Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Глава XXV

– Откеле, товарищи? – осведомляется несколько солдат, сидевших на своих сундучках на платформе маленькой станции Бурты, тускло освещенной керосиновым фонарем и куда мы, усталые и изможденные, пришли после двухчасовой безостановочной ходьбы по пахоте.

– В деревню жрать ходили… с хронта, три дня как не жрамши были. На станциях кипятку нетути… идолы проклятые… на хронте страдали, а тут тебе никакого удобствия! – отвечает им Петр, и скоро между ним и солдатами завязывается оригинальный разговор.

Я чувствую, что мне не по себе. Впервые приходится быть в таком положении, и я, стараясь не ввязываться в разговор, отхожу от них и в раздумье прохаживаюсь по темным подъездным путям. До меня доносятся отдельные фразы:

– Повоевали и баста, кончать пора… Теперь как бы землицы получить… Теперь, сказывают, земля-то вся наша…

– Вестимо, наша, а то чья, буржуйская, что ли?..

– А как не дадут? Не дадут?

– Не дадут.

– Дурак ты… Мы хронтовали… Сказывают, у нас в Александрова помещик Василий Иванович уже Богу душу отдал… Артемов ему брюхо штыком пропорол, когда он дома отдавать не хотел… Туда, собаке, и дорога, попил нашей кровушки, теперь, значит, буржуев, капиталистов и там всяких разных помещиков долой, к чертовой матери на рога! Шалишь, теперь наше время, наше право, свобода, значит, наша взяла!

– Ну а офицера-то, как они смотреть будут?

– Офицера… плевать хотел… те, ежели что с нами, пожалуйста, за милое здоровье, а ежели те, которые золотопогонники, то, значит, в расход! У нас товарищи вмиг батальонного к дереву пригвоздили, как он погонов снять не захотел…

– А у нас погонами по морде били…

– Ишь ты, а здорово придумали, погонами по морде, чтобы, значит, знал наших.

Солдаты расхохотались при этом рассказе. Мне было больно слушать всю эту мерзость. До чего мы дожили! Какой позор, какой ужас!

– А што это у тебя товарищ такой дошлый? – донеслось до меня.

– А он больной, – ответил Петр.

– Что у него? – не унимался голос.

– Чихотка, сказывает.

– Чихотка? – И в голосе послышалось недоверие.

К счастью моему, разговоры прекратились, так как к станции со стороны Кременчуга подходил длиннейший товарный поезд. Он был переполнен солдатами. Из некоторых вагонов неслись пьяные крики и нестройное пение солдатских песен. Наконец мы влезли в один из вагонов, к нашему удивлению бывшему наполовину пустым. Удивление наше скоро объяснилось. В вагоне одна из дверей была наполовину выломана, и в нем было, пожалуй, холоднее, чем на улице, так как сквозняк был страшный, но делать было нечего.

Мы забились в угол и уселись на наши узелки плотнее друг к другу. Я был счастлив, когда поезд загромыхал, и мы стали удаляться от Буртов. Погони бояться было нечего.

Из всех вагонов неслись дикие крики:

– Крути, Гаврила! Наворачивай! По кульерскому!

Солдаты, недовольные медленным движением поезда, думали своим галдежом подбодрить машиниста.

В соседнем вагоне играла гармония, и кто-то фальшивым фальцетом ухарски выводил:

 
Но-ч-ка темная, Маруся,
Проводи меня, боюся!
 

А хор пьяными голосами подхватывал:

 
Провожала, жала
До вокзала-ала,
Проводила-ила
И забыла!
 

От всего пережитого, от этой невообразимой какофонии и от смрада, стоявшего в вагоне, несмотря на сквозной ветер, у меня смертельно разболелась голова, и я, ничего не соображая, прикорнул на плече Петра, к утру забылся тяжелым полусном и был разбужен зычным окриком:

– Товарищи, кто из бывших офицеров, давайте ваши удостоверения!

Я открыл глаза. Поезд стоял. В дверях вагона я увидел здоровенную солдатскую фигуру, обвешенную пулеметными лентами, с карабином в руках. В вагоне царило молчание.

– У нас таких нетути! – раздался из противоположного угла вагона чей-то голос.

– Нету так нету! – И фигура спрыгнула на платформу.

Я облегчено вздохнул.

– А ты почему знаешь, что нету? Теперь охвицера похуже нашего одеты, народ умный, шинелишко, смотришь, рваное, а на самом деле охвицер!

Такие комплименты в адрес офицерского ума мне крайне не понравились. Но разговор дальнейшего развития не получил, и без особых приключений мы к обеду дотащились до Харькова.

Прекрасный харьковский вокзал был загрязнен до неузнаваемости и переполнен серой солдатской толпой. Повсюду пестрели плакаты: «Все на борьбу с царскими опричниками, казаками!», «Долой помещиков и капиталистов!», «Земля и воля трудовому народу!», «Смерть калединцам!», «Рабочий, исполни свой долг, Красная гвардия ждет тебя!»

На вокзале я расстался со своим спутником, оставшимся ожидать поезда на юг, сердечно поблагодарив его за оказанную мне услугу. Я успел уже освоиться со своим положением и чувствовал себя много спокойнее.

Из купленной газеты «Известия Харьковского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» я узнал, что донской атаман Каледин застрелился в Новочеркасске 29 января и что Таганрог взят Красной гвардией. В ней также сообщалось, что генерал Корнилов, которому удалось бежать из Быхова, начал формировать армию из золотопогонников и кадетов. Далее следовали обычные проклятия, трескучая угроза стереть в порошок наглых белогвардейцев, беспощадно расправиться с гидрой контрреволюции, поднимающей свою голову на Дону, и страшные кары казачеству за его помощь белогвардейской сволочи и т. д. в том же духе.

Передав нужному лицу бывшие при мне документы и письма, я отправился к графу Келлеру, жившему недалеко от центра города.

Когда я проходил по одной из маленьких улиц и на ходу закусывал чайной колбасой, я мог убедиться, что мой грим без грима, видимо, был очень удачен, так как натолкнувшиеся на меня две прилично одетые дамы, взглянув на мою фигуру, отпрянули в сторону, и одна из них даже вскрикнула: «Quel horreur!»[49]49
  Какой ужас! (фр.)


[Закрыть]

Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться.

На мой звонок дверь графской квартиры немного приоткрылась, кто-то в щель осмотрел меня и, узнав, что я желаю видеть его сиятельство, сказал:

– Отправляйтесь на кухню. Вход со двора! – И дверь перед моим носом захлопнулась.

Делать было нечего, и я покорился. На кухне повар в белом колпаке и фартуке, так же как судомойка и солдат, видимо вестовой графа, приняли меня весьма нелюбезно и смотрели на меня с большим подозрением.

На принесенном с собою листочке бумаги я написал свой чин, место службы, фамилию и причину приезда, запечатал его в конверт и отдал его вестовому с просьбой передать графу. Повар желал со мной разговориться, но возвращение вестового помешало ему.

– Иди за мной, его сиятельство ждет.

Вестовой проводил меня в кабинет. Когда граф увидел меня, остановившегося в дверях, он и глазом не моргнул.

– Здорово, братец! – услышал я его голос.

– Здравия желаю, ваше сиятельство! – ответил я.

Когда вестовой вышел и закрыл дверь за собой, граф подошел ко мне, протянул руку и, сердечно здороваясь, заметил, смеясь:

– Ну и вид же у вас, голубчик мой, прямо хоть куда!

Я впервые видел графа, и он сразу же произвел на меня неотразимое впечатление. Чем-то средневековым, рыцарским веяло от этой высокой, стройной фигуры. В карих добрых глазах сквозила непреклонная воля и твердость духа, а голос звучал стальными, решительными нотками. Я передал ему привезенные письма, которые он внимательно прочел.

– Меня спрашивают, как я отношусь к событиям? – начал он. – Я писем вам давать не буду, теперь это опасно. Передайте на словах в Петербурге, что я считаю какие-либо выступления преждевременными и лично ни на какие авантюры не пойду. Каледин застрелился, потеряв веру в казаков, начавших бунтовать вместо того, чтобы оказать помощь его начинаниям, да и из корниловского предприятия ровно ничего не выйдет, помяните мое слово… Не место на Дону собирать офицеров, это не плацдарм для таких начинаний. Кончится гибелью. Погибнут невинные жизни… Россия не может восстановить порядок без опоры на какое-либо иностранное государство с его технической и материальной помощью. Без этой помощи нельзя создать боеспособную армию. Во всяком случае, пока не увижу, что такая помощь может быть оказана и будет реально осуществлена, я ни на какие выступления не соглашусь, так как считаю их бесполезными. Кроме того, все эти революционные лозунги еще не изжиты. Корнилов – революционный генерал, ему и карты в руки, пускай пытается спасти российскую демократию… теперь, быть может, время для этого. Я же могу повести армию только с Богом в сердце и царем в душе. Только вера в Бога и в мощь царя могут спасти нас, только старая армия и всенародное раскаяние могут спасти Россию, а не демократическая армия и «свободный» народ. Мы видим, к чему нас привела свобода: к позору и невиданному унижению… Так и передайте, что считаю выступление несвоевременным. Быть может, я пессимист, но думаю, что правильно смотрю на положение вещей.

Я с напряженным вниманием вслушивался в каждое слово, сказанное мне этим незаурядным человеком.

Узнав, что я хочу во что бы то ни стало поехать в Тобольск, граф вполне одобрил мое желание, попросив меня, если будет возможно, передать их величествам, что он молитвами и всеми помыслами своими находится с ними, жаждет лично помочь им, но сознает, что это для него невозможно, так как его слишком хорошо все знают в лицо. Пожелав мне счастливого пути, граф еще раз вкратце повторил все сказанное, попрощался со мной, позвонил и приказал пришедшему вестовому проводить меня.

– Спасибо, братец, за то, что не забыл меня, – услышал я его голос.

– Рад стараться, ваше сиятельство!

– Ну, с Богом, счастливой дороги!

– Счастливо оставаться, ваше сиятельство! – было моим ответом, и дверь кабинета захлопнулась за мной.

Вестовой проводил меня через кухню во двор и закрыл за мной калитку на ключ.

Первая часть моей задачи была исполнена, теперь оставалось исполнить заветное желание. Я должен проехать в Тобольск! С этой упорной мыслью я на третьи сутки со дня выезда из Харькова приехал в Петербург после невероятно тяжелого пути. Я не буду его описывать во всех подробностях, скажу только, что беспробудное хамство, окружавшее меня все три дня пути, окончательно закалило меня, и я сделался совершенно равнодушным к разговорам о проклятых буржуях, капиталистах и офицерах, пьющих народную кровь, и только никак не мог понять, как я мог допустить такое упущение и ни разу в жизни не попробовал этой дряни.

На следующий день по приезде в Петербург я навестил Маркова-второго на конспиративной квартире. Как он, так и В.П. Соколов встретили меня более чем радушно. Я передал Маркову привезенные письма и с возможной точностью содержание беседы с графом. В конце разговора я попросил Маркова помочь мне как можно скорее проехать в Тобольск, чистосердечно заявив, что для поездки у меня нет материальных средств, а также необходимых документов, так как мое удостоверение теряет в Петербурге свою силу и должно быть заменено другим.

Марков-второй очень сочувственно отнесся к этому моему желанию, так как от Седова все еще не было никаких известий, а кроме него, никто не был еще отправлен из Петербурга, но прибавил, что, к сожалению, в данный момент у организации нет свободных средств для отправки кого-либо в Тобольск, что же касается документов, то их имеется в изобилии и за этим остановки не будет.

Отсутствие средств, по словам Маркова, было чисто случайным, так как небольшие суммы в организацию хоть и притекают, но они не достаточны для широкого ведения дела; в данную минуту его главнейшей работой и является усиленный сбор необходимых капиталов. Что же касается верных людей для исполнения задачи освобождения царской семьи, то их более чем достаточно, они все организованы и только ждут отправки.

Скажу откровенно, что такое заявление Маркова о положении организации поразило меня, но я стремился пересилить свое сомнение и до самого отъезда из Петербурга не терял веры в силу деятельности Маркова-второго, привитую мне госпожой Ден.

К тому же слышанные мною разговоры на конспиративной квартире и переговоры с различными лицами, при которых обсуждались вопросы не только политические, но и чисто государственного характера, равно как и планы восстания и мероприятий на случай переворота, достаточно убедительно доказывали мне, что организация существует, что она живет и что отсутствие денег является лишь временным явлением, так как трудно было себе представить, чтобы все эти широкие замыслы проводились в жизнь и были мыслимы в организации, имеющей гривенник в кармане.

Из всего слышанного я понял также, что установлена связь с немцами через их представителей, появившихся в Петербурге под видом членов различных комиссий.

Недели за две до своего отъезда в Тобольск я от знакомых узнал, что, кроме нашей организации, интересуется судьбой их величеств еще и сенатор Туган-Барановский, брат профессора, который якобы имеет связь с Тобольском, где находятся посланные им туда еще в 1917 году верные люди, сумевшие конспиративно там устроиться, и что он предполагает отправить туда еще несколько человек, по-видимому располагая кое-какими средствами. Действует ли он по поручению какой-либо организации или на свой страх и риск, мне мои знакомые сказать не могли, но факт отправки людей в Сибирь был им доподлинно известен, и они рекомендовали мне обратиться к нему для получения информации.

Не желая предпринимать чего-либо самостоятельно, я передал Маркову-второму все слышанное мной и получил следующий ответ:

– Совершенно правильно, мне известно, что этот господин, брат красного профессора, почему-то интересуется Тобольском и посылает туда людей, но мы особого доверия к нему не питаем и предпочитаем действовать самостоятельно. Если хотите, обратитесь к Туган-Барановскому, но я вам этого рекомендовать не могу!

На это я ответил Маркову, что если он относится отрицательно к деятельности Туган-Барановского, то, вероятно, имеет на это какие-либо веские основания, поэтому и я к нему обращаться не буду, так как считаю, что чем меньше людей будут знать о нашей работе, тем лучше, в особенности если этим людям нельзя вполне доверять. Я еще раз заверил Маркова-второго, что раз я ему в свое время подчинился, то я теперь не считаю себя вправе по такому важному вопросу предпринимать какие-либо самостоятельные шаги.

Марков поблагодарил меня за такую мою верность ему и его организации. На этом наши разговоры и окончились, и я к сенатору Туган-Барановскому не обратился.

Принимаемый как родной и близкий, я часто бывал у А.А. Вырубовой в ее маленькой квартирке на шестом этаже в доме на Фурштатской улице. За неделю до моего приезда в Петербург она потеряла своего отца, скончавшегося 25 января. Это новое горе, свалившееся на нее после всего ею пережитого и перенесенного, окончательно убило ее. Я только мог преклониться перед ней, с таким христианским смирением и так безропотно несшей тяжкий крест, возложенный на нее Господом Богом, и в своем горе ни на минуту не забывавшей о тобольских узниках, помогавшей им последними деньгами и вещами и своими письмами ободряя их в их одиночестве.

Деятельной помощницей Вырубовой в деле облегчения участи царской семьи была ныне покойная жена генерала Сухомлинова, Екатерина Викторовна, проявившая к их величествам много трогательного внимания. Ее можно поставить в пример многим и многим нашим придворным дамам, хотя она не только не была таковой, но, напротив, до начала войны не была принята при дворе ни разу, а потом всего несколько раз, и никогда не пользовалась благоволением и милостями их величеств, скорее даже отрицательно относившихся к ней[50]50
  Такое отношение объяснялось ее скандальным разводом с первым мужем В.Н. Бутовичем, на который Екатерина Викторовна Бутович (Гошкевич) пошла ради заключения брака со своим возлюбленным, генералом Сухомлиновым. В этой истории многие видели нечистоплотность и денежный расчет Е.В. Сухомлиновой, сильно скомпрометированной в глазах общества.


[Закрыть].

Но, несмотря на все это, она не забыла императорской семьи в тяжелые для них дни и, как я уже писал, помогала ей по мере сил и возможности. В половине февраля Марков-второй обратился ко мне с просьбой, чтобы я познакомил его и устроил ему свидание с Вырубовой, так как он хочет переговорить с ней как с человеком, наиболее близким к императорской семье и сохранившим с ней связь. Свидание их состоялось на одной нейтральной квартире.

Марков обратился к Анне Вырубовой с горячей речью, справедливо указав на твердокаменное равнодушие к судьбе их величеств со стороны бывших придворных кругов. Подчеркнув необходимость посылки офицеров в Тобольск, он указал, что для этого необходимы большие средства и что их должны дать те, кто были близки к их величествам.

А.А. Вырубова ответила ему, что она жертвует последним для императорской семьи, но что она никогда не была близка с большинством придворных лиц и поэтому не может иметь на них какого-либо влияния в этом отношении, да и физически не в состоянии много передвигаться[51]51
  В 1915 г. Анна Вырубова попала в железнодорожную катастрофу, получила тяжелые увечья, находилась на грани смерти, но выжила, оставшись инвалидом. Какое-то время она передвигалась в инвалидном кресле, потом на костылях, а к 1917 г. – с палкой. Несмотря на то что она едва могла ходить, вскоре после Февральской революции ее арестовали и содержали в очень тяжелых условиях, в одиночной камере Петропавловской крепости. Не найдя состава преступления в ее действиях, власти были вынуждены ее отпустить, но в течение 1917 г. она неоднократно подвергалась арестам, допросам и избиениям. И хотя в сентябре 1917 г. ее выпустили из-под ареста по распоряжению Троцкого, после прихода большевиков к власти из-за угрозы нового ареста она находила убежище в домах у друзей и знакомых.


[Закрыть], что необходимо для посещения тех или других лиц.

Марков особенно подчеркивал ей, что у него находится до ста офицеров в полной готовности, снабженных необходимыми документами и готовых в любую минуту к отъезду.

А.А. Вырубова обещала Маркову сделать все возможное, чтобы, кроме меня, отправить еще нескольких офицеров.

Но это не удовлетворило Маркова-второго, и он, должно быть для вящей убедительности пройдясь по теме об измене придворных и аристократических кругов, что ни с какой стороны не касалось Вырубовой и в чем ее нельзя было упрекнуть, пригрозил, что если эти круги не придут на помощь, то он в состоянии поднять против них белый террор, наподобие имеющегося уже красного!

На этом беседа Маркова с Вырубовой и закончилась.

Как-то раз я встретил у Вырубовой новое лицо. Это был высокого роста молодой человек, блондин, с постриженными усиками, с серо-зелеными вдумчивыми, проницательными глазами и с какой-то особенной одухотворенностью в лице. Он оказался Б.Н. Соловьевым, мужем старшей дочери Григория Распутина, который, как мне сказала Вырубова, много помогает их величествам, поддерживая связь между ними и ею. Он вскоре уехал в Тобольск с вещами для их величеств.

Через несколько дней после знакомства с Марковым-вторым Анна Вырубова сообщила мне, что в состоянии отправить трех человек, включая меня, о чем и просит сообщить Маркову, что я немедленно и сделал. Только через три дня я мог сообщить ей фамилии лиц, которых Марков-второй предполагает отправить вслед за мной.

Я был совсем готов к отъезду, но не имел только документа, который мне обещал выдать Марков. Дни проходили, а документа я все никак не мог получить.

Выручил меня слепой случай. Как раз в это время приехал в Петербург Н.Н. Родзевич из Одессы, заезжавший по дороге в Белецковку. Он рассказал мне, что крестьяне перерыли оба дома, думая, что я там скрываюсь, но, не найдя и следа моего, особых неприятностей обитателям его не причинили.

Узнав о моем затруднении в неимении для поездки в Тобольск соответствующих документов, он дал мне два бланка 449-го пехотного Харьковского полка. Оказывается, что Ю.А. Ден дала их ему в Белецковке на всякий случай на дорогу и таким образом, сама того не подозревая, помогла мне.

В тот же день я сидел на Невском, на нашей конспиративной квартире № 1, и печатал на машинке текст удостоверения. Дойдя до фамилии мифического солдата, отправляющегося в Ишим в распоряжение воинского начальника, я задумался над фамилией. Случайно посмотрев в окно, я увидел большую вывеску на углу Владимирской и Невского «Соловьев и С-ья» и почему-то пропечатал эту фамилию на удостоверении. Когда я с гордостью показал свои документы Анне Вырубовой, она пришла в ужас:

– Что вы делаете, Сережа, ведь Соловьев же зять Григория Ефимовича Распутина!

Я совершенно упустил это обстоятельство из виду, но делать было нечего, стереть фамилию было нельзя.

Перед отъездом я купил книги в подарок их величествам от себя: наследнику «Огнем и мечом» Сенкевича и «Отрок-Властелин» Жданова, великим княжнам несколько книг Лейкина и государыне три английских романа. От Вырубовой я получил свою книгу, которую давал ей для прочтения, «Земная жизнь Иисуса Христа», и на которой она сделала надпись «Анка». Книгу я предназначил для государыни. Кроме того, я получил от Вырубовой сверток вещей для ее величества, фотографию покойного ее отца, письма, как от нее, так и от Екатерины Викторовны Сухомлиновой и дочери генерала графа Фредерикса, Эммы Фредерикс, и срезанный гиацинт.

Вырубова поручила мне обратиться в Тобольск к настоятелю Благовещенской церкви отцу Алексею Васильеву и от него уже получить дальнейшие указания.

От Маркова-второго я получил инструкцию найти в Тобольске Седова и дать по приезде письменно информацию по условленному адресу, а также 240 рублей на дорогу.

Штабс-ротмистр Кавалергардского полка Гринвальд и сын члена Государственного совета Андреевского, С.В. Андреевский, которые должны были выехать через несколько дней после меня, также готовились к отъезду.

Наконец 1 марта сборы мои были кончены, и я со свертком в руках, состоявшим из книг, нескольких смен белья и 800 рублей в кармане, распрощавшись с Анной Вырубовой и Марковым-вторым, отправился на Николаевский вокзал. Хотя имевшихся денег могло хватить только в обрез, и в случае неожиданной задержки где-либо я рисковал не доехать до Тобольска, мне все было нипочем! Я был счастлив, что уезжаю в Тобольск, и твердая вера в милость Божию придавала мне силы и бодрость, и я был уверен, что доберусь до Тобольска.