Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Почти каждый день появлялись перепечатки из столичных газет о том, что русские монархисты, после освобождения Украины от большевиков и провозглашения гетманства, служат то в Киеве, то в Харькове, то в Одессе молебны о здравии царской семьи, что там открыто происходят монархические собрания с требованиями немедленного уничтожения советской власти и восстановления государя в его священных правах. Гетман выставлялся марионеткой в руках русских черносотенцев, видевших в нем генерала, который на белом коне должен въехать в Москву, утопить в «море крови» рабочих и крестьян все завоевания Октябрьской революции и приготовить путь к трону «Николаю Кровавому».

В Тюмени эти заметки производили мало впечатления, но, само собой разумеется, в Екатеринбурге они находили весьма благодатную почву. В доходивших до нас номерах екатеринбургских «Известий» сплошь да рядом можно было прочитать: «Рабочие, помните, кого вы охраняете! В ваших руках находится судьба Николая Кровавого и его семьи!»

Резолюции отмечали, что красный Урал, в лице его рабочих, готов до последнего оборонять Николая от посягательств белых на его освобождение, другие отмечали требования «немедленного предания бывшего царя народному суду за содеянные им перед народом преступления». Больно было все это читать, и об этой смеси молебнов за немецкими штыками, и о кошмарно истерических воплях банды закоренелых преступников, в руках которых всецело находилась жизнь несчастных их величеств. Словом, повторялась старая история: «Мы их иконами, а они нас шимозами!»[60]60
  Выражение генерала М.И. Драгомирова о событиях Русско-японской войны, когда в русской армии под влиянием главнокомандующего генерала А.Н. Куропаткина излишне большое значение придавали молебнам, а в японской полагались на шимозы – снаряды с сильно действующим взрывчатым веществом.


[Закрыть]

Будучи глубоко верующим человеком, я до глубины души своей возмущался такому явному подчеркиванию монархического настроения моих единомышленников. Неужели они не понимали, что шумом, поднятым вокруг императорской семьи, находящейся в большевистских руках, они только усугубляют их и без того кошмарное положение! Неужели же они думали, что весть об этих архиерейских молебнах, манифестациях с пением «Боже, царя храни» не дойдет до Екатеринбурга и не будет по-своему истолкована и умело использована против того, о чьем здравии молились монархисты… И неужели они хоть на секунду позволяли себе надеяться, что своими выступлениями они помогают их величествам?

Не нужно многолюдных молебнов, а нужно было избрать из своей среды авторитетное и популярное лицо, которое властно предложило бы всем этим верноподданным, чтобы они молча, про себя, возносили свои горячие молитвы к Всемогущему Господу о ниспослании спасения несчастным царственным узникам из большевистских каторжных лап, дали бы хоть по рублю на дело спасения их величеств и выбрали бы из своей многотысячной среды нескольких преданных людей, готовых отдать жизнь за своего государя и повелителя!

Глава XI

5 июня произошло в жизни города событие, которое должно быть отмечено как характеризующее советские нравы и отношение к различным «свободам», провозглашенным и декретированным. Это был день, когда пролетарии всех стран праздновали столетие со дня рождения творца социализма Карла Маркса. Это торжественное событие местные меньшевики и решили достойно отпраздновать устройством торжественного собрания в Народном доме.

На собрании должны были быть произнесены речи, посвященные этому великому событию. Президиум меньшевистской партии пригласил для участия, несмотря на открытую вражду, и наших заправил в лице Немцова, Пермякова и др. Этим подчеркивалась не простая «пролетарская» вежливость, а принцип «мы хоть и в хвосте, но все же с вами». Каким-то образом Пермякову стало известно, что некоторые ораторы и даже сам председатель, которого он терпеть не мог, хотят в своих речах подвергнуть жесткой критике как его, Пермякова, действия, так и вообще советский режим. Пермяков решил ликвидировать одним ударом могущие быть неприятности, так сказать, рубануть сплеча и, встретив незадолго до начала собрания Симоненко, приказал ему явиться на собрание с нарядом улан и без всяких разговоров арестовать председателя собрания и его товарища.

Симоненко, исполняя приказание, явился в Народный дом, оставил 14 человек волонтеров на улице и с двумя вошел в зал.

Стол президиума был большой, и за ним сидело несколько человек; в лицо нужных лиц Симоненко не знал. Обратившись к одному из рабочих с вопросом, кто из сидящих председатель и кто его товарищ, он услышал иронический ответ:

– Ишь, чего захотели… Мы знаем, зачем вы пришли… Мы сознательные!

Так у Симоненко ничего и не вышло.

Председателю немедленно сообщили о «незваных гостях», он сократил список ораторов и поспешно закрыл собрание. Эффект, на который рассчитывал Пермяков, пропал. Симоненко получил изрядную нахлобучку за свою нерасторопность и отправился обратно в казармы.

На следующий день, читая «Тюменский рабочий», я прочел разгромную статью, клеймившую Пермякова «вероломным предателем» и другими малолестными эпитетами, и не без сарказма вообще освещавшую советские порядки. Кроме того, на первой странице значилось приблизительно следующее: «Мы не такие, как они (читай: большевики), мы не пользуемся подлыми темными средствами борьбы, мы идем с открытым забралом; под нашим воззванием, помещенным в № X нашей газеты и подписанным РСДРП, мы готовы подписаться своими полными фамилиями».

За сим шли 32 фамилии виднейших местных меньшевиков.

Я сразу не обратил на эту заметку особого внимания, но, когда пришел в штаб и зашел к Пермякову, обнаружил его ходящим в бешенстве по кабинету с номером «Тюменского рабочего» в руках. Вместо приветствия он сунул мне газету и бросил:

– Читайте! Ведь правда, это подлость!

Он ткнул пальцем в приведенную заметку. Я вполне согласился с ним. Пермяков продолжал ходить по комнате и изрыгал не очень лестные для местных меньшевиков слова. Мне неожиданно пришла в голову блестящая мысль:

– Знаете что, Георгий Прокопьевич, не арестовать ли этих подлецов? Сразу все утихомирятся, и другим неповадно будет.

Пермяков посмотрел на меня удивленно, минутку подумал и ответил:

– А знаете, это идея! Я об этом с Немцовым переговорю!

Я жаждал привести эту свою мысль в исполнение. Оно хоть как-то оправдывало мое бесплодное сидение в Тюмени и было на пользу монархическому делу вообще. После обеда меня вызвали в гостинице к телефону. Пермяков радостно сообщил мне, что мое предложение принято и он просит меня с наличным составом улан быть ровно в 9 часов вечера около дома исполкома против штаба.

Я был в восторге. Шутка ли сказать, мне предстояло арестовать виднейших вожаков меньшевистской партии, бывших в большинстве политическими ссыльными, в свое время сосланными сюда за свою тлетворную работу и так блестяще приготовившими не только Тюмень, но и всю Россию к торжеству своих же собратьев-большевиков!

Как я ненавидел и ненавижу этих идейных поклонников истеричного шута – главковерха, ввергнувшего Россию в море крови и слез… Как я жалел, что мне приходится обезвреживать для будущего только жалких подголосков, а не самих кумиров, всех этих Керенских, Черновых, Миноров и прочую пакость. Но лучше что-нибудь, чем ничего. После долгих сборов, приготовлений и переговоров с Ковальчуком, чем и как мы будем седлать лошадей, к восьми с половиной часам вечера 15 лошадей было выведено на улицу, осмотрено мною, и мои уланы взгромоздились на коней. Я повел шагом свою кавалькаду, так как строем назвать мою команду было трудно, к исполкому.

Сам я являл собой малоимпозантную фигуру в военном смысле ввиду того, что заказанная мною форма была еще не готова, и мне пришлось взять у Ковальчука его сапоги и папаху, штатские брюки были заправлены в сапоги, а поверх тужурки я надел непромокаемый плащ, подпоясал его ремнем, за который для вящего страха я заткнул огромный никелированный «смит-и-вессон» образца 1877 года, к которому даже патронов не имелось… Из-под папахи я выпустил клок волос, а через плечо надел откуда-то добытую казачью шашку. Когда я на себя посмотрел в зеркало, мне самому стало жутко… Я невольно вспомнил начальника красного отряда, который приезжал меня арестовывать незадолго до моего бегства из Белецковки.

Около исполкома я остановил команду и отправился получать ордер на производство арестов. Исполком помещался во втором флигеле. Когда я поднимался в полной темноте по скрипучей деревянной лестнице и дошел до ее половины, откуда-то сверху послышался тревожный окрик:

– Кто идет?

– Командир эскадрона, – ответил я.

Дверь открылась, и я увидел бесподобную картину. В пустой комнате стоял простой стол, покрытый белой клеенкой. Над ним спускалась электрическая лампочка, ярко освещавшая сидевших за столом. На столе кроме чернильницы, бумаги и карандашей лежали для верности три маузера. В комнате собралась вся, так сказать, аристократия: Пермяков, Немцов, Неверов, товарищ Биценко, отвратительный субъект женского пола, ярая коммунистка, бывшая комиссаром народного призрения, и еще один заезжий коммунист, фамилии которого я не знал и который напоминал своим видом контрабандиста из Фра-Диаволо[61]61
  «Фра-Диаволо, или Гостиница в Террачине» – комическая опера французского композитора Д.-Ф.-Э. Обера.


[Закрыть], рослый тип с красивыми глазами и черными кудрями в широкополой шляпе, и, как особая примета, без указательного пальца на правой руке.

Немцов деловито вручил мне ордер, в котором я с удовольствием прочел, что «товарищу Маркову, начальнику карательного отряда штаба тюменской Красной армии, предписывается производить обыски, выемку документов, конфискацию оружия и аресты нижепоименованных лиц». За сим шли 32 фамилии, перепечатанные из утренней газеты. В помощь мне, как сказал Немцов, но ясно, что скорее для наблюдения за мной, придали заезжего коммуниста, который с трудом, и то с помощью двух волонтеров, взгромоздился на лошадь.

Из исполкома мы отправились в милицию, где товарищ Банников, ее начальник, приготовил нам необходимые адреса. Банников был тоже своего рода достопримечательной личностью, характерной для переживаемого времени. По профессии он был вором-рецидивистом, но это не мешало ему занимать пост по охране жизни, а главное, имущества жителей Тюмени.

Получив адреса, мы тронулись по плохо освещенным улицам для изъятия первого по списку, а именно председателя профессионального союза рабочих г. Тюмени, старого партийного меньшевика, рабочего Макарова.

К трем часам ночи в особо отведенной комнате в штабе я имел счастье лицезреть 22 арестованных из моего списка. Остальные успели скрыться благодаря моей оплошности во время первого ареста. В комнате компания собралась пестрая: тут были рабочие и интеллигенты в лице городского головы демократической Думы, избранного после революции, его товарищ, два журналиста из газеты «Тюменский рабочий», товарищ Макаров, мой первый крестник, его секретарь доктор Купенский, старый революционер и, как говорили в городе, приятель Керенского – словом, все сливки местной РСДРП. Картинка была пикантная, я чувствовал себя по меньшей мере жандармским полковником доброго старого времени и, поглядывая на довольную физиономию Пермякова, пришедшего из исполкома полюбоваться на своих врагов, подумал: «И до тебя, голубчик, доберемся… Всякому овощу своя пора… Пока пожирайте друг друга, хоть одна польза от вас будет».

Мне вспоминаются теперь подробности ареста Макарова. Оцепив дом, в котором он жил, я с тремя волонтерами отправился к нему и постучал в дверь. Чей-то голос откликнулся:

– Кто там?

– Именем Российской Советской Федеративной Республики, откройте! – громко и отчетливо произнес я.

– Кто? – Голос сорвался.

– Начальник карательного отряда.

Дверь отворилась. Я увидел бледную от испуга женщину и трех подростков, прижавшихся к ней. Навстречу мне вышел здоровенный мужчина в рабочей куртке.

– Что вам угодно, товарищ? – обратился он ко мне.

– Вы товарищ Макаров?

Он ответил утвердительно. Я дал ему просто ордер. Он дрогнувшим голосом сказал мне:

– Что же, ройтесь в моих вещах, коли желаете. Оружия у меня нет!

– Нет, вы уж сами открывайте ваши ящики, я ваших вещей не трону, – ответил ему я.

Мне было противно рыться в его вещах. Он исполнил приказание. Не найдя ничего предосудительного, я приказал ему одеваться и собрать необходимые вещи. Одеваясь, он обратился ко мне:

– Что ж это вы, товарищ, все вы (читай: большевики) себя идейными социалистами называете, а меня, старого социал-демократа, партийного работника, арестовываете, ровно как при царском режиме?.. За что же вы меня арестовываете?..

«Это я-то „идейный социалист“? Недурной анекдот!» – мелькнуло у меня в голове, и я ответил ему первой взбредшей мне мыслью:

– За то, что вам тень Александра IV по ночам спать не дает!

Он с изумлением посмотрел на меня… Отправив его под конвоем в штаб, я тронулся дальше. Благодаря тому что я показал ордер Макарову полностью, и его жена заметила целый ряд фамилий, десять человек успели, как я уже сказал, скрыться.

В 4 часа Пермяков прекратил дальнейшие розыски, найдя, что и этой «сволочи» достаточно и что оставшиеся на свободе товарищи-меньшевики теперь и пикнуть не посмеют! Я отпустил людей и отправился в экипаже Пермякова домой.

Когда я вышел из штаба, я услышал тревожные гудки и визжание сирен, доносившиеся из предместий Тюмени. Я так устал, что не обратил внимания на это обстоятельство. Заснул я как убитый. Около 12 часов дня меня разбудил Симоненко. Он сообщил мне, что слышанные мною гудки были тревожными сигналами для рабочих, которые в 6 часов утра собрались на фабриках и после митинга отправились на вокзал, чтобы попытаться освободить своих вожаков.

В это время все арестованные были уже заключены в тюремный вагон. Вокзал был оцеплен сильным нарядом красноармейцев, но рабочие пытались прорваться, так что их пришлось разгонять прикладами и залпами в воздух.

– Представьте себе, что, когда Пермяков подъезжал к вокзалу, толпа его едва не разорвала! Ему с трудом удалось вырваться! – закончил свой рассказ Симоненко.

Я искренне в душе пожалел, что этого не случилось… В штабе мне сообщили, что моих «приятелей» отправили прямым сообщением на Минусинские копи, другими словами, на каторжные работы.

Когда в России, еще до революции, после длинных переговоров губернатора с вице-губернатором, вице-губернатора с начальником жандармского управления и т. д., арестовывался какой-нибудь единичный рабочий, для этого теряли время, изводили кипы бумаги, проводили дознания, искали букву закона, тогда о таком инциденте говорили как о «неслыханном насилии, грубом произволе, ужасах самодержавия» и т. п. Анонимные авторы, брызжа ядовитой слюной, измывались в подпольных брошюрах над «царскими опричниками-губернаторами и всей белой костью, над недоучившимися дворянами, гноящими в тюрьме рабочий народ». Да, это было «лютое время самодержавия»!

Не то теперь. Теперь другие времена, другие порядки. Теперь в России, в советской федеративной, социалистической, ну, словом, как хотите, республике два десятка людей были в два счета упрятаны без суда и следствия на каторгу безграмотным росчерком пера такого же пролетария, каковыми были «упрятанные» им товарищи. Как вы назовете эти времена, как вы определите режим, при котором возможны такие порядки?

Вам, быть может, интересна биография Пермякова? Вот она, по его же рассказам.

Сиротой он где-то был подобран Толстым и воспитывался в Ясной Поляне на непротивлении злу, на отрицании войны и прочих толстовских теориях. В начале войны он уклонился от мобилизации и скрывался где-то вблизи Петербурга, но в ноябре 1914 года был пойман и заключен в Кронштадтскую тюрьму. Там, как он сам мне лично рассказывал, его взяло сомнение в правильности толстовских идей, и он, движимый патриотизмом, вызвался идти на войну, где честно воевал до революции, был три раза ранен, получил три Георгиевских креста и был произведен в старшие унтер-офицеры. После революции он принимал деятельное участие в комитетах и советах. По убеждениям был он эсером, но потом стал леветь и, наконец, пришел к заключению, что к тем теориям, которыми он был напичкан с детства, ближе всего подходит на практике большевизм, и стал большевиком. Демобилизация занесла его в Тюмень, где я его уже и застал на посту военного комиссара.

Таковы были нравы, господствовавшие как у нас в штабе, так и в других советских учреждениях.

Отмечу еще один случай, бывший со мной после выхода из тюрьмы. Однажды, встретившись с моим хозяином гостиницы Лошкомоевым, я получил через него приглашение к одному известному тюменскому купцу, желавшему со мной познакомиться. Какие у него были к этому причины, не знаю. Полагаю, что Лошкомоев рассказал ему обо мне, изобразив меня большевиком не совсем обычного вида.

Я принял приглашение и в назначенный день был у У. Меня угостили великолепным ужином, и я прекрасно провел время в обществе как самого У., так и его семьи и хоть на несколько часов отрешился от окружавшего меня беспробудного хамства и немного отдохнул душей.

На следующий день, придя в штаб, я подвергся едким вопросам со стороны политического комиссара при моем эскадроне, товарища Макарова, очень недолюбливавшего меня.

– Ходят слухи, что вы с буржуями компанию водите (намек на Лошкомоева), и вчера же вы, товарищ, у буржуя пьянствовали.

Я ему ничего не ответил. В голове у меня мелькнула блестящая идея, которую я вскоре и привел в исполнение.

Кстати, несколько слов о личности Макарова. Когда я впервые после возвращения на службу осматривал эскадрон, я был поражен, увидев в эскадронной канцелярии какую-то подозрительную фигуру полувоенной внешности, небрежно развалившуюся с подобострастно склонившимся Гусевым. Гусев так и сыпал:

– Как прикажете, товарищ комиссар! Будет исполнено, товарищ комиссар!

Симоненко почтительным шепотом сообщил мне, что это вновь назначенный в эскадрон политический комиссар.

Мне это весьма не понравилось, хотя в приказе и значилось, что функции его ограничиваются «социальным образованием» волонтеров, но было ясно, что главным его занятием должна быть слежка как за командным составом, так и за красноармейцами. Я не понимал, за какие доблести его назначили на столь высокий пост. Это был форменный идиот, по наружному виду ясный крестьянин, с бельмом на глазу, с вечно подвязанной щекой, так как у него беспрестанно болели зубы, и совершенно без образования. Я слабо верил его рассказам, что он был писарем в полковой канцелярии, слишком уж туп был он даже для этого. Ума у него не было ни на грош, но зато злобности он был невероятной.

Я решил извести его и постараться отвадить от посещений эскадрона. По расписанию занятий было видно, что три часа в неделю отводятся этому субъекту для социальной подготовки красноармейцев и беседы на политические темы.

Я явился на первую же его, с позволения сказать, лекцию. Он пытался доказывать слушателям превосходство советской системы управления над всеми другими. Это удавалось ему весьма скверно, речь его была несвязанной, основной мысли не было, словом, он нес всякую белиберду, удобренную иностранными терминами, ему же самому непонятными. Волонтеры слушали его, разинув рты, и, видно, тоже ничего не понимали.

Я вмешался в его словоизвержение, задавая ему вопросы вроде:

– А скажите, товарищ, какая разница между Амстердамским и Московским Интернационалами? Что вы скажете по существу Эрфуртской программы? Товарищам интересно было бы узнать о резолюциях, вынесенных в Циммервальде и Кинтале… Вы бы посвятили нас в сущность «Труда и капитала» творца социализма Маркса…

И т. д. в этом же духе.

Макаров глядел на меня дикими глазами, пытался изворачиваться, но из этого ничего не выходило. На следующем собрании я повторил тот же маневр, и на этот раз волонтеры стали открыто издеваться над Макаровым, делая ему замечания:

– Как же это вам не известно, товарищ комиссар?

Макаров извелся вконец, бросил свои лекции под предлогом зубной боли и стал редко появляться в эскадроне. Я торжествовал, но он не простил мне моего издевательства и где только мог старался наступить мне на ногу.

Так было и теперь, после моего ужина у У.

Случайно в тот же день я прочел громовой приказ Чувикова о том, что в красноармейской среде попадаются случаи пьянства. Чувиков грозил железной рукой беспощадно искоренить это явление.

У нас в гостинице жили два еврейчика, приехавшие откуда-то из России, что-то скупавшие в Тюмени и окрестностях, вероятно, предметы продовольствия и скот, перегоняя их в голодную Россию. Этим же делом занимался сын богатого купца из Петербурга, умудрявшийся, несмотря на запрещение, вывозить из Тюмени сахар. Эта тройка была в штабе на учете как опасные спекулянты.

Живя в одной с ними гостинице, я познакомился с ними. Придя домой из штаба, я предложил им познакомить их с Чувиковым, знакомство с которым могло бы быть им полезно. Они с радостью согласились. Было решено, что я устрою у себя в номере обед, на который приглашу Чувикова и на котором будут присутствовать и они. Так я и сделал.

Вечером я пригласил Чувикова пожаловать ко мне к обеду на следующий день. Он согласился, осведомился только, будет ли водка, и остался страшно доволен, получив утвердительный ответ.

В назначенный день к часу дня к гостинице подкатил на своем великолепном экипаже Чувиков. Он был невероятно великолепен в своем новом френче и им самим изобретенной кепке красной кожи французского образца. Войдя в комнату, он поразился, не видя приготовленного стола. Я ему любезно открыл дверь в соседний номер.

Он только на секунду остановился, не столько при виде прекрасно накрытого стола с аппетитными графинчиками водки, как при виде компании, поднявшейся из-за стола в лице Лошкомоева, полковника П., двух евреев и купчика.

Я сделал вид, что не замечаю его смущения, под руку ввел его в комнату и перезнакомил со всеми присутствующими. Обед удался на славу, Чувиков беспрестанно лез ко мне целоваться и в конце концов заставил меня выпить с ним на брудершафт. До кофе дело не дошло. Чувиков был пьян до бесчувствия. С большим трудом мы его около пяти часов выпроводили из гостиницы и усадили в экипаж.

Свирепый начальник штаба, только что отдавший громовой приказ о борьбе с пьянством, еле взгромоздившись в экипаж, развалился поперек его и, обругав трехэтажными словами своего кучера-красноармейца, приказал везти в штаб. Фаэтон тронулся, Чувиков попытался что-то сказать нам на прощание, но мы услышали только какое-то дикое мычание, а он, взмахнув в воздух своей красной кепкой, окончательно свалился на дно фаэтона.

Придя в штаб часов в семь вечера, я там Чувикова не застал, но в его кабинете ясно виднелись следы его пребывания: бумаги были разбросаны, пол залит чернилами и хорошее дубовое полукресло было разбито вдребезги.

На следующее утро, когда меня Макаров спросил, как мои буржуи поживают, я сделал вид, что не слышу его вопроса, и ответил:

– А прекрасно мы вчера время провели с Чувиковым. И компания подобралась отличная – Лошкомоев, П. и трое спекулянтов, отличнейшие парни…

Макаров ничего не ответил, злобно посмотрел на меня и отошел. Я был рад. Мой план удался на славу. Я продолжал ежедневно бывать у Лошкомоева, но на этот раз Макаров больше не лез ко мне со своими вопросами.

Удачная ликвидация меньшевиков, произведенная мною, была отмечена назначением меня членом штаба. Положение мое, пошатнувшееся было во время ареста, как будто упрочилось.