Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Но этот день прошел благополучно. После обеда меня вызвали в контору. Это было впервые за двухнедельное мое пребывание в тюрьме. Каково же было мое удивление, когда я увидел там подпрапорщика Гусева с пакетом. Оказалось, в нем было мое белье, сданное мною для стирки его жене. Мне было ясно, что хотя она и была женой помощника командира эскадрона, но и сама от такого заработка не отказалась, хотя и уверяла, что отдала его прислуге.

Гусев сообщил мне, что за мое отсутствие Красная гвардия была разоружена и что мои уланы имели по поводу моего ареста собрание, на котором ввиду приближения праздников и полной неясности, за что я, собственно, был арестован, постановили запросить начальника штаба о предъявленном мне обвинении и о причинах столь длительного моего задержания. Как я впоследствии узнал, этому собранию и постановлению, явившемуся решающим в моей судьбе, я был всецело обязан молодцу Ковальчуку.

Я был очень рад получению белья. Я две недели носил свое старое без смены, и, несмотря на соблюдаемую нами чистоту, мы все же с Соловьевым не избавились от вшей.

По вечерам, после игры в шахматы, которые мы сами сделали, слепив фигуры из черного хлеба, мы объявили войну этим паразитам, поджаривая швы белья на нашей керосиновой лампочке. Но это мало помогало. На эту тему Соловьев написал, между прочим, следующее стихотворение:

 
Сережа Марков, арестант,
Сидит, понурившись, над кашкой
И, распевая грустный кант,
Рукою шарит под рубашкой.
Горстями достает добро.
Но то не серебро, не злато,
Давно уж нету там его!
Рубашка вшами лишь богата!
 

2 мая утром к нам явился комиссар и объявил, что из трибунала телефонировали и дали распоряжение освободить Бориса Николаевича. В первый момент мы были ошеломлены таким сообщением, не верилось, что это так. Соловьев, сияющий, собрал свои пожитки и, распрощавшись со мной, покинул камеру. Я остался один. Мне было непонятно мое дальнейшее задержание, так как оно стало явно бессмысленным. В том, что буду выпущен, я был уверен, но когда? Перспектива провести праздники в одиночестве, да еще в тюрьме, очень мало улыбалась мне.

Конечно, я был рад за Бориса Николаевича, а главным образом за Мару Григорьевну, которая с каждым разом, что я ее видел в церкви, худела и худела, прямо таяла. Кроме того, освобождение его знаменовало, что товарищам истинной нашей связи и настоящего нашего лица установить не удалось и что поэтому наш арест никакого вреда императорской семье нанести не мог. Подлость Бруара осталась подлостью, но никаких последствий не имела.

Наступило утро Страстной субботы, которое никаких изменений не принесло, и я был уверен, что Святую ночь мне придется провести взаперти. Ожидал только обещанной передачи от Соловьева пасхальных яиц, которые должны были скрасить мое одиночество и напомнить о Великом празднике.

С утра я начал приводить камеру в порядок. Незадолго до обеда дверь в мою камеру отворилась, и в нее вошел старший надзиратель.

– Пожалуйте в контору, вас комиссар желает видеть! – обратился он ко мне.

Я собрался уже идти.

– Нет, с вещами, вас, наверное, освободят.

Я не заставил себя долго просить и, в минуту собрав пожитки, распрощался со своими тюремщиками и отправился в контору. Комиссар сообщил мне, что из трибунала пришли бумаги с приказанием освободить меня из заключения.

Получив оставшиеся у меня в конторе два рубля (остальные деньги ушли на покупку табака) и свои подтяжки, я с молниеносной быстротой очутился за воротами тюрьмы. Большая зеленая калитка со скрипом захлопнулась за мной. Я был на свободе!

Глава X

В гостинице я был радостно встречен не только хозяином, милейшим толстяком Лошкомоевым, но и всеми служащими. По-видимому, они видели во мне хорошего гостя, а не свирепого большевика.

Не успел я занять номер, как ко мне пришел Седов поздравить с благополучным исходом моего ареста, а потом прибежал запыхавшийся Симоненко, узнавший в штабе о моем освобождении. Когда он увидел меня, так сказать, целым и невредимым, он проявил такую радость по поводу моего освобождения, что я был прямо-таки тронут добротой его души и отзывчивостью. Он передал мне все новости, происшедшие за время моего отсутствия.

Во-первых, он принимал участие в разоружении отряда тюменской Красной гвардии, разоруженного по приказанию Пермякова за бесчинства, которые он творил, и вылившиеся в ряд самочинных обысков с «изъятием ценных предметов», кои были найдены у начальника.

Как я узнал, им был тот самый детина в папахе, который принимал участие в моем аресте. Мальчишка, который был с ним, как мне рассказывал Симоненко, был сыном помощника председателя Совдепа Неверова. Он занимал в Тюмени весьма ответственный пост председателя Совнархоза.

Затем Симоненко конвоировал с 15 уланами государя и государыню, встретив их в 20 верстах от Тюмени, до вокзала. Вот что он рассказывал мне по этому поводу: 27 марта он пришел, как обычно, в штаб, его вызвал к себе Пермяков, который приказал немедленно во что бы то ни стало оседлать наличными седлами лошадей, отобрать из эскадрона наилучших волонтеров и ждать его в полной боевой готовности у казарм.

Симоненко недоумевал, в чем дело, исполнил приказание, и к моменту приезда в экипаже Пермякова и председателя Совдепа Немцова он имел в готовности 15 всадников. Пермяков вышел к волонтерам и объявил им, что они будут исполнять чрезвычайно важное поручение, а именно: на них возлагается охрана бывшего царя, которого перевозят из Тобольска, причем он заявил, что они должны держать себя с достоинством, как подобает настоящим «революционным солдатам».

– Пусть бывший царь видит дисциплину и мощь Красной армии, самой свободной армии в мире! – закончил Пермяков свое обращение к ним.

После этого он сел в экипаж и приказал Симоненко следовать за собой. В версте от первой почтовой станции Пермяков остановил отряд, а сам отправился на станцию.

Около 6 часов вечера Симоненко увидел целый караван выезжавших из деревни телег, который вскоре поравнялся с ними. Впереди ехало пять всадников, за ними парная телега с пулеметом, за ней телега с солдатами. Потом следовала телега, в которой сидел государь с каким-то субъектом в шубе и папахе. Как потом узнал Симоненко, это и был тот комиссар, который перевозил государя, по фамилии Яковлев.

Затем, тоже на простой телеге ехала государыня с великой княжной Марией, а потом шла телега со свитой, которой было пять человек, четверо мужчин и одна женщина. Кто они были, Симоненко не знает.

Замыкали поезд Пермяков, Немцов и еще четыре телеги с солдатами и одним пулеметом и пять всадников. Всего конвоя Симоненко насчитал до 50 человек.

Пермяков приказал разбить волонтеров на две группы. Одну оставить позади каравана, а самому с семью волонтерами ехать впереди.

К вечеру весь поезд, минуя город и проходя по окраинам Тюмени, прибыл на вокзал, где стоял уже приготовленный поезд, состоявший из вагона 1-го класса и трех вагонов 3-го. Немедленно по прибытии государь, государыня и великая княжна перешли со свитой в вагон. Комиссар попрощался с Пермяковым и Немцовым, а также поблагодарил Симоненко за образцовую службу его подчиненных, и поезд тронулся по направлению на Екатеринбург. По словам Симоненко, государь выглядел совершенно спокойным, государыня была очень бледна и, видимо, страшно устала в дороге.

На мой вопрос, как держали себя по отношению к государю комиссар [Яковлев] и Пермяков с Немцовым, Симоненко ответил, что очень хорошо. Комиссар помогал государыне войти в вагон, предварительно осмотрев, все ли в нем в порядке, распоряжался переноской вещей; вообще все держали себя крайне корректно. Наши же комиссары не принимали никакого участия во всем происходившем и были только зрителями.

Когда поезд ушел, Симоненко спросил Пермякова о причине перевоза царя, и последний ему ответил, что из полученной бумаги видно, что бывший царь будет предан суду революционного трибунала в Москве, куда его и должен доставить комиссар Яковлев, являющийся комиссаром ВЦИКа с чрезвычайными полномочиями. По словам Симоненко, волонтеры во все время пути и до отправления поезда держали себя спокойно и безразлично ко всему происходившему, а Ковальчук принимал даже участие в переноске царского багажа.

– А знаете, что я вам скажу, Сергей Владимирович, ведь если бы кто-нибудь хотел отбить у нас государя, то мог бы это сделать с легкостью, нужно было только смелость иметь! – закончил свой рассказ Симоненко.

Я слушал его как во сне… ведь это я был бы на месте Симоненко, если бы не находился в тюрьме! Я должен был конвоировать их величества, с сознанием своей полной беспомощности и своего полного бессилия как-либо помочь им!

Эта мысль жгла мой мозг, как каленое железо, и я был готов благословить тот миг, когда я попал в тюрьму, избавившую меня от кошмара быть тюремщиком своего государя!

Заключительная фраза Симоненко едва не прорвала накопившееся во мне отчаяние и горе, и мне стоило больших трудов сдержаться. Как прав был, хотя и невольно, Симоненко; но разве только в пути было легко их спасти?.. А в Тобольске? Что думали и переживали их величества во время переезда? Кто этот Яковлев, столь любезно к ним относившийся? Эти вопросы давили меня, но ответа на них не было.

Мне начинало казаться, что, быть может, переезд их величеств в Москву положит конец их мукам. Ведь в Москве все же была организация, казавшаяся мне авторитетной и мощной и которая могла бы повлиять на немецких дипломатов, бывших в Москве. Я не думал, что Германия в лице своего императора останется безучастной к судьбе императорской семьи. Быть может, император сделает то, чего не сделали наши союзники, имея к тому полную возможность летом 1917 года. Такое решение вопроса несколько успокаивало меня.

Прекрасная Пасхальная заутреня в Знаменской церкви, куда я отправился после ухода Симоненко, горячая молитва, вознесенная мною к Престолу Всевышнего, помогли мне провести более или менее спокойную ночь. Не знал я, что утром узнаю новость еще более кошмарную, чем то известие, которое мы получили в тюрьме о переводе их величеств. Рано утром я отправился к Соловьеву. Когда я вышел на Царскую улицу, то услышал сзади себя знакомый голос:

– Товарищ, товарищ, куда вы?

Я обернулся и увидел вылезавшего из экипажа Пермякова.

– С праздником вас поздравляю. Очень рад, что вы свободны. Почему это вы на разговение вчера не пришли? – обратился он ко мне, с жаром потрясая мою руку.

– Я вас не понимаю, Григорий Прокопьевич, при чем тут я? Я ведь на службе не состою!

– Что вы, что вы, товарищ, мы уверены, что вы на службу вернетесь, вас же по ошибке арестовали!

Я не выдержал и, рассмеявшись, ответил ему:

– Напрасно вы так уверены. Ошибка же вышла весьма неприятная и странная, вы бы меня расстреляли по ошибке, а потом над моим трупом за нее извинились бы!

Пермяков смутился, но все же настаивал, чтобы я обязательно вернулся на службу, он мне и жалованье за время моего ареста выплатит и, во всяком случае, мне непременно нужно зайти в штаб. Я ответил ему преднамеренно безразлично, что «как-нибудь» зайду.

На этом мы расстались, и я отправился дальше. Такой встречи, а тем более такого предложения я никак не ожидал. В одном я удостоверился, что все, начиная с Пермякова, вполне уверены в моей невиновности. Это было мне, да и всем нам очень на руку.

Ожидаемого пасхального настроения у Соловьевых я не нашел, Бориса Николаевича я застал мрачным и озлобленным, Мара Григорьевна имела заплаканный и удрученный вид.

Сообщенная мне Борисом Николаевичем новость как громом поразила меня. Их величеств задержали в Екатеринбурге. Причины были неизвестны, но это задержание не предвещало ничего хорошего. Еще до своего ареста я мог по сводкам Екатеринбургского военного комиссариата убедиться, что последний, не в пример Тюмени, никакой роли в городе не играл, а главная сила находилась в руках Красной гвардии, набранной из всяких проходимцев и рабочих. А по сводкам явствовало, что с военной точки зрения эти части нельзя было рассматривать как таковые.

Все обращения и воззвания Екатеринбургского областного Совдепа, переданные нам, были крайнего и непримиримого направления. Красный Екатеринбург и красный Урал объявили себя «цитаделью революции». Резолюции и прокламации Омского Запсибсовдепа были ничто по сравнению с этими революционными перлами.

Борис Николаевич рассказал мне, что Седов, узнав о приезде нового отряда в Тобольск, решил проехать туда, что и исполнил, выехав из Тюмени 26-го числа. По дороге в одной деревне, приблизительно посредине пути, он, к ужасу своему, встретился с их величествами, перевозимыми в Тюмень. Он присутствовал при перекладке лошадей их величеств и находился недалеко от них, так что государыня узнала его. Он хотел вернуться в Тюмень, но беспокойство за остальных членов императорской семьи (он сразу не сообразил о причинах отсутствия наследника и оставшихся великих княжон) заставило его проехать в Тобольск, где он увидел всех, кроме наследника, в окнах дома.

С кем-либо из свиты он боялся войти в связь, так как около губернаторского дома, как и около дома Корнилова, где проживали дети лейб-медика Боткина, видел большое количество солдат и старого, и нового отряда, оставшегося в Тобольске. Только небольшая часть отряда сопровождала их величества.

Седову ничего не оставалось делать, как вернуться обратно. 29-го он был уже в Тюмени и во время нашего разговора пришел к Соловьеву и во всех подробностях рассказал нам о своей поездке в Тобольск. Общее положение в Тобольске вырисовывалось в следующем виде: в городе, кроме отряда Заславского, прибывшего туда 13 апреля, находился также отряд комиссара Родионова, состоящий почти исключительно из латышей. Последний отряд прибыл из Екатеринбурга в город 30-го числа, видимо, по какому-то новому маршруту, так как он миновал Тюмень. Еще до приезда Заславского, после столкновения, происшедшего между тем отрядом, который я встретил по дороге (он следовал из Омска), и отрядом, появившимся через несколько дней из Екатеринбурга и вскоре покинувшим город, положение власти существенно изменилось, о чем я уже писал.

За день или за два до того, как мы были арестованы, произошли дальнейшие изменения. Вместо председателя Совдепа Никольского выбран был некий Хохряков, по собранным сведениям бывший матрос. К моменту приезда Яковлева Дуцман (начальник отряда, встреченного мною по дороге), по приезде объявивший себя не только начальником над охраной императорской семьи, но и комиссаром города, покинул Тобольск, так же как и Демьянов, и уехал в Омск. В Тобольске оставался только Дегтярев с небольшой частицей первого отряда.

Соловьев получил следующие данные: Заславский занял по отношению к императорской семье самую непримиримую позицию. По национальности он был евреем. Трудно было установить, какие полномочия он имеет, но можно было предполагать, что он отправлен из Екатеринбурга не областным Советом, а каким-то лицом или группой лиц из бесчисленного числа «предкомов», «совкомов» и отдельных комиссаров, в общем, мало подчинявшихся Совдепу и действовавших зачастую самостоятельно.

Одним из таковых, как мы уже видели, был Запкус. Было несомненно, что Заславский стремился захватить в свои руки власть над их величествами. Но этому воспрепятствовала старая охрана, а приезд Яковлева и Родионова с латышами прекратил его деятельность.

Кроме того, сообщили из Тобольска, что Яковлев в Тобольске был поддержан в своих действиях Хохряковым, и можно было предположить, что оба они между собою как-то связаны. Борис Николаевич подтвердил также, что во все время своего пребывания в Тобольске Яковлев был по отношению к императорской семье в высшей степени корректен.

Последним известием из Тобольска было сообщение, что Родионов сделался председателем отрядного комитета старой охраны. Нам было не особенно понятно, как это могло произойти. Одно было ясно, что Кобылинский потерял окончательно и без того призрачную власть над своими подчиненными. Также непонятно было, где пребывала императорская семья в период с 27 по 30 апреля. Задержка их в Екатеринбурге произошла 30 апреля. В общем, положение было до крайности запутанным и тяжелым.

Из Петербурга никто за время нашего ареста не приехал, и на свои письма Седов ответа не получал. Обсудив создавшееся положение, мы пришли к следующему заключению: ввиду имеющейся у меня возможности вернуться на службу мне следует поступить на нее, так как не исключается возможность приезда офицеров из Петербурга, и, хотя их величества и задержаны в Екатеринбурге, Тюмень все же находится не так далеко от последнего, а первоначальная легализация офицеров по их приезду через поступление их в эскадрон даст нам возможность получить документы, при помощи которых им удастся сконцентрироваться в районе Екатеринбурга и в самом городе.

Это предполагалось на тот случай, если их величеств, паче чаяния, задержат надолго в Екатеринбурге. Если же их перевезут в Москву, то я смогу выдать прибывшим офицерам фальшивые командировки для обратного проезда в Россию. Кроме того, мы будем все же информированы о положении императорской семьи как в Тобольске, так и в Екатеринбурге. Если же до конца Фоминой недели[58]58
  Фомина неделя, или Радуница, начинается на Красную горку, в первое воскресенье после Пасхи. Название дано в память явления Христа апостолу Фоме.


[Закрыть] никто из Петербурга не приедет и никаких известий мы оттуда не получим, то Седов лично поедет туда и во всех подробностях информирует Маркова-второго и Анну Вырубову о создавшемся невыносимо тяжелом положении. Совершенно нам непонятное упорное молчание Петербурга повергало нас в тупое уныние. С момента моего отъезда прошло уже два месяца, и, не говоря уже о большом количестве офицеров, обещанном мне Марковым-вторым, даже Андреевский и Гринвальд, для которых Анна Вырубова достала деньги и которые должны были приехать за мной вслед, не приехали.

Единственно, что оставалось предположить, – это разгром организации большевиками.

Борис Николаевич рассказал Седову и мне о подробностях своего освобождения. Оказывается, решающим фактором в этом деле было исчезновение из Тюмени Бруара сразу же после сделанного им в Совдепе доноса. Это, а также и несомненно для них мое с Соловьевым знакомство в Тюмени незадолго до доноса Бруара произвело очень хорошее впечатление в нашу пользу среди местных заправил. Не обошлось без взятки. Маре Григорьевне посоветовали обратиться к одному артисту местной драматической труппы, подвизавшейся в приказчичьем клубе, имевшему, видимо, юридическое образование и устроившемуся при местном трибунале адвокатом или, по новому определению, правозаступником.

Этот ловкий малый умело повел дело, и, когда акты по нашему делу попали в трибунал, он сумел, кому нужно, дать соответствующую мзду из тех 5000 рублей, которые с трудом для него добыла Мара Григорьевна, и дело, вызванное доносом Бруара, было таким образом ликвидировано. Остался невыясненным протокол обвинения Бориса Николаевича, для какой цели он пользовался фальшивыми документами и хранил оружие без всякого разрешения.

В этот же день я познакомился с сыном Григория Распутина, Димитрием, приехавшим из Покровского. По виду это был простой деревенский парень. Он кончил церковноприходскую школу и по мобилизации служил в одном из сибирских стрелковых полков.

Вечером зашел ко мне Ковальчук, которого я от чистого сердца поблагодарил за участие в моей судьбе. Он рассказал мне о жизни эскадрона в дни моего сидения в тюрьме.

На следующий день после моего ареста люди были переведены в казармы при управлении воинского начальника, были получены лошади из конного запаса, отобранные мною и Маркаровым. Лошади были поставлены на площади перед казармами на скоро сделанную коновязь, на которой они стоят до сих пор. Занятий никаких не проводится, кроме пешего учения, да и то когда придется и как придется.

Он повторил мне все, рассказанное Симоненко о перевозе их величеств, и по лицу и по голосу его я ясно видел и чувствовал, что Ковальчуку было очень тяжело и неприятно участвовать в конвое их величеств. Особенно характерны были его слова:

– Когда же товарищ Пермяков сказал нам, зачем мы едем, то я заявил товарищам без стеснениев, что им всем морды понабью, если они не будут себя держать, как следует, форменно, по настоящей дисциплине, чтобы бывший царь видел, что есть еще настоящие солдаты!

Я подумал, что если бы у меня было таких Ковальчуков человек 30–40, то многое можно было бы сделать…

Из дальнейшего будет видно, что Ковальчук еще раз помог мне, и, быть может, только благодаря ему мне не пришлось еще раз сесть в тюрьму и удалось покинуть Тюмень.

На третий день праздников я зашел в штаб и только после долгих уговоров Чувикова «соблаговолил» согласиться и вернуться на службу. Пермяковым было приказано выдать мне содержание за все время моего ареста, что и было немедленно исполнено. В штабе я узнал о подробностях задержания их величеств в Екатеринбурге.

27 апреля у нас в штабе были получены сведения, что на станции Поклевская между Тюменью и Екатеринбургом вооруженные рабочие, в случае провоза царя, хотят отбить его силой. Об этом был поставлен в известность помощник комиссара Яковлева Авдеев, присланный в Тюмень Яковлевым 26 апреля для приготовления поезда, который должен был увезти их величеств. В ночь на 28 апреля это сообщение повторилось, о чем по линии дано было знать Яковлеву, который около 10 часов вечера отбыл с их величествами из Тюмени.

Не доезжая станции Поклевская, Яковлев получил это известие и повернул поезд обратно. Имея короткую остановку в Тюмени, поезд проследовал на Омск. 29 апреля на рассвете он был задержан под самым Омском на станции Куломзино красногвардейцами. Из сводки Омского военного комиссариата явствовало, что Яковлев покидал поезд и лично ездил в Омск, там вступил в телеграфную связь с Москвой, откуда получил приказание немедленно везти государя в Россию[59]59
  Через Урал в европейскую часть России.


[Закрыть]. В сводке указывалось, что задержание поезда на станции Куломзино произошло из-за телеграммы Екатеринбургского Совдепа, вернее, начальника екатеринбургской Красной гвардии в Омск, в которой он выражал опасение по поводу возможности побега их величеств. После переговоров с Москвой Яковлев вернулся в Куломзино и двинул поезд обратно. В Тюмени он узнал, что линия до Екатеринбурга свободна, рабочие, собравшиеся на станции Поклевская еще 28 апреля, вернулись в Екатеринбург. Поезд пришел 30 апреля и был на станции немедленно оцеплен большим отрядом Красной гвардии.

Из сводки Екатеринбургского военного комиссариата было видно, что задержание бывшего царя в Екатеринбурге произошло по постановлению Екатеринбургского Совдепа, вопреки приказанию из Москвы, полученному Яковлевым. С вокзала их величества были отправлены в Дом особого назначения, ранее принадлежавший местному богатому купцу Ипатьеву. Из Тобольска никаких новых сведений получено не было.

Ознакомившись с положением, в котором находился эскадрон, я убедился в следующем: за мое двухнедельное отсутствие товарищи переменили двух каптенармусов и двух артельщиков, выбрав на эти должности серба, бывшего военнопленного, совершенно неграмотного по-русски, который, конечно, и понятия не имел о ведении книг. Артельщиком был выбран абсолютно безграмотный русский мужик. Вообще, эскадрон принял интернациональный характер. По списку в нем числилось 11 латышей, 10 сербов, 2 чехословака, 1 румын, 3 венгра, все бывшие военнопленные, и 45 русских, из коих, по уверению Ковальчука, двое были беглыми каторжниками.

Когда я указал на ненормальность беспрестанных смен каптенармусов, Пермяков мне ответил, что этого права отнять у товарищей нельзя и что на этой должности может быть только то лицо, которому товарищи абсолютно доверяют. Я был несказанно обрадован такой точкой зрения почтенного Пермякова, видя в этом усугубление развала эскадрона.

Новые порядки в управлении эскадронным хозяйством дали себя знать. Фуража, который почти никак не приходовался, вышло, по моему подсчету, в пять раз больше положенной нормы. При осмотре цейхгауза я усмотрел недостачу 18 шинелей и массы других вещей. Разобраться, как это могло случиться, было невозможно. Каптенармусы сваливали вину друг на друга.

Я решил особенно не углубляться в поиски и смотреть сквозь пальцы на постоянные переизбрания каптенармусов и на все творящиеся безобразия.

Однажды, проходя по одной из улиц, параллельной главной, я увидел заброшенный двор, в котором находились конюшни. По полуистертой доске с надписью на воротах я убедился, что здесь когда-то стоял обоз какой-то пешей дружины. Осмотрев конюшни, я убедился, что их легко увеличить и приспособить под конюшни для эскадрона, людей же можно поместить в здании школы, находившейся рядом. Такое открытие очень обрадовало меня, можно было снова начать бесконечную постройку, а за ней и перестройку. Сказано – сделано. Я обратился к Пермякову, немедленно же получил от него полное одобрение, и через два дня уланы уже пребывали в здании школы, а Совгорхоз, по срочному предложению Пермякова, ремонтировал конюшни.

Из Тобольска были получены известия, что наследник медленно поправляется, но уже покинул постель. Числа 12 мая мы получили известия, что Кобылинский окончательно ограничен в своих правах и что, по-видимому, можно ожидать замены его отряда другой охраной. Ясно становилось, что наследника и великих княжон собираются перевезти из Тобольска. Их величества находились еще в Екатеринбурге. Борис Николаевич получил оттуда известие, что они находятся по-прежнему в доме Ипатьева, который обносят двойным деревянным забором выше окон, и что связи установить с их величествами до сих пор не удалось. Это было неудивительно, так как из сводок Екатеринбургского военного комиссариата видно было, что их величества находятся в руках комиссара Голощекина.

Еще раз обсудив создавшееся положение, мы решили, что Седов бросает свое место и немедленно едет в Петербург. На совещании я указывал ему, что если их величества будут окончательно задержаны в Екатеринбурге, то возможность их спасения оттуда представляется, на мой взгляд, весьма ничтожной: Екатеринбург – не Тобольск! Поэтому надлежит Маркову-второму использовать все свои связи, которые он имеет в Смольном и вообще у большевиков (об этом я слышал от Юлии Ден, говорившей мне, что у Маркова есть свои люди на ответственных советских постах), чтобы точно выяснить причину задержания их величеств в Екатеринбурге, и немедленно вступить с немцами в переговоры об охране их величеств. С немцами Марков-второй имеет несомненную связь, в чем я мог убедиться из разговоров, слышанных мною на конспиративной квартире во время моего пребывания в Петербурге вплоть до отъезда в Тобольск.

Я же остаюсь на своем месте до получения известий от Седова из Петербурга с указанием, стоит ли мне сохранять за собой занимаемое мною место. Борис Николаевич просил Седова информировать обо всем Анну Вырубову.

14 мая Седов уехал из Тюмени в Екатеринбург, чтобы на месте уяснить положение, в котором находились их величества, а оттуда в Петербург. Из писем великих княжон, полученных из Тобольска Борисом Николаевичем, было видно, что они получили письма от их величеств, в которых последние писали, что жизнь их в Екатеринбурге очень тяжела. Кроме того, Борис Николаевич получил из Тобольска икону Иисуса Христа от их величеств, приготовивших для него этот подарок перед отъездом из Тобольска.

О нашем аресте их величества знали, и великие княжны писали нам, что они все были этим очень огорчены.

19 мая Соловьев получил известие, что старая охрана заменена отрядом комиссара Родионова. 20-го в штабе я узнал, что наследник с великими княжнами Ольгой, Татьяной и Анастасией и оставшейся свитой выехали на пароходе в Тюмень, откуда их перевезут в Екатеринбург. Никаких распоряжений я не получил и, желая избавиться от возможного приказания эскортировать их высочества с пристани на вокзал, притворился больным. 22 мая, день, когда их привезли в Тюмень, я пролежал в постели.

На следующий день я узнал в штабе о подробностях их проезда через Тюмень. Пароход пришел в Тюмень утром, и немедленно же они со свитой под конвоем отряда, охранявшего их, были привезены на вокзал и посажены в поезд, который отошел на Екатеринбург. Кроме комиссара Родионова при отъезде находился также и председатель Тобольского Совета Хохряков. По полученным у нас в штабе сведениям, их высочества благополучно прибыли в Екатеринбург 23-го рано утром и были перед обедом перевезены к их величествам в дом Ипатьева.

В конце мая у нас, в штабе, были получены известия, что в Челябинске, через который преимущественно шла эвакуация чехословаков, бывших военнопленных, которым во времена Керенского разрешено было организоваться в подразделения для участия в войне на нашем фронте, произошло восстание против советской власти, поддержанное проходившими эшелонами чехословацких частей. Это восстание положило начало общему движению против большевиков во всей Сибири и было поддержано как уральскими казаками во главе с атаманом Дутовым, так и сибирскими во главе с есаулом Анненковым.

Наши «товарищи» в Тюмени всполошились, но особых мер не предпринимали и были уверены в скорой ликвидации восстания. И все же настроение в наших «сферах» сделалось повышенно нервным.

Несмотря на то что со дня отъезда Седова прошло две недели, от него не было ни слуху ни духу.

Соловьев повторил попытки связаться с их величествами, но они были неудачны. Было установлено, что охрана определенно подбирается из самых отчаянных элементов, зачастую бывших каторжников, большого количества латышей и военнопленных венгров. Можно было себе представить, в каких условиях жила императорская семья! Свита, кроме лейб-медика Боткина, по полученным сведениям, была заключена в тюрьму.

Положение Соловьева делалось все менее устойчивым. В трибунале он узнал, что его дело будет назначено к разбирательству в первой половине июня. Я ему советовал не ожидать этого дня в Тюмени, так как ничего хорошего это разбирательство принести не могло и всколыхнуло бы только сравнительно уже забытую историю его ареста и доноса Бруара. Поэтому я советовал ему отправить жену в Покровское, куда под благовидным предлогом в один прекрасный день и самому скрыться.

Я же твердо решил начать исподволь подготавливать себе почву для ухода со службы, продолжение которой считал явно бессмысленным. Я был твердо уверен, что единственно возможным спасением императорской семьи является решительное вмешательство в их судьбу германского правительства.

В приезд кого-либо из Петербурга и в действенность марковской организации, как и в него самого, я окончательно изверился. Не видя никакой помощи императорской семье из России, я глубоко возмущался, читая статьи в местной газетке «Известия Тюменского Совета раб., кр. и солд. депутатов» и ее подголоске, «Тюменском рабочем», органе местной меньшевистской партии, в принципиальных партийных вопросах ведшей с первой ожесточенную полемику, но находившей с «Известиями» общую точку соприкосновения в деле выливания помоев и распространения гнусной клеветы на несчастных их величеств.