Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Когда я туда явился, лейтенант В. встретил меня очень любезно и сообщил мне, что на мое имя получены две телеграммы, которые тут же мне передал, но не в подлиннике, а перепечатанными на машинке на листке бумаги с удостоверением их подлинности. Они были следующего содержания (в переводе):

1. Вольфсгартеншлосс 25.8.1918.

Г-ну корнету Маркову, гостиница «Прага», Киев

Г-н Магенер из Москвы войдет с Вами в связь.

Эрнст Людвиг, великий герцог Гессенский.

2. Дипломатическое представительство, Москва, 5.9.1918.

Г-ну корнету Маркову, гостиница «Прага», Киев

Г-н Магенер надеется быть через две недели в Киеве.

Хаусшильд-Магенер.

Я был несказанно счастлив, получив эти телеграммы. Значит, мои письма дошли по назначению так же, как и телеграмма, и произвели известное впечатление. Получение этих телеграмм доставило мне одну неприятность. Лейтенант В. очень заинтересовался моими советскими документами, которые были в надлежащем порядке, начиная с паспорта и бессрочной книжки, выданной тюменской милицией, и кончая приведенным выше протоколом и плакатом, который висел на двери моего номера в гостинице. Всего советских документов у меня было 17 штук. Так мне с того дня больше и не пришлось увидеть своих документов. То В. не было в Киеве, то я находился в Кременчуге; кончилось тем, что В. уехал в Германию и документы мои пропали. Зачем они ему понадобились, не знаю. Я очень сожалею, что у меня не сохранились в подлинниках эти действительно достопримечательные документы.

О личности Магенера никто в Обер-командо ничего определенного сказать не мог, хотя я и обращался к майору Гассе и Яроши, начальнику штаба Обер-командо. По моим расчетам, Магенер мог приехать в Киев не ранее конца сентября, и поэтому в ожидании его приезда я согласился принять предложенное мне место начальника бюро записи в армию, которое предполагалось открыть в Кременчуге. Я был очень счастлив, что получил место именно в Кременчуге, оттуда было всего лишь 8 верст до сделавшейся мне родной Белецковки, а также недалеко до Киева, с которым я должен был поддерживать связь. Одно лишь нарушало все мои расчеты – это неопределенность приезда Магенера, который мог случайно приехать и раньше срока, мог и запоздать. Я же не мог поэтому совершить предположенную мною поездку в Крым, где я хотел явиться к ее величеству государыне императрице Марии Феодоровне[89]89
  Вдовствующая императрица Мария Федоровна, супруга императора Александра III и мать Николая II, с группой родственников и приближенных оказалась в период революции в Крыму.


[Закрыть], проживавшей в то время в имении Харакс великого князя Георгия Михайловича, находившемся на побережье между Алупкой и Ялтой, для доклада ее величеству о совершенной мною поездке в Тобольск.

В середине сентября я выехал в Кременчуг совместно с назначенным мне в помощники подпоручиком лейб-гвардии Кексгольмского полка Н.Р. Грандмезоном, только что вернувшимся из германского плена, где он пробыл с момента Самсоновской катастрофы[90]90
  Самсоновской катастрофой называют битву при Танненберге в ходе Восточно-Прусской операции 1914 г. 2-я армия под командованием генерала А.В. Самсонова подверглась разгрому, в результате которого потери составили около 6 тыс. убитыми, около 20 тыс. ранеными и около 30 тыс. пленными. Вместе с ранеными, большинство из которых тоже попало в плен, там оказалось около 50 тыс. военнослужащих. Генерал Самсонов, выходя из окружения, погиб. По версии сослуживцев, он, дав им прощальное напутствие, отошел в лес и застрелился.


[Закрыть]. Грандмезон оказался отличнейшим товарищем, и я очень подружился с ним за время службы в Кремечуге.

Поступив в Астраханскую армию и принимая на себя вербовку добровольцев для нее, я невольно вступил в конфликт с несколькими моими приятелями, пробиравшимися из Киева в Добровольческую армию, находившуюся тогда под командованием генерала Алексеева на Кубани. Русское офицерство в те времена, как молодое, так и старое, разделилось на несколько разных течений. Большая часть увлекалась лозунгами Добровольческой армии, продолжая видеть в немцах, все же освободивших половину Европейской России от ужасов большевизма, своих врагов и продолжая кричать о верности союзникам, бывшим тогда так далеко от нас. Эта же часть офицерства предала жестокой критике и чуть ли не анафеме донского атамана генерала Краснова, который, увидев, что от союзников немедленной помощи ждать невозможно, и памятуя, что промедление смерти подобно, схватился за предложенную недавними врагами верную и быструю помощь и в короткий срок очистил Дон от пришлого большевизма. Под крайней националистической окраской в противовес красному интернационалу он создал Всевеликое войско Донское, в котором царил образцовый порядок и спокойствие, и казаки имели возможность, вздохнув всей грудью, готовиться к достойному отпору наглому врагу, большевику, если бы тот дерзнул нарушить неприкосновенность их родной земли.

На Астраханскую, а за ней и на Южную армию, которая стала формироваться в районе Воронежа с разрешения германского командования, и на кредиты для снаряжения, а также амуницию, отпускаемую из немецких рук, в Добровольческой армии смотрели как на явную измену доблестным союзникам.

Я вспомнил слова своего незабвенного начальника и доблестного рыцаря без страха и упрека, генерала графа Келлера, сказанные мне 1 февраля 1918 года, когда я был у него в Харькове, что в начинание Корнилова он не верил, что тот даст армии не нужный дух и что, во всяком случае, без твердой опоры на какую-нибудь иностранную державу, которая смогла бы оказать неограниченную поддержку национальному движению в России, ни на какой успех рассчитывать нельзя. Все начинание будет обречено на провал.

С чистым сердцем, отбросив все симпатии и антипатии, я пошел на службу именно в Астраханскую армию, которая своей опорой имела немцев, в тот момент широко шедших навстречу новому начинанию и у которых в то время была действительная и реальная возможность одеть, вооружить и снабдить всем необходимым формирующиеся части.

К Украинской державе отношение офицеров, как служащих в Добровольческой армии, так и на Дону, и в Астраханской и Южной армиях, было явно пренебрежительное, как к стране опереточной, созданной немцами, так сказать, для собственных надобностей. Лучшее, самое способное офицерство шло на Дон и на Кубань, и только немногие на украинскую службу. Сознаюсь, что в те времена я и сам был заражен общей болезнью осмеивания украинских порядков. Я украинской державности не признавал и смотрел на все украинство с точки зрения пословицы, что немец обезьяну выдумал.

Для характеристики того, как к нам относились и как смотрели на нашу междоусобную борьбу, на наше население, на ориентации, партии и пр. немецкие и австрийские офицеры, я могу привести один из многих подобных случаев, бывших со мной. За мое пребывание в Астраханской армии мне по делам службы часто приходилось ездить из Кременчуга в Киев и обратно, причем я пользовался своим правом и ездил всегда в вагонах, предоставленных для германских офицеров. Как всегда бывает в дороге, мне долго и много приходилось говорить и спорить на различные темы, политические и военные, со своими спутниками, германскими и австрийскими офицерами. Как-то раз в купе, где я находился один, в дороге вошел германский майор Генерального штаба. Я встал, поклонился, спросил разрешения курить и продолжил чтение газеты, прерванное его появлением. Майор долго с любопытством осматривал мою фигуру в форме, наконец не выдержал и обратился ко мне:

– Простите, господин лейтенант, скажите мне, пожалуйста, что это за отличие у вас на левом рукаве?

Я ему объяснил, что это Астраханская армия, в отличие от Добровольческой, носит угол из романовской ленты острием вниз.

– Ah… so, so! Ich habe schon gehoert. Sie sind also von der deutschfreundlichen Armee, und ihre anderen Kameraden… nun, Gott, wie heissen sie doch… ach, ja… Dobrowoljacy… betrachten uns bis jetzt als Gegner und wollen nicht unsere Hilfe annehmen. Wovon leben die denn, sagen Sie mir, bitte?[91]91
  Ах, вот как… вот как! Я уже об этом слышал. Вы, стало быть, из дружественной Германии армии, а другие ваши товарищи… Боже, как они называются… ах да… добровольцы… до сих пор считают нас врагами и не хотят принимать нашу помощь. На что они живут, скажите мне, пожалуйста? (нем.)


[Закрыть]

Я объяснил ему, что Доброармия «питается» через нас; так, например, я недавно, с разрешения германского командования, отправил в нашу армию из Кременчугского артиллерийского склада три вагона шрапнели, причем знаю наверное, что один вагон будет передан Доброармии. Но наша помощь ничтожна, Доброармия, главным образом, получает боевые припасы от донского атамана, который, в свою очередь, получает их от германского командования. Добровольческая армия сохраняет верность союзникам и ожидает получить от них помощь.

Пришлось согласиться, что по воздуху, как сказал мой немец, Пуанкаре помочь Доброармии действительно не может, но не мне, маленькому лейтенанту, критиковать политику и действия командования Доброармии. Немец с явно враждебным состраданием на лице посмотрел на меня и проговорил:

– Эх, жалко мне вас, мой милый друг, вас и всех русских, несчастные вы люди, и несчастная страна Россия… Вы знаете, что сделали бы мы, немцы, если бы мы очутились в вашем положении? А? Не знаете? А вот что бы мы сделали. Допустим на один момент, что вы – это мы, и обратно. Вы нам предлагаете активную помощь против пожирающих нас большевиков, вы, наши бывшие враги, поняли? Мы видим, что наши союзники быстро и решительно нам помочь не могут и что продление большевизма будет стоить тысяч невинных жертв и моря крови, а ваша помощь близка, она тут на месте. Ну, конечно, мы берем ее, используем вас до конца, берем у вас все, что вы можете и даже чего не можете нам дать. У нас нет партий, нет раздора, мы только немцы, и мы должны спасти нашу родину… Мы свергаем большевизм, мы крепнем, нам ваша помощь больше не нужна, и мы говорим вам: довольно, спасибо за помощь, дорога на родину вам открыта. Что? Не уходите сами? Так мы вас заставим уйти. So wuerden wir machen, wir deutsche Patrioten… Aber, woran denken Sie?.. Poincare… Foche… Alles ist Luft und Bloedsinn![92]92
  Вот так поступили бы мы, немецкие патриоты… А о чем думаете вы? Пуанкаре… Фош… Все это воздух и жажда крови! (нем.)


[Закрыть]

Поезд подходил к какой-то станции, майор встал и, пожимая на прощание мне руку, сказал:

– Ich bedaure Sie sehr. Ich liebe Russland… ein grosses maechtiges Land… aber ein Land mit schlechten Patrioten. Sie muessen sich einigen und den Bolschewismus auf unsere Rechnung und mit unserer Hilfe bekaempfen, dann werden sie gute und ehrliche Patrioten sein… Sagen Sie das alles Ihren Kameraden… Aber Poincare… das ist doch kindisch[93]93
  Мне очень жаль вас. Я люблю Россию… страна великих возможностей. Но страна с плохими патриотами. Они должны были прийти к соглашению, чтобы бороться с большевизмом за наш счет и с нашей помощью, если бы были настоящими патриотами. Передайте это вашим товарищам. Пуанкаре – это… ребячество (нем.).


[Закрыть].

С этими словами он вышел из купе. Я остался один. Как был прав неизвестный мне германский майор! Я думаю, что и сам Пуанкаре не мог иначе думать, наблюдая из далекой Франции героическую борьбу Доброармии, свято хранящей верность союзникам и, отказываясь от германской помощи, истекающей кровью и теряющей напрасно лучших, храбрейших сынов своих… Про себя, втихомолку, он, наверное, думал: «Удивительно странной честностью отличается русский народ, ставящий международный договор и благо своих союзников выше блага собственной родины и тысяч жизней».

Разве я мог рассказать майору о появлении у меня в бюро, через несколько дней после отправки снарядов, какого-то подозрительного штатского господина. Когда я предложил ему сесть, я увидел, что он недоумевающе и с любопытством рассматривает царские портреты, висевшие за моей спиной.

– Если вы пришли записаться в армию и хотите служить в ней, то прошу запомнить, что девизы нашей армии вот такие. – Тут я ему указал на царские портреты. – Им армия служит, за них она погибнет… Если вы бывший военный и знаете уставы, то помните, что они остались неизменными и в полной силе… никакого выканья, никакого титулования по чинам, вообще ничего из революционной жизни вы у нас в армии не найдете.

– Да, собственно говоря… – И тут мой собеседник, исподволь огорошенный моим строгим вступлением, стал объяснять причину своего прихода ко мне. Оказалось, что он прибыл из Харькова от негласного представителя Добровольческой армии с поручением ознакомиться с положением в Кременчуге, что он капитан…

– Так почему же вы, господин капитан, мне сразу не сказали об этом? – прервал его я.

– Да, собственно говоря… Мне сказали, что вы германофилы, а я, так сказать…

– То есть как германофилы, позвольте вас спросить?

– Ведь вы же формируетесь на немецкие деньги, все получаете от немцев, а мы…

– Вот что я вам скажу, господин капитан. Передайте от меня вашему начальству то, что вы услышите. Если у вас нас считают состоящими на немецком содержании немецкими нахлебниками, то вы попросту являетесь немецкими прихлебателями. Я три дня тому назад послал в вашу армию снаряды, наши русские снаряды, находящиеся в данное время в германских руках. Я сделал это открыто, пришел, попросил немцев и получил их разрешение. Снаряды будут использованы против нашего общего с вами врага, большевиков, и вы получите из них для этой же цели пару тысяч снарядов, заведомо зная, что эти снаряды немецкого происхождения, то есть, иначе говоря, вы получите объедки с немецкого стола! Я не стану объяснять вам, почему нужно брать у немцев все, что можно и нужно, а не надеяться на союзников… Это само собой понятно. Так вы и передайте, что представитель Астраханской казачьей армии предпочитает питаться с немцами за одним столом, а не быть немецким прихлебателем и питаться объедками с его барского стола… А теперь я к вашим услугам.

Капитан был очень сконфужен и долго извинялся передо мной. Мне кажется, что эти два случая достаточно характеризуют как отношение к нам наших врагов, так и наши взаимоотношения и атмосферу, в которой приходилось работать для общего дела. Прав был немецкий майор, говоривший со мной в купе!

Да! Мы действительно достойны сожаления!

Глава XIX

В начале октября я снова приехал в Киев. Господина Магенера все еще не было, и о нем в Обер-командо не имелось никаких сведений. Я просил лейтенанта Р. навести справки о причине задержки Магенера в Москве.

В связи с неудачами, которые потерпели болгары на Салоникском фронте, начатое 15 сентября наступление союзников в районе Дойранского озера привело к тому, что болгарское главнокомандование принуждено было отдать приказ об отступлении, а 24 сентября Болгария заключила перемирие и начала переговоры о сепаратном мире. Германия лишилась одного из своих союзников. Строгая гармония твердо установленных фронтов была нарушена, и Германия теряла связь с Турцией и вообще с Малой Азией.

Повышенная нервность чувствовалась и в Обер-командо. Нервность немцев, все более неутешительные известия о внутреннем положении как в Германии, так и в Австрии накладывали отпечаток на жизнь Киева, и, как это всегда бывает, тягучие, липкие и лживые слухи, преувеличивавшие во стократ действительное положение вещей, еще более усиливали шаткость положения. Товарищи-большевики, как местные, так и приезжие, подняли голову.

Во время моего пребывания в Киеве туда приехал из Харькова генерал от кавалерии граф Келлер, к которому я не замедлил явиться. Граф с подкупающей сердечностью принял меня, с большим интересом выслушал мой доклад и, когда я кончил, пожимая мне руку, сказал:

– Очень рад и счастлив, что офицер родных мне полков по своим силам и разумению исполнил свой долг перед их величествами!

Граф очень заинтересовался моей попыткой связаться с родственниками ее величества и просил меня немедленно поставить его в известность о результатах встречи с господином Магенером. Узнав о деятельности Петербурга в деле спасения императорской семьи и о безденежье организации, он сказал мне:

– Раз это так, то я сам вмешаюсь в это дело. Если события развернутся по намеченному мною плану, то средства у меня найдутся, а за людьми остановки не будет.

Через несколько дней я узнал, что графу предложено было принять на себя формирование и командование Северной армией, которую основал в районе Пскова генерал Вандам при активной поддержке местного германского командования. Оттуда приехал сенатор Туган-Барановский, председатель образованного в Пскове Совета обороны Северо-Западной России, политической и экономической организации при формирующейся армии. С ним приехали в Киев член Государственной думы Горсткин и гвардии ротмистр Н.К. Гершельман, один из инициаторов создания армии. Они и вели переговоры с графом по поводу принятия им главнокомандования над армией, которой немцы обещали самую широкую материальную поддержку и техническую помощь.

После свидания с графом я вернулся в Кременчуг, где приступил к ликвидации бюро, так как немцы сильно сократили кредиты, отпускавшиеся раньше Астраханской армии и нашему представительству; из-за экономических соображений пришлось закрыть целый ряд вербовочных бюро. 25 октября, оставив в Кременчуге Грандмезона, который должен был закончить все наши дела до 1 ноября, я приехал в Киев, где узнал, что меня усиленно разыскивает господин Магенер, приехавший накануне меня. Он оставил свой адрес, и я, не теряя ни минуты, отправился в гостиницу «Палас», где он остановился.

К своему счастью, я застал Магенера дома. Магенер оказался пожилым уже человеком, великолепно, почти без акцента говорившим по-русски, так как он двадцать лет до войны прожил в России, где у него в одном из приморских городов было большое техническое дело. Из России он уехал на родину незадолго до войны и во время ее служил в министерстве иностранных дел. В середине августа он получил от своего начальства приказание приехать в Москву, исполняя поручение принцессы Ирэны, сестры государыни, и великого герцога Эрнста Людвига Гессенского для того, чтобы выяснить подробно положение, в котором находилась царская семья, а также для того, чтобы на месте проверить правильность всех тех противоречивых слухов, которые циркулировали о ней в последнее время.

Ему было сообщено, что великий герцог получил письмо от русского офицера, побывавшего в местах заключения их величеств, и ему было предписано вступить с ним, то есть со мной, в связь.

Из Москвы он связался с германским консульством в Петербурге и там узнал, что я выехал в Киев 15 августа. В начале сентября он получил подтверждение из Берлина, что я нахожусь в Киеве, и он послал мне вышеприведенную телеграмму.

Магенер просил меня самым подробным образом посвятить его во все, что мне было известно о пребывании императорской семьи в Сибири, и главным образом ознакомить его со всеми деталями тех шагов, которые предприняли в целях освобождения их величеств наши организации.

Выслушал мой доклад Магенер с глубоким интересом.

– Из ваших слов следует, что в данный момент никакой организации в Сибири не существует и связи с теми краями вы не имеете? – обратился он ко мне.

Я ответил утвердительно.

– Должен вам совершенно чистосердечно сказать, что особой энергии ваши организации в деле спасения и сохранения царской семьи, на мой взгляд, не проявили, но это для меня не новость! Подобные сведения я уже имел в Москве. Мне известно, что наше командование на востоке, при приближении к Петербургу, уже наладило связь с русскими монархистами по вопросам общеполитическим. Вопрос же положения императорской семьи не обсуждался. Можно было предполагать, что русские монархисты сами позаботились о ее безопасности. Но мне также известно, что некоторые русские круги обращались к покойному графу Мирбаху в мае с просьбой об интервенции для облегчения участи и освобождения императорской семьи, находившейся уже в Екатеринбурге. Из этого можно заключить, что если и не все русские монархические организации, то, по крайней мере, московские осознали свое бессилие помочь своему императору и его семье! Из ваших слов вытекает, что еще в феврале никаких решительных шагов по этому вопросу Марков-второй не предпринял и что все ограничилось отправкой в Сибирь одного офицера! Почему же вы, видя такую вопиющую инертность организации, тогда же не обратились за помощью к великому герцогу?

Скажу откровенно, я был очень смущен этим вопросом и ответил, что не предпринял этого самостоятельного шага только лишь потому, что считал себя маленьким, рядовым членом организации, подчиненным своему начальству, которому положение было виднее, чем мне.

Магенер на это только укоризненно покачал головой. Из моего доклада явствовало, что я считаю какие-либо шаги с нашей стороны к спасению царской семьи совершенно безнадежными и вижу единственную возможность их спасения только при помощи немцев.

– Итак, вы считаете, что только германское правительство в состоянии вырвать государыню и семью из большевистских рук и что вы бессильны помочь им? – спросил он меня.

Я ответил утвердительно.

– Ну, если ваши северные организации ничего не смогли сделать, то, быть может, южные предприняли какие-либо шаги?

Я ответил, что, насколько мне известно, из Одессы был послан один человек в Екатеринбург для выяснения положения на месте. Ничего другого, по-моему, сделано не было, но, во всяком случае, я прошу его по этому вопросу обратиться к нашим киевским лидерам Безаку, Скаржинскому и Катенину, дабы не только узнать от них лично об их работе в этом направлении, но и услышать их мнение по вопросу, как они смотрят на создавшееся положение.

Магенер охотно согласился посетить Ф.Н. Безака.

Я рассказал ему также о соображениях моего отца по этому вопросу и о моих взаимоотношениях с Ю.А. Ден, являющейся здесь, на Украине, человеком наиболее близким к ее величеству, беспредельно ей преданным, мнение которого о наших дальнейших действиях необходимо выслушать. Магенер вполне согласился со мной и, в свою очередь, посвятил меня в подробности своего пребывания в Москве.

Я считаю себя не вправе писать обо всех деталях того, что мне сообщил Магенер, но одно мне было ясно, что никаких доказательств гибели всей царской семьи он не имел. Его сведения во многом сходились с теми, которые я получил в германском консульстве в Петербурге. В Москве Магенер виделся лично с Иоффе и Радеком, и оба категорически отрицали факт расстрела в ночь на 17 июля царской семьи совместно с государем.

Магенер собирался проехать на 10–12 дней в Одессу по личному делу и просил меня сообщить о его приезде Ю.А. Ден с просьбой приехать к 5 ноября в Киев для совместного обсуждения создавшегося положения.

На следующий день, ровно в 12 часов, Магенер и я были приняты Ф.Н. Безаком у него на квартире в присутствии Скаржинского и Катенина. После обмена приветствиями, когда все сели, Магенер сказал:

– Я приехал к вам узнать: что вы сделали для спасения своего императора и его семьи?

– Мы… мы, собственно говоря, ничего не сделали… то есть ничего не могли сделать отсюда… Мы бы хотели очень знать, что вами сделано в этом направлении!.. – ответил ему Феодор Николаевич.

Наступило неловкое молчание, его прервал Магенер:

– Видите ли, я имел поручение войти в связь с русскими монархическими организациями для того, чтобы скоординировать свои действия с тем, что было уже сделано ими ради сохранения или спасения царской семьи. Для исполнения этого мне было предписано вступить в связь с господином Марковым, обратившимся за помощью к брату вашей государыни, великому герцогу Гессенскому, что я вчера и сделал. От господина Маркова я узнал подробности о его поездке в Сибирь и обо всем там виденном. Теперь я хотел бы услышать от вас, как вы смотрите на создавшееся положение и что вы намерены предпринять по этому вопросу в дальнейшем?

Из последующего разговора Магенер мог убедиться, что как Феодор Николаевич, так и его сотрудники всецело разделяют мою точку зрения, считая, что только Германия дипломатическим путем может вмешаться в судьбу царской семьи, если таковая жива, и что они лично бессильны помочь ей.

На этом беседа наша кончилась. Магенер обещал довести это категорическое мнение южнорусских монархистов до сведения надлежащих лиц и по получении ответа информировать их о своих дальнейших шагах.

Я не могу сказать, чтобы Магенер был удовлетворен своим свиданием с нашими деятелями. Когда мы с ним вышли на улицу, чтобы идти в «Гранд-отель» совместно завтракать, Магенер долго шел молча, угрюмо потупившись, и наконец у него вырвалось:

– Я не понимаю вас, русских! Вы настаиваете, что Германия, и только Германия может спасти и должна спасти государыню и ее семью, а ведь у нас не только при дворе, но и повсюду известно, что ваша императрица считает себя настолько русской, что ни за что не согласится на немецкую помощь!

Хотя я и знал, что это была правда, но, чтобы не охладить Магенера, стал его убеждать в том, что теперь не время думать о том, согласится или не согласится государыня на немецкую помощь, но что человеколюбия ради надо ее вырвать из большевистских лап и что незачем везти царскую семью в Германию, когда их можно вывезти в Швецию, что по политическим причинам будет наилучшим выходом из положения. Об этом же я писал в своем письме к великому герцогу.

Во время завтрака Магенер рассказал мне, что в Германии совершенно не понимают сущности большевизма, плохо информированы о всех ужасах, творимых нашими товарищами, и том хаосе, в каком пребывает Россия. Никто и в мыслях не имеет верного представления о тяжести положения, в котором находилась царская семья. Лично Магенер был потрясен, когда увидел, в каком беспомощном состоянии она находилась в Сибири, и, скажу откровенно, не особенно лестно отозвался о преданности русских людей своему императору и его семье… Во всяком случае, никто в Германии не ожидал трагедии, которая случилась в ночь на 17 июля.

Поэтому мое письмо к великому герцогу было первым показанием очевидца страданий царской семьи, и, несмотря на это, Магенер был снабжен для своей поездки суммой только в 30 000 марок, для Германии большой, но совершенно ничтожной для России! Даже о дороговизне, царившей у нас, немцы не имели ни малейшего представления. Кроме того, родственники ее величества были уверены, что царская семья в достаточной степени защищена верными ей людьми. Я не могу сказать, что мне было особенно приятно слушать все эти излияния Магенера…

За кофе он составил телеграмму своему начальству по поводу свидания со мною и нашими лидерами, текст ее был следующий:

«Die Markow’sche Gruppe besteht kategorisch darauf, dass Deutschland allein imstande ist, die aufgerollte Frage zu loesen»[94]94
  «Группа Маркова категорически настаивает на том, что только одна Германия в состоянии решить поставленный вопрос» (нем.).


[Закрыть].

Почему Безак и его сотрудники оказались со мной в одной группе или, вернее, «моей группой» – не знаю, но я не стал разубеждать в противном милейшего Магенера. По молодости лет мое мнение могло быть недостаточно веско, так пускай будет, что его имела целая «группа»!

На следующий день Магенер уехал в Одессу, а я написал подробное письмо Юлии Александровне с просьбой обязательно приехать в Киев.

Мои расчеты не оправдались. События предупредили наши желания. Начавшееся 5 ноября восстание Петлюры с быстротой молнии повергло несчастную Украинскую державу в состояние полнейшей анархии. Киев оказался осажденным бандами пресловутого «батьки», а мы, русские и вместе с тем как бы «иностранные» офицеры, попали в положение невольных защитников украинской независимости!.. Какая ирония! О моих переживаниях за этот трагический месяц я не буду упоминать на страницах этой книги. Они не имеют прямого отношения к затронутому мною вопросу жизни царской семьи за эти кошмарные годы.

О своей службе в качестве личного ординарца главнокомандующего всеми вооруженными силами на Украине и главнокомандующего Северной монархической армией, генерала от кавалерии графа Келлера, о последних днях гетманского режима и, наконец, о моем пребывании в германской комендатуре города Киева и совместной работе с генерал-майором Димитрием Иосифовичем Гурко по спасению и вывозу из Киева офицеров и их семейств в Германию я буду писать в отдельной книге.

Из-за перерыва железнодорожного сообщения между Одессой и Киевом Магенер в Киев уже больше не вернулся, и мне вторичной связи с ним установить не удалось.

Слухи о гибели всей царской семьи в памятную ночь на 17 июля ширились и росли. Но это были всего лишь слухи и рассказы третьих лиц, слышавших об этом ужасном злодеянии из четвертых и пятых рук…

Я гнал прочь от себя возможность такого кошмара и не верил ему. Я имел возможность проехать в Одессу при помощи швейцарского консула в Киеве, чтобы соединиться снова со своей семьей, но избрал другой путь. Я решил во что бы то ни стало проехать в Германию для свидания с великим герцогом, чтобы лично доложить ему о жизни его августейшей сестры и ее семьи за этот последний год. В этом своем шаге я видел последнюю обязанность по отношению к тем, на кого я молился, кого боготворил и кому верно и честно служил всю свою жизнь.

Я не был очевидцем их трагической гибели, но был свидетелем их безмерных страданий в заточении. Я был свидетелем того, как прошли последние дни жизни русского императора и его семьи в снегах далекого Тобольска, всеми покинутого и забытого! И я предоставлял великому герцогу самому сделать свои заключения по поводу всего случившегося и оставлял вопрос о трагической ночи открытым.

Я исполнил свое желание. 21 января, переодетый в германскую военную форму, покинул я Киев с эшелоном 68-го пехотного полка, отправлявшегося на родину. Солдатам было официально заявлено, что я студент, едущий в Германию для продолжения образования, и временно принят переводчиком при штабе батальона, находившегося в нашем поезде. На товарной станции посадка батальона прошла в образцовом порядке, и около двух часов дня я сел на паровоз в сопровождении германского фельдфебеля.

Фельдфебель был, так сказать, для моего прикрытия, а я – для разговоров с машинистом. На тендере имелся у нас телефон, соединявший нас с центральным вагоном эшелона, где помещался штаб.

Машинист пытался доказать мне, что у него в машине мало пара и имеется какой-то дефект, но это была знакомая история. Ощутив в руке бумажку в 1000 карбованцев, машинист сделался предупредительно любезен, и пар неожиданно скоро поднялся в котле. Заревел гудок, и наш поезд медленно потащился, унося нас из стольного града Киева, над которым реяли чужие жовто-блакитные флаги и слышалась чужая украинская речь, отдававшая запахом Тернопольского гетто.