Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Как узнал он мои мысли? Такие люди водились у нас на Руси, я знал много примеров и удивлен этому не был. Решив расспросить обо всем отца гостинника, я по окончании службы, приложившись к чудотворному образу Абалакской Божией Матери, пошел в гостиницу, спеша расспросить монаха о страннике. В келье, отведенной мне, было уже тепло, ярко горела керосиновая лампа и в углу перед образами теплилась лампада, придавая уют маленькой комнате.

На столе, застланном белой с красными цветами скатертью, был расставлен чайный сервиз, а через минуту появился отец гостинник с кипящим самоваром в руках.

Я пригласил монаха к столу, на что тот охотно согласился и, сев напротив меня на кресло, принялся разливать чай.

Я вытащил из корзины различную снедь и с аппетитом принялся за горячий чай, и монах принялся тоже. Сразу же, не дав времени монаху расспросить, откуда я, я ему рассказал о своем испуге в церкви. Монах долго смеялся, прежде чем смог рассказать мне о страннике.

Странник, по его словам, уже несколько лет известен в монастыре и ежегодно пару раз появляется на несколько дней у них. Он немного ненормален, а может быть, и прикидывается таким. Народ его называет блаженненьким, он никого не обижает, милостыни не просит и вообще существо безвредное. Он чрезвычайно религиозен и не расстается с тяжелыми веригами, которые носит на голом теле. Есть богобоязненные люди, которые утверждают, что он читает чужие мысли, что его молитва помогает болящим, но насколько эти слухи правдивы, монах не ручался, говоря:

– Много их тут ходит, так и не разберешь, который святой, а который грешный.

Стук в дверь и обычная молитва «Господи Иисусе» прервали его рассказ.

В келью вошел тот, о котором шла речь, – странник Афоня.

– Чайком побалуешь, что ли, барин? – обратился он ко мне.

Я подвинул ему стул, а монах пошел за стаканом. Я думал, что странник неспроста зашел ко мне, и ждал, что он начнет разговор. Но не тут-то было. Он целиком погрузился в чаепитие, упорно не желая вступать в разговор.

Самовар потух, чай был допит, а странник все молча сидел на своем месте. Отец гостинник стал убирать со стола и скоро, пожелав мне доброй ночи, ушел к себе.

Странник, позвякивая веригами, встал.

– Ну, прощения просим, – сказал он. – Ты меньше думай, больше делай. Не робей, воробей, дерись с орлом. Да что меня, дурака, слушать! Купец почтенный, счастливо тебе оставаться, прощай, да звать-то как? Борис? Ладно, молиться буду.

Я дал ему денег, и странник оставил меня одного.

Утром, отслужив молебен и осмотрев монастырь, поблагодарив монахов за гостеприимство, мы с шурином отправились в обратный путь в Тобольск. Стояла чудная погода. Яркое солнце переливалось всеми цветами радуги на снежных покровах дремучего леса, окаймлявшего дорогу. Снег приятно хрустел под полозьями саней. Отдохнувшая лошадь, пофыркивая, бодро бежала вперед, покрытая густым инеем от испарины.

Скоро показался город, а через час мы с шурином были на том же постоялом дворе, который за время нашего отсутствия словно ожил и наполнился громкой людской речью, игрою на гармонике, оживленным движением и шумом. Все это были съехавшиеся к базару крестьяне окрестных деревень, среди которых было и несколько деревенских купцов-торгашей.

Напившись чаю, я отправился было в митрополичий дом, но, к сожалению, келейник мне сообщил, что владыка сегодня занят и очень просит меня зайти завтра в то же время.

Погуляв по городу, я не спеша отправился к дому, где жила X., и в условленное время позвонил у подъезда. Она уже ожидала меня. Большая часть вещей была уже передана царской семье, оставались книги и большая бутылка одеколона, за который X. особенно волновалась: пронести ее незаметно почти не представлялось возможным.

Оживленная болтовня X., главным образом, ее забота об одеколоне вызвали у меня в памяти слова епископа Гермогена: не духи и шоколад им нужны… что не замедлило отразиться на моем настроении. Действительно, думалось мне, мы все точно ослепли и не видим надвигающегося ужаса. Не выдавая, однако, X. своих мыслей, я с интересом принялся за письмо государыни и записки великих княжон. Особенно последние были довольны и счастливы полученными подарками. Все были очень рады видеть меня и лишь сожалели, что нельзя было говорить со мной лично. Государыня писала X., что это Бог устроил, что она не попала к ним в «Дом свободы», так как, оставаясь вне его, она для них является более полезной, чем кто-либо.

В письме была небольшая записка, сложенная вчетверо и тщательно заклеенная. На ней была надпись рукой государыни: «Лично для молодого офицера».

Я извинился перед X. и с нетерпением вскрыл записку.

«По Вашему костюму торговца вижу, что сношения с нами не безопасны. Я благодарна Богу за исполнение отцовского и моего личного желания: Вы муж Матреши. Господь да благословит Ваш брак и пошлет Вам обоим счастье. Я верю, что Вы сбережете Матрешу и оградите от злых людей в злое время! Сообщите мне, что Вы думаете о нашем положении. Наше общее желание – это достигнуть возможности спокойно жить, как обыкновенная семья, вне политики, борьбы и интриг. Пишите откровенно, так как я с верой в Вашу искренность приму Ваше письмо. Я особенно рада, что это именно Вы приехали к нам. Обязательно познакомьтесь с отцом Васильевым, это глубоко преданный нам человек. А сколько времени намерены Вы пробыть здесь? Заранее предупредите об отъезде».

Я прочел еще раз письмо и задумался. Что я должен ответить императрице на заданный ею вопрос? Подумав, я решил посоветоваться с епископом Гермогеном и передать X. ответ для императрицы завтра вечером. Приняв это решение, я скопировал письмо государыни известным только мне шифром, а сам подлинник вместе с письмом императрицы к X. и записками великих княжон сжег в топившейся в комнате печке.

Попросив X. сообщить императрице, что я пробуду в Тобольске еще несколько дней и дам ответ на ее письмо завтра вечером, я спросил ее, знает ли она священника Васильева.

Она рассказала мне уже известную историю с его арестом и отстранением его от несения обязанностей духовника царской семьи. Лично по ее мнению, отец Васильев вполне преданный царской семье человек, горячо их любящий, и если и есть у него какие-нибудь недостатки, то это один – чрезмерное увлечение вином. Случалось часто, что отец Васильев напивался сильно пьяным. Больше X. ничего не могла сообщить, и я решил завтра сам увидеть, что собой представляет отец Васильев.

Попрощавшись с X., я отправился на постоялый двор, где меня ожидала большая неприятность. Шурин, которому надоело безделье в городе, решил оставить меня и уехать домой и лишь после усиленных просьб согласился подождать еще два-три дня.

Утро началось с посещения базара, потом обедни в церкви, где служил отец Васильев. Торопливое совершение службы произвело на меня неприятное впечатление. После обедни я подошел к нему и попросил его переговорить с ним наедине.

Священник пригласил меня в алтарь и, с любопытством разглядывая меня, ожидал, когда я заговорю.

Я ему сообщил, что приехал в Тобольск, чтобы несколько помочь материально царской семье, и что императрица выразила желание, чтобы мы познакомились. Отец Васильев, по-видимому наученный горьким опытом, с большой осторожностью отнесся к моим словам и делал вид, что весьма удивлен моему появлению, а тем более моему заявлению, что я являюсь по поручению императрицы, так как он с царской семьей ни в каких отношениях не находится. Видя бесцельность разговора, я попросил его назначить свидание завтра и сказал ему, чтобы он за это время навел справки обо мне у епископа Гермогена. Распрощавшись с отцом Васильевым, я ушел из церкви, недовольный затяжкой из-за этой осторожности отца Васильева, но вместе с тем я отдавал ему должное. Мне очень понравилась его осторожность. Это серьезный человек, думал я про себя, и императрица недаром меня к нему направила.

Придя на постоялый двор, я попал прямо к обеду, после которого мой шурин начал меня укорять, что я ничего не делаю, зря сижу в Тобольске, а главное, держу его, тогда как в Покровском у него оставлено хозяйство и работа. Я, как мог, успокаивал его, обещая через два дня уехать обязательно.

Едва дождавшись вечерни, я торопливо оделся и ушел в собор, чтобы потом пройти, как было условленно, к епископу Гермогену.

По дороге к собору я задумался над вопросом: что же, собственно, я сейчас делаю, чем я занят? Быть может, шурин прав, что я ничего не делаю и зря сижу в Тобольске?

Ответить утвердительно на этот вопрос я не мог. Я не мог сказать, что я ничего не делаю, так как что-то подсказывало мне, что я нащупываю почву, изучаю обстановку дела, на которое, правда, я еще не решился, но, во всяком случае, я не сижу праздно.

За думами время шло незаметно для меня, и вот я вновь в обширной зале митрополичьего дома.

Владыка тут же извинился, что вчера не мог принять меня, объяснив, что вчера у него было собрание представителей тобольского купечества, которое он созвал для решения вопроса о помощи нуждающимся воинам, возвращающимся с войны, так как помощи последним ни со стороны военного, ни гражданского ведомств никакой не оказывалось. Многие из них были больны, ранены и не способны к физическому труду. Не получая ниоткуда помощи, они, естественно, озлоблялись и все надежды свои возлагали на время, когда действительная советская власть придет им на помощь. Для того чтобы помочь несчастным, с одной стороны, и отнять их у большевиков, оторвав от их влияния, с другой, епископ Гермоген и задумал основать в Тобольске союз фронтовиков, рассчитывая на общественную помощь.

Дело организации долго не налаживалось, главным образом, из-за недостатка средств, так как пока на все призывы владыки ему отвечали лишь обещаниями. Недоволен владыка остался и вчерашним совещанием у себя.

– Сами лезут большевикам в лапы, словно рассудок потеряли, денег жалко, да денег ли теперь жалеть? Боюсь, что скоро каяться начнут, пожалеют, что ничтожной суммы не дали и не отдали всего до последней копейки! Ну, да что горевать, – закончил владыка, – не люди, Бог поможет!

Я, подумав, спросил его:

– Велики ли деньги требуются?

На это епископ мне сказал, что пока до тысячи рублей в месяц, я вынул из кармана тысячу рублей и передал их изумленному епископу. Он горячо благодарил меня, говоря, что за этими деньгами потянутся и другие, что трудно только начало.

Когда проявления радости владыки немного улеглись, я ему сказал, что не отказываюсь и от дальнейшей помощи союзу, но, быть может, поставлю впоследствии некоторые условия, вполне, конечно, приемлемые для владыки.

Затем, рассказав владыке, как я провел эти дни, я сообщил ему о письме императрицы и спросил владыку, что он об этом думает.

Владыка ответил, что я очень хорошо сделал; что у императрицы, а следовательно, и у государя начинаются опасения за свою судьбу, за судьбу горячо любимых детей, и что надо быть весьма осторожным в ответе, который для них чрезвычайно важен, и что я понесу всю моральную ответственность за него.

Долго обсуждали мы его содержание и наконец пришли к заключению, что надо сказать правду, хотя она была ужасна и могла смутить их покой.

– Я не могу лгать, хотя бы из-за соображений, что эта ложь успокоит обреченных, – говорил епископ, – и тебе запрещаю, так как предупреждение об опасности вызовет в них желание защищаться и не сдаваться без борьбы; исход же борьбы, особенно ежели ты готов к ней, может быть и удачен. Я считаю, что не успокаивать нужно, не усыплять их беспокойство ложью, но правдою внести тревогу, а с ней и энергию, волю и готовность к борьбе.

Действительно, сомнений в том, что царской семье угрожает опасность, ни у меня, ни у епископа Гермогена не было, и с уверенностью в нашей правоте я тут же, у владыки, написал императрице записку следующего содержания: «Глубоко признателен за выраженные чувства и доверие. Приложу все силы, чтобы исполнить Вашу волю, сделать Мару счастливой. Вообще, положение очень тяжелое, может стать критическим. Уверен, что нужна помощь преданных друзей или чудо, чтобы все обошлось благополучно и исполнилось Ваше желание о спокойной жизни. Искренно преданный Вам Б.».

Эта короткая записка была написана без обращения и без подписи, чтобы в случае, если она попадется в руки властей, царская семья не была бы скомпрометирована. Владыка Гермоген одобрил ее текст, и я положил ее в карман, чтобы передать X.

– Я совсем забыл тебе сказать, что у меня сегодня был отец Васильев, который приходил специально узнать о тебе, кто ты и можно ли тебе верить, и что ты имеешь поручение от императрицы познакомиться с ним. Я, конечно, дал ему лучший отзыв о тебе, и он не будет так скрытен, как при первом вашем свидании.

Я, в свою очередь, посвятил владыку в желание императрицы, чтобы это знакомство состоялось, и просил владыку сказать, что он думает об отце Васильеве.

– Рассказывать тебе о священнике Васильеве – это писать целый роман с описанием нравов русского общества восьмидесятых годов в Сибири. Кратко, в нескольких словах, могу тебе сообщить следующее: он сын одного дьячка Тобольской губернии, окончил духовную семинарию и был рукоположен в священники. Предаваясь неумеренному потреблению вина, он в пьяном виде утопил в бочке с водой своего псаломщика. Собственно говоря, преступление не было доказано, возможно, что псаломщик в пьяном виде утонул сам, свидетелей не было, а протрезвившись, отец Васильев сознался, что был пьян до того, что ничего не помнит, но все-таки не допускает мысли, чтобы он смог решиться на убийство псаломщика, который был к тому же его близким другом. Суд осудил его за пьянство на церковное покаяние, и он был сослан на несколько лет в один из сибирских монастырей. Ссылка изменила его несколько, и долгое время, вернувшись в Тобольск, он вел трезвый образ жизни, свихнувшись лишь немного за последние годы. В отношении его политических убеждений, я считаю его убежденным монархистом, преданным всецело царской семье, и человеком, которому можно доверять вполне.

Долго мы еще беседовали с владыкой. Он горевал, что монархизм в России оказался совершенно неорганизованным и рассыпался в прах при первых ударах революции.

Я спросил у владыки по этому поводу, не пережила ли наша монархия сам монархизм? Существует ли он вообще в России и не является ли идеей лишь небольшой кучки заинтересованных материально лиц?

Владыка только печально покачал седой головой.

Условившись, что мы встретимся завтра, мы расстались, и я отправился к X. отнести свое письмо-ответ государыне.

У X. меня ожидало несколько записок от великих княжон, восторг которых перед привезенными подарками никак не мог улечься. Наследнику больше всего понравился шоколад, о чем он и доводил до сведения.

Передав Х. записку к императрице, я отправился домой, условившись встретиться с ней завтра в соборе в четыре часа. Придя на постоялый двор, я достал недавно приобретенную карту Западной Сибири и Тобольской губернии и принялся за ее усердное изучение, время от времени справляясь у шурина относительно деревень и сел, о которых он хоть что-нибудь знал.

Решив проехать по некоторым из них, я стал заманивать шурина, который ничего и слышать об этом не хотел.

– Домой и только домой! – вот был ответ.

Я прибегнул тогда к маленькой хитрости. Я знал, что в 17 верстах от Тобольска есть глухая деревушка, где жила одна молодая девушка, затронувшая сердце шурина. Я предложил ему съездить туда, говоря, что меня интересует этот подлинно медвежий угол. Шурин согласился, слишком велико было искушение. Решено было послезавтра поехать туда, а потом заехать в Тобольск и уже оттуда ехать медленно домой в Покровское, по которому шурин сильно стосковался, не без основания беспокоясь об оставленном на мою тещу хозяйстве.

Мой следующий день начался в Благовещенской церкви, где служил отец Васильев. Последнего словно подменили. Он радушно поздоровался со мной и долгое время извинялся, что принял меня с таким недоверием в первый раз.

После обедни он пригласил меня к себе, говоря, что там будет удобнее поговорить о делах без риска быть подслушанными. Я охотно согласился и церковным двором прошел вслед за ним.

Оказалось, что специально для меня был устроен обильный завтрак, и матушка, жена отца Васильева, забитое и бесцветное существо, радушно угощала сибирской снедью, которой был заставлен обеденный стол. После завтрака я пошел в комнату сына отца Васильева, где и начал беседу со священником.

Чтобы вызвать его на разговор, я начал с выражения сочувствия по случаю перенесенных им неприятностей из-за произнесения многолетия царской семье. Отец Васильев подхватил эту тему и начал рассказывать, как это случилось. Так как я уже говорил об этом раньше, то не буду подробнее останавливаться и перейду дальше.

Много интересного сообщил мне отец Васильев и о царской семье, о ее служителях, охране, о настроении многих лиц, причастных к администрации города, и т. д. Он был в курсе всех событий в городе, слухов, сплетен и пр. Я сразу же понял, что в лице отца Васильева можно иметь чрезвычайно ценного осведомителя.

Между прочим, отец Васильев рассказал мне, что у него квартирует с семьей некий Кирпичников, придворный служитель, имеющий право свободного входа в дом губернатора. Он помогает государю в его физических работах, и при его посредничестве отец Васильев может ежедневно и по несколько раз сообщаться с царской семьей. Кирпичников находился в хороших отношениях с охраной, хаживал и в отрядный комитет, где завел себе друзей среди отряда писарей. Одним словом, отец Васильев считал его весьма полезным человеком.

Я спросил, знает ли он Кобылинского. Отец Васильев ответил, что знает отлично, и сразу же стал предостерегать меня относительно последнего, говоря, что Кобылинский играет на два фронта и благодаря ему была выслана из Тобольска фрейлина Хитрово и два офицера, братья Раевские. Раевских он знал хорошо, так как они бывали у него. Они произвели на него впечатление очень молодых людей, вернее, мальчиков школьного возраста, начитавшихся книг Жюль Верна и прочих занятных и увлекавших молодежь романов с приключениями.

Поблагодарив за гостеприимство и взяв слово никому не говорить о моем пребывании в Тобольске, я обещал перед отъездом зайти еще раз, вышел и медленно пошел к пристаням мимо «Дома свободы», как назывался теперь дом губернатора. Проходя мимо него, я увидел в окне великую княжну Анастасию Николаевну, которая сразу же меня узнала и сделала рукой приветственный знак. Через мгновение к окну подошли Мария и Татьяна Николаевны. Все весело улыбались и шутливо приглашали в дом. Не останавливаясь долго, я медленно прошел перед домом и повернул по направлению к слободе.

Вид радостно улыбающихся великих княжон, беззаботных и спокойных, сильно взволновал меня. По-видимому, императрица, решил я, скрывает от детей те опасения за их судьбу, которая так волнует ее саму. Полный жалости к ним, в подавленном настроении пришел я на постоялый двор. В четыре часа, как было условлено, я застал в соборе X. Незаметно отойдя в притвор, где не было молящихся, мы сели на дубовую скамью, и она передала мне от императрицы записку, которую я немедленно вскрыл и стал читать.

«Вы подтвердили мое опасение, – читал я, – благодарю за искренность и мужество. Друзья или в неизвестном отсутствии, или их вообще нет, и я неустанно молю Господа, на Него Единого и возлагаю надежду. Вы говорите о чуде, но разве уже не чудо, что Господь послал сюда к нам Вас? Храни Вас Бог. Благодарная А.».

Условившись зайти вечером к X., я пошел в митрополичий дом. Показав письмо императрицы епископу Гермогену, я, как и раньше, тут же снял копию, а оригинал сжег.

Владыка Гермоген быстрыми шагами ходил по комнате, что у него всегда было признаком душевного волнения. Я сидел в кресле, погруженный в одни и те же думы.

– Да, – сказал наконец епископ Гермоген, – друзья… Друзей нет. Это печально, но это еще полбеды. Забыли, что кроме друзей есть просто люди… люди с добрым сердцем, чуткой благородной душой, которая не сможет не отозваться на горький призыв униженных, страдающих и нуждающихся в поддержке и помощи. Эти люди есть, и мы их найдем. С их помощью мы сделаем все, что в наших силах, чтобы защитить царскую семью. Подумай, ведь нет почти положения, из которого не было бы выхода. Что-нибудь придумаем и тут. Пока налицо опасное положение для царской семьи и отсутствие кого-либо, кто смог бы или желал бы им помочь. Мы одни, мы осознали весь ужас положения, наша обязанность, наш священный долг, не считаясь с собственными силами и возможностями, которыми мы располагаем, – прийти им на помощь, и немедленно!

Когда владыка закончил, я ему заметил, что, прежде чем перейти к активной работе, необходимо самое главное – согласие царской семьи, а чтобы получить таковое, необходимо представить императору и императрице наш план, а у нас такового не имеется. Затем, получив согласие царской семьи и одобрение нашего плана, мы принимаем на себя его выполнение, одновременно принимаем и всю ответственность за вытекающие последствия. Больше всего меня пугало последнее обстоятельство, пугало не за себя, но, в случае неуспеха, за судьбу царской семьи.

Владыка с неудовольствием посмотрел на меня и спросил:

– Так боишься и отказываешься?

Я ответил, что не отказываюсь, но действительно боюсь, так как считаю, что одного желания слишком мало для осуществления такой цели, и раньше, чем вступать в какие-либо переговоры по этому поводу с царской семьей, мы должны серьезно и спокойно обдумать, что мы можем сделать.

Пылкому по натуре и сильно увлекающемуся епископу Гермогену вначале позиция, занятая мною, очень не понравилась, и он укорял меня даже в отсутствии глубоких, вулканических, по его выражению, чувств к царской семье. Я шутя ему возразил, что вулкан долгое время был в действии и действием своим выразил искреннее и глубокое желание помочь царской семье, теперь же он успокоился и тем самым дает возможность, не увлекаясь и не фантазируя, обдумать способы достижения этого желания. К этому последнему я и призывал владыку.

Он, выслушав меня, пришел еще в большее волнение, но уже другого характера. Волнуясь, он обнял меня, потом порывисто подошел к киоту и мгновение громко молился, благодаря Бога, что нами принято окончательное решение спасти царскую семью.

– Ты прав, ты прав, – твердил он мне, – спокойный рассудок – это уже шанс на успех. Я ясно теперь понял тебя и совершенно с тобою согласен, не сердись на меня, я так волнуюсь!

Опустившись в глубокое кресло, он закрыл лицо руками.

– Господи! Пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю Имя Твое Святое! – донеслись до меня слова молитвы святого Иоанна Златоуста, сказанные сдавленным, проникновенным шепотом. Я осенил себя крестным знамением.

Владыка поднял голову и посмотрел на меня своими умными, проницательными глазами.

– Теперь, Борис, ты должен посвятить меня во все то, что тебе известно о начинаниях петербургских монархистов, направленных для спасения царской семьи.

Я ответил владыке, что многого по этому вопросу сказать не могу, так как лично ни в какой организации не состою, но слышал от Анны Вырубовой, что в Петербурге имеется сильная организация, возглавляемая членом Думы Марковым-вторым, который якобы главнейшей своей задачей считает освобождение царской семьи. Об этом Анна Вырубова передавала Ю.А. Ден, через которую Марков-второй сносился с царской семьей и получил даже от их величеств благословение на свое начинание. Вырубова также передала мне, что от этой организации на предмет разведки и ознакомления с существующим на месте, в Тобольске, положением поехал один офицер, но на этом пока все и остановилось, так как Ю.А. Ден, бывшая в декабре у Вырубовой, сообщила ей, что от этого офицера Марковым никаких сведений получено не было. Юлия Александровна получила последние подробности о жизни их величеств в Тобольске от Анны Вырубовой, так как в это время вернулся из Тобольска П., ездивший туда по ее поручению. Итак, прошло полгода, а сюда был послан всего один офицер, и тот без вести пропал.

Пришлось согласиться с владыкой, что посылка одного офицера в эти края знаменует собой только желание Маркова-второго получить информацию с места, но не желание спасти царскую семью, и этот факт никак нельзя назвать начинанием, до того он ничтожен по сравнению с трудностями всего предприятия.

Я выразил свое соображение, что, быть может, у Маркова-второго нет для развития своих планов необходимых средств.

Владыка грустно посмотрел на меня:

– Бедный, бедный русский царь, Иов Многострадальный…[55]55
  Император Николай Александрович родился в день памяти святого Иова Многострадального и часто проводил параллели между своей жизнью и житием Иова.


[Закрыть] На спасение русского царя нет денег! Господь жестоко наказал нас, отняв его от нас… Но еще более тяжкие кары ждут нас… Ты не раз вспомнишь меня, но нельзя падать духом!

Он встал и, обратившись лицом к киоту, громко слегка дрожащим голосом сказал:

– Господи, пошли благодать Твою в помощь нам, да прославим Имя Твое Святое!

Порывисто поцеловав протянутую мне владыкой руку, я покинул митрополичий дом, обещав епископу прийти на следующий день вечером и представить свой план действия для охранения и освобождения царской семьи…

* * *

На этом обрываются собственноручные записки Б.Н. Соловьева. Тяжелый недуг, скоротечная чахотка, сразил его в расцвете сил и молодости. Его слабый организм не перенес непосильной физической работы и полуголодного беженского существования. Б.Н. Соловьев скончался в июле 1926 года в Париже, в полнейшей нищете, оставив без всяких средств к существованию свою жену и двух малолетних девочек[56]56
  Матрена Соловьева-Распутина, оказавшись в эмиграции после смерти мужа без средств к существованию, не пала духом и находила различные работы, чтобы прокормить себя и детей. Иногда эти занятия были весьма экзотическими – например, выступления в качестве укротительницы тигров в цирковой труппе. Матрена без страха входила в клетку к хищникам, окидывала зверей тяжелым распутинским взглядом, и они были готовы превратиться в котят.


[Закрыть].