный ее состав был ниже всякой критики. Это были не чудо-богатыри гвардейцы, герои тяжелых боев 1914 года, сложившие свои головы на полях Галиции и под Варшавой и взятые от сохи из здоровых крестьянских недр русского народа, а фабрично-городская масса, в которой если и было что военное, то только форма, и та отвратительно, по-штатски, носимая.

Эти мои слова подтверждаются тем, что это серое стадо тотчас же после падения императорской власти, каковое было для нас так же неожиданно, как и для всех, объявило себя славным Петербургским революционным гарнизоном, прокричало на всю Россию о своем революционном геройстве, но… на фронт идти отказалось…

С тех пор я стал различать два вида геройства. Одно – настоящее, до 1 марта 1917 года, другое – какое-то особенное, революционное, после 1 марта 1917 года… Положим, в России после переворота все сделалось «до» и «после».

Один мой знакомый в разговоре со мной как-то заметил в ответ на мое утверждение, что «такой-то» очень порядочный человек:

– Вы уклоняетесь от истины: он был очень порядочным человеком до 1 марта 1917 года.

То же можно сказать и о наших петербургских старших военачальниках. Они были храбры и ретивы в речах и работе до 28 февраля 1917 года, но, когда гром грянул, они, вероятно, перекрестились и сдали Петербург восставшим. На военно-учебные заведения и не подумали опереться. Часть их была разогнана мятежниками, как, например, Пажеский корпус, где маленькие пажи подверглись избиению и принуждены были совместно со старшими пажами рассыпаться по городу.

Николаевское кавалерийское училище пыталось сопротивляться, причем был зверски убит командир эскадрона. После неудачного сопротивления юнкерам пришлось также скрыться у родных и по частным квартирам. Между прочим, произошел следующий случай, ярко характеризующий, насколько планомерно было подготовлено восстание в Петербурге.

На Лермонтовском проспекте, где находится училище, в другом конце улицы была расположена, насколько мне помнится, какая-то артиллерийская часть. Кто-то все время сообщал по телефону в училище, которое находилось в полной боевой готовности и, разумеется, в нетерпении доказать на деле свою преданность царю и Родине, что в случае его выступления оно встретит сопротивление со стороны соседей артиллеристов, якобы перешедших уже на сторону восставших. Артиллерийская же часть, также прекрасно настроенная, все время получала предупреждения, что в случае выступления в пользу верных войск ей придется столкнуться с училищем…

Так положено было начало провокации, принявшей потом всероссийский масштаб! Павловское училище держалось вплоть до опубликования министром акта об отречении государя, чтение которого было встречено рыданиями юнкеров.

Михайловское артиллерийское училище 28 февраля присоединилось к Временному правительству, и, как это видно из моих дальнейших записок, мне пришлось встретиться с его представителями в «Астории».

Итак, в Петербурге в те дни господствовало полное бездействие власти, и, когда после революции Керенским была создана знаменитая комиссия Муравьева для выяснения деятельности властей старого режима, мне передавали, что большинство ее членов, ознакомившись с документами и другими материалами, отобранными у военного министра Беляева, министра внутренних дел Протопопова и других, никакой вины за ними найти не могли, тогда как, не случись переворота, их следовало бы на основании действовавших в то время законов отдать под суд за халатность при исполнении служебных обязанностей и за их пресловутое бездействие.

Глава IV

В «Астории» настроение публики заметно ухудшилось, вестибюль был переполнен взволнованными обитателями гостиницы. В отдельных группах горячо обсуждали нараставшие события. В ресторане я застал еще одного своего однополчанина, корнета барона Ганна. Часов около восьми вечера мы узнали, что Дума, несмотря на высочайший указ о роспуске, постановила не расходиться…

Итак, свершилось… Предательская забастовка рабочих на заводах, работавших на оборону, изменнический солдатский бунт получили руководство мудрых народных избранников в лице камергера двора Родзянко, профессора Милюкова, присяжного поверенного Керенского, Гучкова и их присных…

Верноподданный его величества, председатель Государственной думы Родзянко протянул свою барскую руку шайке взбунтовавшейся черни!

Немного спустя по гостинице разнесся панический слух, что толпа, громившая соседний полицейский участок, намеревается и нас не оставить без своего внимания…

Это известие произвело эффект разорвавшейся бомбы. Волнение женской половины населения «Астории» достигло своего апогея. Кое-где слышался истерический плач, какие-то дамы бегали из ресторана в холл и обратно, кого-то ища и беспричинно волнуясь, лифт находился в беспрестанном движении, на главной лестнице от стремившихся вверх и вниз и сбитых с толку обитателей образовались людские заторы, а в вестибюле происходила невероятная толчея и давка.

Крики и шум сделались еще более нестерпимыми к полуночи. Администрация гостиницы распорядилась потушить большую часть освещения, но это успокоения не внесло, а, напротив, таинственный полумрак подействовал еще более возбуждающе…

И среди этого хаоса вдруг раздался призыв одного из старших военных чинов, бывших в «Астории». Молниеносно разнесся среди нас, офицеров, приказ генерал-лейтенанта Володченко собраться в банкетном зале для обсуждения положения, и через несколько минут там собрались все находившиеся в отеле офицеры. Генерал Володченко обратился к нам с красивой зажигательной речью на тему о том, что солдаты и рабочие обезоруживают на улицах офицеров, но что русскому офицеру не пристало без боя отдавать свое оружие всякой сволочи, а потому он предлагает организовать оборону «Астории» и вызывает добровольцев, которые пожелают остаться в вестибюле и попробуют вступить в переговоры с толпой, если таковая подойдет к «Астории».

– Итак, господа офицеры, кто же остается внизу? – закончил генерал свое обращение к нам.

– Располагайте мною, ваше превосходительство, – немедленно ответил я.

Генерал горячо потряс мою руку, хотя я в тот момент в этом моем порыве принести пользу в создавшемся положении ровно ничего особенного не видел и считал свой шаг само собой понятным.

Но каково было мое удивление, когда я увидел, что ко мне присоединилось всего пять офицеров, а именно: мои однополчане штабс-ротмистр Губарев, корнет барон Ганн, капитан 1-го ранга Китицын, Генерального штаба полковник Тилли и еще один корнет, фамилию которого, к большому сожалению, забыл… Остальные господа офицеры, числом более ста пятидесяти, мрачно молчали… Нашелся и такой тип в форме полковника Генерального штаба, который стал доказывать, что нам наше оружие надо безоговорочно сдать!

– Помилуйте, господа, разве мы в Средние века живем? Оружие надо сдать! Мы не можем идти против народной воли! Это преступление – проливать народную кровь.

Так пытался при общем смущении убеждать нас этот субъект… Я едва не набросился на него с кулаками, но вовремя был кем-то удержан. Он оказался не один, его поддержали еще один-два офицера, но, получив от всех нас более чем резкий отпор, эта компания поспешила скрыться из зала.

Полковник Тилли и капитан Китицын очень энергично принялись за дело, и при нашей помощи вскоре вестибюль был очищен от публики.

Положение иностранных офицеров, в большом количестве проживающих в «Астории», было воистину трагикомическое.

Англичане группами по три-четыре человека, с трубками в зубах, с физиономиями, выражавшими полнейшее равнодушие и безразличие ко всему происходившему, невозмутимо разгуливали по своим этажам.

Французы и бельгийцы, напротив, суетливо бегали друг к другу в комнаты, что-то уносили и приносили и поминутно обращались к нам с вопросами:

– Что же нам делать?

Французская речь слышалась во всех закоулках отеля. Великолепно держали себя несколько японских офицеров; они с большим любопытством в продолжение получаса наблюдали за дикой беготней по холлу, ресторану и коридорам гостиницы как публики, так и их союзных товарищей и, наконец, обменявшись на своем гортанном языке несколькими фразами, любезно поклонились нам, и один из них, в форме майора, видимо, старший в чине, старательно выговаривая слова, по-русски сказал нам:

– С-по-к-о-й-ной н-о-ч-и!

После этого они еще раз поклонились и как ни в чем не бывало отправились в свои комнаты.

Исполнив первую часть своей задачи, мы решили детально обсудить весь план обороны. Полковник Тилли послал меня за генералом Володченко. Я обошел весь нижний этаж, поднимался на лифте во все этажи, но… генерал был неуловим. Наконец один из мальчишек-посыльных сообщил мне, что генерал уже более получаса как покинул отель через черный ход!

Это было до того неожиданно, что, когда я передал об этом моим компаньонам, они буквально остолбенели от такой генеральской доблести и не могли и слова произнести.

Однако раздумывать было некогда, в командование вступили полковник Тилли и капитан Китицын. Во время обсуждения создавшегося положения и наших дальнейших мероприятий к нам пришло еще несколько офицеров из числа тех, которые хотя и поддержали идею обороны «Астории», но представляли свои доводы о том, что оборонять гостиницу невозможно, не подвергнув огромному риску женщин и детей, а также и совершенно ни к чему не причастных иностранных офицеров. Понятно, если толпа с нашими доводами не согласится и не оставит нас в покое, а мы окажем ей сопротивление, защищая нашу офицерскую честь, мы все падем в неравной борьбе, и разъяренная чернь выместит свою злобу на ни в чем не повинных людях.

С этими вескими доводами нам пришлось скрепя сердце согласиться. Решено было, что мы, охрана, останемся внизу и в случае подхода толпы попытаемся вступить с ней в переговоры, а при намерении ее начать против нас агрессивные действия используем весь дар нашего красноречия, дабы усовестить ее, а там будь что будет!..

Таким образом, мы остались на весь нижний этаж одни. Я сел в кресло против большого зеркального окна, выходившего на Мариинскую площадь[19]19
  Исаакиевская площадь (с 1849 г. часть Исаакиевской площади носила самостоятельное название Мариинской, с 1870 по 1917 г. Николаевской, хотя автор использует прежнее название, позже – площадь Воровского, а с 1944 г. снова Исаакиевской).


[Закрыть]. Передо мной на стройном пьедестале вырисовывалась филигранная фигура бронзового всадника[20]20
  Конный памятник императору Николаю I по проекту скульптора Огюста Монферрана.


[Закрыть], облитая лучами взошедшей луны. Вокруг памятника мерно ходил, как ни в чем не бывало, запорошенный снегом гренадер.

Площадь была совершенно пустынна. Только изредка быстрыми шагами проносился через нее запоздалый обыватель. Слышалась отдаленная ружейная и пулеметная перестрелка, которая эхом проносилась по улицам. Небосклон был залит кровавым пламенем все еще горевшего Литовского замка[21]21
  Тюрьма в Санкт-Петербурге (Петрограде). В дни Февральской революции, 27 февраля 1917 г., восставшие матросы и рабочие судостроительных предприятий захватили Литовский замок, выпустили всех заключенных, а здание подожгли.


[Закрыть].

Несколько минут я просидел без мыслей, потом мой мозг стал лихорадочно работать. Резкой, ноющей болью почувствовал я свою отдаленность от Царского Села.

Что с ее величеством? Каково ее положение?

Эта мысль совершенно захватила меня. Назад! Я должен вернуться в Царское Село! Это желание отчетливо окрепло во мне.

Мои размышления были прерваны каким-то диким ревом, смешанным с нестройным пением, доносившимся снаружи. Вскоре выяснилось, в чем дело. По Вознесенскому проспекту шла разношерстная полупьяная толпа, горланившая какие-то песни. Она медленно продвигалась к площади. Я вышел из подъезда. Вот она уже совсем близко к Мариинскому дворцу… Послышался звон разбиваемого стекла, затрещала выломанная огромная входная дверь, и передние ряды ворвались в вестибюль дворца. Я вошел в гостиницу. Полковник Тилли и капитан Китицын решили пойти к толпе, чтобы переговорить с ее вожаками о том, что они намерены делать: разгромить ли только дворец или перенести свое благосклонное внимание также и на наше местопребывание?

Они сняли свое Георгиевское оружие и вышли на площадь. Я пошел с ними для связи, остановился около памятника и стал наблюдать. Они спокойно шли ко дворцу.

Вдруг из толпы отделилось человек 10–15 матросов, которые, развернувшись фронтом к идущим, легли на землю и приготовились…

Зловеще щелкнули затворы винтовок… Но ожидаемого залпа почему-то не последовало, и Тилли с Китицыным благополучно дошли до подъезда дворца и скрылись в нем.

Прошло томительно долго четверть часа… Наконец они снова появились на площади, и мы вернулись в гостиницу.

Тилли и Китицын рассказали нам, что, войдя в вестибюль дворца, они увидели толпу матросов и солдат, рывшихся в грудах служебных бумаг и документов, вываленных из взломанных столов и шкафов[22]22
  В Мариинском дворце до февраля 1917 г. заседал Государственный совет Российской империи. Бумагами Государственного совета восставшие и заинтересовались.


[Закрыть]. К ним подошел какой-то штатский, который без объяснения причин приставил к ним двух матросов с винтовками и отправил их в соседнюю комнату, где они пробыли минут пять. За это время матросы рассказали им, что они с товарищами ищут здесь министра внутренних дел Протопопова, который будто бы скрывается.

Китицын заметил им, что странно, что они ищут министра в ящиках письменных столов и среди служебных бумаг, на что ему вихрастый новобранец-матрос безапелляционно заметил:

– Теперича леворюция, и завсегда так бывает!

В это время появился тот же штатский, по-видимому главарь этой шайки, который, узнав, по какому поводу пришли наши делегаты, с пафосом ударил себя кулаком в грудь и заявил, что он старый идейный революционер и не допустит никакого насилия над женщинами и детьми. Получив заверение со стороны Тилли и Китицына, что в «Астории» ни на крыше, ни под крышей никаких пулеметов не имеется и городовых мы не скрываем, сей революционный герой предупредительно любезно снял картуз и патетически, как артист на сцене, объявил Тилли и Китицына свободными, прибавив на прощание:

– Свободные граждане погромами не занимаются, и обитатели гостиницы могут спать спокойно!!

Мы стали наблюдать за толпой. Она еще с полчаса постояла около дворца, потом медленно повернулась и скрылась на Вознесенском проспекте. По-видимому, поиски Протопопова оказались тщетными.

Около двух часов ночи я снова вышел на площадь. У памятника гренадера уже не было. Старик, видимо, решил, что покой бронзового всадника нарушен не будет, и удалился восвояси.

Между памятником и дворцом из наваленной бумаги, вытащенной из последнего, несколько штатских и солдат сделали костер и, как ни в чем не бывало, грелись у огня…

На прилегающих улицах слышались одиночные выстрелы, чьи-то душераздирающие крики и стоны. Это, по-видимому, озверелые мятежники расправлялись с городовыми и вообще с полицией, попадавшей в их руки…

Вернувшись обратно, я застал в вестибюле барона Ганна, который пришел заменить меня. Усталый и разбитый, пошел я отдохнуть в номер к своему новому знакомому, корабельному инженеру поручику К., любезно пригласившему меня на эту ночь к себе.

Так начался, по выражению Пушкина, русский бунт, бессмысленный и беспощадный, неизвестно почему впоследствии названный «великой бескровной революцией»!..