Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Посеявший ветер пожнет бурю, гласит старая мудрая поговорка. Наступило 23 июня. Комиссия единогласно признала меня к военной службе негодным. Постановление это не нуждалось, как ранее, в утверждении главного военно-санитарного инспектора, и до получения акта об отставке комендант разрешил мне трехнедельный отпуск. Получить нужные документы мне удалось только в конце июня, и 1 июля я курьерским поездом выехал из Одессы в Петербург, куда приехал 3 июля и в тот же день отправился к Ю.А. Ден.

К сожалению, я не застал ее дома и узнал от прислуги, что она находится на даче в Келломяках, около Териоки, куда она переехала с сыном на лето. По словам прислуги, Ю.А. должна была приехать по делам в Петербург 4 июля, и я решил подождать ее.

Первый день своего пребывания в Петербурге я провел дома, слушая рассказы моих знакомых, у которых я остановился, о петербургской жизни за последнее время. Особенно заинтересовали меня рассказы о все усиливающемся большевистском настроении в рабочей среде Петербурга и Кронштадта, который, как и почти весь состав флота, явно симпатизирует новым кумирам в лице Ленина-Ульянова, Троцкого-Бронштейна и других субъектов, старых политических эмигрантов, въезд которым Временное правительство разрешило, не учтя того, что германское правительство предоставило им возможность проехать из Швейцарии через Германию!..

Газеты сообщали, что путь свой по Германии они совершили в запломбированном вагоне. Как бы то ни было, но этот своеобразный и доселе нигде не виданный транзит подданных враждебного государства через страну своих врагов немедленно принес свои плоды. Эта группа мерзавцев, как и следовало ожидать, начала вести изменническую пропаганду, направленную к окончательному развалу армии, и требовала немедленного прекращения войны, справедливо вызывая со всех сторон возмущение и взрыв негодования.

О приезде этих гостей и о начатой ими пропаганде я вкратце читал еще в южных газетах, но все услышанное мною в Петербурге превзошло все ожидания. Официально называя себя Исполнительным комитетом РСДРП большевиков, эта группа, при поддержке петербургских единомышленников, прочно заняла дом, ранее принадлежащий известной балерине Кшесинской, который стал их цитаделью и центром пропаганды. Вокруг денно и нощно происходят митинги, и с балкона Ленин и Троцкий поучают собравшихся и открыто призывают к углублению завоеваний революции путем насильственного свержения буржуазного Временного правительства, продавшегося Антанте и напрасно проливающего крестьянскую и рабочую кровь во славу мирового капитализма.

Лозунги бросаются собравшейся толпе краткие, ясные и определенные: «Долой войну! Мир без аннексий и контрибуций! Мир хижинам и война дворцам! Земля трудовому народу!» и, наконец, совсем простой: «Грабь награбленное!» Эти типы действовали просто, без обиняков и не мудрствуя лукаво. Учение, объявляющее узаконенными глаголы: грабь, возьми, бери – и отменявшее молниеносно право на какую-либо собственность, было весьма близко простому анархическому русскому уму, солдатские и рабочие массы тысячами тянулись к дому Кшесинской и, разинув рты, внимали новым, никогда не слыханным откровениям.

Кронштадтским матросам, героям избиения сотен офицеров, за эту доблесть было пожаловано Лениным почетное звание «красы и гордости русской революции», и эта «краса» сделалась его первейшим и вернейшим защитником от всевозможных посягательств со стороны Временного правительства.

Печатный орган этой шайки под заголовком «Правда» в десятках тысячах экземпляров распространялся совершенно беспрепятственно в рабочих районах и по воинским казармам. Петербургский Совдеп и его печатный орган «Известия» левели не по дням, а по часам. Словом, атмосфера сгущалась, и в воздухе пахло грозой…

Глава XXI

4 июля я снова был на квартире у Ю.А. Ден. Она оказалась дома и ждала меня, приехав утром того же дня из Финляндии. Далекий уже день 4 марта во всех его деталях остался навсегда мне памятным, и встреча с Ю.А. вновь разбередила мои, казалось, утихшие сердечные раны. Скорбный лик государыни снова ожил перед моими глазами, и ее тихий, мелодичный, мягкий, грудной голос далеким эхом раздался в ушах:

«А вы не волнуйтесь и не беспокойтесь… Господь не без милости, Бог даст, все еще будет хорошо. Помните, что мы не можем отвечать за завтрашний день и что не все еще потеряно!»

Ю.А. была для меня частицей тех, кто был для меня дороже всего на свете и ради которых я бросил тогда на произвол судьбы свою мать… С января 1917 года до сего дня я ее не видел, то есть уже десять лет, и только одному всемогущему Господу известно, увижу ли я ее когда-нибудь вновь.

С памятного дня 4 марта моим жизненным девизом стало «За тех, кто дорог», и я вправе теперь сказать, что от этого девиза я с того дня не отступал и сделал для их величеств все, что было только в моих силах.

От Ю.А. я многое узнал, что творилось во дворце после моего отъезда. Капитаном Лучаниновым, пытавшимся, как я уже писал, встать на защиту императорской семьи, увы, и заканчивается список тех, кто хотел по мере сил и возможности помочь семье своего императора, находившейся в опасности.

Как больно и скверно делается на душе при воспоминании, что все лазареты, находившиеся в Царском Селе, а их было до 60, были переполнены офицерами, представителями лучших полков Российской императорской армии, в большинстве на положении выздоравливающих! Кто, как не эти офицеры, переполнявшие за несколько дней до революции поезда из Царского Села в Петербург и обратно, должны были встать, как один человек, на защиту своего государя. Между тем мне известно, что во многих лазаретах эти здоровые или почти здоровые люди в момент революции улеглись в кровати и изображали чуть ли не смертельно больных, а некоторые даже забинтовались… Все это было сделано отчасти из-за боязни эксцессов со стороны ошалевших солдат, отчасти ради того, чтобы уклониться от долга помочь ее величеству и ее несчастной семье. Мое утверждение, что среди господ офицеров были совершенно здоровые элементы, прохлаждавшиеся в тиши лазаретов, не голословно, а основано на собственном опыте. За три недели до начала революции после приезда моего в Царское Село из Крыма я, заканчивая свое лечение, был назначен полковником Вильчковским, начальником Царскосельского особого эвакуационного пункта, исполнять обязанности штаб-офицера для поручений при 1-й врачебной комиссии и в качестве такового раз восемь принимал участие в ее работе, как в лазарете Большого дворца, так и в других офицерских лазаретах, что и дает мне право так писать. Противно и тошно теперь вспоминать об этом.

А государыня до самого ареста, несмотря на весь трагизм положения, в котором она находилась, по много раз в день звонила по телефону в лазареты, справляясь о здоровье тех или других офицеров, и продолжала посылать им цветы из дворца.

Поведение великого князя Кирилла Владимировича до того огорчило и потрясло государя, что он после революции уже больше никогда не надевал столь им любимую морскую форму. Поведение лиц свиты было тоже не менее возмутительно. Революция застала ближайшего и любимого флигель-адъютанта их величеств Н.П. Саблина в Петербурге, а он, всем обязанный и, как никто, обласканный их величествами, даже не потрудился появиться в Царском Селе в эти дни.

Ушли из дворца и не остались при их величествах: граф Апраксин, генерал Нарышкин, командир конвоя генерал граф Граббе, флигель-адъютант Мордвинов и флигель-адъютант герцог Николай Николаевич Лейхтенбергский. И только флигель-адъютант граф А. Замойский до последнего дня и возможности оставался при ее величестве, но ему, несмотря на все его мольбы и просьбы, не разрешили остаться далее.

Из прислуги, годами прослужившей при дворе, только прислуга ее величества осталась при ней, государя же почти все покинули, и остался при нем только его верный старик-камердинер Чемодуров…

Роковой, тяжелый удар судьбы и всю эту творившуюся вокруг них измену их величества переносили безропотно, с истинно христианским смирением.

Наводнившие дворец молодые прапорщики из недоучившихся семинаристов или «сознательных» детей не менее «сознательных» родителей из сельских учителей, почтовых чиновников, земских врачей и прочих представителей нашей пресловутой интеллигенции вели себя как по отношению к государю, которого они позволяли себе титуловать «господин полковник», так и по отношению к другим членам императорской семьи преднамеренно грубо, по-хамски и возмутительно…

Солдаты не отставали от своего начальства и позволяли себе неприлично ругаться в присутствии великих княжон, стараясь, чем только можно, задеть самолюбие несчастных царственных узников.

21 марта во дворце неожиданно появился Керенский, который заявил Ю.А. Ден, что она должна немедленно собираться, так как он ее и А.А. Вырубову, едва оправившуюся от болезни, забирает с собой в Петербург…

– А там дальше видно будет, что я с вами сделаю! – злобно прибавил он.

После невыносимо тяжелого прощания с их величествами и их высочествами Юлия Александровна и Анна Александровна покинули дворец и в поезде Керенского были доставлены в Петербург. С вокзала в придворном экипаже, которым теперь пользовались члены демократического Временного правительства, они были перевезены в Министерство юстиции, где их поместили в третьем этаже. Их оставили в комнате, в которую по их приезде втащили два грязных дивана, в одиночестве, а за дверьми поставили оборванного и грязного часового, типичного представителя славной революционной армии.

Ю.А. провела с А.А. под арестом два дня, после чего ее выпустили, а несчастную А.А. Вырубову перевезли сначала в Думу, а потом в Петропавловскую крепость, где она в Трубецком бастионе в нечеловеческих страданиях провела почти два месяца, а 13 июня ее перевезли в арестный дом на Фурштатской улице.

Почти одновременно было произведено и увольнение Коцебу и замещение его Коровиченко. По словам Ю.А., это был гад в образе человека, всячески измывавшийся над несчастными страдальцами и еще больше распустивший охрану. К счастью, он потом получил повышение, будучи назначен командующим Казанским военным округом, а на его место назначен полковник Кобылинский, относившийся к их величествам будто бы несколько сердечнее.

Я сидел и словно зачарованный слушал Ю.А. Ден. Если бы это не она мне рассказывала, я не поверил бы всему этому ужасу! У меня вырвалось:

– Юлия Александровна, скажите, ради Бога, разве это так дальше может продолжаться? Ведь необходимо вырвать их величества из этого кошмара и помочь им бежать за границу!

Вместо ответа, Ю.А. показала мне письмо, полученное без цензуры от ее величества в ответ на письмо Ю.А., в котором она спрашивала государыню, не желает ли она, чтобы были приняты шаги для вывоза их в Италию. В ответ на это государыня писала:

«Тот подлец, кто бросит свою Родину в такой тяжелый момент. Пускай с нами делают, что угодно, сажают в Петропавловскую крепость, но мы никогда не уедем из России…»

Так писала эта святая женщина, которую стоустая молва клеймила немкой, шпионкой и злым гением государя…

Я отчетливо припоминаю, что, прочтя это письмо, ответил Ю.А., что для меня воля их величеств была всегда священна, но в данном случае если их величествам будет грозить опасность, то преступно с нашей стороны оставлять их на произвол судьбы и считаться с их желаниями, продиктованными чистым сердцем, без сознания грозящей им опасности.

Я посвятил Ю.А. в мои переговоры с бароном X., рассказал о моем письме к ней, которого мне, к сожалению, не удалось переслать, и ориентировал ее в предпринятых шагах и создании небольшого ядра из верных их величествам офицеров в Новогеоргиевске.

Ю.А. с большим интересом выслушала меня и сердечно поблагодарила за предпринятые мною шаги. От нее я был глубоко счастлив узнать, что государыня часто вспоминала обо мне, ценя мой приход в безмерно тяжелый для нее день, когда она видела вокруг себя лишь трусость и измену. По ее словам, государь тоже похвально отзывался о моем желании посильно помочь ее величеству.

Эти слова Ю.А. были, есть и будут для меня лучшей наградой и самым светлым воспоминанием на всю мою жизнь…

Я получил от Ю.А. приглашение приехать к ней на дачу, чему был очень обрадован, и мы вместе вышли на улицу, так как Ю.А. спешила сделать кое-какие покупки до закрытия магазинов, которые по новому, революционному закону закрывались в шесть часов. Мы сели на первого попавшегося извозчика, и Ю.А. приказала ему везти нас на Невский.

Еще с набережной Мойки мы издалека заметили на Невском необычное оживление. Огромная толпа народа валила через мост по направлению к Гостиному Двору. Извозчик, видя наше недоумение, пытался разъяснить его нам:

– Так что, значит, барыня, ночью опять началась леворюция, сказывают, большевики с немецкими солдатами выступали… Оратели, сказывают, у них на митинге кричали, что таперича правительство долой, буржуев долой и капиталистов тоже, и, значит, все принадлежит рабочему народу… Опять же, значит, войну долой и мир без контрибуциев, что значит, что мы никому долгов не должны платить… Там на их стороне тыщи собрались, и опять же к ним матросы из Кронштадта приехали, сказывали, видимо-невидимо… Правительство в таких отношениях посылает на них казаков… Словом, дело скверное, овес опять на двугривенный подорожал!

Было ясно, что выступили большевики. Я об этом уже с утра слышал, но не придавал этому особой веры. Да и сейчас, услышав это своеобразное объяснение происходивших событий, мы не предполагали, что произойдут кровавые столкновения и что этот день будет иметь решающее значение в судьбе нашей Родины. Единственно, чего боялась Ю.А., – это возможности беспорядков в районе Финляндского вокзала, и поэтому она отказалась от мысли делать покупки и решила прямо ехать на вокзал.

Я, к сожалению, не мог сопровождать ее на дачу, так как имел в городе неотложные дела и намеревался поехать к ней на следующий день. Распрощавшись около моста, я пешком отправился по Невскому в сторону Николаевского вокзала, подхваченный толпой, стремившейся сильным потоком в этом направлении.

Около Гостиного Двора глазам моим представилась картина, во многом напоминавшая памятные февральские и мартовские дни. Посреди Невского стояла целая колонна грузовиков с пулеметами в кузовах, через край наполненных матросами и какими-то штатскими, обвешанными пулеметными лентами и всевозможным оружием от автоматических винтовок до офицерских кортиков включительно. На каждом грузовике было по несколько ораторов, что-то дико кричавших собравшейся толпе. Над грузовиками реяли огромные красные плакаты с надписями: «Долой министров-капиталистов, да здравствует Совет солдатских и рабочих депутатов!», «Долой Временное правительство, продавшееся иностранному капиталу, да здравствует рабоче-крестьянское правительство!», «Долой войну, мир без аннексий и контрибуций!», «Земля трудовому народу!»… Преобладали надписи: «Долой Временное правительство!»

В это время со стороны Литейного проспекта показалась какая-то конница.

– Казаки! Казаки! – послышалось в толпе.

Грузовики зарычали, и колонна медленно стала отходить. Раздалось несколько выстрелов. Толпа обезумела и шарахнулась назад. Затрещал где-то пулемет. Так началось выступление большевиков.

Ночь прошла тревожно. Панические слухи росли и ширились. Кто-то поговаривал о возможности обстрела Петербурга с Кронштадтских фортов. К утру стало как будто спокойнее.

Воспользовавшись этим временным затишьем, я поспешил на Финляндский вокзал и вздохнул с облегчением только тогда, когда поезд стал удаляться от взбаламученного Петербурга.

Глава XXII

Как часто с глубокой тоской и сердечной болью вспоминаю я теперь о «финляндском» периоде моей жизни среди векового соснового леса, на самом берегу моря, на маленькой дачке, занимаемой Юлией Александровной в Келломяках.

Сквозь даль минувших лет я вижу, как живую, скорбную фигуру Ю.А., сидящую около самой воды и погруженную в тяжелые думы. Ощущаю всю прелесть короткой северной ночи, вдыхаю аромат соснового леса и смотрю, как зачарованный, на зеркально-тихую гладь уснувшего моря, залитого лучами лунного света… Где-то вдали искрятся огни тяжелого, мятущегося Кронштадта. И далеким эхом доносятся до меня слова Ю.А.:

– Мы должны помочь им. Господь поможет нам в этом святом деле…

Вспоминаются минувшие бесконечные разговоры на эту тему, наши желания, наши планы. И так отчетливо, так ясно вспоминаются они, как будто все это было только вчера, а уже столько лет прошло с тех пор! Невольно забываю я все прожитое и пережитое с тех пор и думаю, что всех этих лет, лет муки и разочарования, никогда и не было, что их величества находятся в Царском Селе, а нас, полных надежд, успокаивает хриплым баском высокий сутуловатый человек, небрежно одетый, с всклоченными седоватыми длинными волосами, нервным движением пощипывающий свою давно не стриженную бороду и смотрящий на нас исподлобья своими проницательными, умными карими глазами:

– Юлия Александровна, это мой святой долг помочь их величествам! Поверьте мне, что мы работаем не покладая рук. Мы сейчас только оправляемся от постигшего нас разгрома, но мы все же сильны, и вам беспокоиться нечего… Мы только просим, чтобы их величества благословили начатое нами дело, и молим Бога, чтобы Он, Всемогущий, не оставил нас без своих милостей!

Так говорил Николай Евгеньевич Марков после знакомства с Ю.А., состоявшегося на моих глазах в десятых числах июня 1917 года. Это было вечером, мы сидели, как обычно, около моря, как вдруг увидели незнакомого господина в соломенной шляпе с большими полями, идущего к нам и опирающегося на толстую сучковатую палку. Фигура незнакомца внушала мало доверия. Ю.А. встала и пошла ему навстречу; я направился за ней.

– Я хотел бы говорить с Юлией Александровной Ден, – обратился к ней незнакомец и, узнав, с кем имеет дело, прибавил: – Я к вам от… – Тут он назвал фамилию одной дамы и, наклонившись, что-то шепнул Ю.А.

– Как же, знаю. Очень приятно с вами познакомиться.

Я всматривался в незнакомца, и мне казалось, что уже где-то видел его, но не мог вспомнить.

– Позвольте вам представить – корнет М., он мой маленький друг, и при нем вы можете быть совершенно откровенным.

Я поклонился и назвал свою фамилию. Господин с лукавой усмешкой посмотрел на меня и, протянув руку, ответил:

– Я тоже Марков.

Тогда только я понял, кто предо мною[41]41
  Николай Евгеньевич Марков – курский дворянин, инженер-архитектор, посвятивший себя общественно-политической деятельности. Монархист, политик крайне правых взглядов, один из лидеров черносотенцев, депутат Государственной думы третьего и четвертого созывов. С 1910 г. председатель главного совета Союза русского народа. После революции участвовал в Белом движении.


[Закрыть], и действительно, Н.Е. без грима изменил себя до неузнаваемости.

Н.Е. осведомился у меня, из каких я Марковых. Я объяснил ему, что я внук С.В. Маркова, члена Государственного совета.

– Тогда мы с вами родственники, – ответил мне Н.Е. – И отлично, отныне вы делаетесь моим племянником, и вы позволите мне называть вас просто Сережей.

Я, само собой разумеется, ответил утвердительно и был в восторге, что смогу быть ему полезным. Для начала я буду состоять, так сказать, «офицером для связи» между ним и Ю.А., как он выразился.

Поговорив немного, Марков ушел. Так произошло знакомство Ю.А. и мое с главой организации, поставившей в основу охранение и спасение императорской семьи, находившейся в заточении.

Боже, сколько надежд и упований возлагали мы на эту встречу! Нам казалось, что уже одно знакомство с таким человеком приблизило по крайней мере наполовину не только столь желанное нами освобождение их величеств, но и восстановление монархии в России…

Ю.А. горела верой в этого человека, а я, по молодости лет, жил ее мыслями, с закрытыми глазами исполняя все поручения, не мудрствуя лукаво и видя во всем только благие начинания на пользу и счастье дорогих мне их величеств.

Я не задавал вопроса, насколько глубоки эти начинания и какую пользу они могут принести и принесут. Ю.А. верила этому человеку, верила в его могущество, я же возвел его в идеал.

Где же было тут думать о какой-нибудь критике…

Большевистское восстание в Петербурге было легко подавлено казаками 1-го Донского казачьего полка, оставшегося верным Временному правительству. Были жертвы с обеих сторон, дворец Кшесинской был очищен от засевших в нем большевиков, главари которых успели бежать, как говорили, в Кронштадт. Я прожил эти дни в Келломяках и, таким образом, не имел удовольствия лично наблюдать за ходом восстания, но от очевидцев слышал, что казаки действовали лихо, хотя 1-й Донской полк был первым революционным казачьим полком. Все же казачья спайка в это время еще нарушена не была, и казаки сумели постоять за себя и не ударили лицом в грязь.

Говорили о необходимости ликвидировать очаг заразы, Кронштадт, но это предложение, к сожалению, не вышло из области разговоров, и «краса и гордость» осталась безнаказанно сидеть у себя в цитадели, продолжавшей служить центром пораженческой пропаганды. Выступления большевиков и удачные действия против них казаков ясно показали этому паяцу в образе российского министра-председателя, как нужно разговаривать с большевиками и с сорвавшимся с цепи русским народом! Но, увы, ему совсем не то было нужно: не водворение порядка, а еще большая смута. Он был тогда предтечей большевиков и расчищал для них дорогу. Казаков объявил он своими врагами и пытался опереться на кронштадтских матросов. Они действительно сперва помогли ему подавить казачью попытку создания национальной власти, а затем тот же кронштадтский матрос молниеносно низверг с политического горизонта этого бердичевского Наполеона, легким пинком ноги выкинув этого ничтожного адвокатишку из занимаемых им царских палат.

Через несколько дней после встречи с Марковым-вторым[42]42
  Николай Евгеньевич Марков в думских документах и прессе официально именовался Марковым-вторым, в отличие от другого депутата Думы, своего тезки, октябриста Николая Львовича Маркова-первого.


[Закрыть], когда Петербург несколько успокоился, Ю.А. ездила туда, чтобы переслать их величествам в Царское Село кое-какие вещи, письма и книги. В числе их и мои письма к императрице.

Вернулась Ю.А. из Петербурга сияющая и радостная. Оказалось, что она на одной конспиративной квартире виделась с Н.Е. Марковым и его помощником В.П. Соколовым, известным петербургским деятелем Союза русского народа. Ю.А. была посвящена в детали организации и была довольна всем ею слышанным. Она рассказала мне, что Марков-второй, проживавший неподалеку от нас, около станции Канерва, где он скрывался на одной из дачек, расположенной в стороне от железной дороги в лесу, довольно часто бывал по организационным делам в Петербурге, явно рискуя собой. Но пока, к счастью, он ни разу узнан не был даже своими знакомыми, с которыми он сталкивался на улице[43]43
  Если до 1917 г. Н.Е. Марков носил прическу в виде львиной гривы и усики «под Петра I», за что получил прозвище Медный всадник, то после Февральской революции понял, что по его фотографиям, широко растиражированным прессой, он будет легко опознан революционерами, и радикально изменил внешность – сделал короткую стрижку и отрастил седую клочковатую бороду. В результате узнать его стало трудно.


[Закрыть]. В данный момент идет тайная мобилизация всех сочувствующих восстановлению монархии и верных присяге людей. Организован военный отдел, который вербует офицеров. Организация построена на самых конспиративных началах, причем проводится в жизнь система троек, где каждый член знает только трех человек, а те, в свою очередь, знают тоже только трех членов организации и т. д.

Вся работа направлена к тому, чтобы создать мощный аппарат, который сможет совершить в Петербурге переворот, освободив государя, и восстановить его на прародительском престоле, а в случае его отказа обеспечит трон наследнику.

К большевистскому выступлению и движению Марков относился сочувственно, придерживаясь пословицы: «Чем хуже – тем лучше». Я отчетливо помню, что Ю.А. говорила мне, что предполагается отчасти использовать большевиков в том смысле, чтобы дать им возможность свергнуть Временное правительство, а потом придушить и их самих. Во всяком случае, среди большевиков Марков-второй имеет большое количество своих приверженцев, умышленно пошедших на службу к ним, и стремится к тому, чтобы во всех учреждениях и во всех партийных и внепартийных организациях иметь побольше своих надежных людей, дабы быть все время в курсе общего положения дел из первых источников.

Словом, Ю.А. вынесла впечатление, что работа идет полным ходом и все постепенно налаживается, а главное – пока бояться нечего, и ничто их величествам не грозит. Напротив того, она будет счастлива сообщить ее величеству, что, наконец, нашелся человек, беззаветно им преданный, энергичный, способный действительно помочь им и взявший на себя ответственность вернуть им утраченное ими положение и права.

От нее же я узнал, что она говорила с Марковым-вторым о планах барона X. еще в начале революции и, согласно моим словам, рекомендовала его ему. До своего отъезда в Одессу я несколько раз был у барона и еще раз убедился, что его взгляды на положение вещей нисколько не изменились и что он всей душой хочет помочь посильно их величествам.

Кроме того, я мог убедиться, что вокруг барона группируется довольно большое количество офицеров, преимущественно гвардейской молодежи, о чем я тоже сообщил Ю.А., передавшей это Маркову-второму.

Каково же было мое удивление, когда в августе я узнал от Ю.А., что Марков-второй сказал ей, что он навел справки о начинаниях барона X. и что они, как и сам барон, не внушают ему особого доверия и не имеют под собою достаточно твердой основы.

– Барон слишком молодой и увлекающийся человек, – сказала мне Ю.А. и прибавила, что у Н.Е. Маркова достаточно верных людей, так что он и без барона сможет обойтись и что не следует мешать и вмешиваться в начатую им работу, а надлежит только в точности исполнять его указания и предначертания, выжидая, как развернутся события.

Я был удивлен такому отношению Маркова-второго к желанию барона X. принять посильное участие в общем деле, но делать было нечего, и я с той поры больше не пытался проявлять личной инициативы и всецело подчинился указаниям Маркова-второго.

Из слов Ю.А. явствовало, что большевики, укрывшиеся в Кронштадте, не дремлют и можно скоро ожидать их решительного второго выступления, а в связи с этим и столь желанного нами дня, когда старый русский императорский орел снова сможет широко расправить свои могучие крылья над несчастной Россией.

Можно себе представить, как я был счастлив услышать о таком успешном развитии организации, о ее силе и мощи, а главное – о таких близких и блестящих перспективах… Через несколько дней я лично навестил Маркова-второго на его финляндской даче. Он принял меня более чем радушно, угостил чаем, и мы около двух часов провели в оживленной беседе под приятно шумевший самовар в прохладной тени соснового леса.

Он мне рассказал то, что я уже слышал ранее от Ю.А., но с большими подробностями. Когда вопрос коснулся царской семьи, я привел Н.Е. свои соображения, почему я считаю положение императорской семьи в Царском Селе, как окруженной весьма сомнительной охраной, к тому же в городе, который переполнен деморализованными солдатами запасных стрелковых полков, далеко не безопасным, и думаю, что нам необходимо вырвать их оттуда.

– Каким путем, считаете вы, возможно их вырвать из Царского и как и где вы думаете их скрыть? – обратился ко мне с вопросом Марков.

Я ответил, что, по моим соображениям, их величеств сравнительно легко выкрасть из дворца вооруженным путем и переодетыми скрыть сначала в Финляндии, а потом переправить в Швецию.

Тут я рассказал Н.Е. о своем пребывании в Новогеоргиевске и о привлечении к моему плану спасения императорской семьи двенадцати надежных офицеров и нескольких солдат, готовых по первому зову приехать к нам, дабы принять участие в предполагаемом освобождении. Подробности моего плана заключались в следующем.

В Петрограде создается офицерская группа человек в тридцать из людей, готовых в любую минуту пожертвовать своей жизнью ради их величеств, и в эту группу можно влить и моих офицеров. Попутно детально выясняется система охраны царской семьи. Группа снабжается штатским платьем, совершенно безупречными документами, а семь человек из наиболее способных, кроме того, соответствующими документами на каждого члена императорской семьи в отдельности. Каждому члену группы, кроме хорошего автоматического ружья, выдаются тринитротолуоловые, так называемые толовые, патроны, которые легко спрятать на себе. Таким образом, группа будет иметь при себе 120 фунтов, или три пуда взрывчатого вещества огромной силы… Заранее в конспиративной типографии печатаются несколько сотен прокламаций самого крайнего анархического большевистского содержания, содержащие в себе смертный приговор всей императорской семье, подписанный от имени Боевой группы анархистов-террористов, и на дворец производится в выбранную ночь налет.

Остается выяснить, как наиболее удачно произвести его. Мне кажется, что можно привлечь на свою сторону, в помощь нападающим извне, дворцовую прислугу, которая осталась, безусловно, верной их величествам и готова предупредить их величеств в точности о ночи, в которую предполагается их освободить. Что же касается снятия наружных часовых, то это не представляет особой трудности. Их можно бесшумно снять при помощи сильно бьющих духовых ружей, стреляющих стальными стрелками, которые предварительно нужно смазать каким-либо сильнодействующим ядом, убивающим человека на месте. После снятия часовых группа врывается во дворец. Думать о переодевании их величеств не приходится, так как государь в своем гардеробе имеет много штатского платья. Единственное, что его величество должен сделать, – это сбрить свою бороду, и тогда можно быть уверенным, что его никто не узнает. Их величества и их высочества немедленно выводятся из дворца, а в зеленой гостиной, под рояль, сваливается все наличное взрывчатое вещество и зажигается трехминутный фитиль. На боковых улицах в различных местах предварительно располагаются несколько автомобилей с верными шоферами.

Я полагаю, что от взрыва рухнет не только первый подъезд дворца… Можно себе представить, какой переполох произведет он в патриархальном Царском Селе, и маловероятно, что при существующем порядке может быть быстро организована погоня за беглецами, тем более что будут найдены разбросанные вокруг дворца прокламации вышеупомянутого мной содержания. Ведь убийство царской семьи террористической группой будет звучать весьма правдоподобно, а за это время беглецы будут запрятаны в полной безопасности в различных заранее приготовленных местах.

Я не настаиваю на том, чтобы их величества были обязательно вывезены в Финляндию, а потом в Швецию, если это будет противно их желанию. После побега можно будет легко, но, конечно, не совместно, укрыть их где-нибудь в глуши северной России, где их ни одна ищейка не найдет и где они смогут спокойно выжидать развития событий. Само собой понятно, что это предприятие сопряжено с большим риском, но все же я думаю, что при хорошей подготовке оно может иметь девяносто шансов из ста на успех.

Марков внимательно выслушал меня.

– Это, дорогой, невозможно, мы не имеем права подвергать их величества такому риску, и потом, этот план фантастичен… Это вы по молодости лет думаете, что все это так легко исполнимо, и поэтому так рассуждаете. Этот вопрос нужно решать иначе, и поверьте мне, что я много думаю о нем. В этом вы можете быть уверены, и поэтому не беспокойтесь! – сказал он мне, когда я окончил изложение своего проекта.