Электронная библиотека » Сергей Марков » » онлайн чтение - страница 29


  • Текст добавлен: 14 августа 2023, 06:20


Автор книги: Сергей Марков


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава XVII

19 августа перед обедом я приехал в Киев. Оставив свои вещи на вокзале, я отправился пешком в город, чтобы разыскать Ф.Н. Безак.

Киев мало изменился за то время, что я его не видел. Германская оккупация никакого особенного отпечатка на город не наложила.

На улицах стояли новые украинские полицейские в солдатской форме с винтовками на плечевом ремне, немецких постов нигде не было видно, и только вокзал и Липки, где помещалось «Обер-командо», были прочно заняты германскими войсками. Присутствие в городе оккупационных войск было заметно только по сотням и тысячам телеграфных и телефонных проводов, окутавших город, как паутиной.

Жизнь в Киеве била ключом. На Крещатике я был подхвачен волной бесчисленных прохожих, разодетая толпа наполняла все окрестные улицы, кафе и магазины. Виднелись повсюду прекрасные выезды, роскошные автомобили, то и дело оглашая воздух зычным окриком:

– Х-е-е-п! Берегись!

По улицам пролетали самые старорежимные, толстые лихачи на дутых шинах. Не потому так жил Киев, что неожиданно стал столицей новой державы, а потому, что был переполнен беженцами из Москвы и Петербурга, вырвавшимися из Совдепии и очутившимися в свободной стране, швырявшими без счета с трудом спасенные ими деньги по различным злачным местам, народившимся в городе, как грибы после дождя.

Украинизации никакой не замечалось. Все говорили по-русски, вывески остались русскими, газеты выходили по-русски, были и украинские, но я не знаю, читал ли их кто-нибудь. В министерствах и учреждениях новой державы говорили по-русски, наконец, блюстители порядка в солдатской форме в большинстве были старыми городовыми и жандармами.

Но, несмотря на казавшуюся беспечность шикарной толпы, в воздухе чувствовалась нервность, в разговорах сквозила неуверенность в завтрашнем дне, все жили принципом «хоть день – да мой» и кутили, расшвыривая последние гроши, стараясь в вихре удовольствий забыться от всего пережитого и заглушить в себе щемящие предчувствия недолговечности обретенного покоя…

Таковыми были мои первые киевские впечатления.

Среди толпы я видел множество офицеров всех родов без оружия, без погон, но в фуражках с русскими кокардами, а также представителей новой украинской армии, тоже бывших офицеров, но уже во всем великолепии новой, только что изобретенной формы, основными отличиями которой служили жгутовые погоны на манер немецких, но во всю ширину плеча и круглые золотые кокарды с украинским гербом в виде трезубца на голубом фоне.

На Крещатике мое внимание привлекла третья категория офицеров в старой, родной мне форме, с погонами, при орденах и оружии. Единственным отличием у них был угол острием вверх из романовской ленты на левом рукаве выше локтя. Этот знак до того заинтриговал меня, что я в конце концов не выдержал и подошел к проходившему мимо меня прапорщику, извинился и попросил объяснить мне, что сей знак означает. Он очень любезно объяснил мне, что этот знак принадлежит к Астраханской казачьей армии, находящейся на фронте около Царицына и которая разворачивается и вербует офицеров в Киеве через свое представительство, которое помещается в гостинице «Прага» на Владимирской улице.

Как это видно из цветов ленты, армия, не в пример Добровольческой, преследует явно выраженные монархические тенденции и из своего лозунга «За веру, царя и отечество» секрета не делает. Немцы очень сочувственно относятся к этому формированию и оказывают ему всяческое содействие. Я представился прапорщику. Он, услышав мою фамилию, воскликнул:

– Так вы родственник такого-то?

Я ответил утвердительно. Оказалось, что мой новый знакомый является племянником сенатора Ш., семья которого очень дружна с нашей, но мы почему-то раньше не были знакомы, хотя и слышали друг о друге. Я был очень обрадован такой неожиданной встрече. От Ш. я узнал, что Астраханская армия состоит из астраханских казаков и калмыков, но теперь, при разворачивании, формирует и инородческие части. Наказным атаманом является князь Тундутов. Представителем армии на Украине состоит капитан 1-го ранга Ратманов, с помощником лейб-гвардии Павловского полка полковником Потоцким и его братом, полковником-артиллеристом.

Ш. долго упрашивал меня идти к ним в армию, и я в день приезда оказался в представительстве, где был радушно, как родной, принят как энергичным капитаном Ратмановым, так и всем персоналом представительства. В тот же день я записался в армию, дух и принципы которой вполне отвечали моим убеждениям, и был временно прикомандирован в распоряжение Ратманова. Через начальника контрразведки при представительстве, капитана Б., я вошел в связь с немецким командованием и при любезном содействии начальника одного из его отделов, лейтенанта Р., отправил телеграмму на имя великого герцога Гессенского с извещением о своем прибытии в Киев и с просьбой сообщить мне, будет ли желателен великому герцогу мой приезд в Германию.

В Киеве я решил не задерживаться и до получения ответа от великого герцога решил проехать к Ю.А. Ден в Белецковку, чтобы информировать ее обо всем мной пережитом и виденном, а также в Одессу к отцу, которого не видел с июня 1917 года.

Ф.Н. Безак, которого я навестил на следующий день, принял меня очень сердечно, познакомил со своей женой Еленой Николаевной, симпатичнейшей и добрейшей женщиной, и пригласил меня к обеду.

За обедом, кроме семьи Ф.Н., присутствовал также волынский губернатор П.В. Скаржинский, бывший начальник Главного управления по делам печати Катенин и Кавалергардского полка полковник А.А. Пантелеев, который, как я слышал, во время своего пребывания в Петрограде был очень близок к Маркову-второму по организации. Первые двое, как сам Ф.Н. Безак, были виднейшими лидерами не только киевских монархистов, но и вообще южнорусских.

После обеда я во всех подробностях рассказал присутствующим о положении организации Маркова-второго до моего отъезда в Тобольск, о Тобольске и Тюмени, о моей службе в Красной армии – словом, в мельчайших деталях обо всем, мною виденном и пережитом. Рассказал я также о жизни их величеств в Екатеринбурге, о моих опасениях, о разгроме организации, о чем я узнал после своего приезда в Петербург, об отправке мной писем великому герцогу Гессенскому, ввиду того что я не верю, чтобы мы смогли сами не только вырвать несчастную царскую семью из рук большевиков, но сохранить ее.

Собравшиеся выслушали меня с живейшим интересом, и по тому, что я узнал от них, я ясно понял, что все надежды были возложены на Маркова-второго, сами же они никаких шагов к отправке людей в Сибирь не предпринимали. Они мне это объяснили тяжелым положением, в котором находились как они сами, так и организация во время переменного владычества то большевиков, то украинцев, затем отсутствием надлежащей связи с Петербургом, которая если и была, то носила чисто случайный характер, а также плохой информацией о ходе работ Маркова-второго по делу спасения их величеств. Все они были поражены и удивлены тем, что Маркову не удалось собрать нужных средств.

Ф.Н. Безак говорил мне, что во время монархического съезда, происходившего незадолго до моего приезда в Киев, он говорил с Ю.А. Ден, присутствовавшей на нем, и составил впечатление, что она более чем уверена, что Марков-второй пойдет на все, но изыщет средства для спасения императорской семьи и что у него в руках вполне налаженная организация, которая легко может быть переброшена в Сибирь, если она уже не находится там на месте.

От Ф.Н. Безака я впервые услышал, что ходят слухи, что погиб не только государь, но и ее величество и вся семья. Я ему ответил, что слышу это впервые и что, по имеющимся у меня сведениям, это не так.

Узнав о такой пассивности киевской организации в деле спасения их величеств, я чистосердечно высказал своим собеседникам, что нужно сожалеть о том, что было потеряно столько времени зря, что, по-моему, было большой ошибкой возлагать все свои упования на Маркова-второго и его организацию, что дело спасения императорской семьи является для всех нас священным долгом, где бы мы ни находились, что посылка людей с их стороны нисколько бы делу не повредила и, наконец, что положение организации в Петербурге было не менее затруднительным, так как под наблюдением советских ищеек работа не так легка, как кажется, и, во всяком случае, не легче работы в Киеве, и что средства для спасения их величеств должны были быть собраны по всей России, а не только в Петербурге. Теперь же, когда все возможности, на мой взгляд, утеряны, нет другого исхода, как молить германских родственников государыни о спасении как ее, так и ее семьи.

Присутствующие согласились со мной.


Понятно, все эти разговоры мне бодрости не придали, я был страшно подавлен и только радовался, что в свое время связался из Петербурга с великим герцогом и теперь ждал от него ответа. Получив от капитана Ратманова двухнедельный отпуск, я выехал в Кременчуг на пароходе 23 августа. В представительстве я оставил свой адрес, дабы, в случае получения ответа от великого герцога, мне могли бы об этом сообщить.

Погода благоприятствовала моему путешествию. Небольшой пароход быстро скользил по зеркальной глади красавца Днепра, окаймленного то плоскими, то обрывистыми берегами, по которым в поэтическом беспорядке были разбросаны деревушки со снежно-белыми домиками в чащах вишневых садов. Душная, темная южная ночь спустилась на землю. Призрачно замелькали мириады звезд на бархате сине-черного неба, а луна, волшебница, засеребрившая водный простор, обратила его в бесконечную парчовую ленту, которой, казалось, не было ни конца, ни края. Тихо шумя своей машиной, легонько вздрагивая всем корпусом, пароход, казалось, резал ее надвое, и от него во все стороны летели бриллиантовой пылью тысячи брызг.

Я сидел на палубе и жадно вдыхал бодрящий воздух. Тяжелые думы о том, что через несколько часов мне предстоит встреча с Ю.А. Ден. Что я скажу ей? Исполнил ли я данное обещание?

И вспомнилось мне бледное петербургское утро… И сама Ю.А. Ден, измученная, расстроенная, проведшая бессонную ночь… В это утро я вернулся из Царского Села после того, как их величества покинули родное им гнездо для того, чтобы уехать узниками в кошмарную, тяжелую неизвестность… Как я понимал терзания несчастной Юлии Александровны! Мое сердце разрывалось на части при рассказе ей всего мною виденного. В этот миг мы жили одними мыслями, одними желаниями. Мы должны поехать туда, за ними, посильно помочь им и разделить их страдания, и до боли резко вспоминаю свои слова, сказанные Ю.А.: «Если нам вместе не суждено будет поехать за ними, то я вам даю слово, клянусь, что во что бы то ни стало я проберусь к ним и исполню свой долг!»

И вот теперь, вспоминая это кошмарное утро, я в сотый раз задавал себе вопрос: исполнил ли я свой долг? Сделал ли все, что было в моих маленьких силах? И как я тогда не мог найти на эти вопросы ответа, так и теперь, спустя десять лет, я его не имею…

Я не предупредил о своем приезде, и потому мое появление в Белецковке было совсем неожиданным. Встретили меня, как встречают без вести пропавших. Я не успевал отвечать на тысячи вопросов, задаваемых мне. Нашел я всех в добром здоровье. Ю.А. Ден мало изменилась за это время, но печально и грустно смотрели ее глаза при моих рассказах о жизни их величеств, а мой маленький друг Титти, сильно выросший за это время, смотрел на меня своими большими глазами, в которых я видел скорбь и жалость за любимую им тетю Бэби и своего царственного друга [Алексея], с которым он так часто резвился и играл в Царском Селе.

Я передал Ю.А. мундштук, полученный мною от государыни для нее и в целости довезенный до Белецковки. Юлия Александровна была сильно расстроена всем услышанным. Ее твердая вера в действительность марковской организации, неоднократно высказываемая ею еще в бытность их величеств в Царском Селе в ее письмах к ее величеству, была поколеблена. Ей пришлось признать, что прав был я, когда после возвращения в декабре 1917 года из Петербурга позволил себе выражать сомнения в серьезности начинаний этой организации, гипноз которой рассеялся у меня лишь после тяжелых неудач, которые я потерпел в Тобольске и Тюмени. Ю.А. очень сожалела, что сама не поехала в Тобольск, но я для успокоения ее заметил, что ее появление в Тобольске могло иметь чисто моральное значение, а реальной пользы для положения их величеств все равно не принесло бы.

Ю.А. вполне одобрила мои шаги, предпринятые для связи в великим герцогом, так как она так же, как и я, была уверена, что только Германия может с пользой вмешаться в судьбу несчастной покинутой императорской семьи. Она была страшно удивлена, что Марков-второй еще в феврале, когда появились в Петербурге и Москве первые немцы в качестве консулов, членов посольств и связанных с ними различных миссий, и не видя никакой возможности для себя реально помочь их величествам, не довел до сведения брата и сестры императрицы о трагизме ее положения.

Эта мысль со времени оккупации и твердого занятия Украины австрийцами и немцами неоднократно приходила Ю.А. в голову, но из-за потери связи с Марковым-вторым и полной неосведомленности о его работе ей казалось, что мечта ее об обращении к их высочествам могла бы вызвать интервенцию и привести к осложнениям в положении императорской семьи в Тобольске.

Первое известие о перевозе государя и государыни из Тобольска Юлия Александровна склонна была принять за вывоз императорской семьи под давлением Германии. Но это объяснение было нарушено известием о задержке их в Екатеринбурге. За этим последовало кошмарное сообщение о гибели его величества…

Когда я рассказывал Ю.А. о подробностях приезда комиссара Яковлева в Тобольск и о переезде их величеств, она спросила меня, не предполагаю ли я, что Яковлев был послан из Москвы под немецким давлением, ради спасения их величеств. Этот вопрос уже не раз приходил в голову не только мне, но и Соловьеву и служил предметом наших обсуждений. Детально разбирая все происшедшее, я еще в Тюмени склонялся к выводу, что из всего того, что я слышал о Яковлеве в красном штабе Тюмени, можно было установить, что это старый партийный революционер-эмигрант, пользующийся несомненным доверием в высших советских кругах. Но почему выбор для исполнения столь важного поручения пал именно на него, мне установить не удалось.

По сведениям, полученным Соловьевым из Тобольска, отношение Яковлева к императорской семье было за все его пребывание там самое лояльное. Это же подтвердили мне Симоненко и Ковальчук, имевшие возможность в непосредственной близости наблюдать за отношением Яковлева к их величествам. По его действиям во время передвижения в поезде с их величествами и по его боязни столкнуться с рабочими, враждебными императорской семье, можно было уловить его желание благополучно доставить их величества, согласно полученным директивам, в Москву.

Чем объясняется такая необычайная мягкость советского комиссара по отношению к их величествам?

По-моему, корректное и предупредительное отношение к их величествам объяснялось полученным им, видимо, за границей образованием. Будучи, таким образом, далеким от русского хамства, он мог лояльно и по-человечески относиться к своим врагам.

Для меня Яковлев был не единственным примером. Пермяков, простой мужик, тот хотел похвастаться перед «бывшим царем» революционной дисциплиной своих подчиненных и тоже никакого хамства и издевательства по отношению к их величествам не допускал. Отношение Усиевича, тоже бывшего политического эмигранта, приехавшего с Лениным в одном вагоне, к женам заключенных тюменских заложников, как по моим личным наблюдениям, так и по рассказам побывавшей у него Лошкомоевой, было всегда изысканно любезным, и к заключенным он относился совершенно по-человечески, разрешив им пользоваться собственным постельным бельем и пищей, приносимой их родственниками в неограниченном количестве.

Я вполне допускаю возможность, что Яковлев мог иметь и затаенную мысль о том, что в случае благополучного перевоза в Москву их величеств немцы потребуют у Совнаркома выдачи императорской семьи, и тогда он, Яковлев, сторицей будет вознагражден за свое отношение к их величествам. Но чтобы Яковлев мог действовать под немецким руководством, я категорически отрицаю, и вот по каким соображениям: ему было отлично известно о екатеринбургских настроениях, а скопление рабочих на станции Поклевская служило тому достаточным доказательством и предупреждением.

Он, однако, вторично избрал путь через Екатеринбург, хотя имел возможность прорваться через Омск на линию Курган – Челябинск и через Уфу, минуя Екатеринбург, вывезти их величества в Москву. Задержавшие Яковлева около Омска местные красногвардейцы не смогли бы ему оказать сильного сопротивления, так как он имел возможность заручиться поддержкой у нас в Тюмени, если бы считал свой охранный отряд малочисленным. Однако он предпочел с омскими красноармейцами в конфликт не вступать, а снова попытался проехать через Екатеринбург. Если даже предположить, что он, проехав со станции Куломзино в Омск, связался с Москвой и получил оттуда приказ везти их величества по маршруту Тюмень – Екатеринбург, то, будь он германским агентом, из страха перед ними он московского приказа не исполнил бы, видя при его исполнении опасность для жизни их величеств, а сделал бы попытку прорыва линии Курган—Челябинск. Опасаться за свое своевольство и неисполнение приказа ему не приходилось бы, так как он был бы в таком случае всегда поддержан и защищен немцами. Единственное, что могло удержать Яковлева от насильственного прорыва через Омск, – это его боязнь за оставшихся в Тобольске членов императорской семьи, на которых, очевидно, со всей злобой обрушились бы екатеринбургские товарищи, узнав о насильственном провозе их величеств через Омск.


Таково было мое мнение о Яковлеве, которое я изложил тогда Ю.А. Ден. Теперь же мои тогдашние соображения вполне подтверждаются господином А. Магенером, вышедшим со мной на связь по приказанию великого герцога в октябре 1918 года в Киеве. Я получил точное категорическое подтверждение, что Яковлев никогда германским агентом не был, хотя в Киеве ходили тогда вздорные слухи о предложении немцев его величеству подписать ради своего спасения Брест-Литовский мир.

Подобного предложения Германия никогда и ни через кого его величеству не делала. Все вышеизложенное было мне подтверждено при личном свидании с братом ее величества, герцогом Эрнстом Людвигом Гессенским, и августейшей сестрой ее величества, принцессой Ирэной Прусской, и ее мужем, братом императора Вильгельма, принцем Генрихом Прусским.

По собранным мною сведениям, Яковлев также не являлся агентом какой-либо другой державы, так как и союзные правительства, и родственники его величества с момента революции ясно показали свое полное равнодушие к судьбе императорской семьи. Это лично подтвердил мне в Берлине в 1919 году сенатор Туган-Барановский, сообщивший следующее: в сентябре 1917 года он вел в Петербурге переговоры с французским генералом Нисселем и посланником Нюлансом. Генерал был вполне готов оказать всяческую поддержку императорской семье, Нюланс же категорически отказал в какой-либо помощи. Английский поверенный в делах, сэр Линдлей, обещал над этим вопросом «подумать»! Такому индифферентному отношению правительств Антанты имеется еще целый ряд других подтверждений.


Суммируя все данные и соображения, мы с Ю.А. Ден тогда пришли к заключению, что ничего другого не остается делать, как ждать ответа от великого герцога, и, в случае пожелания великого герцога видеть меня, Юлия Ден соглашалась на совместную поездку со мной, дабы лично просить герцога о возможно скорейшем вмешательстве в судьбу императорской семьи.

Прожив в Белецковке три дня, отдохнув и окрепнув душой в кругу дорогих и близких мне лиц, я уехал для свидания с отцом в Одессу.

Глава XVIII

Небо было объято багровым пламенем пожара. Облака красного едкого дыма стелились над охваченным паникой городом. Земля ежеминутно содрогалась и гудела под чудовищными взрывами, доносившимися со стороны вокзала.

Я выбежал при первом же ударе на улицу. Картина, представившаяся моим глазам, была до жути величественна. По улицам толпами бежали обезумевшие женщины, дети и даже мужчины. С некоторыми делались истерики, толпа дико кричала и, неведомо почему, искала спасение в районах, граничащих с морем. Причина этого, как с первого момента казалось, природного бедствия, постигшего Одессу (один кричал о землетрясении, другой даже о начавшемся извержении открывшегося вулкана), быстро выяснилась. Это взрывались артиллерийские склады, расположенные около станции Одесса-Товарная, то есть в добрых 4–5 верстах от того места, где я находился.

Взрывы методически следовали один за другим, один сильнее другого. Давление воздуха было настолько сильно, что в нашем районе в домах, обращенных в сторону взрыва, воздушной волной выдавило все стекла. Треск и звон разбитого стекла еще более усиливал панику. Были случаи ранения людей падающими осколками.

Я из любопытства быстро пошел к центру города. На Соборной площади стоял невообразимый хаос. Народ волнами валил, сбивая друг друга с ног, по направлению к порту.

Бешеным ходом, с трудом пробиваясь через людскую толпу, неслись австрийские санитарные автомобили, оглашая воздух своим ревом, к месту взрыва. По всем направлениям сновали кареты скорой помощи. Время шло, а воздух все еще сотрясался то единичными глухими взрывами, то трелью мелких взрывов, барабанной дробью отдававшихся в ушах. А панические слухи все ширились, росли и раздувались, как мыльные пузыри.

Кто-то кричал, что через час последует взрыв каких-то погребов, и тогда вся Одесса в один миг взлетит на воздух. Число убитых и раненых определяли чуть ли не десятками тысяч. Первый взрыв раздался в два часа дня, и только к девяти вечера стало понемногу стихать, но во мраке наступившей ночи феерически красиво прорывались кровавые языки пламени, заливая пурпурным светом начинавший приходить в себя после всего пережитого город.


Так 1 сентября 1918 года ознаменовался мой приезд в Одессу. Следствие так и не установило точную причину взрывов, бывших уже до этого в Киеве и Яссах. Одни утверждали, что это дело рук агентов Антанты, не желавших, чтобы немцам достались огромные запасы снарядов, другие уверяли, что это дело немецких рук, чувствующих свою слабость и не желающих в случае чего, чтобы эти богатства попали в руки союзников, и, наконец, третьи категорически настаивали на том, что это дело большевиков, желавших насолить и тем и другим. Как бы там ни было, но Одесса получила сильную встряску, и это событие еще долгое время служило неиссякаемой темой для разговоров у Робина, Фанкони и Либмана[87]87
  Фешенебельные кафе-кондитерские с бильярдными.


[Закрыть]
.

К отцу я приехал также неожиданно. Не нужно описывать встречу после более чем годичной разлуки, все само собой понятно. Мне было приятно узнать, что мой отец вполне одобряет все мною сделанное за время, в течение которого мы не виделись. Я рассказал ему о всем, мною пережитом, и видел, как он был удручен и опечален, узнав все подробности начинаний, предпринятых монархической организацией в Петербурге для спасения императорской семьи, и результаты моего пребывания в Тобольске и Тюмени. Деятельность монархистов Петербурга и Киева его нисколько не удивила, он только безнадежно махнул рукой и заметил:

– А ты думаешь, у нас в Одессе что-нибудь сделали по этому вопросу?

И он рассказал мне, что вскоре после занятия Одессы австрийцами он поинтересовался у председателя Союза русских людей в Одессе Н.Н. Родзевича, в каком положении находится дело спасения и сохранения императорской семьи и что для этого предпринято одесскими организациями. Получил он очень туманный ответ, что этот вопрос подлежит, мол, компетенции петербургских организаций, имевших лучшую связь с Сибирью.

Мой отец не успокоился и отстаивал свою точку зрения, заключавшуюся в том, что нельзя уповать на Петербург и что необходимо немедленно учредить особый комитет исключительно для деятельного выяснения всех возможностей спасения их величеств, отбросив совершенно вопросы высшей монархической политики, направленной к свержению большевизма и восстановлению монархии в России. Об этом он много раз настойчиво говорил как Родзевичу, так и Толстому-Маразли, богатейшему человеку, крупному помещику и убежденному монархисту, материально помогавшему правым организациям Одессы.

– На все мои предложения, – говорил мне, волнуясь, отец, – мне наши конспираторы монархисты, собирающиеся в «Лондонской» гостинице, отвечали, что для решительных шагов, направленных к спасению императорской семьи, время еще не наступило, так как общая политическая обстановка еще недостаточно выяснилась, и, во всяком случае, думать о восстановлении монархии еще преждевременно. Иначе говоря, они вопрос спасения императорской семьи ставили в прямую зависимость от насильственного свержения большевизма в России, путем переворота. На это я им ответил, что раньше, чем думать о восстановлении трона в России, нужно позаботиться о сохранении жизни монарха, который должен сесть на трон, а то, чего доброго, когда мы восстановим монархию, мы можем оказаться без монарха!

Все доводы моего отца не подействовали, и вопрос о создании комитета спасения царской семьи остался открытым. После этого отец мой махнул рукой на одесских заправил монархизма.

Я сидел, слушал все это и думал: как прав был мой отец, когда в свое время отказался участвовать в одной из трех монархических организаций Одессы: Союза русского народа, Союза Михаила Архангела и Союза русских людей. Во главе их стояли в Одессе его хорошие знакомые, граф А. Коновницын, Б. Пеликан. Каждый из них зазывал его в свои организации, уверяя, что вот эта и есть настоящая монархическая, не то что другие. Но отец категорически отказывался, говоря, что может быть членом только одной монархической организации, служащей на пользу Родины и царя, и не понимает этого дробления, которое только губит своими действиями саму идею монархизма.

В первые дни своего пребывания в Одессе я посетил Родзевича и имел с ним продолжительную беседу. Припоминая теперь содержание ее, я твердо помню, что он мне тогда говорил, что вскоре после моего отъезда в Тобольск он тоже покинул Петербург и с большими трудностями пробрался в Одессу. Из Петербурга он уехал совершенно спокойный за успешное развитие начатого Марковым-вторым дела спасения императорской семьи, осуществление которого предполагалось летом. Родзевич был уверен, что Маркову удастся найти средства и что, во всяком случае, он сумеет в достаточной мере оградить их величества от какой-либо опасности. Благодаря оккупации связь с Петербургом была утеряна, и дальнейшей информации у Родзевича не было.

После всего мной переданного Родзевич согласился со мной, что Югу надлежало проявить большую активность в деле спасения императорской семьи. В данный момент вся активность организации в этом направлении свелась к отправке некоего С., верного человека, лично хорошо известного ему, в Екатеринбург с целью собрать точные данные о действительном положении императорской семьи для информации южных организаций. С. был отправлен на личные средства Толстого. В конце беседы я указал ему, что события 17 июля отнюдь не исключали необходимости создания комитета спасения императорской семьи, ввиду того что участь государыни, наследника и великих княжон совершенно не выяснена. Родзевич ответил мне, что этот вопрос касается компетенции Ф.Н. Безака в Киеве, являющегося главой монархического блока, созданного после съезда в июне.


Толстые узнали о моем приезде от Н. Родзевича, и я был приглашен с отцом к ним, дабы рассказать о своей поездке в Тобольск, службе в Красной армии и т. д., как им самим, так и гостившей у них и недавно бежавшей из Совдепии великой княгине Марии Павловне-младшей[88]88
  Двоюродная сестра императора Николая II. С 1908 по 1914 г. была замужем за шведским принцем Вильгельмом и жила в Стокгольме. Оформив развод, Мария Павловна вернулась в Россию и с началом Первой мировой войны пошла работать госпитальной сестрой в военный лазарет, сперва на линии фронта, а после отступления из Восточной Пруссии во Пскове, куда эвакуировали раненых. Во время войны она встретила друга детства, офицера Сергея Путятина, сына генерала свиты и начальника Царскосельского Дворцового управления. Во времена правления императора такой брак считался бы мезальянсом, но в 1917 г., накануне Октябрьской революции, Мария и Сергей обвенчались. А в 1918 г., когда в Петрограде начались массовые аресты офицеров царской армии, им пришлось бежать на Юг России, а потом за границу.


[Закрыть]
, вышедшей после революции замуж за лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка капитана князя Путятина.

В назначенный день я имел счастье сделать подробный доклад ее императорскому высочеству и симпатичнейшей чете Толстых. Ее высочество по окончании выразила свою благодарность за все, сделанное мною для их величеств.

Покидая после недельного пребывания Одессу, я получил от отца письмо на имя Ф.Н. Безака, в котором он в кратких словах излагал свое мнение о положении императорской семьи, настаивал на необходимости скорейшего создания особого комитета для выяснения возможностей спасения ее и особенно подчеркивал, что в нужный момент монархия окажется без монарха.

Уезжая из Одессы в сентябре 1918 года, не думал я, что свижусь с отцом уж не в России, а в Сербии, где мы встретились совершенно неожиданно в 1921 году, не имея друг о друге никаких известий в течение двух лет.

Одесса произвела на меня почти то же впечатление, что и Киев, но в Одессе было значительно спокойнее, и порядка в ней было больше. Одесса, как и южная часть Украины, начиная от Кременчуга, была занята австро-венгерцами. Надо отдать полную справедливость немцам, что в занятой ими части порядка было куда больше, но население относилось к ним с опаской. Южнее Кременчуга порядка было меньше и население относилось к оккупантам не так, как к победителям, а по-прежнему, как к врагам. Но все же австрийцы вывели хамство, лущение семечек на вокзалах, а в вагонах давки не замечалось. Поезда ходили правильно. Пассажиры сидели в вагонах согласно купленным билетам, и в офицерские вагоны солдаты не пытались ломиться.

Особенно почтительно население относилось к венгерским частям, производившим очень хорошее впечатление своей выправкой и, как мне рассказывали, беспощадно расправляющимся с большевиками, бандитами всякого рода и бунтовавшими крестьянами, встречавшимися по пути во время движения их в глубину России.

По приезде в Киев я посетил Ф.Н. Безака, рассказал ему о своей беседе с Родзевичем, о его соображениях по поводу создавшегося положения, а также передал ему письмо моего отца. Ф.Н. Безак внимательно прочел его и сказал мне, что лично ответит моему отцу, так как этот вопрос настолько серьезен, что над ним нужно подумать… К глубокому сожалению, Ф.Н. Безак, вероятно, был настолько поглощен текущей работой, что ему было не до письма и предложений моего отца, так что подумать над ними он не успел, а падение гетмана и совсем прекратило его деятельность по укреплению монархизма в России.

8 сентября я получил приглашение явиться в немецкое Обер-командо, которое помещалось в ряде реквизированных домов в возвышенной части Киева, называемой Липками. Весь район, занятый командованием, был после убийства в Киеве большевиками фельдмаршала Эйхгорна забаррикадирован рогатками и проволочными заграждениями, на всех перекрестках улиц и въездах в Липки стояли усиленные немецкие посты, были устроены пропускные пункты, через которые по особым пропускам, и то в сопровождении дневальных, пропускалась публика, имевшая дела в Обер-командо.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации